На первую страницуВниз
 
 

Елена ЧЕРНИКОВА

 

СЕРЕБРЯНАЯ   КВАДРИГА
   Детективчик

 Посвящается нашей творческой интеллигенции,
ее пытливому уму и страстному сердцу 

Деревянная дача уж выгорела до самого петушка. Сырая ночь придавила пепелище толстой подушкой тумана. Собаки, пробрехавшие два часа, начали успокаиваться, а к уцелевшим воротам наконец подъехали запоздалые стражи огня и порядка.
На соседнем дачном участке догорал сарай. В пяти метрах севернее сарая на широком березовом пне сидел худющий седой мужчинка. Его морщинистые ладошки сжимали растрепанную голову, словно охраняя целостность ее границ, а плоский зад ерзал по серединке пня.
Лейтенант выпрыгнул из джипа, огляделся, распорядился и пошел искать свидетелей. Заметив фигуру на пне, он перепрыгнул через метровый заборчик, разделявший участки, приблизился к пню и поздоровался. Пень промолчал, а мужчинка поднял глаза и пробормотал:
— Океанов-то, писатель...
— Какое совпадение! — обрадовался лейтенант. — Мою жену все зовут Тая, но я чувствую, что она на самом деле — Тейя. Очень рад.
Седой кивнул с пониманием и опустил глаза. Лейтенант задал ему несколько оперативных вопросов по развитию пожара, но ответов не последовало.
К ажурным воротам сгоревшей дачи подъехал белый фольксваген. Лейтенант обернулся и увидел красивую женщину. Она закрыла дверцу машины, мелодично свистнув сигнализацией, и побежала к пепелищу. Лейтенант пошел знакомиться с женщиной. Мужчинка на пне не пошелохнулся.

В кустах боярышника, поодаль от ажурных ворот сгоревшей дачи, на голой земле, никем не замечаемый, спал крупный шатен. Подложив холеные руки с чистыми блестящими ногтями под аккуратное ухо, он смотрел приятный красочный сон: летний день, лесная лужайка, птички поют, а посреди лужайки одиноко полыхает прекрасный старинный камин. Дрова потрескивают, языки пламени облизывают толстую рукопись, на титуле которой серебром вытиснено: “Океанов”. Пламенное облизывание нисколько не вредит рукописи. Камин всё жарче, а ей хоть бы хны. А по лужайке ходит белый конь, травку пощипывает.

Тем временем лейтенант успел познакомиться с новоприбывшей. Дама сказала, что случайно проезжала мимо пострадавшей дачи, унюхала гарь, потом увидела горящий по-соседству сарай, а теперь вот видит, что дело не только в сарае. Она тут тоже живет неподалеку, словом, встревожилась совершенно естественно — и вообще, отстаньте, лейтенант.
— А вы не боитесь кататься по лесам одна в три часа ночи? — обиженно спросил лейтенант.
— Я ничего не боюсь, — ответила дама, рассматривая останки дачи. — Да-а...
— Тогда я вас повесткой вызову, — еще больше обиделся лейтенант и вынул из кармана пачку бланков.
— Для вызова повесткой вы должны знать хотя бы мое имя и адрес. А я должна расписаться в получении, — напомнила ему дама, не отрываясь от созерцания почерневших бревен, осколков кузнецовского фарфора и золоченого оклада иконы.
— А где, интересно, сама икона? И какая была она? — спросил лейтенант, перехватив взгляд своей несговорчивой собеседницы.
— Купина Неопалимая. До свидания, — ответила ему дама и пошла к фольксвагену.
Лейтенант записал в блокноте: “Вызвать любовницу Океанова”. Достал из внутреннего кармана телефонную трубку и приказал помощнику сопроводить даму до дверей ее дачи. Через три секунды джип заурчал и пошел за фольксвагеном. Дама за рулем увидела его маневры в зеркальце, усмехнулась и резко повернула на шоссе, ведущее в город.
— Она передумала. Вести ее до города? — услышал лейтенант голос помощника.
— Не надо. Возвращайся, — ответил лейтенант и выключил телефон.

Шатен под боярышником проснулся и сел. “Сухо” — подумал он, ощупав брюки, рубашку, пиджак, проверив карманы и пригладив волосы. “Какой омерзительный запах...” — подумал он еще чуть-чуть, поскольку уловил гарь. Больше никаких мыслей и не было. Только счастье и ликование. Душа пела и трепетала. Предчувствие прекрасного, полного и настоящего бытия пронизывало всё его мощное тело, и оно тоже трепетало. Шатен вспомнил сон с камином и белым конем. Образованность услужливо подбросила справку: в Германии и Англии видеть во сне белого коня означало близкую смерть. “А я предупрежден! — потер руки мужчина. — А я вооружен! Не возьмешь! Сам всё сделаю...”
Потом он раздвинул кусты и вгляделся в ночь. Сарай на соседнем участке уже догорел, но в свете высунувшейся луны было неплохо видно всё остальное: везде милиция, пожарные, в центре кадра — задумчивый лейтенант, на березовом пне — мыслитель. Окончательно проснувшись, шатен сделал глубокий вдох и уловил шлейф “Allure-Chanel”. Этот запах понравился ему гораздо больше, чем вонь с пепелища, но он никак не мог вспомнить его. Ассоциации не просыпались.
В этот момент лейтенант делал приписку в блокноте: “Духи французские. Ужасные”. Лейтенант вообще любил делать разные записи, наблюдения, с детства вел дневник, где регистрировал ощущения.
Оперативные группы охраны порядка и огня доделали свои оперативные дела, потоптались еще минут пять, посудачили о писателях, не смыслящих в пожарной безопасности, покурили и разошлись по машинам. Лейтенант обернулся: на березовом пне — без изменений. Никакого движения. Седой сидит и качает головой. Тихо. Собаки молча сидят под вековой елью, и среди них — грустный сеттер. Но и он молчит.
Сарай сгорел. Дача сгорела. Лейтенант сделал последнюю запись в блокноте: “Найти океановского соседа. Скульптура, графика, тематика: женщины и животные. Особенно лошади”. Он любил книжки, читал помногу и ждал, когда наступит образованность. Сел в джип и отправился в город. Собаки посмотрели ему вослед и принялись устраиваться на ночлег под елью.
Худой на березовом пне и крупный под боярышником закурили. Они не видели друг друга и не чуяли запахов, поскольку вся округа была пропитана гарью.
Худой поднялся и пошел к избе, стоявшей посередине того участка, где жил пень и где сгорел сарай.
Шатен выполз из-под боярышника и прощально посмотрел на пепелище. Повернулся и ушел в лес. Добравшись до небольшой уютной полянки, он снял маскировочные ветки с крыши красного жигулёнка, сел за руль, прогрел двигатель, еще покурил в светлой задумчивости и уехал.


* * *

Утро сверкало и чирикало. Лейтенант деловито выпрыгнул из джипа и пошел к березовому пню, на котором курил первую сигарету худой седой, щурясь и подкашливая.
— Доброе утро, — вежливо сказал лейтенант, — я вижу — вы полюбили соседский пень? И как же вы теперь — только в городе жить будете?
— Почему же соседский? — сказал худой и встал. — Мой пень. Не люблю, но мой. Обнова. Спилил вот березку. — И пожал лейтенанту кисть. Сел.
Лейтенант вынул из громадной котомки раскладную табуреточку и тоже сел.
— Не понимаю, господин Океанов, — сказал он. — Непонятные ваши слова.
— Что именно? — коричневое личико худого прижалось к левому плечику. Получилось кокетливо.
— Пень-то соседский, — напомнил лейтенант.
— Вы решили вести следствие нетривиально. Понимаю. — Личико перелегло на правое плечико. — Это, простите, утренняя гимнастика, — пояснил он свои перекладывания. — А вы начните по-простому... — и раздавил окурок рыжим кожаным башмаком.
— Ладно, — сказал лейтенант и вынул из котомки блокнот. — Ваша фамилия, гражданин Океанов. Имя. Род занятий. Адрес...
— Протогилеев. Скульптор. Здесь и живу, молодой человек, в избе, — худой продолжал перекладывать головушку с плечика на плечико.
— Как это? — удивленно привстал лейтенант. — Вчера ночью вы сказали...
— Что я сказал?
— Что вы — Океанов.
— Не говорил. Я хотел сказать, что писатель Океанов, похоже, не присутствовал на пожаре собственного дома и ему надо сообщить, но тут вы внезапно проявили недюжинную эрудицию, потом пошли осматривать место происшествия, и я не дорассказал вам, — худой заложил ножку за ножку, обхватил колени пальчиками и загадочно посмотрел лейтенанту в глаза.
— Ясно, — без досады сказал лейтенант, садясь. — Вы — сосед Океанова, скульптор Протогилеев. Я видел ваши работы в Лувре. Очень хорошо. Рад знакомству. Я еще вчера хотел вас найти, но я не знал вашей внешности, только ваши работы. А вы на них не похожи. А где Океанов?
— Не знаю, уважаемый, не знаю. У меня свои заботы. Вот, понимаете ли, сарай сгорел, а там был мой гипс. Мои формы. Ведра и инструменты. Много погибло. Дайте бумагу, а?
Лейтенант посмотрел на Протогилеева как солдат на вошь. Дал бумагу, ручку с пером и спросил:
— Вы один живете?
— Прекрасный вопрос, молодой человек, просто дальше некуда. Ну да что ж скрывать... Да. Один. — Скульптор быстренько набросал на свежем листе контуры коня, поднявшегося на дыбы, но тут солнышко вдруг плеснуло ему прямо в глаза, он покачал рыжим ботинком и зажмурился.
— А Океанов?
— Тоже один. Временами... — ухмыльнулся скульптор, не открывая глаз.
Лейтенант подумал, что ухмылка с закрытыми глазами оскорбительна.
— Кто вызвал пожарных и милицию? И откройте глаза, если вам не очень больно.
— Я и вызвал, — Протогилеев открыл глаза и уставился прямо в зрачки лейтенанту. — Но вы поздно приехали. И его дом, и мой сарай успели сгореть, молодой человек, дотла. Помните такое чудесное русское слово —“д о т л а”?
— Я даже навзничь и намедни помню, — сказал лейтенант. — Я понимаю ваши чувства к сараю, но мы же должны установить истину. Кто поджег новехонький красивый дом Океанова с огромным числом всяких дорогих безделушек, с живописью и книгами. Вы не знаете?
— Не с числом, а с количеством. Книги — не люди. Его труп не обнаружен? — уточнил скульптор участливо.
— Нет, добрый сосед, нету трупа. Или сгорел более чем дотла, или не вернулся из командировки.
— Вернулся. Я видел. Он очень был доволен поездкой в Грецию. Ощутил там прекрасные ощущения, как любил он говорить.
— Ну тогда и мы — давайте постановим постановление, — сказал лейтенант, вставая и складывая табуреточку. — Вот вам повестка, приходите в отделение и там поговорим, когда вы будете более расположены к беседе, а то вы в жмурки играете, курите, употребляете соседа в прошлом времени...
— ...в прошедшем, — уточнил Протогилеев.
— Да-да, в прошедшем. Но почему? — спросил лейтенант, укладывая табуретку в котомку.
— Дом — это тело человека, — ответил скульптор лейтенанту. — И вообще вы неправильно ведете допрос.
— Я еще ничего не веду. Дела-то пока нет. Я гулял и заехал к вам.
— Гуляли на служебной машине? С повесткой наизготовку? — скульптор расплел ножки и поднялся со своего пня.
— Это моя машина. Собственная. А повестка ... Так. Вдохновение.
— Да-да, конечно, — кивнул нечесаной головой Протогилеев. — К кому обратиться в околотке?
— К Скарабееву, — ответил лейтенант, протягивая визитную карточку.
Скульптор усмехнулся и взял белую картонку.
— Лейтенант Скарабеев, — проскандировал он издевательски. — Священный жук-воин...
— Что вы сказали? — встрепенулся лейтенант.
— Вырастешь — узнаешь, — ответил скульптор и побрел к своей избе-даче, целехонькой.


* * *

Утро в сосновом бору. Медведей уж нет. Дама сушит волосы на лужайке перед хорошеньким дорогим особнячком.
Хорошая классическая музыка льется из дома и изобличает прекрасный вкус дамы, воспитывающей темно-русые — свои — локоны под лучами, под порывами, в запахах и прочих проявлениях естественности.
Прошло три дня как погорели Океанов с соседом.
Лейтенант Скарабеев не появлялся в поселке: сидел в библиотеке, изучал альбомы с лошадьми.
Протогилеев строил новый сарай. Дама всё мыла что-нибудь: белый фольксваген, окна, веранду, посуду, белье, себя, даже приблудную собаку Митьку решительно избавила от насекомых.
Заходил местный сторож с костью в руке: можно ли забрать сеттера? Поговорил о том о сем. Протогилеев сказал ему эх-иди-братец-подобру-поздорову, дама сказала вы-о-чем-это-голубчик, океановский сеттер послушно взял кость и пошел жить к сторожу и сторожихе.
Шло время, просто так, шло и шло.

А через неделю в околоток внезапно поступило три письменных заявления: от Протогилеева — о поджоге сарая, конечно, умышленном; от дамы — о пропаже бриллиантовой брошки, оставшейся в доме Океанова и не вернувшейся домой после пожара, очевидно, в виду неких мародерских действий; от океановского сеттера — об исчезновении хозяина... Да-да. Именно.
Скарабеев долго изучал последнее заявление, написанное чернилами, аккуратным старорежимным почерком с нажимом. Все было очень ладно: кому, зачем — и подпись. Сеттер писателя Океанова.

Лейтенант съездил в дачный поселок, нашел сторожа, приютившего собаку, показал заявление и спросил, что известно сторожу и его супруге об эпистолярных способностях сеттера. Те честно показали, что собака не писатель. Кости грызь — за милую душу. Охраняет — пальчики оближешь. Порой просится на охоту. Но чтоб заявлять в околоток — нет. Нет.
Скарабеев послушал, почесал в затылке, полюбовался богатой мимикой улыбчивой сторожихи, каждое слово сопровождавшей лучистым разбегом белесых морщинок по загорелому до коричневы личику, и уехал на джипе.
Вернувшись в отделение, он еще раз перечитал заявления пострадавших и взялся за телефон. Через два часа он уже очень много знал об авторах, но знания лишь усугубили недоумения.

Лейтенант узнал, что все заявители познакомились с Океановым вроде бы одновременно. Такова была молва.
Сосед-скульптор, сеттер и дама впервые попались на глаза писателю три года назад. Писатель только построил дом и вышел во двор порубить дрова, дабы размяться и почувствовать хозяина — духом и телом. Стояла чудесная раннеосенняя погода. Водопровод и отопление в доме Океанова работали отлично, однако потребность в дровах — для камина и маленькой печи — была нарочно выдумана им, чтоб сблизиться с доисторическим материализмом.
Сосед слева тоже вышел во двор и посмотрел на участок Океанова. Ему что-то не понравилось в радостном поведении писателя, но головой кивнул и знакомиться подошел. В этот момент приехала дама на фольксвагене — искала по соседям чашку керосина. За нею приплелся кем-то побитый щенок, лег у ворот Океанова и уснул на солнышке. Вот так они все и встретились, буднично, просто. Каждый потом рассказал друзьям о новом знакомстве, и всем очень запомнился рассказ.
Теперь друзья щедро пересказали всё это Скарабееву. Обещали любую помощь впредь. Пропал один из самых известных литераторов современности, а у него тут пик славы, собрание сочинений, красивая женщина, новый терем-теремок, и вот тебе раз...

Щенок выбрал Океанова, тот в свою очередь сблизился с дамой, и она стала навещать его почти ежедневно, а в свободное от дамы время Океанов то сочинял книги, то хлопотал по хозяйству, то пил чай с соседом и беседовал на красивой лужайке при соседском доме. Так повелось, что если чай, то пили у соседа, а если покрепче — то у Океанова. Если прибывала дама, Протогилеев откланивался и быстро уходил к себе — лепить женщин и лошадей.
Все как у людей. Ничего криминального. Скарабеев задумался и позвонил своей жене.
— Как ты думаешь, — спросил он у жены, — если два мужика и одна женщина, то что это может быть — кроме любовного треугольника?
— Еще какой-нибудь треугольник, кроме любовного, — усмехнулась его умная жена.
— Спасибо, дорогая, — сказал Скарабеев и положил трубку.

Дама праздновала свой день рождения. Гости выпили и приступили к расспросам о пожаре.
— Тебя беспокоит пропажа Океанова?
— Меня беспокоит пропажа моей брошки, — призналась дама.
— А пропажа жениха не?.. — спросила ее ближайшая подруга.
— Он не был моим женихом, — ответила дама, перечеркивая все свои былые рассказы об отношениях с Океановым.
Подруга удивленно посмотрела на зеркальный бокал в руке дамы и не нашла, как продолжить разговор. Ах, он, оказывается, никаким женихом не был... Подруга вспомнила разгладившуюся после знакомства с Океановым кожу дамы, исчезновение всех ее морщинок, свет в глазах, быстрые ловкие движения и трудноописумое равновесие во всем ее облике.
Он ей не был!.. Не зная, куда девать глаза, подруга встала и пошла проветриться на веранду.
Остальные, неоднократно принимавшие у себя даму с Океановым как супругов, тоже поежились, но усидели и на веранду не пошли.
— Он жив? — спросил даму муж подруги.
— Думаю, что жив.
— Он жаловался на что-нибудь? — спросил муж подруги.
— Нет, никогда. Только радовался, что видит во сне белого коня или серебряную квадригу. Когда как...
— Что за серебряная квадрига? — спросили гости с удивлением.
— Я наизусть помню. Сейчас, сейчас... вот. Квадрига — это четыре коня, впряженных в колесницу. Он говорил, что возница соответствует Пантократору, а колесница — сиянию... — Дама не заметила, что гости начали украдкой переглядываться. — А четыре лошади соответствуют четырем элементам. Стихиям. Символическая связь лошадей со стихиями... Вы уже собираетесь?
— Говори, говори, мы слушаем, — заерзали гости.
— Первая лошадь очень резвая, — процитировала дама чужим голосом. — На ее сияющей попоне обозначения планет и созвездий. Вторая лошадь не такая резвая и сияет только с одной стороны. Третья — еще помедленнее, а четвертая топчется на месте. Но наступает время, когда горячее дыхание первой зажигает гриву второй, а третья орошает своим потом четвертую, — дама говорили всё более низким, незнакомым голосом, не глядя на своих гостей, будто зачарованная.
Она вдруг встала и медленно вышла из гостиной. Уходя, она всё говорила и говорила. “Четыре лошади соответствуют огню, воздуху, воде и земле соответственно... Затем квадрига становится символом пространственно-временной вселенной...”
Гости удивленно пожали плечами и разъехались по домам.
Взошла луна. Дама открыла тетрадь и принялась что-то записывать.

Прошла еще неделя. Скарабеев бодро вел дело о пропаже Океанова. Объявили розыск. Приезжали родственники, ничего не поняли, попытались выдвинуть претензии на наследство, но их вежливо попросили. Дом-то сгорел, но трупа нет, а участок завещан неизвестному лицу. Ищут океановского адвоката — прояснить лицо. Приезжие наследники удрученно отбыли.

Скарабеев приехал к даме.
— ...Вы частный сыщик? — спросила дама риторически.
— Нет, — ответил терпеливый Скарабеев. — Вы же знаете, что нет.
— Вы вкладываете в ваше расследование слишком много сил и эмоций, — пояснила дама.
— Почему вы так решили? — Скарабеев с большим удовольствием разглядывал гладкое овальное лицо дамы, сияющее утренней свежестью и молодостью, и думал: “Неужели ей сорок?..”
— Я пока не думаю, а просто вижу. Вы заинтригованы. Ну пожар и пожар. Может, ничего страшного. Может, сел хозяин в телегу, хлестанул клячу и но-о-о! И-го-го!.. Кстати, где это так называемое моё заявление о брошке?.. — она легонько постукала пальчиками по соломенному столику.
— Вы настаиваете, что ничего нам не писали? — Скарабеев достал бумагу из планшета и протянул даме.
— Почерк действительно как мой. Очень похож. Изумительно, — дама с восторгом разглядывала заявление. — А скульптор тоже не писал?
— Не писал. Я позвонил ему сразу, он удивился, поблагодарил за заботу, но от “стимуляции следствия”, как он выразился, отказался решительно. Океановский сеттер, понятно, тоже не писал нам — ни от руки, ни на машинке...
— От лапы, — дама улыбнулась приятному воспоминанию. — Он очень умная собака. Мог бы и напечатать.
— Ну и кто это эпистолярное привидение? — спросил Скарабеев тоном “напрямик”.
— Не знаю, товарищ Скарабеев, не представляю ни на миг, — решительно ответила дама, не моргнув. — Актриса я. Не разбираюсь в мирской жизни.
Солнышко просунуло в окно веранды несколько ярких лучей, и один из них, отскочив от блестящего перстня дамы, больно впился в глаз Скарабееву.
— Кстати, — сказал он, отодвигая глаза от сияния, — можно ли выяснить истину про ваши отношения с пропавшим Океановым?
— Секс и диалоги, — вразумительно ответила дама, наблюдая за играми Скарабеева с солнышком.
— А брошка?
— Далась она вам! Ну ведь это яснее ясного! Где секс — там и брошки теряются, — дама была терпеливая, как учительница. — Если она сгорела и вы нашли её обуглившийся труп — так и скажите...
— Вам весело, как я понимаю, — Скарабеев опечалился и задумался. — Бриллиантов у вас куча, одной брошкой меньше, одной больше — не волнует...
— У меня нету больше никаких бриллиантов. Алмаз — не мой камень. По гороскопу, — пояснила дама.
— Увлекаетесь? — оживился Скарабеев.
— Нет. Не увлекаюсь. Знаю.
— А в Бога веруете? — еще больше оживился Скарабеев.
— Детские вопросы? — уточнила дама. — Давайте их все сразу.
— Вы кто по гороскопу?
— Скорпионище, — ответила дама, изящно поправляя волосы обеими руками.
— Да, алмазы не ваши. Так почему же вы носили ту брошку?
— Ну вот и не ношу больше, — ответила дама.
— Трудно беседовать с вами. Попробую еще. Когда вы видели Океанова в последний раз?
— За два дня до пожара, — дама чуть пожала плечами, дескать, когда же еще.
— Он был спокоен?
— Он всегда спокоен. Он, видите ли, умный человек. Никогда не беспокоится. Он даже книг не писал в последнее время. Он был очень спокоен за два дня до пожара.
Скарабеев решил, что это камушек в его огород.
— Он общительный человек? — спокойно спросил он.
— Когда хочет общаться — да.
— Скажите, пожалуйста, уважаемая Ника Петровна, почему бы вам не произнести распространенную мысль об образе Океанова? — ну совсем спокойно спросил Скарабеев.
— Произнести мысль об образе? Да еще и распространенную? О великий и могучий! — рассмеялась дама. — Вы слышали — что я сказала? Я не писала вам никаких заявлений. Пожар — это плохо. Исчезновение Океанова — тут всё само прояснится. Я не хочу произносить... хм... мысль об образе. Вы не сумеете, боюсь, правильно распорядиться ею.
— Вот. Видите? Произнесли-таки, — удовлетворенно сказал Скарабеев. — Ладно. На сегодня достаточно. Спасибо. Зайду как-нибудь, — пообещал Скарабеев и откланялся.
Ника Петровна закурила и проводила лейтенанта насмешливым взглядом.

День был очень хороший, светлый. Трудно было представить, что существуют какое-то следствие, допросы, лейтенант.
Дама села за стол и взялась за перо.
“Милый мой, я знаю, что ты... ”
Написав две строки, она вскочила, скомкала бумажку и чиркнула спичкой. Когда в пепельнице остался только пепел, она посмотрела в окно и пошла мыть пепельницу щеткой с мылом.

Лейтенант Скарабеев начал уставать от “лесных братьев”, как поименовал он дачную компанию — испарившегося Океанова (всероссийский розыск пока не дал результатов), хмурого и себе на уме скульптора (слова не вытянешь, а вытянешь — сам пожалеешь), курящую даму Нику Петровну (вообще больше не принимает у себя и не разговаривает даже по телефону) и очаровательного сеттера с эпистолярными способностями.
Слово не воробей, и, связав лесных жителей тесными узами братства, Скарабеев привык к собственному термину. Приезжая в дачный поселок и втайне наблюдая за жизнью подопечных, он ежедневно убеждался, что они не общаются. Сеттер, проходя мимо Ники Петровны у магазина и в аллеях, виляет хвостом, улыбается, но — никакого неистовства, все очень сдержанно. Поздоровается — и к сторожу. Или к сторожихе. Верный сеттер.
Скульптор быстро построил новый сарай — поодаль от пепелища. Теперь стучит молотком, иногда дымит чем-то смолистым и вкусным, молчит, никуда не ходит. Даже в магазин ухитряется попасть только тогда, когда в торговом зале — ни единой души.
Сама Ника Петровна живет упрощенно: встает, прихорашивается душем, гимнастикой, примочками разными, курит, кофе, выходит в магазин, читает книги, гуляет по лесу, вечером выпивает бокал дорогого красного вина — ровно один — и ложится спать одна. Временами что-то пишет, но потом сжигает.
Возвращаясь домой, Скарабеев жаловался жене, что следствие не продвигается по причине отказа истцов от своих же заявлений. Он почему-то не сказал жене, что истцы отказались от самого факта заявительства. Впрочем, экспертиза восхищенно подтвердила: все почерки, кроме сеттеровского, подделаны, но так мастерски, так мастерски... Почерк сеттера не идентифицируешь — сравнивать не с чем. Получилась чушь: уверенно сказать, что никаких подлинных исковых заявлений не было, можно лишь о скульпторе и даме. Сеттер-де мог заявить, а теперь терпеливо ждет ответа и помалкивает. А в интересах следствия держится на почтительном расстоянии от остальных участников драмы. Его, сеттера, личной драмы: пропажи хозяина и уничтожения дома.
Словом, учитывая отсутствие во всех возможно-процессуальных кодексах и справочниках такой статьи как исковое заявление собаки, даже весьма породистой, дело можно было закрывать. Конечно, если просто так взять и закрыть глаза на таинственное исчезновение уважаемого гражданина и погорельца.

Лейтенант сидел дома и терзал компьютер. Он решил подойти системно. Цель: найти Океанова. Общее знакомство с проблемой. Сбор фактов. Предварительный анализ. Выдвинуть гипотезу.
Начал записывать факты и рассуждать. Ничего внятного пока не получалось. Что-то сгорело, кто-то исчез — и все спокойны. Вошла Тая.
— Ты будешь расследовать до конца? — спросила жена участливо.
— Да, поскольку пропал гражданин нашей страны. Близкие ему люди и собака не хотят помочь мне.
За окном была очень густая ночь. Туман. Тяжелые гардины, высокие окна. Из кухни доносились красивые ароматы проверенной домашней кухни.
— Я могу помочь тебе?
— Пока только ужином, дорогая, — ответил Скарабеев и погладил Таю по бедру, виновато посмотрев ей в глаза.
— В твоем взгляде побитой собачки есть что-то новое. Собственно — это: побитая собачка. У тебя нету других дел?
— Есть, милая. Но никто из наших, под самыми правильными предлогами, не захотели разыскивать Океанова и поджигателей его дачи.
— Деревянные дома могут гореть по тысяче причин... Ты, кстати, читал его романы?
— Когда-то. Ни одного пожара... Гореть, ты права, дома могут. Но причин никто не обнаружил. Ни какой-нибудь проводки, ни канистры, ни капли, ни намека... Понимаешь — в чем соль? Дом сгорел просто так. Без молнии, без злодея, беспричинно! У его соседа — тоже самое. Сарай стоял-стоял и — сгорел. — Скарабеев щелкнул пальцами.
— Ну... может, Бог покарал за что-нибудь? — предположила Тая, присаживаясь на подлокотник мужнина кресла.
— У Него своих дел хватает, чтоб портить хорошее имущество, — ответственно заявил Скарабеев и перевел взор на пуговички Таиного халатика. Представив себе зрелище под халатиком, он вздохнул, выключил компьютер, встал, взял жену за руки и повлек на диван.

Наутро лейтенант Скарабеев проснулся с твердым и окончательным решением разобраться в нелепой тайне, окутавшей простой, слишком простой, пожар. Именно в то утро, поглядев на розовую спящую щеку жены, он подумал: “Почему есть вещи такие простые и есть вещи такие сложные? Почему эта щека не кажется мне ни загадочной, ни чужой, ни даже... родной? Она мне кажется моей щекой. Я знаю тут каждую пору. Правда, эта щека таинственно соединена с грудью, с промежностью Таи, но когда я смотрю на ее грудь и промежность, я не думаю о щеке. А глядя на утреннюю щеку — иногда думаю о груди, иногда о промежности, иногда не думаю ни о чем. Почему Тая стесняется ненапудренной щеки?”
Констатировав бессвязность, “неумытость”, как подумалось Скарабееву, утренних мыслей, он пошел в ванную и на пороге резко остановился, словно пронзенный молнией.
— Я должен понять этот пожар! — твердо сказал он себе низким голосом. — Я не понимаю еще, зачем, но — я должен.
“Ты сначала пойми, почему ты сказал это себе  н и з к и м  голосом”, — влез кто-то в мысли Скарабеева и добавил: “Понимать тоже уметь надо...”
“Господи!” — прошептал Скарабеев, никогда ранее не имевший каких-либо галлюцинаций.
“Ну как сказать...” — пробормотал голос-гость. — “Господи или нет — это кому как...”
— Тая! — крикнул Скарабеев.
Жена, полусонная, влетела в прихожую.
— Что с тобой?
На пороге ванной стоял белый, как снег, Скарабеев и водил рукой по воздуху, словно что-то нащупывая. Тая тоже побледнела.
— Ты меня звал? — робко спросила она.
Скарабеев встряхнулся и спросил:
— Ты слышишь?..
Тая прислушалась.
— Нет...
— Голос был.
— Был голос ему, — беспощадно сказала жена.
— Извини. Я больше не буду. Показалось что-то...
Тая посмотрела на мужа. Он выглядел отрешенным. Она пошла на кухню. Они давно жили вместе. Именно потому давно, что Тая умела вовремя уходить на кухню.
Скарабеев поприслушивался: никаких голосов больше не было. Вошел в чистую белую ванную, включил воду, влез под душ, но сразу перерешил: напустить воду и лечь. Так теплее.
Лег. Закрыл глаза и представил себе пепелище. Вспомнил Нику Петровну, ее небесные ноги и руки — и ощутил волнение. Открыл глаза: да, достоинство восстало и требовало ощущений.
— Тьфу, пропасть, — сплюнул Скарабеев и беспомощно оглянулся, будто в ванной мог быть кто-нибудь, способный прийти на помощь. Ему захотелось еще раз крикнуть: “Тая!”
Но — пугать жену по два раза на одно утро негоже.
Член стоял, как партизан перед казнью: гордо и обреченно. Скарабеев готов был отчаяться.
“Ладно, это просто, — опять раздался голос-гость. — Смотри...”
А вот тут случилось невообразимое. Кто-то невидимый нежно сжал скарабеевский орган и погладил. Лейтенант задрожал и застонал. Через две минуты все сладко кончилось, но теперь Скарабеев готов был заплакать. Это было н е в о з м о ж н о.
“Почему же? — спросил голос-гость. — Возможно. И не только это. Давай знакомиться!”
— Кто вы? — тихо спросил Скарабеев.
“Зови меня Приятелем, ладно?” — вкрадчиво попросил голос.
Это было выше сил лейтенанта. Он пулей вылетел из ванны, не вытираясь, помчался на кухню и схватил жену за плечи:
— Ты слышала? Слышала?! — блистая очами, он вглядывался в ее лицо, словно боясь услышать правдивый ответ.
— Здесь вода лилась, — Тая кивнула на мойку с посудой, — и сковородка шипела. Что я могла слышать?
Скарабеев весь колыхался и трясся от необычного возбуждения. Ему показалось или не показалось? А если нет — значит, его заметили? Он нужен какой-то другой силе, которая может так много? Он всегда о себе хорошо думал — из-за фамилии, — но чтоб так! Прямо! Наяву!..
Он не решился сказать жене, что как бы изменил ей в ванне с невидимой, но очень приятной незнакомкой. Или незнакомцем, в чем признаться было еще труднее. Он почувствовал приближение неописуемого, небывалого ликования, всё в нем запело и заиграло.
Жена видела, но не смогла сообразить, что же так обрадовало мужа, пока он мылся. Тая погладила его по мурашкам, густо выскочившим на голой мокрой коже, но Скарабеев не чувствовал ничего, кроме своего нового трепета и  п р и ч а с т н о с т и  к чему-то, он сам не понимал к чему.


* * *

Скульптор Протогилеев сидел, по обыкновению, на березовом пне и курил в глубокой задумчивости.
Вчера к нему заходила Ника Петровна и произвела в душе ваятеля серьезное смятение. Дело было так.
Протогилеев пил вечерний чай и обдумывал свежий замысел: ему привиделась странноватая скульптурка, которая не очень отвечала его устоявшимся художественным принципам. Он удивился, когда перед мысленным взором его проплыла бесформенная масса с крылышками, неизвестно почему показавшаяся ему и живой, и вполне законченной. Она требовала воплощения в материале. Он закрывал глаза — масса продолжала плыть. Открывал — и слышал шорох её крыльев. Закрывал — она всё плыла, плыла, затягивая его в неразборчивую игру её мелких колыханий, интригуя, завораживая. Он отгонял видение, оно возвращалось: то справа налево, то слева направо, плыло и плыло. Вот в этот момент и явилась Ника Петровна.
— Здравствуйте, — сказала она своим велюровым голосом. — Я не помешала?
— Здравствуйте, — ответил Протогилеев. — Как можно!.. Присаживайтесь, — он подвинул даме плетеное кресло, а сам сел на диван.
— Не будем о погоде, — улыбнулась Ника Петровна, — мы с вами взрослые люди...
— Тем не менее сегодня прохладно, — улыбнулся в ответ скульптор. — Не скучаете без него?
— Нет, не очень, — сказала дама. — И всё-таки надо бы повидаться. Есть две-три недообсужденные темы.
— Сочувствую, голубушка. Это нелегко терпеть — недообсужденные темы... — Протогилеев продолжал улыбаться, показывая аккуратные небольшие зубки цвета кофе с молоком.
— К вам ведь заходил мальчик из розыска? — сказала она.
— Да, любитель легенд и мифов, — кивнул скульптор и спрятал зубки.
— Мне тоже так показалось. — Дама протянула руку за сигаретами. — Вы не знаете эту историю про неписанные заявления?
— Знаю. Мистика. В этом я не силен. Если ему очень хочется — пусть разбирается. Я ничего не знаю. Вспыхнуло у нас одновременно, сгорело, без молнии, без грозы, вообще без причин. Свой сарай я отстроил, работаю, у меня прилив сил. Завтра привезут новый гипс и воск. Да, еще пластилин кончился. Очень хочу поработать в мраморе, — на одном дыхании выдал он Нике Петровне.
— Понятно. Вы довольны жизнью, я вас отвлекаю, — констатировала она, но ни единого жеста в сторону откланяться не произвела.
Скульптор покосился на колено Ники Петровны.
— Знаете, голубушка, — с легкой мечтательностью сказал он, — я давно присматриваюсь к вашим коленям...
— Знаю, — перебила его Ника Петровна.
— ...и думаю: неужели вам никогда не хотелось быть воссозданной в каком-нибудь более или менее вечном материале?
— Почему же никогда? — приподняла длинные светлокоричневые брови Ника Петровна. — Он воссоздал меня в некоторых образах, и мне это понравилось. Книги — достаточно нетленный материал для моих коленей?
— Насмехаетесь. Ясно. Нет-нет, не подумайте, что я предлагаю вам позировать, у меня есть модели, всегда были, но ваши колени...
— Хватит, — серьезно сказала дама, — уже чересчур. Я к вам по делу пришла, и мои колени оставим в покое, с какой бы колокольни их ни рассматривать.
— А что мне остается? — чуть пожал плечами Протогилеев. — Не знаю я — где Океанов, почему Океанов. Мне, если хотите, вообще наплевать на всю эту историю. Дом был обшит тёсом, материал горючий, в лесу было сухо после теплых дней. Пить чай мне с ним надоело, у меня своих дел полно.
Ника Петровна обладала хорошим музыкальным слухом, проницательностью и вкусом. В поведении Протогилеева было много фальшивых нот, наигранного спокойствия и пошлых микрожестов. Он был чересчур  с в о б о д е н  от присутствия соседа, с которым так недавно и так крепко, казалось, дружил. Правда, они почти никогда не беседовали втроем, но эпизодики были, и Ника Петровна прежде не обнаруживала в интонациях скульптора какого-либо пренебрежения к Океанову.
Протогилеев, в свою очередь, с удовольствем наблюдал за переливами настроения внезапной гостьи, радостно подкидывая ей всё новые порции утонченного, как ему казалось, хамства, и ожидал взрыва. Не дождался: Ника Петровна внезапно встала, вежливо попрощалась и ушла — ни быстро, ни медленно, а так, просто ушла и всё.
И вот теперь он сидел на пне, вспоминал ее колени и думал над бесформенным, но очень требовательным образом массы с крылышками, продолжавшим плавать перед его мысленным взором. И еще он думал: он понял, по какому делу приходила Ника Петровна, или не понял?

Глубокой ночью Ника Петровна внезапно проснулась от громкого стука. Часы хрипло отбили три, Ника Петровна испуганно включила ночник и прислушалась. Тихо. Всё тихо.
Она не решилась встать, выключила свет и спряталась под одеяло с головой, дрожа от холода. Стук повторно донесся до ее молочных, как говаривал про них Океанов, ушей через десять минут — отдаленный, гулкий, бухающий стук. Ника Петровна сама не понимала, чем так напугал ее этот звук, пришедший явно издалека, явно чуждый ей. Но до утра заснуть не смогла. В девять встала, выпила крепчайшего кофе, постояла под горячим душем и пошла проветриться.
Океановский сосед сидел на пне, курил и с удовлетворением оглядывал свои владения. Ника Петровна кивнула ему и вдруг заметила, что в радиусе пяти метров вокруг пня исчезла вся трава. Свежевспаханная земля, аккуратно прочесанная граблями, чудесно пахла на всю округу. Ника Петровна мысленно взлетела над протогилеевским участком и увидела странную круглую коричневатую плешь в траве — с дымящим на пне скульптором в центре плеши. Она с детства любила вот так полетать и с высоты оглядеть.
Протогилеев заметил ее и тоже кивнул. На самом деле ему нелегко было видеть Нику Петровну так часто. Он очень хотел подержать ее за колени, но мечта сия что-то не походила на исполнимую.
Ника Петровна не так давно разрешила себе придерживаться или не придерживаться своих условностей по личному усмотрению. Вот раньше, в глубокой юности, ей почему-то казалось, что мужские ухаживания, даже не принятые ею, обязывают ее к каким-то действиям. А уж принятые — тем более. Теперь она взрослая, теперь она очень взрослая, потому что она после Океанова, а он обучил ее тезису, совершенно непонятному ей ранее: “Мне — нужно...”
Когда Океанов взял ее, она очень удивилась его нежно-выжидательной манере любви: каждый его жест словно спрашивал — так? Или вот так? Может быть, эдак? Без бравады, без наезда, — совершенно искренне...
Она старалась выглядеть искушенной, а он был предупредителен; ясно, что ничего хорошего первое время не получалось. И однажды, когда нежность Океанова превратилась в океан нежности, а ее притворство рухнуло под напором ее собственных, наконец-то прорезавшихся, стремлений, выяснилось, что им обоим на самом деле ничего такого-разэтакого не надо. Они лукаво переглянулись и сплелись в самой что ни на есть классической позе и совершили соитие, самое что ни на есть обычное по форме. И было так хорошо...
С тех пор Ника Петровна плевать хотела на то, что нужно всем другим. Протогилеев этого, конечно, не знал, но барьер чуял.
— Что это у вас с травой случилось? — крикнула Ника Петровна.
Скульптор привстал и посмотрел на нее из-под козырька-ладони.
“Хам все-таки...” — беззлобно подумала Ника Петровна, ожидая ответа.
— А... здравствуйте, — сказал он, садясь. — Да вот поработал немного, знаете ли...
— Над земельной реформой? — уточнила Ника Петровна.
— Почти, — улыбнулся Протогилеев. — Заходите — покажу.
Сегодня в гостеприимстве Протогилеева сквозила, помимо обычного хамства, необычная заинтересованность. Приглядевшись, Ника Петровна заметила свежесть и даже выглаженность его рубашки, что бывало со скульптором крайне редко.
Вошла, закрыла за собой калитку, сделала шаг и вдруг споткнулась: под ногу Нике Петровне попалась гипсовая кисть женской руки, сжимающая короткий факел. Обломок безвольно валялся в траве, одиноко оттененный сочной зеленью. Вздрогнув, она посмотрела на Протогилеева, пристально наблюдающего за ее движениями.
— Захватите с собой, — сказал он.
Ника Петровна, не очень понимая, почему подчиняется его бесцеремонности, подняла обломок и подошла к Протогилееву.
— Спасибо, — сказал он, взял гипсовую руку и обвел гипсовым факелом воздух вокруг себя. — Знаете, что это?
Ника Петровна оглядела свежевспаханные окрестности пня.
— Нет.
— Могила братская, — с казенной инверсией сказал он. — Точнее, сестринская.
— Там спят иллюзии? — беспечно сыронизировала Ника Петровна.
— Вы очень догадливы, дорогая соседка. Пойдемте в дом?
И она почему-то пошла, втайне надеясь еще поговорить со скульптором о своем пропавшем любовнике. Нике Петровне казалось, что скульптор все-таки знает разгадку исчезновения Океанова.
В доме было чисто, порядок царил необыкновенный, словно сверхзаботливая женская рука день за днем упорядочивала и протирала все эти книжные полочки, подставки, буфет, дубовые скамейки, зеркала, некрашеные подоконники. Даже люстра из меди и стекла над круглым обеденным столом сверкала каждым материалом.
— Присаживайтесь, — бросил Протогилеев и налил ей чаю из самовара — только что вскипевшего.
— Вы к чему-то тщательно подготовились, — предположила Ника Петровна. — Ваше жилище не похоже на холостяцкое. Да и самовар вскипел так вовремя...
— Подготовился — не то слово. Я уже начал. Совершил. Взгляните на этот альбом.
Громадный тяжелый фотоальбом в кожаном переплете с медными углами лег на стол перед Никой Петровной. Скульптор открыл наугад и ткнул пальцем в левую страницу:
— Вот эти, например... Листайте.
На цветных фотографиях жили-были женщины. Ника Петровна полистала. Мраморные, бронзовые, деревянные, восковые, пластилиновые и одна гранитная. Сидя, стоя, лежа, изогнувшись, напрягшись или расслабившись, они жили и намеревались любить. Они почти дышали.
— Хорошие работы, — искренне сказала Ника Петровна.
— Да? — вскинулся Протогилеев, — А чем же они хороши, по-вашему?
— Подождите минутку, сейчас скажу... — Ника Петровна продолжала листать картонные страницы. — Вы знаете, я же впервые вижу ваши труды.
На центральном развороте альбома она обнаружила четыре крупных снимка: сомкнутые колени. Восемь наведенных дул анфас. Ника Петровна пригляделась и не смогла понять, из чего они изваяны. Эти снимки были черно-белые, в легкой дымке. Она вопросительно взглянула на скульптора.
— Крашеный пластилин, — понятливо ответил он.
— Мною вы хотели украсить подобный разворот? — спросила она.
— О нет, голубушка Ника Петровна. Это всё, знаете ли, кладбище...
— ...?
— Я их всех сегодня закопал. Всех! Представляете?
— Ночью был стук да гром, — вспомнила Ника Петровна.
— Да. Извините, если разбудил. Пластилиновых растопил, деревянных распилил, каменных разбил, металлических погнул как мог — и под землю! Всех — под землю! — с яростью сказал Протогилеев. — Вечная память, ха-ха...
— Шумные были похороны, скажу вам. Мне поспать не удалось. — Она закрыла альбом и взялась за чашку с душистым чаем.
Скульптор смотрел на гостью и мучительно ждал вопросов, дескать, как же вы могли да не жалко ли. Однако Ника Петровна преспокойно пила чай и молчала.
— Еще налить? — сказал Протогилеев, чтобы сказать.
— Да, пожалуй. Очень хорошо завариваете.
Протогилеев очевидно расстроился её нелюбопытством. Наливая чай, он неосторожно плеснул себе на руку.
— Под холодную воду надо поскорее, — невозмутимо заметила Ника Петровна, когда скульптор энергично замахал рукой.
Протогилеев убежал в кухню и шумно пустил воду. Ника Петровна ждала его и думала: как же мог Океанов так подолгу беседовать с этим нервозным человеком; о чем же они выпили столько ведер чаю? Вот она всего пятнадцать минут провела в его доме, а говорить уже не хочется, несмотря на происшествие с захоронением. С ним скучно, неуютно. Он напыщен и весь очень виден, как на ладони. Правда, встречались они чаще в доме Океанова, усмехнулась Ника Петровна, а там все по-другому. Там ласковая жизнь добрых вещей, там умный хозяин. Даже пузатый самовар там был не такой уж и пузатый.
— Спасибо, — сказала она, вставая, когда Протогилеев вернулся, с забинтованной рукой. — Очень больно?
— Да, очень, — с досадой ответил он и налил себе рюмку коньяку. — Будете?
Ника Петровна покачала головой и удалилась — так же ровно, как в прошлый раз. Протогилеев стиснул зубки.


* * *

Скарабеев пришел на работу на час раньше обычного, сел за стол и положил левую руку на ширинку. С того утра, когда он ощутил в себе Приятеля, член стал для Скарабеева почти священным предметом. Незримое вторглось в его жизнь  т а к и м  путем, и Скарабеев панически боялся утратить свежую внезапную связь с ним. Поэтому, оставаясь в одиночестве, он машинально прикасался к своему органу, как бы проверяя — в порядке ли проводник.
Приятель, собственно, ничем более себя не обнаруживал — вот уже три дня. Это не смущало Скарабеева ничуть. Он верил в некую свою избранность всегда, а теперь — тем более. Описать это самое предназначение словами он пока не брался, но твердо знал: оно есть, и дорога в новое, обогащенное высоким смыслом будущее, — открывается.
Правой рукой он набрал номер дачного телефона Ники Петровны и принялся терпеливо слушать длинные гудки. Хороший тон велит класть трубку после пяти сигналов, но Скарабеев плюнул на хороший тон. Десять, пятнадцать, двадцать... Никого. Он поставил аппарат на автодозвон и мысленно обратился к Приятелю:
— Сделай так, чтобы она взяла трубку, наконец. Я уже устал выслеживать их всех, а ее особенно. Я ездил в лес каждый день — они все вели себя так, будто тихо посылали меня куда подальше. Пусть теперь будет по-другому... — Вот таким нетрадиционным текстом сотворил непривычную молитву лейтенант Скарабеев, не убирая левой руки с причинного места.
Под ширинкой легонько шевельнулось, необременительно, но заметно. Скарабеев не успел подумать — само шевельнулось или в результате обращения к Приятелю, как вдруг телефон ответил голосом Ники Петровны:
— Здравствуйте, лейтенант, вы вытащили меня из ванны...
— А как вы догадались, что это я? Ведь у вас нету определителя? — удивленно воскликнул Скарабеев, поспешно убрав левую руку.
— У меня определитель в голове, лейтенант Скарабеев. Так удобнее. И в чем же дело?
— Извините, вы успели вытереться? — нахально уточнил Скарабеев.
— Спасибо, солнышко. Я все успела. Вы хотите задать мне несколько вопросов, не так ли? Отвечаю: у меня нет ответов.
— А что вы делаете сегодня вечером? Я бы заехал на чашку чая.
— Вы как себя чувствуете, голубчик? Что это с вами происходит? — женщина говорила почти обеспокоенно.
— Чувствую себя хорошо. Температура нормальная, давление тоже.
— Сдайте анализы, может быть... — сказала Ника Петровна.
— Ну почему, почему вы не хотите помочь мне? — воскликнул Скарабеев. — Я очень хочу найти Океанова, выяснить всё это дело, а вы словно не заинтересованы!
— Я чувствую, что с вами действительно что-то произошло. Какой-то прилив, — задумчиво ответила Ника Петровна. — Только пообещайте мне, что не будете больше приставать ко мне по поводу заявления, которого я не писала. Примем априори: я не писала. Ладно? И побеседуем просто так, по-людски. Без глупостей.
— Конечно, дорогая Ника Петровна! Обещаю вам! В шесть часов удобно?
— Удобно. Приезжайте. Все скажу. Если сумеете спросить... — и она положила трубку.
Скарабеев подпрыгнул под потолок. Наконец-то хоть один из обитателей этого чопорного, надменного, жутко элитарного дачного отстойника согласился быть человеком по отношению к Скарабееву. Недолго думая лейтенант приписал эту маленькую победу своим новым связям и возблагодарил Приятеля — горячо, страстно, как только мог.
В ответ в брюках еще раз тихо шевельнулось. И все. Тишина.
Вечером он летел по шоссе, вцепившись в руль, как начинающий. Солнце двигалось к западу, дальний край неба играл красивыми продольными полосками облаков: коричневыми, синими, розовыми. Скарабеев поглядывал на разыгравшееся небо с умилением: всё, решительно всё казалось ему добрым предзнаменованием! Он никогда не видел такого полосатого неба на закате — и вот видит! Впрочем, на восходе тоже не видел. Теперь увидит! Скарабеев запел.

Ника Петровна, человек слова, приняла его вежливо. Серое шерстяное платье с длинными рукавами и белым кружевным воротничком восхитило лейтенанта простотой и вкусом. “Исключительно элегантная дама!” — решил Скарабеев и отхлебнул чаю.
— Прекрасно! — счел необходимым сказать он, хотя, по правде, ничего не чувствовал сейчас, кроме опьяняющего восторга бытия.
— Вы просто светитесь, дружище, — заметила Ника Петровна, закуривая.
— У меня появились интересные сведения, — сморозил Скарабеев.
— Нашли смысл жизни? — спросила дама.
— Вы обескураживающе догадливы, — подтвердил Скарабеев, откусывая печенье.
— Как вам удалось выговорить это слово с печеньем во рту — вот что интересно...
— Ну вы опять, Ника Петровна. Мы же договорились, — он допил чай.
— Да-да, договорились. Итак, вы отдохнули, научились задавать вопросы и...
Затилинькал телефон. Ника Петровна сняла трубку, бестрепетно послушала глухое молчание и невозмутимо положила трубку.
— И часто вот так? — заинтересовался лейтенант.
— Редко, — ответила она.
— Я предполагаю, — медленно сказал Скарабеев, стараясь смотреть ей прямо в переносицу, — что подсознательно вы в курсе, где находится Океанов, но не можете себе признаться... И мне тоже пока не можете...
— Будьте добры, лейтенант, дайте мне какой-нибудь специальный фонарик, чтоб я смогла пройти в собственное подсознание — желательно без провожатых — и вернуться с сокровищем в руках...
— Ничего-ничего, Ника Петровна, продолжайте, я уже привыкаю, — подбодрил ее Скарабеев.
Женщина вдруг так пристально посмотрела в окно, что лейтенант невольно обернулся и тоже стал вглядываться в золотистый сумрак вечернего леса. Все было тихо, ни листочек не шелохнулся.
— Что вы? — повернулся он к Нике Петровне с удивлением.
— Мне показалось, — пробормотала она. — Ладно, продолжим. Фонарик готов?
— Пожалуйста, — с готовностью откликнулся лейтенант. — Расскажите мне о творческой работе Океанова, о его, так сказать, повседневной кухне.
— Пожалуйста, — ответила она. — Однажды, много-много лет назад, когда у нас в стране еще жили пионеры, комсомольцы и другие аборигены, утром в квартире Океанова раздался телефонный звонок. Бодрый голос вроде вожатского приглашал известного писателя посетить известный пионерский лагерь в Подмосковье и выступить перед подрастающим поколением...
Скарабеев с удовлетворением откинулся на спинку кресла: Ника Петровна наконец-то что-то рассказывает. Очень хорошо. Он ободряюще кивнул ей. Она продолжала:
— Океанов не мог отказать пионерам. Но ехать куда-то именно в то утро ему было очень трудно, почти нереально, поскольку накануне был банкет по случаю выхода его новой книги, голова раскалывалась, во рту... словом, острое, безысходное похмелье — вы, наверное, знаете. Или хотя бы читали у Булгакова...
Скарабеев изумленно замер: действительно, в его памяти в этот момент всплывала сцена пробуждения директора.
— Как вы... догадались? — обескураженно спросил он.
— Ну... вы же не пьете, — пояснила Ника Петровна. — А книжки читаете. Причем, скорее всего, символические книжки. Мне продолжать?
Скарабеев кивнул ей, а себе приказал сосредоточиться. Рабочее ясновидение Ники Петровны напрягло лейтенантскую душу, он немедленно вспомнил Приятеля и неприязненно подумал, что такая чуткая собеседница может и докопаться до его тайны.
— Итак, в то утро поездка куда-либо да еще с целью произнесения каких-то слов вслух — это было страшно. Однако бодрый голос в трубке не просто настаивал. Океанова мягко предупредили, что именно в этом пионерском лагере отдыхает внучка директора издательства, выпустившего новую книгу Океанова. И она обязательно расскажет дедушке о том, как содержательно провела время... Словом, Океанов понял, что поездка неизбежна. На том конце провода поняли, что он понял, и пообещали прислать хорошую машину с опытным водителем. Океанов влез под холодную воду, побрился как смог, хотел принять пивка, но тут как раз позвонили в дверь, а пить при водителе было уже вроде нельзя, и несчастный похмельный литератор плюхнулся на заднее сиденье роскошной черной “Волги” в том состоянии, в каком был. В этот миг он, наверное, не очень любил пионерскую организацию. Приехали в лагерь. Пионеры в парадной форме, горнисты, линейка, сцена вся в цветах, микрофоны — и палящее утреннее солнышко. В глазах у несчастного Океанова помутилось, в желудке что-то перекрутилось. Когда он сел в президиум, он помнил лишь одно слово изо всего русского языка...
Скарабеев весь обратился в слух. Ника Петровна оказалась прекрасной рассказчицей.
— Что же было дальше? — нетерпеливо сказал лейтенант.
— Приветствия, цветы, перечисление заслуг высокого гостя. Вышла вперед стройная пионерочка с уже готовыми ногами, с пухлыми распутными губками и спросила — от имени и по поручению: “Расскажите нам, пожалуйста, а как вы работаете? Какой у вас творческий процесс?”
Несчастный Океанов приоткрыл глаза, увидел ее ножки, губки, услышал ее жуткий вопрос, набрал воздуха в легкие, как в последний раз, и громко, отчетливо сказал в микрофон буквально следующее: “Значит так. Просыпаюсь я утром. Открываю холодильник. Достаю лист бумаги и думаю: кого я сегодня вечером буду е..ть?” ...Сначала воцарилась минута молчания. Потом отключили микрофон, увели пионеров, писателя погрузили в машину и увезли в Москву похмеляться... О, что там творилось! Не могу передать!
Скарабеев, отсмеявшись, накинулся на Нику Петровну с упреками: дескать, я серьезно спросил, а вы мне анекдоты подсовываете...
— Ну почему же анекдоты? — улыбнулась Ника Петровна. — Это я ответила вам на незаданный, но вполне процессуальный вопрос. Ведь вы все равно рано или поздно спросили бы: где и как я познакомилась с писателем Океановым? Вот так я и познакомилась... — и она рассмеялась.
— Как?.. — прошептал Скарабеев. — Вы были там? Так давно?..
— Не понимаю вашего потрясения. Я и была та самая злосчастная пионерка с вопросом, ногами и губами. Правда, я тогда не знала истинной цены сему перечисленному. Это он мне потом объяснил. Через двадцать с гаком лет...
— Интересно, — призадумался Скарабеев. — Выходит, вы так или иначе знаете Океанова всю жизнь?
— Большую часть, по крайней мере. Это мой путеводитель.
— А его жена? — не успев подумать, отреагировал Скарабеев.
— Была такая жена. И ребенок есть. Это другое. В моем мире жена Океанова занимает, конечно, определенное место, это женщина-загадка, это колба с раствором...
— Что-что? — поперхнулся лейтенант.
— Потом объясню. В другой раз. Мы ведь сегодня не о женщинах поговорить собрались...
Нике Петровне понравилось развлекать пылкого детектива. Сейчас она уже не очень понимала, отчего так долго мурыжила беднягу, мешая и подтрунивая. Отчего ей было бы не выговориться сразу? Но тут она вспомнила его горящие глаза, его предуверенность, что всё в мире познаваемо — стоит только спросить у кого надо, и поняла, что правильно, в общем-то, помалкивала раньше. Можно было и продолжать помалкивать. Ан нет, дернуло что-то. Пусть.
— Вы задумались, я вижу... — проговорил лейтенант. — О чем сейчас?
— Скажу честно. Я не очень понимаю, почему я решила поговорить с вами более откровенно именно сегодня. Что вы для этого сделали, а?— с лукавинкой спросила Ника Петровна, однако глаза ее были серьезны.
Скарабеев еле сдержался, чтобы не закричать: “У меня появился Приятель!”. Стиснул зубы и — не закричал, а что-то пробулькал.
— Понятно, — сказала Ника Петровна, разглядев его муки. — Не хотите признаваться, что высушили мозг семи обезьян, пошинковали пару-тройку мумий, повернулись лицом на восток и так далее... Словом, навели на меня. Зачаровали, опутали...
— Я хочу найти Океанова. Не начальник нашего отделения милиции, а я лично этого хочу. Не знаю пока — зачем хочу, почему так сильно хочу, но меня что-то толкает и толкает. Я не справляюсь с собой. Я могу думать только об Океанове. Если бы его дом не весь сгорел, я, наверное, сейчас пробрался бы туда и стал жить там, тайно, исследовал бы каждую щелку, каждую пылинку, меня туда так тянет! вы не представляете... — с воодушевлением палил Скарабеев.
— Представляю... — обронила Ника Петровна.
— Помогите мне, голубушка! — все горячее расходился Скарабеев.
— Успокойтесь. В таком деле нельзя горячиться, тем более что вы жаждете невозможного: поселиться в доме, который сгорел дотла, — Ника Петровна продолжала говорить провоцирующие слова, но сама очень внимательно вглядывалась в Скарабеева, понимая, что он уже затащил ее в эту воронку, он уже вынудил ее пойти вместе, а сейчас она лишь тянула время, словно ожидая — как еще более убедительно он падет ниц.
Скарабеев поднялся и подошел к ней. Сел на корточки у ее ног, по-щенячьи заглянул в глаза.
— Это я не фамильярничаю, поверьте, — сказал он жалобно, — это я с мольбой... Вы же наизусть знаете дом. Он хоть и сгорел, но в вашей памяти все живо, ведь так? Правда? Никто не поможет мне так, как одна вы можете. Скульптор вообще отбрыкивается, да и не знал он дом Океанова так уж близко, я думаю...
Она положила руку на плечо Скарабеева и сжала пальцы: на ощупь лейтенант оказался весьма крепким, чего нельзя было предположить по его виду.
— Значит, вы, лейтенант, чувствуете в себе невиданные силы и готовность путешествовать по волнам моей памяти аки по суху. Что ж, видимо, мне придется вступить с вами с союз. Других кандидатов не предвидится, как ни крути...
— Спасибо, дорогая Ника Петровна, — воскликнул Скарабеев и стиснул ее руку, всё еще лежавшую на его плече.
В комнате почти стемнело. Ника Петровна пошла к выключателю, кругло белевшему на стене. Протянув руку, она на секунду обернулась к окну, словно провожая последние лучи солнца, уходившие в гущу еловых ветвей. В квадрате окна, в вечерней глубине хвои мелькнули две быстрые тени: чем-то встревоженные маленькие птички взвились вверх. Ника Петровна пристальнее вгляделась во тьму и вдруг вскрикнула: ей почудилось, что к стеклу прижалось лицо, каждая черточка которого была ей знакома, как своя собственная. Женщина, не думая, кинулась к двери и выбежала во двор. Скарабеев бросился за ней.
Лейтенант очутился в неосвещенном дворе один, повертел головой туда-сюда, не обнаруживая беглянки, обошел дом, вернулся к крыльцу и сел на ступеньку. В багажнике его машины хранился большой карманный фонарь. Скарабеев с неохотой признался себе, что свалял дурака, упустив Нику Петровну, и заранее готов был сколько угодно подшучивать над собой, рыскающим по чужому саду с фонарем в руке. Он так и увидел сию нелепую картину: сыщик, фонарь, сад во тьме, несанкционированный обыск. Тьфу! — обиделся на судьбу Скарабеев. И в этот миг услужливый голос Приятеля шепнул ему: “Сходи-ка на пепелище!”
“Спасибо!” — обрадованно подскочил Скарабеев, ощутив дежурную тяжесть в штанах. Мчась к участку Океанова, он почему-то предвкушал зрелище рыдающей на сером холмике вдовы, точнее, не вдовы, она ж ему не жена, а как же назвать ее нынешний статус по-другому? — словом, она, рыдания, тень хозяина и полная, скорбная луна над лесом.
Когда запыхавшийся лейтенант добежал до океановского участка, луна действительно остановилась прямо над его головой, и в ее голубовато-зеленоватом свете он с невыразимым удивлением увидел Нику Петровну, спокойно покуривающую в самой середине пепелища. Она смотрела на небо.
— Господи, как вы очутились здесь с такой скоростью? — тихо спросил Скарабеев, подходя к женщине.
— Не знаю, — ответила она. — Мне почудилось...
— ...что вас позвал Океанов?
— Да, он будто бы пришел под мое окно. Когда я хотела включить люстру, я обернулась...
— Я видел, что вы обернулись. Но за окном никого не было! Я тоже посмотрел...
— Теперь и я вижу, что никого. Но все-таки было очень странно, — и она виновато улыбнулась Скарабееву.
Он взял ее под руку и повел к воротам, оглядывась по сторонам. И вдруг наклонился. В траве, шагах в пяти от пепелища лежал чистый элегантный галстук.
— Не знаете — чей? — спросил он, подняв находку.
— Знаю, — ответила она, не сводя глаз с галстука. — Его собственный. Привез из Греции, незадолго до пожара...
— Здесь не было галстука в прошлый раз, — сказал Скарабеев. — Я все тут облазил сто раз, я тут каждую травинку трогал, под каждую былинку заглядывал, я заметил бы такой предмет. Смотрите, он же совершенно чистый, причем, его явно уже носили.
Она взяла галстук и понюхала.
— Его запах...
— Может быть, вам не почудилось?
— Вы можете представить себе тень Океанова, швыряющуюся галстуками? Какого черта! Это ж не платок, который можно выронить из кармана! Галстук надо развязать; или стянуть — через голову. Да и зачем? — рассердилась Ника Петровна.
Она поежилась: ночная прохлада пробралась в рукава ее тонкого шерстяного платья. Сырая тьма пугала, и даже присутствие Скарабеева не избавляло женщину от внезапного и пронзительного одиночества. Покуда Океанова не было видно вовсе, после пожара, Ника Петровна ждала чуда, но легкого, вроде сюрприза, — но обязательно из материального мира, из вещного, видимого, полного обыкновенных подвохов. Ну, например, проснется она утром, придет к пепелищу, а на участке дюжие строители возводят новый дом под чутким руководством самого хозяина, переставшего прятаться и явившегося в живой солнечный мир с объяснениями и даже, может, извинениями.
А сейчас, когда от большого, теплого, сильного Океанова остались только пепелище да один-единственный галстук, женщина возмутилась. Ей захотелось громко крикнуть — на весь лес: “Перестань! Выходи!” — ведь игра в прятки затянулась и стала надоедать. Но она не крикнула, Океанов не вышел, игра не прекратилась. Скарабеев ждал, луна висела над их головами, ночь жила своё. “Хорошая ночка!” — весело подумал Скарабеев, которому всё это, на самом деле, очень нравилось.
Когда они вернулись в дом к Нике Петровне, она поставила чай, достала рюмки, графинчик, налила коньяку.
— Я помню, что вы не пьете, — пояснила хозяйка. — И что за рулем — помню. Это для  н е г о  рюмка. Пусть выпьет и уйдет...
Скарабеев не возражал против рюмки, но против такого ухода — очень даже возражал. Он промолчал, заметив, что Нику Петровну трясет всё сильнее. Проследил за отправкой стограммовой порции, послушал напряженную тишину.
— Что делать будем? — спросил он.
— Начинается то самое интересное, о чем он думал последние годы и о чем пытался писать книгу. Я полагаю... — Ника Петровна исподлобья взглянула в черное окно, будто в ожидании новых видений.
Скарабеев ждал. Он видел, что ситуация решительно изменилась. Что женщина уже не просто сердится, а жестоко злится. И еще немного — и он что-то узнает. Предчувствие тайны медленно заменялось предчувствием разгадки. Никому на свете лейтенант не мог бы сейчас внятно объяснить, магнитом какой именно загадки притянут он к этой истории. Но чем меньше приходило слов, тем сильнее тянуло неведомое.
— Мне кажется, дети так мучаются, когда пытаются разобраться, где у взрослых добро, а где зло... — вдруг сказал Скарабеев, пытаясь поддержать Нику Петровну.
— А взрослые так мучаются, когда ищут Бога, — резко ответила она.
— Пожалуйста, не молчите больше, Ника Петровна, пожалуйста, говорите все, что придет в голову.
— Он сказал как-то, что всех вопросов на свете, может быть, всего-то два-три. Как устроен мир — во-первых. Ну это все ищут, ясно. И как уйти из мира, чтоб вернуться. Или как вернуться, чтобы уйти, — это во-вторых. Всё остальное, накрученное философами и художниками, изображает лишь степень приближения к этим вопросам или к ответам на них — в зависимости от самонадеянности автора, — проговорила Ника Петровна, как школьница урок.
— Так вот оно! Вот оно! — подпрыгнул Скарабеев, когда до него дошло. — Океанов решил сам попробовать! Да? Правильно?
Женщина удрученно выпила еще рюмку коньяку и подошла к окну. В черноте ночного леса шевелилась обособленная, полная своих правил жизнь, и Нике Петровне захотелось плакать, как маленькому ребенку, которого забыли в пустом парке среди игрушек и качелей. “Ты меня предал, ты меня бросил, ты мерзавец...” — прошептала она.
— Мы найдем его! — сказал Скарабеев, подойдя к ней. — Я ведь тоже не знаю — в одиночку уходят или с собой кого прихватывают.
Ника Петровна поднесла к глазам галстук Океанова. “Мерзавец...” — еще раз прошептала она. Пошла к шкафу, открыла ящик с бельем и аккуратно уложила галстук на самое дно, закопала галстук в свои вещи — и уже не вскрикнула, а зарычала, когда рукой наткнулась на какие-то гладкие коробочки, ровным рядком выпирающие со дна ящика.
— Что там? — не выдержал любопытный Скарабеев.
Она извлекла одну коробочку, и лейтенант увидел, что это компакт-кассета для обычного магнитофона. Ника Петровна потеряла дар речи.
— Здесь никогда не было ничего, кроме вашего белья? — подсказал лейтенант.
Она кивнула, с ужасом глядя на прозрачный пластик, под которым виднелся смотанный на одну сторону круг пленки.
— Видите? Я был прав, когда просил вас, именно вас...
— Я пойду спать, — вдруг слабо сказала Ника Петровна. — С меня довольно. Я сейчас ничего больше не хочу знать. Вы тоже поспите, вот белье, вон диван... Спокойной ночи.
Скарабеев молча проследил, как она поставила посуду в буфет и ушла на второй этаж, чуть покачиваясь. Часы пробили три.


* * *

Утро следующего дня застало Протогилеева за кропотливой работой над глинистой плешью вокруг пня. Он проверил — не пробилась ли часом травка, заборонил круг еще раз, на всякий случай, а потом построил по окружности невысокую оградку из свежеоструганных дощечек. Калитку делать не стал: штакетник очень понравился ему своей замкнутостью.
В геометрической середине круга белел березовый пень, на отшлифованной плоскости которого отныне возвышался крупный квадратный камень.
Скульптор покуривал, прогуливаясь вокруг странной композиции, когда мимо его участка прошла сторожиха с бидоном. Пожилая женщина машинально взглянула в сторону Протогилеева, увидела штакетник, пень, камень и быстренько перекрестилась, машинально.
Протогилеев выбил трубку и направился к дому. Лицо его было на редкость благостно, сердце билось полно и чуть ускоренно. Кто заглянул бы сейчас в его душу, поберегся бы задерживаться там. Но в окрестностях больше никого не было, кроме шустрых рыженьких белочек, веселых птичек и мошкары. Протогилеев уселся на веранде и наполнил керамическую кружку свежим крепким чаем.

Скарабеев почти не спал в ту ночь. Мысли его, разгоряченные ночными похождениями, ломали череп. Лейтенант физически ощущал, как сильно и по-новому ему  д у м а е т с я. То есть собственно дум еще не было, лишь горячая жажда вымыслить хоть что-нибудь. Любая двухходовка решительно упиралась в тупик под названием  о т с у т с т в и е  информации, однако разных  н а ч а л  мыслей было хоть отбавляй. Незримый Приятель появился один раз, что-то шепнул ободряюще и исчез, на прощание легонько тронув лейтенант за причинное место.
Эти касания, надо сказать, уже совсем не пугали Скарабеева, а наоборот — утешали и поддерживали. В них был такт и даже некая грация дружелюбия: не в мысли заползать, а вот так, просто, будто по плечу похлопать, это же нормально, это о многом говорит. О свободе, например.
“Я буду обдумывать все это сам, — ликовал Скарабеев, — но если не справлюсь — Приятель поможет. А пока он направляет меня к самостоятельности!”
Когда рассвело, Скарабеев все-таки уснул на полчаса, но заслышав шаги Ники Петровны, немедленно вскочил и убрал свою постель.
— Доброе утро! А вы поспали? — энергично спросил он.
— Трудно сказать, был ли сон, — задумчиво ответила она, занимаясь чайником. — Было что-то очень странное, будто и не сплю, и сплю, и думаю, и слушаю чьи-то речи, ко мне обращенные...
— Я понимаю, — кивнул ей Скарабеев с серьезным лицом.
— А я пока не очень, — сказала Ника Петровна, повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. — Рассказывайте!
Скарабеев открыл было рот, но вдруг явственно услышал громкий голос Приятеля: “Закрой рот!”
Лейтенант хотел было вскрикнуть — “Почему?”, — но вовремя спохватился и выдал нахальное:
— Мне лучше кофе...
Ника Петровна, казалось, все поняла. Она усмехнулась и ушла в ванную. Скарабееву не понравилась ее понятливость. Он предпочел бы любопытство и вопросы, на которые можно было бы давать логичные ответы. Однако женщина повела себя так, будто... “Господи, — вдруг испугался Скарабеев, — а вдруг у нее тоже есть кто-нибудь вроде моего...”
Идея, что он может оказаться не одинок в своем тайном знакомстве с Приятелем и что у Ники Петровны тоже может быть незримая поддержка, молнией впилась в воспаленный мозг Скарабеева и ввергла в тяжелое уныние. Никогда не завидовавший по-настоящему, а так, по глупым мелочам, он вдруг ощутил взрыв слепой, ревнивой ярости. Боль от одного только допущения, что он не один такой избранный, привела Скарабеева в неистовость. Он чуть не задохнулся. В горле прошел такой спазм, будто он навсегда утратил глотательный рефлекс. В глазах потемнело, руки посинели. Романтичный любитель загадок, Скарабеев вдруг ощутил в себе сонм абсолютно новых присутствий. То, что душило его сейчас, было чужим, но очень быстро осваивалось внутри. “Не могу-у-у!” — кричала душа Скарабеева потрясенному мозгу. “Она всего-навсего женщина!” — успокаивал себя лейтенант, неуклюже применяя мозг в ответ душе.
— Ну и что? — спросила женщина, выйдя из ванной.
Неудачно попала. В ее собственном доме, на ее собственном диване, сидел, вцепившись в колени, серо-зеленый от чувств Скарабеев и дико, неподвижно смотрел в пол, расширив глаза.
— Будем кофе-то? — уточнила Ника Петровна, с опаской наблюдая, как пытается прийти в себя Скарабеев.
Лейтенант справился. Прикрыв глаза, он глубоко вздохнул и разжал пальцы.
Почтя за лучшее не внять скарабеевским приливам, Ника Петровна неторопливо приготовила завтрак, и они степенно поели, как старик со старухой у самого синего моря.
Утро выдалось свежее и красивое. Мир казался простым и теплым. Листва — листвой. Солнце — просто солнцем. И никто из них, встретивших это утро в дачном поселке, не предполагал, что наступающий день принесет долгожданную ясность. Жизнь переменится в корне, а это иногда неприятно.


* * *

— Ника Петровна, а вы не хотите послушать кассеты? — спросил Скарабеев, открывая дверь без стука. Вошел и сел.
Ника Петровна кивнула.
— Хочу, конечно. Но одной страшно.
— Ну... я же здесь.
— А вдруг и вам будет страшно, если вместе слушать? — без тени издевки спросила она.
— Я офицер.
Тут она рассмеялась и пошла налаживать технику.
Кассеты были педантично пронумерованы, однако “содержания” не было. Только числа по порядку. И уложены по числам. Ника Петровна смело взяла первую и нажала на кнопки. Вечерело.
Скарабеев получил чашку чая и приготовился. В начале прошелестела неизвестная ему тихая музыка вперемешку с шумом океанических волн.
— Это Вивальди с океаном, — подсказала ему Ника Петровна.
Потом музыка ушла и раздался свежий голос Океанова:
“Дорогая Ника, это я. Здесь наши с тобой дни и труды. Не сразу поймешь — даже ты — почему так вразброс, так вместе, так разностильно. Ты вспомнишь забытое, услышишь ненаписанное. Но в конце концов поймешь. И только ты. Это на тот случай, если будут иные слушатели, кроме тебя...”
Скарабеев насторожился. Ника Петровна пожала плечами: дескать, чего же вы еще хотели от ясновидящего...
“Я постоянно видел тебя той маленькой девочкой — помнишь пионерское утро? Когда ты выросла, я искал ту девочку в любом твоем жесте, и очень страдал, если не находил... В конце концов, я устал, и кое-что случилось. Об этом потом. Давай для начала я напомню тебе ту сказку, которую мы с тобой так любили рассказывать друг другу — помнишь? С прибаутками, с добавками, смешками и специями, ты помнишь?
Так и давай для начала я тебе сказку скажу...


* * *

Скарабеев подумал, что на его месте любой должен чувствовать себя неловко. Его просунули в замочную скважину, — литературно мыслил лейтенант, — золотой дверцы чужой любви. Но он не смог ощутить ничего, кроме жгучего любопытства и всё возраставшего вожделения к Нике Петровне. Она разглядела это, но виду не подала. Остановив трансляцию, походила по комнате, покурила, усмехнулась и вдруг пробормотала:
— От нестерпимой любви что делают? Плачут. А почему не хохочут? Не умеют.
А потом, отвечая себе же:
— Ох уж эта легкоплавкая... гиперсексуальный плебс! Ничего не понимает...
— Что это всё значит, Ника Петровна? — отважился наконец Скарабеев.
— Да так, ничего, послушаем дальше? — и включила магнитофон.

“...Помнишь, родная моя, как ты росла, росла и выросла и стала укорять меня. Я терпел. Но всё помню. Вот твои слова. До буквы...
...Сначала в мои глаза врывается золотое сияние десятка московских закатов, сквозь которые плывут и маневрируют на крыше разбитые шлепанцы. Потом в мое озадаченное лоно входит черный член, и я наслаждаюсь красивым сочетанием золотого и черного — в обрамлении кожного шелка и нежных вьющихся волос, которые, как быстро выясняется, лучше не лохматить. Вследствие первых раундов наступает легкое отравление, поскольку мы оба готовы устроить прямо здесь, на Земле, действующую модель дружбы богов, мня себя то ли завершающимися, то ли даже завершившимися окружностями. В качестве легкого противоядия я устраиваю цирк: хожу в гости не с пустыми руками (как делают снобы), а с аккуратно упакованным провинциальным пакетом — с тапочками, зубной щеткой и дезодорантом. Это, конечно, эквивалентно принесению в дом коллекции презервативов всех размеров и расцветок для организации — при свечах — дискуссии на тему оптимальной контрацепции.
...Вот так ты научилась изъясняться, когда стала постарше...”

Голос Океанова на пленке был ровен, как строки протокола.
“Артист!” — хмыкнул Скарабеев и спросил:
— А вы что, и в самом деле приходили к нему с тапочками? На фольксвагене?
— И с зубной щеткой.
— Хотели напугать?
— И хотела, и напугала. Я не сразу поняла его, а от непонимания и страха сами знаете что творят люди, — сказала Ника Петровна.

“...И тогда я вспомнил про серебряную квадригу. Она врывалась ко мне каждую ночь в сон, я несся сквозь времена, а вокруг плясали ослепительные тени и кричали: “Брось всё!”...

— О чем это он? — спросил Скарабеев.
— О бессмертии, — просто ответила Ника Петровна.
Скарабееву стало еще хуже. Разгадка приближалась.

“Ты заставила меня полюбить тебя, а я не умею любить других. Только себя. Мне было очень плохо. И вот однажды, когда я утром принимал ванну...”
— Стоп! — заорал Скарабеев, и Ника Петровна испуганно нажала кнопку.
— Почему? Что с вами?
— Я знаю, что было дальше, — задыхаясь, прошипел Скарабеев.
В дверь постучали. Ника Петровна открыла и увидела скульптора Протогилеева. Он стоял на пороге с глупо-счастливой улыбкой, показывая свои кофейные зубки, и протягивал к ней руки. В правой был зажат громадный пластилиновый фаллос.
— Вот. Изваял сегодня утром — взамен всех тех, с руками и ногами. Мне ночью видение было. Голос сказал, что я правильно всех их закопал...
— И вы туда же... — тяжело заметила Ника Петровна. — Ну проходите. У меня как раз лейтенант.
— Отлично, — подпрыгнул Протогилеев, потрясая пластилином. — Я как раз сегодня решился всё ему рассказать.
Раздался грохот. Раз, два, три! — удары сыпались с ожесточением. Ника Петровна и Протогилеев резко обернулись. А потом молча смотрели на лейтенанта, который исступленно был кулаком по магнитофону, а ногами топтал океановские кассеты. Осколки летели в стены.
— Обман! Обман!!! — орал лейтенант, лупя по магнитофону.
Зрители окаменели. В следующую секунду Скарабеев занес руку повыше и с лютой силой ударил себя по ширинке. И упал без сознания.
— Странно, — сказал скульптор с горечью. — Вы думаете, и к нему Приятель приходил? Могло быть такое?
— Конечно, — вздохнула Ника Петровна. — Нас всех к экзорцисту надо.
— А вам-то зачем? — удивился Протогилеев, присаживаясь на пол.
— Фаллос-то положите. Пластилин, он ведь потечет...
— Нет. Я его в холодильнике подержал. Так зачем вам-то?
— Я чувствую, что скоро начну книги писать. Уже что-то пишется. Я, правда, пока успеваю сжечь.
Зашевелился Скарабеев. Открыл глаза, подполз к дивану, вскарабкался, прижимая руку к ушибленному месту. Он не смотрел на зрителей. Он подвывал и всхлипывал.
— Как вы думаете, — спросила Ника Петровна у Протогилеева, — Океанов добился?
— Боюсь, что да. С кем вы теперь-то спать будете, дорогая?
— Идиот, — ответила Ника Петровна. — Он же пришлет за мной серебряную квадригу.
— Ход конем? — не удержался остроумный скульптор.
— А знаете, забавно. Вы с пластилиновой заготовкой будущего шедевра сидите на полу. Этот скрючился на диване и держится за яйца. Океанов спалил свой дом, бросил меня и уехал. Думаю, будет преподавать русский язык каким-нибудь дикарям в Африке. А я стою надо всем этим и смеюсь, но очень хочется плакать.
— Вы, кстати, уже плачете. Я вижу. У меня хорошее зрение, — сказал скульптор, поднялся с пола, подправил пластилин на уздечке фаллоса и ушел, хлопнув дверью.

На следующий день лейтенант Скарабеев закрыл следствие — ввиду точно установленного самовозгорания дачи писателя Океанова. Как только он захлопнул папку, зазвонил телефон.
— Спасибо, — прогавкал бывший океановский сеттер. — Я уважаю нашу милицию за сообразительность.
— Пожалуйста, — ответил лейтенант Скарабеев и положил трубку. Написав подробную записку жене, он достал из сейфа табельное оружие и застрелился.
В газетах писали о странных событиях, поразивших дачный поселок, о необъяснимом исчезновении известной актрисы Ники Петровны — вместе с собственным домом, который даже не сгорел, как у Океанова, а просто испарился. Вечером еще был, а наутро — свежая травка на полянке. Скульптор Протогилеев тоже исчез, но осталась его аккуратная невредимая дачка и сарай-мастерская. На его участке, вскрыв почву окрест березового пня, нашли битые женские скульптуры, а в сарае — кучу недоделанных пластилиновых фаллосов.
Сеттер писателя Океанова продолжает жить у старых сторожей, прекрасно выглядит. Иногда ходит к беспородой соседской Жучке.

 

На первую страницу Верх

Copyright © 1999   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru