* * *
По узким коридорам коммуналок
на цыпочках устало семеня,
среди коробок, банок, лыжных палок
блуждает память в поисках меня.
Вот девочка – коричневое платье,
кружавчатый крахмальный воротник –
читает у окна. Откуда знать ей,
что люди – не герои наших книг.
Она ещё умеет верить слову
и прячет мысли в толстую тетрадь,
мечтает быть похожей на Шевцову,
на Бричкину… Ей слишком рано знать,
что славы Октябрю в стране не будет,
что рухнет мир, подкатит к горлу ком,
когда её, как в детстве, не разбудит
Советский гимн и чайник со свистком.
Яблоня
Научи меня жить, как никто не умел,
как никто не умел никогда.
Я с ладоней кормлю приручённых омел,
а у ног замерзает вода.
Научи говорить на простом языке
и живому давать имена,
чтобы эхо, теряясь в своём далеке,
по слогам окликало меня.
Научи не бояться зимы и беды,
выживать у снегов взаперти,
приносить в сентябре золотые плоды
и, не помня о смерти, цвести.
Научи не смотреть напряженно назад,
не разменивать долг на долги.
Обещай, что воскреснет загубленный сад,
и что солнце вернётся – солги.
Бессонница
Твой двор, увитый теплотрассами,
с утра то кашляет, то каркает.
Влетают дни однообразные
в окошко божьими подарками.
Живёшь беспечно, ходишь барином,
оплачиваешь быт по счетчикам.
А глянешь в зеркало – состарены
глаза, и щёки, и пощёчины.
Ты помнишь всех родных пока ещё
на старых чёрно-белых фото –
они смеются неморгающе
со стен и пыльного комода.
Порой придёт жена-покойница,
шепнёт: «Живой ещё, курилка?» –
потом бесстыжая бессонница
всю ночь в глаза целует пылко.
Пальто на вешалке горбатится,
густеет запах нафталиновый.
Уже не хочется по пятницам
лечить давление наливками.
Живёшь, по людям не скучая, но
страшнее стало утром рано
смотреть бессонно и отчаянно,
как время капает из крана.
* * *
Когда ты стал во многом виноват,
Иди туда, где солнце и трава,
Где некого винить, по крайней мере.
Где бабочка трепещет на цветке,
Где ветер потерялся в сосняке,
Ложись и думай, Бог придёт проверить.
Скрипят стволы, на них трещит кора,
Никто тебя не станет укорять,
Здесь беды забываются скорее.
Смотри, как жук хлопочет о простом,
Как новый лес выходит на простор…
И Бог придёт – простит и пожалеет.
Не по книгам
Мне казалось раньше, что мир надёжен,
мы с тобой его изучали лёжа –
в запотевших окнах чужой сторожки
распускался вишнёвый сад.
Перестройка.
Школа.
Конец апреля.
Уезжал Печорин в кибитке к Вере.
Негатив сливал говорливый телик.
Ты уже без пяти – курсант.
Говорила мама: «Да сколько можно!
Он проник в тебя, словно клещ подкожный.
У его отца пропитая рожа,
у мамаши пивной киоск».
Я с утра вставала, бежала в школу,
но терпеть и ждать – не мои глаголы,
как представлю: ходишь по дому голый,
у меня отключался мозг.
Тошнота.
Аборт.
Не сдала экзамен.
Катерину в ночь увозили сани,
уводил страну не туда Сусанин.
Ты уже перестал писать.
Мой надёжный мир разрушался. Ты же
отжимал своё, чтобы слаще выжить.
У тебя теперь то Элен, то Мнишек.
Я спасаю вишнёвый сад.
* * *
Говорю, говорю в
глухоту безответного эха
Ксения Аксёнова
Говори, говори – в близорукую мутную
полночь,
В соловьиные сны и дремоту сомлевших цикад.
У незрелых садов не проси скороспелую помощь,
Говори сам с собой, подбирая слова наугад.
Непреклонен язык, будто он не из плоти – из кремня,
Полнокровная речь в тишине не даётся никак.
В безучастных часах заводное пульсирует время,
Осторожное «тик» чередуя с настойчивым «так».
Так и будет всегда – первобытное косноязычье,
Своевременных слов не найдут для тебя словари.
О своей немоте – неумело, по-рыбьи, по-птичьи,
На любом языке, наугад говори, говори.
Чучело
Я видела… А может быть, почудилось –
В полночной огородной темноте
Надломленным крылом махало чучело,
Как будто собиралось улететь
От грядок с помидорами и тыквами,
От полчища кузнечиков и тли,
Растрёпанным крылом в созвездья тыкало,
Пытаясь оторваться от земли.
Ну что же ты, отрепье одноногое,
Никто тебя из чучел не поймёт,
Бессмысленно рассчитывать на многое
Земное, а тем паче – на полёт.
Куда тебе – без паспорта, без имени?
Поднимут на смех куры и родня.
Эх, чучело, чудное, не смеши меня,
Твоё призванье – тыквы охранять.
* * *
Когда я уйду, не доделав дела́,
туда, где тюльпаны не вянут,
табличку: «однажды на свете жила»
повесьте на крест деревянный.
Не надо фарфоровых фото и дат,
бумажных венков на могиле.
Земля нас берёт, словно павших солдат, –
без рангов, имён и фамилий.
Я вряд ли увижу, как мятлик примят,
как смотрит бездушно бессмертник,
как нищенка ловит сочувственный взгляд,
как день выцветает и меркнет, –
я буду не здесь, не под этой травой,
а в жизни высокой и новой,
где каждый, однажды живущий, – живой,
где каждый – бессмертное слово.
Не спасённая
Забытой и однажды не спасённой,
Я телом прикипела к чернозёму
И намертво сроднилась с ним зимой.
Когда весна не станет тридцать третьей,
А станет вечной, дайте посмотреть ей,
Как холод надругался надо мной.
Я вижу день, но в нём меня не будет –
Лизнёт мою ладонь соседский пудель,
Рассыплет мать-и-мачеха пыльцу,
Крапивный лист погладит шею остро.
Меня не опознают брат и сёстры,
И только муж узнает по кольцу.
Отпета буду птицей перелётной,
Она тропарь пасхальный пропоёт мне –
Живым не нужно мёртвых похорон.
Когда меня в последний раз забудут,
На тёплый холм у солнечной запруды
Слетятся мотыльки со всех сторон.
Письмо другу
Здесь жизнь сурова и безжалостна,
земля – трясина, воздух – яд.
Мой друг, спаси меня, пожалуйста,
верни в счастливые края.
У нас разруха и распутица,
цветов под грязью не видать,
где скоро мачеха распустится –
за пару дней завянет мать.
Здесь жизнь бесцельна и безвыходна,
глаза – в дыму, язык – в огне.
Едва враньё из горла выдохнешь,
уже заглатываешь гнев.
Хватает зависть, тянет волоком,
на шее сдавливая пасть.
В округе только крест и колокол
смогли, поднявшись, не упасть.
Здесь жизнь пустая и порочная.
Мой друг, найди меня, верни,
узнай по долгим многоточиям,
по ломким линиям чернил.
А если сразу не найдёшь меня,
пройди по разным адресам,
здесь всюду души безнадёжные –
бери любую и спасай.
Маме
Когда затихнет суховей,
Нальётся солнцем сад,
Погладь меня по голове,
Как много лет назад.
И снова жёлтый свет горит
В квартире угловой.
Там шепчет строчки из молитв
Мой дед, ещё живой.
Готовит мясо в казане
Седеющий отец.
Там отражается в окне
Дымящаяся ТЭЦ,
Сидит в кадушке щучий хвост,
Пускает стрелы лук.
А мы с сестрой сверяем рост
По чёрточкам в углу.
Ты насыпаешь в пиалу
Изюм и курагу,
Отец, смеясь, зовёт к столу,
И я на зов бегу.
И сердце бьётся всё сильней,
И остаётся там…
Погладь меня по седине,
Погладь, как в детстве, мам…
Праздник
Однажды я вернусь, устав бродить по свету,
Сниму замок с двери, обмою грязь с калош,
Войду в забытый дом, чтоб поклониться деду,
А он мне скажет: «Ишь! На лавку вещи ложь
Да в хату проходи! Вот бабке будет праздник.
Давнёхонько мы с ней не видели внучат.
Про мёртвых там, у вас, судачат всяко-разно,
А наши о живых – всё плачут да молчат».
У деда важный вид, как будто на параде –
Подкручены усы, натёрты ордена.
Вот бабушка пришла, она до смерти рада,
Затеяла блинцы и кашу из пшена.
Ворчит в печи казан, потеют в окнах стёкла.
Привычен скрип дверей, настенное «тик-так».
Достанет дед гармонь, и сразу сердце ёкнет –
Да где ж я столько лет шатался, как дурак.
Призывно загремит железное корыто.
Мне бабушка шепнёт: «Обычай наш простой –
Дитя спокойно спит, когда оно помыто», –
И ну тереть меня шершавой берестой.
Сотрёт печной золой налипшее, чужое,
И грязь, и шелуху, и сглаз, и худобу.
До самого нутра она меня отмоет,
Чтоб чистый, аки свет, я крепко спал в гробу.
* * *
Он, как пустая страница,
В самом начале сюжета.
Маются в клетке больницы
Блики фонарного света.
Он изучает побелку
И потолочные шрамы,
Шрифт неразборчивый, мелкий,
В белых полосках пижамы.
Воздух, карболкой залитый,
Легким почти бесполезен.
Временно глушит молитва
Мысли, которые лезут.
Мало надежды и прока
В анестезийном затишье.
Доктор с глазами пророка
Завтра страницу допишет.
* * *
Я помню череду бесцветных дней,
где я пыталась стать тебе родней,
где ты искал своё предназначенье.
И, вглядываясь в облик городской,
я каждый день знакомилась с тоской –
с полуденной, с обеденной, с вечерней.
Я помню непогоду и шторма,
облепленные наледью дома,
замёрзших кораблей седые глыбы,
суровых жён, безрадостных мужей,
рассказы про тюленей и моржей
и мерзкий вездесущий запах рыбы.
Я помню март, оскомину вины,
твои попытки сделаться родным,
нависших туч пугающие комья,
дорогу, покалеченную льдом,
ночной вокзал… А как жила потом –
в тепле и безмятежности – не помню.
* * *
Надвигается мрак. Облетает листва
с тополиной моей головы.
Я не чувствую с небом былого родства
и не вижу его синевы.
И теперь только камень со мной говорит,
остужая живительный сок.
Этот голос терзает меня изнутри,
опаляющий холод несёт.
Близорукость моя. Криворукость моя.
Обнажённость корявых ветвей…
Я давно – перевалочный пункт воронья
и приют для жуков и червей.
Помню, плотник на тело моё поглядел
и, наморщив задумчиво лоб,
пригвоздил: он совсем не годится для дел –
ни на брус, ни на крест, ни на гроб.
И посмертная участь не будет проста
у моей деревянной души.
…Даже тополь не сможет до неба достать,
если камень на сердце лежит.
