БЫЛО СОВСЕМ НЕ БОЛЬНО!

Громадный мраморный дог метровыми прыжками уносил свои породистые ноги от двух крошечных черненьких шавок, заливисто тявкавших вослед ему, поскольку догнать не могли, но шороху дали.
Жуля застегивала лифчик и смеялась, глядя в окно. Собаки подняли ее настроение на недоступную людям высоту, а настроение у Жули и без того было хоть куда. Он — сам Он — сегодня прошел под ее окнами, хотя ему в другую сторону. Всем в другую сторону, потому что слева от окна, если смотреть из окна, то есть во дворе Жулиного дома, вообще тупик. Дальше идти некуда. И если он — сам Он — прошел по ее двору, то всё очень даже понятно. Попался, голубчик.
Полное имя Жули было Юлия, но ей с самого детства, когда еще училась читать, показалось, что в нем слишком много гласных, и она переработала имя. Теперь только ее паспорт помнил правду, а родители, друзья и даже бабушка говорили “Жуля” и почему-то никто, ни разу, даже под горячую руку не пошутил жулика. Наверное, это было связано с беспрецедентной, невероятной честностью, отличавшей Жулю от сверстников. Она никогда не врала, не тянула конфет из буфета, не ябедничала и вообще пугала народ прямотой и необъяснимой склонностью к полной ясности.
Например, в третьем классе один мальчик написал ей туманную нежную записку на уроке математики. На перемене Жуля подошла к нему и спросила:
— Это ты мне про любовь? Правильно?
Побелевший мальчик кивнул.
— Рано, — сказала Жуля. — Я выйду замуж в двадцать лет. То есть: через девять лет я познакомлюсь с избранником, а через десять, считая с сегодня, мы сыграем с ним свадьбу. Роман будет длиться год, чтобы познать друг друга. Понятно?
Ошарашенный таким оборотом ребенок мужского пола испарился навек.
В десятом классе, в зимнем оздоровительном лагере, история повторилась буква в букву — за исключением стартовых чисел, названных Жулей в отповеди.
Теперь, когда ей было девятнадцать, а все подруги давно уже обсудили все фасоны презервативов, Жуля была, естественно, девственной и по-прежнему четкой в своих постановлениях. Вот-вот должен был появиться Он.
Он появился в библиотеке. За окнами полыхала золотая осень, природа была свободна от томления весны, от зноя лета, всё благоприятствовало беззаботному общению с судьбой.
Жуля очень любила сентябрь. Семнадцатого у нее был день рожденья, который она тоже любила, впрочем, как и всё, что относилось к ней лично. Жуля была большой педант. Дева (Зодиак).
Она сидела в читальном зале и смотрела в окно. Когда прекрасное золото осени становилось невыносимым, Жуля погружалась в книгу, просвещавшую ее в вопросах философии. Второй курс университета! Это слово всегда восхищало ее: не каждый может поступить в университет на бесплатное отделение, а вот Жуля смогла. И до сих пор радовалась этому.
У брюнета за соседним столом исчерпалась паста в ручке. Он повертел головой туда-сюда, заметил Жулю и встал. Ей понравилось, что молодой человек именно встал, а не заговорил через ряд. Жуля постановила, что он подойдет к ней и попросит запасную ручку.
Он подошел к ней и поздоровался. А потом спросил про запасную ручку. Которая, естественно, у деловитой Жули была. Получив искомое, брюнет вернулся за свой стол и возобновил писанину.
Через час, когда Жуля устала от мировой философии, а брюнет от конспектирования, они пошли сдавать книги. Потом был церемониал возвращения шариковой ручки, похвала пасте, комплимент Жуле относительно запасливости и предложение проводить до светофора.
Что не до дому, а только до светофора — пятьдесят метров от библиотеки — ей тоже сначала понравилось, но теперь, когда она уже решила, что это Он, надо было упрочить отношения выдачей домашнего телефона; однако брюнет ловко ушел от всего, что превышало уже озвученный им список знаков внимания: шарик, запасливость, светофор.
И отправился восвояси, не сказав имени.
Жуля постояла у светофора и почему-то вернулась в библиотеку.
— Вы что-то забыли? — подняла седую голову хрупкая библиотекарша.
— Надо подумать, — объяснила Жуля, садясь за свой стол у окна.
— Только недолго, — попросила библиотекарша, — мы сегодня раньше закрываемся. Хорошо?
— Плохо, — ответила Жуля. — Думать вредно.
— А... — успокоилась библиотекарша. — Это хорошо.
Жуля смотрела в окно и страдала. Что он — это Он, она уже решила. Шестое чувство. Да и время пришло. Однако в предварительные расчеты не входило расставание на светофоре.
Когда подруги спрашивали, почему она не водится с парнями, Жуля всегда отвечала, что ей не нужна репетиция.
— Вот вы не знаете что надо с ними делать — поэтому и пробуете, и пробуете. А я с рождения знаю — что, зачем и почему. И не беспокойтесь о моей девственности. Она, в конце концов, моя.
...Брюнет ушел, не представившись. Это было неприятно. Зашаталась система, по которой Он должен был непременно обладать шестым чувством. Жуля разнервничалась, глаза покраснели, руки посинели.
Библиотекарша вышла из-за своего бюро и принесла Жуле репринтный учебник “Хороший тон”.
Жуля обиделась, но взяла.
— Я разрешаю вам взять это домой до завтра, — сказала седая хрупкая женщина. — Старинные нельзя на вынос, конечно, однако такой случай...
— Спасибо, — всхлипнула Жуля и ушла домой с учебником. Правда, успев отметить про себя, что “репринтный” и “старинный” — не одно и то же. Она всегда подмечала неправду, даже маленькую, и продолжала удивляться неискоренимости лжи в человеках.

* * *

Наутро Жуля вернула в библиотеку зловредную книгу, в обществе которой провела несколько слёзных часов. Но о слезах позже.
— Он не приходил, — сказала ей библиотекарша.
— Придет, — уверенно ответила Жуля и принялась за философию.
Сегодня шел дождь, смотреть в окно было невесело, поэтому философии досталось больше, чем вчера, формального внимания. На самом деле все мысли Жули вились вокруг вчерашнего брюнета, и желание любви самопроизвольно возрастало с каждой секундой. Активизировалось внутреннее постановление, принятое ею в десятилетнем возрасте. Малейшая проволочка доставляла ей страдание, поскольку Девы пунктуальны, а все другие, получалось, не очень. Или не так, как она. Жуля увлеклась страданием и не заметила, как он опять попросил ручку.
— Господи, как вы меня напугали! — воскликнула она, поспешно хватая учебник философии.
— Спасибо, но я не по этому делу, — сказал он, кладя ладонь на философию. — Мне бы шариковую ручку. Я забыл свою, — повторил он.
— Возьмите мою, всё равно не пишу и вообще... — она отвела глаза.
— Ну ладно. Раз вы так хотите... Как же вас зовут? Кажется, этого вам и не хватало? — проницательно начал брюнет, присаживаясь рядом.
— Жуля.
— Отлично. Goue la?
— Я не знаю французского.
— А я знаю. “Играй там”. Сами выдумали?
— Да, сама. Не шутите по-французски, пожалуйста.
— Ну вот! — рассмеялся он. — Сразу запреты. В конце концов, это вы придумали себе имя, а не я.
— Так было необходимо. Почему вы смеетесь?
— Весело. Еще есть вариант golie — красивая, хорошенькая, милая, но тут не такое прямое совпадение по звукам...
— В “играй там” тоже не прямое, — заметила ему она.
— Детали. И все-таки: нравится второй вариант?
— Меня зовут Юлия, — впервые в жизни сказала Жуля.
— Первое слово дороже второго, — еще больше развеселился он, — так у нас в детском саду говорили!..
— А у нас в университете... — ледяным голосом сказала Жуля.
— Ой-ой, какие мы умные! Думаем, значит? Головой?
— Да. Я думаю головой. Учусь в университете.
— “...И больше ничего, и больше ничего...” — пропел он с акцентом Лаймы Вайкуле.
— Ничего, — подтвердила Жуля.
— Тогда зачем вам я? Для простоты — Григорий...
— Зачем?! — возмутилась Жуля. — Вы?..
— Да, я. Вы же достигли половой зрелости? Значит, вам нужен я. “Пуская погибну я, но прежде...” — перешел он на арию из Чайковского.
— Я не собираюсь погибать. У меня другие планы, — резковато сказала Жуля, чувствуя всей кожей холод и громадность мира, наваливающегося на нее всё тяжелее, всё мучительнее с каждым словом Григория, с каждой секундой этого издевательства.
— Ну как хотите. Лично я хотел помочь вам, — и он встал, чтобы идти за свой стол и конспектировать.
— Чем вы можете мне помочь? — поднялась Жуля. Оказалось, что они почти одного роста.
— Сами знаете, — поклонился и пошел. — Когда вернуть вам ручку?
— Возьмите на память, — буркнула Жуля, подхватила философию и побежала к стойке — сдавать книгу.
Библиотекарша, очевидно слышавшая весь их разговор, приняла философию и покачала головой.

* * *

— Дорогой мой, ты сегодня немного циничен, — заметила библиотекарша.
— Мама, ты чудо, — ответил Григорий, возвращая ей книгу — учебник французского.
— А ты, получается, чудёныш, — ответила библиотекарша.
— И хорошо получается, скажу тебе!.. — мечтательно мурлыкнул Григорий и потянулся, почти соединив локти за спиной.
— Девица Жуля полна чувств, — сказала библиотекарша.
— Девица Григорий — тоже. Но не могу же я ей так и сказать: мадемуазель, у меня никогда не было ни одной женщины, не говоря уж о девушках, поскольку я вас всех боюсь. И даже книги читаю исключительно на глазах у собственной мамочки, профессора того самого университета, ныне работника библиотеки, утомленного многолетним преподаванием таких языков, как разные...
— И не говори. Но, может быть, уже пора что-нибудь сделать? — предположила мать.
— Разрешаешь? — усмехнулся сын.
— Григорий, я хочу внуков, — перебирая формуляры, сказала она.
— Впервые слышу. И давно это у тебя? — изумился Григорий.
— Со вчерашнего дня, — призналась мать, подняла голову и посмотрела прямо в зеленые глаза сына.
— Чем же обворожила тебя наша Жуля? Девичеством?
— Может быть. Не знаю. Вчера дала ей “Хороший тон”, а сегодня она вернула его с заплаканными глазами. И я вспомнила, что когда впервые читала эту книгу, тоже плакала. Сейчас попробую вспомнить — почему...
Вспомнить ей не дали: в зал влетела ватага первокурсников с кучей требований. Стало шумно, библиотекарше пришлось прицыкнуть на них, а Григорий тихо утек из зала.

* * *

Старого профессора, а ныне библиотекаря, звали Ева Хасановна. В ее жилах текли очень разные, далекие крови, и темперамент соответствовал этой смеси. Хрупкая, даже субтильная на вид, она была поистине волком-вожаком — в душе, отчего и вдовствовала вот уже двадцать лет: муж выдержал только пять лет соединения с этой женщиной и умер, оставив записку на подоконнике.
Религиозность Евы Хасановны была стихийной, и так уж получилось, что самоубийство мужа пришлось на очередной прилив ее стихии: она вознегодовала и похоронила его за оградой кладбища, как и положено самоубийцам. Потом был отлив, стихия свернулась в клубочек, и перед Евой Хасановной встала тяжелая проблема: как объяснить подрастающему сыну столь своеобразное расположение могилы. Мало того, что Григорию, разумеется, не сказали об истинной причине и форме смерти его отца. Приходилось скрывать и кучу других подробностей, выкручиваться, творить легенды о кумире-отце, — потому что всё, абсолютно всё в их жизни каждый день вызывало новые неразрешимые вопросы. У Евы Хасановны больше не было мужчин. Почему? У Евы Хасановны не было подруг. Почему? Дети — благо, но всё так трудно... Почему?
Запутавшись в самой себе, Ева Хасановна заняла перед юным сыном своеобразную позицию: пророчица, но не дающая интервью. Или “я сказала, а ты повтори” — или “сам поймешь”.
Годам к пятнадцати сын понял, что за мамочка ему досталась, но было поздно. В душе гарпуном засел нержавеющий страх перед женщинами, особенно перед хрупкими, нежными, субтильными, внешне мягкими, то есть банально-женственными.
Поступление в институт прошло под эгидой тезиса номер раз: “я сказала, а ты...”.
Изучение нескольких языков продвигалось блистательно: и ввиду материнского — здесь профессионального — руководства, и ввиду больше нечем заняться. Не девушками же, в самом деле. Гарпун не велит.
Мать оставила кафедру лингвистики, чем глубоко поразила всех коллег, и пошла в библиотеку. Решили, что она устала от студентов. А причина была — в сыне, который полюбил обстановку читального зала и пребывал там сколько мог. Лишь бы не домой. И тогда гора материнства пришла к Магомету. Наружное наблюдение.
Григорий окончательно понял, что ему уже не вырваться, смирился и затаился. И вдруг — Жуля. И заявление матери про внуков. Это показалось ему ослепительным шансом! Впереди тоненько забрезжил светлый лучик надежды. Свобода может быть! Может. Вот только гарпун бы вытащить — и вперед. Под Жулину юбку.
...Он шествовал по проспекту и не оглядывался на здание библиотеки. Он всем сердцем дерзил Еве Хасановне. Он шел искать Жулю, повторяя про себя: “En voila du goli!..”
Он вытаскивал из памяти все французские обороты, словечки, сочетания, где было созвучие с Жулей, и все до единого оказывались милыми. “Ну и натворили!” — “En voila du goli!..” — “Вот так штука!..”
И в самом деле — удивительно! Он хочет девушку, а мать разрешает. Вплоть до внуков. Ну-ка, что там еще есть? “Gou l ahuri!” — “разыграй удивление!”. Вот именно. Удивись-ка. А, Григорий?
Жуля, Жуля, урожденная Юлия. Как обиделась! — вспомнил он и захотел нежности, ласки, страсти даже.
Вдохновенная практичность, свойственная всем начинающим влюбленным, привела его в отдел кадров университета, где он мигом обаял работницу, хранящую тайны, и через пять минут обрел бумажку с адресом Жули.
Оказалось, предмет вожделений живет в районе, где Григорий никогда не бывал. А улица, указанная в бумажке, вообще была сумасшедшая: начинаясь у метро, она уходила наискосок мимо многочисленных подворотен, терялась в переулках, потом пересекала сама себя. Нумерация домов отличалась скрупулезным безумием: рядом со вторым домом легко располагался семнадцатый, а у искомого номера пять было пять корпусов. Из этих пяти некоторые имели подразделы А, Б и так далее. Словом, в тот день Григорию не удалось преодолеть лабиринт и он, едва выбравшись из густого леса домов, вернулся на исходные позиции.
Пока он бродил, Жуля сидела у окна и вспоминала учебник “Хороший тон”, так поразивший ее основы.
“...Разговор можно вести о многих предметах, а тема зависит от обстоятельств, расположения, отношений, в каких находится одна личность к другой. Чем меньше знакома дама с мужчиной, чем меньше она знает его воззрения, вкус, знания, тем осторожнее ей следует быть в выборе предмета для разговора. Последние явления в мире искусств, литературы, последние известия, замечания о погоде, о влиянии ее на проектированную прогулку, пикник, — все это представляет достаточно пищи для разговора, — холодный, официальный или дружественный тон, который будет иметь разговор, зависит совершенно от дамы...”
У Жули была прекрасная память, и куски текста из учебника легко впечатались в нее с точностью до знака. На том фрагменте, что вспомнился ей сейчас, книга открылась сама. Так бывает, когда определенная страница прочитывается многократно, к ней возвращаются, держат закладку, а иные даже специально разминают книжную серединку, чтобы текст сам представал глазам. Учитывая, что книга библиотечная, можно было подумать, что все ее читатели застревали именно здесь. На главе “Об обращении дам с мужчинами”. Почему здесь? Ну почему? — трудился Жулин мозг. Почему всем интересно именно это? Ведь так естественно: поболтать, если найдешь тему, с незнакомцем, и вообще — всё зависит исключительно от тебя!..
Она освободила пушистый “конский хвост” от зажима, распустила длинные каштановые волосы, чтобы легче думалось, и прилегла на диван.
“А!.. Вот оно что!” — вдруг озарило Жулю. — “Скорость!”
Она даже подпрыгнула. Скорость прохождения начального этапа. В старину (учебник был из девятнадцатого века) нельзя было демонстрировать своего внимания к таким сверхсущественным пунктам как “искра пробежала”, “мгновенное узнавание”, “любовь с первого взгляда” и прочая современная чушь. То есть всё это у них, предков, наверняка происходило, но если ты хорошо воспитан, — не гони лошадей. Пардон. Поговори о погоде. Затаи порывы. Не сверкай глазами. Не смейся, тем более громко. Не повышай тона и не понижай, держись в одной, золотой серединной, тональности...
А ей так хотелось поскорее броситься к нему на шею!
А он так грубо вел себя с ней в читальне. Несмотря на французские инкрустации в речи!..
А что за безобразная выходка пожилой дамы-библиотекарши: дать Жуле на одну ночь этот “Хороший тон”! Разве это хорошо: дать “Хороший тон”? Всё равно что подарить дезодорант, мыло, шампунь и таким образом тонко намекнуть, что “от вас дурно пахнет, мадемуазель...”
Кто она такая, эта седая дамочка, чтобы такими ветхими, можно сказать, сословными штандартами трясти прямо перед лицом Жули!
...Мысль горячо бросилась от неприятной библиотекарши к приятному (всё еще) образу брюнета с французским языком и зелеными глазами. И красивыми длинными губами... И твердыми квадратными ногтями, почему-то особенно возбудившими Жулю...
И мягкими бровями... И удобной одеждой песочных тонов, импонировавших Жуле... И все остальное...
Стемнело. Блуждая по воспоминаниям, Жуля уснула с улыбкой.

* * *

Утром следовало позвонить бабушке. Так было заведено. Разъезжаясь с дочерью по разным квартирам, родители во главе с бабушкой поставили условие: звонить регулярно, утром каждого понедельника. Аккуратной Жуле это было не в тягость. Всё, что отдавало графиком, режимом, правилом, было ей нормально, даже приятно. Взрослые, в свою очередь, знали, что эту девушку вполне можно наградить отдельной квартиркой. Там не будет ни студенческих безобразий, ни потопа, ни пожара. Она будет жить тихо, учиться прилежно. Вещи будут на своих местах. Чистота и порядок гарантированы. Дева! — и с гороскопом тут не поспоришь. Она была типичный представитель своего зодиакального знака.
— Бабушка, здравствуй, — сказала Жуля, — скажи, пожалуйста, что бы подумала лично ты, если бы тебе дали на одну ночь антикварную книгу “Хороший тон”? Точнее, репринтную...
— Хм... — удивилась бабушка, тысячу лет не слыхавшая от внучки вообще никаких вопросов, ибо той всегда всё было и так ясно. — Смотря кто...
— Незнакомая пожилая дамочка, библиотекарь, в пустом читальном зале, после твоего... то есть моего разговора с незнакомым молодым человеком о шариковой ручке. Да, еще он говорил, что может проводить меня до светофора, а она наверняка всё слышала и видела. Там было пусто. И акустика хорошая, — методично перечислила Жуля все исходные параметры первого дня знакомства.
— Ты согласилась на светофор? — уточнила бабушка.
— А это важно? Ну да, согласилась, — вздохнула Жуля.
— Детка, ты наконец влюбилась! — объявила бабушка.
— Я про книгу...
— Ну что я скажу, — подумав, начала бабушка, — скорее всего, этот поведенческий шедевр, внутренне исполненный просто-таки истерического хамства, означает, что пожилая женщина оказалась в доселе неведомом ей смятении. По-видимому, она опекает этого молодого человека... Постой-ка! Да-да, скорее всего, он ее близкий родственник. Вероятно, даже сын.
— Но ничего такого не видно... — опешила Жуля.
— Не видно? Значит, она уже надоела ему хуже горькой редьки. Если вы с ним зайдете дальше светофора, то эта дама однажды посоветует тебе лучшие в мире тампоны для интимных мест, ну или что-то в этом духе, — уверенно сказала бабушка.
— Зачем, бабушка? — Жуля стиснула телефонную трубку.
— Контроль и учет. Скорее всего, у нее нет или уже нет мужа... Знаешь, Жуля, мне очень приятно сегодня разговаривать с тобой. Ты ведь никогда ничего не спрашиваешь. А тут целая коллизия...
— Не надо иронии! — с горечью воскликнула внучка. — Бабушка, как ты поживаешь? — перешла Жуля на дежурный тон.
— Понятно, — вздохнула бабушка. — И привет родителям я обязательно передам. Не волнуйся. Привет светофору... — и повесила трубку.
Жуля постояла у телефона в размышлении не перезвонить ли, не извиниться ли перед бабушкой, но не перезвонила. Побрела по комнате, бессмысленно переставляя вазочки, упорядочивая книжки, проверяя пальцем запыленность поверхностей... И добрела до окна. И увидела Григория. И собак: трусливого мраморного дога и преследующих его черненьких шавок. Тяв, понимаешь, тяв, тяв!..
Вот отсюда и начиналась главная часть нашего повествования, когда возликовавшая Жуля, забыв принять душ, кинулась одеваться, косо застегнула лифчик, заметалась, задергалась, открыла окно и крикнула:
— Я здесь!!!
Он повернул голову на звук и помахал рукой.
— Доброе утро! На этой улице надо тренировать разведчиков, — громко сказал Григорий.
— Не надо! — засмеялась Жуля. — Идите сюда, вот подъезд...
Он вбежал к ней на третий этаж, его ждала распахнутая дверь и неуклюже одетая Жуля с блестящими глазами, как два аквамарина.
Первозбуждение мгновенно схлынуло, когда он увидел немощную девочку, протягивающую к нему руки. Григорий ступил в прихожую, плотно закрыл за собой дверь и спросил:
— Правда, можно?
Дальше была какая-то нервозная возня с косо застегнутым лифчиком, потом Григорий не мог снять брюки, у которых заело молнию, потом он уловил утренний запах неумытой Жули, а она уже легла и чудовищно далеко развела ноги... Он весь обмяк и погрустнел, но было поздно. Он, наконец избавившись от одежды, лег и попробовал ввести в Жулю то, что еще пять минут назад было таким твердым и непреклонным... Она ждала, крепко зажмурившись. Ему показалось, что она мысленно примеряет белое платье, и тогда, озверев от нелепости своего пребывания на этом свете, не чуя собственной кожи, не видя света, он резко, по-цыгански, жесткой рукой с квадратными твердыми ногтями, рванул на себя кусочек плоти, встретившийся ему между ее ног...
Потекла кровь, Жуля потеряла девственность, Григорий сполз и ушел мыть руки. Попал на кухню, там и отмылся.
Вернувшись в комнату через, кажется, сто лет, он увидел порядок, чистоту, идеально заправленную постель и Жулю, которая стояла у окна, тщательно одетая, умытая, свежая, красивая, golie, и смотрела в окно. По двору носились две черненькие шавки, тяв, тяв, — они уже загнали за можай породистого мраморного дога и резвились на просторе.
— Извините меня, — сказал Григорий ей в спину.
— Было совсем не больно, — ответила Жуля, не поворачивая головы.
— До свиданья, — сказал он.
— До свиданья, — сказала Жуля и вдруг добавила: — Привет маме!
— Не понял, — остановился на пороге Григорий.
— У меня тоже кое-кто есть: очень умная бабушка, — объяснила Жуля.

* * *