Любовь и ненависть в Царстве Разума

     История складывалась по-разному, ведь ее творил Человек, создание противоречивое, состоящее из двух половинок, которых притягивает друг к другу Любовь, а отталкивает Ненависть. Чтобы Ненависть не губила Человека, свыше ему были дарованы Милосердие, Снисхождение и Прощение, а также всеобъемлющий Разум. На протяжении долгого пути Человека в Истории верх брали то одни, то другие его свойства. В XVIII столетии главенство, благодаря блистательным философам, получил Разум. Век Просвещения, завершившийся вулканоподобной Французской революцией, сформировал культ разума — разум признал себя порождением природы, отбросил все лишнее, восторжествовал… и породил чудовищ.
     От любви всего шаг до ненависти. Особенно когда мир раскалывается на куски, а как их собрать заново, неведомо никому.
     14 июля 1789 года во Франции произошла революция, выдвинувшая благородный лозунг «свобода, равенство, братство». 22 сентября 1792 была провозглашена Республика, «единая и неделимая». 21 января 1793 года казнили короля Людовика XVI, процесс над которым внес раскол в ряды заседавших в Конвенте депутатов. 9 термидора (27 июля) 1794 года была свергнута установленная в ходе революции диктатура партии якобинцев во главе с Робеспьером, развязавшая в стране революционный террор.
     За пять революционных лет произошло множество событий, и славных, и печальных. Распался так называемый триумвират, как часто именовали революционных вождей Марата, Дантона и Робеспьера, и все триумвиры, один за другим ушли из жизни. Дантон и Робеспьер окончили свои дни на гильотине, а Марат, депутат Конвента, издатель и автор газеты «Друг народа», именуемый большинством современников не иначе как «чудовище», пал от руки 25-летней красавицы из Нормандии Шарлотты Корде. Прапраправнучка великого драматурга Пьера Корнеля, она 13 июля 1793 вонзила смертоносный кинжал в грудь Друга народа, полагавшего отрубленные головы панацеей в борьбе с врагами народа...

Красавица и чудовище

     Считают, что это было политическим убийством. Но, скорее, это поступок женщины, в котором теснейшим образом сплелись любовь и ненависть.
     Современники писали о Марате: «У него в душе проказа; он пьет кровь Франции, чтобы продлить свои мерзкие дни. И если Франция не избавится от этого чудовища, анархия, со всеми ее ужасами, пожрет детей нации». Подобных отзывов можно привести множество. Во имя счастья народа Le monstre (чудовище), как в открытую именовали Марата его недруги, а за спиной — друзья, пробуждал в душе народа демона убийства, превращая чернила и типографскую краску в кровь бесчисленных врагов. «Что значит несколько капель крови, пролитых чернью во время нынешней революции для того, чтобы вернуть себе свободу, в сравнении с потоками крови, пролитыми каким-нибудь Нероном?» — писал Марат в своей газете «Друг народа» после взятия Бастилии. «Две-три кстати отрубленных головы надолго останавливают общественных врагов и на целые столетия избавляют нацию от бедствий нищеты, от ужасов гражданских войн», — писал он год спустя… Затем голов потребовалось еще больше: «Пятьсот-шестьсот отрубленных голов обеспечили бы вам покой, свободу и счастье; фальшивая гуманность удержала ваши руки»; «В прошлом году хватило бы 500-600 голов, чтобы сделать вас счастливыми. Через несколько месяцев придется, возможно, снести уже 100 000. Ибо для вас не наступит счастье, пока вы не истребите врагов отечества». Враги народа виделись Марату гигантской тысячеголовой гидрой…
     Высокая, с «легкой как у птички» походкой, Шарлотта, сочетавшая в себе женское изящество и мужскую уверенность, так же превыше всего ставила республиканские идеалы. «Шарлота Корде, возвышенная душа, несравненная дева! Сколько кротости было в ее лице, когда ее везли посреди неистовствующей толпы! Сколько спокойствия и смелости во взоре! Каким огнем горел ее взор, о какой нежной, но неустрашимой душе говорили глаза ее! Ее взгляд мог бы растрогать даже скалы!» — писал немецкий республиканец Адам Люкс, следовавший за повозкой, везущей Шарлотту на эшафот.
     Отправляясь вонзить кинжал в грудь Марата, Шарлотта писала в своем «Обращении к французам»: «Доколе, о несчастные французы, вы будете находить удовольствие в смутах и раздорах? Слишком долго мятежники и злодеи подменяют общественные интересы собственными честолюбивыми амбициями <…>. И вот Марат, самый гнусный из всех злодеев, одно только имя которого уже вызывает перед глазами картину всяческих преступлений, пал от удара мстительного кинжала, сотрясая Гору и заставляя бледнеть Дантона, Робеспьера и их приспешников, восседающих на сем кровавом троне в окружении молний, удар которых боги, мстящие за человечество, отсрочили только для того, чтобы падение их стало еще более громогласным, а также устрашить всех, кто попытался бы, следуя их примеру, построить свое счастье на руинах обманутых народов!»
     Впервые девушка услышала о Марате из уст бежавших из Парижа жирондистов, группы депутатов Конвента, разгромленных своими политическими противниками, главным из которых являлся Марат. И Марат, и жирондисты, и Шарлотта Корде были республиканцами. Именно возвышенные стремления и республиканские принципы привели красавицу в Париж, вложили ей в руки кинжал и возвели на эшафот.
     Марат тоже любил Республику, и во имя ее требовал все больше и больше голов. Из их общей любви к Республике родилась ненависть, уничтожившая и Марата, и Шарлотту.
     Если бы Шарлотта не прервала жизнь Марата, он остался бы в памяти «одним из участников» той далекой революции, о котором современники оставили по большей части следующие воспоминания: «Кажется, сама природа собрала в нем все пороки человеческого рода. Он уродлив, как преступление, у него уродливое тело, изъязвленное развратом, он похож на дикого зверя, хитрого и кровожадного. Он говорит только о крови, проповедует кровь, наслаждается кровью. Он чудовище». Если бы Шарлотта не нанесла свой роковой удар, имя ее для потомков было бы утеряно. Но Красавица разделила участь Чудовища, легенда обрела трагический конец.
     История соединила Шарлотту Корде и Жана Поля Марата, убийцу и жертву, жертву и убийцу. Художник Давид силой искусства скрепил их смертельный союз навеки. Скорбное и величественное полотно «Смерть Марата» стало хранителем памяти не только о Марате, но и о Шарлотте Корде. Сегодня, когда с тех трагических дней прошло более двухсот лет, многие при упоминании Марата, говорят: «А, это тот, который в ванне на картине Давида», а при имени Шарлотты Корде — «А, это та, которая, убила того, кто в ванне на картине Давида»…
     Убивая Марата, Шарлотта Корде жертвовала собственной жизнью. Сколько людей стали жертвами кровожадных призывов Марата, не знает никто. Безумие, по словам Максимилиана Волошина, заключалось в том, «что палач Марат и мученица Шарлотта Корде с одним и тем же сознанием подвига хотели восстановить добродетель и справедливость на земле». «Я убила одного человека, чтобы спасти сто тысяч», — эти слова Шарлотты напоминали постоянный рефрен Марата: «Неужели непонятно, что я хочу отрезать совсем немного голов, чтобы спасти множество?», «Надо потребовать пятьсот преступных голов, чтобы сохранить пятьсот тысяч невиновных».
     Вонзая клинок в грудь Марата, Шарлотта мнила себя Брутом, разящим тирана, и была уверена, что, подобно Бруту, она, совершая это убийство, входит в Историю. Приняв смерть от руки красавицы Корде, чудовище Марат, чья популярность неуклонно шла на убыль, обрел сотни новых почитателей и стал культовой фигурой революции. Если бы не кинжал Шарлотты Корде, вряд ли имя Марата в истории Французской революции было бы столь громким. Не встань Шарлотта на путь тираноубийства, проложенный деяниями героев Древней Греции и Рима, История не сохранила бы для нас ее имя. Изменил ли поступок Шарлотты Корде ход революции? Нет. Скорее, оказал моральное воздействие — как и смерть Марата.
     «Есть нечто ужасное в священном чувстве любви к отечеству; оно столь исключительно, что заставляет пожертвовать всем, без сострадания, без страха, пренебрегая мнением людей во имя общественного блага», — писал Сен-Жюст, прозванный «ангелом смерти». Фанатик Марат верил, что спасает «глупый» и «легкомысленный» народ, призывая его рубить как можно больше голов. Живущая помыслами героев Плутарха и героическим вымыслом пьес Корнеля, Шарлотта Корде пошла на убийство Марата, уверенная, что спасает отечество и освобождает Республику от тирана.
     Размышляя о трагической общности Шарлотты Корде и Марата, Ламартин написал: «Казалось, Провидение желало противопоставить один другому два рода фанатизма: под отвратительными чертами народной мести, олицетворенной в Марате, и небесной красотой любви к отечеству в лице новой Жанны д’Арк, поборницы свободы; но и тот, и другая, однако, совершили одно и то же преступление — убийство, и, к сожалению, имеют, таким образом, сходство между собою перед потомством: если не по цели, то по средству; если не по лицу, то по нанесшей удар руке; если не по душе, то по пролитой крови». Пытаясь примирить восхищение и ужас перед поступком Шарлотты, он назвал ее «ангелом убийства».
     Своими кровожадными статьями и призывами Марат вызывал ненависть не только у врагов революции, но и у многих ее сторонников. Появление его на трибуне республиканского Конвента, по отзывам современников, напоминало явление Медузы-Горгоны: в потрепанном фраке, расстегнутой рубашке, с огромным пистолетом за поясом, Марат выглядел воинственно и ужасно. Черные спутанные волосы спадали на лоб, из-под всклокоченных волос грозно сверкали черные глаза. Даже на соратников Робеспьера, сидевших на верхних трибунах и именовавших себя Горой, он производил отталкивающее впечатление. Никто из членов якобинского клуба не подписывался на газету «Друга народа». «Этот одержимый фанатик внушал нам всем какое-то отвращение и оцепенение. Когда мне показали его в первый раз, когда он дергался на вершине Горы, я смотрел на него с тем тревожным любопытством, с которым смотрят на некоторых отвратительных насекомых. Его одежда была в беспорядке, в его бледном лице, в его блуждающем взоре было нечто отталкивающее и ужасное, что наполняло душу тоской. Все мои коллеги, с которыми меня связывала дружба, были со мной согласны», — вспоминал монтаньяр Левассер.
     Устами Марата красноречие насилия и произвола толпы вело наступление на красноречие революционной законности, звучавшее в устах депутатов из департамента Жиронда. Жирондисты, как именовали всех, кто выступал заодно с ними, называли Марата «желчной жабой, которую глупое голосование превратило в депутата» и видели в нем воплощение анархии и тирании. Марат критиковал любую власть, в том числе и ту, частью которой он стал, будучи избранным в Конвент. Марат, без устали твердивший об изменах, активно способствовал созданию революционного, без права апелляции, трибунала для суда над врагами народа и республики. Свержение партии жирондистов также явилось, прежде всего, делом рук Марата. Поэтому неудивительно, что врагов у Марата было предостаточно. Но почему именно хрупкая дева взяла в руки кинжал Немезиды?

Под властью Долга

     Шарлотта Корде родилась 27 июля 1768 года, в Нормандии, вдали от Парижа, близ города Кан, в знатной, но обедневшей дворянской семье де Корде д’Армон. Ее первыми книжками стали героические трагедии ее великого предка Корнеля, драматурга, воспевшего благородных героев, готовых ради общественного блага вонзить кинжал в грудь врага. «Убить моей руке приказывала честь», — наверное, разбирала по слогам маленькая Шарлотта, и в мыслях ее постепенно складывался идеал достойной гибели во имя долга и оправданного высшими целями убийства. Чтение возвышенных стихов не прошло даром: уже в детстве Шарлотта даже простые домашние обязанности исполняла со страстью и пылом; казалось, что в юности ее ждет пылкая и возвышенная любовь, и возлюбленный ее будет настоящим благородным героем.
     Но для Шарлотты героем был прежде всего тот, кто исполнял свой долг. В трагедиях Корнеля долг доминировал над всеми чувствами, и даже над любовью; от трагедий Корнеля Шарлотта шагнула к героям древних Греции и Рима: ее любимой книгой на всю жизнь стали «Сравнительные жизнеописания» Плутарха. Все эти книги воспитывали гражданские добродетели, оставляя в стороне воспитание чувств. Шарлотта нисколько не стремилась найти свою половину.
     Образы Античности будоражили умы просвещенных людей XVIII столетия, античная древность ощущалась не далекой историей, а вполне понятным образом мышления, миропонимания и даже бытия. Это мироощущение поддерживалось повсеместным изучением латыни и ораторов древности. Будущих юристов и полководцев учили держать речи в римском Сенате и постигать премудрости ведения Галльской войны, отчасти забывая, что большинству из них придется выступать в суде не о судьбах государства, а решать конкретные житейские вопросы, и на поле боя сражаться не с дикими германцами, а с вымуштрованными прусскими солдатами. В обществе сформировалась новая добродетель — восторг перед героическими доблестями римских граждан, ставшая во время революции неотъемлемой частью гражданского сознания. На революцию, а особенно на период якобинской диктатуры, пришелся пик увлечения Античностью. К этому времени сформировался античный пантеон «хороших», республиканцев, список которых возглавил Брут, и «плохих», тиранов, где во главе списка оказался Цезарь. Питая ненависть к пороку и к тиранам, Брут нанес Цезарю удар кинжалом ради общей свободы, преследуя единственную цель — вернуть римлянам прежнюю республику. Даже такое тяжкое обвинение, как предательство друга и спасителя, коим Цезарь был по отношению к Бруту, не смущало сего принципиального поборника республиканского способа правления. Поэтому восторженные почитатели непримиримого республиканца пролистывали те страницы, где Плутарх ставил под сомнение необходимость совершенного Брутом убийства.
     Принципиальный Брут стал образцовой моделью тираноборца, героя, утверждавшего законность ценой собственной жизни. Полагая узурпацию власти Цезарем незаконной, он низверг тирана непосредственно в Сенате, месте, где создавались законы, грубо нарушенные тираном. Безукоризненная добродетель Брута, не получившего никаких личных выгод от убийства Цезаря, приравняла его поступок к подвигу во имя свободы, а его смерть — Брут закололся мечом в преддверии неминуемого поражения — возвеличила образ борца с тиранией, готового пожертвовать жизнью во имя закона.
     Почему образы суровых героев Античности стали столь притягательными для юной Шарлотты? В силу цельности характера, независимого, целеустремленного, способного пылать только одной страстью? Или привычка жить в мире фантазий? Наверное, и то, и другое. Во всяком случае, мир фантазий Шарлотты явно был населен величественными и воинственными героями древности. По ее собственным словам, она стала «республиканкой задолго до революции», она утверждала, что, наверное, ей надо было бы родиться в героические времена Афин, Спарты и Рима. «Прекрасные времена древности являют нам великие и великодушные Республики! Тогдашние герои не были людьми обыденными, как в наши дни; они хотели свободы и независимости для всех людей! Всё для отечества и только для отечества!» Мысли Шарлотты вполне могли прозвучать в устах героев великого Корнеля. И хотя Шарлотта дневников не вела, подруги ее, оставившие о ней воспоминания, с восхищением и изумлением писали про возвышенный образ мыслей мадемуазель Корде, поражавшей их своей увлеченностью и постоянной готовностью цитировать древних. И все единодушно уверяли, что она всегда высказывалась против замужества и никогда не вела разговоры о любви. А ведь век Просвещения именовался также и Галантным веком! Умение вести любовную интригу было возведено на уровень искусства, а отсутствие амурных связей почиталось дурным тоном. Но стрелы Амура пролетали мимо суровой и возвышенной мадемуазель Корде.
     Раз сформировавшись, вкусы Шарлотты более не менялись; она не читала романов, наводнявших тогдашние книжные лавки: ей вполне хватало собственных фантазий. Из сочинений просветителей, из-под пера которых нередко выходили изящные и весьма фривольные сочинения, она воспринимала только близкие ее сердцу возвышенные мысли и стоические идеалы, отбрасывая все фривольное и циничное, что зачастую привлекало в этих произведениях многих ее современников. Свободолюбие, стойкость, мужество, готовность пожертвовать всем ради великих принципов — вот добродетели, которыми были наделены герои Шарлотты. Но отыскать идеал в жизни — надежды практически не было, и, возможно, поэтому, мадемуазель Корде часто пребывала в задумчивости, отчего многие считали ее угрюмой. Чувства и мысли уносили ее далеко от окружавшего ее мира, она легко погружалась в созерцательное настроение и столь же легко впадала в экзальтацию. По свидетельству современников, Шарлотта мало говорила, но много думала, а когда с ней заговаривали, нередко вздрагивала, словно очнувшись от сновидения. Ей очень импонировала мысль аббата Рейналя: «На небесах слава принадлежит Богу, а на земле — добродетели».
     Отданная на воспитание в монастырь, она поначалу увлеклась монастырской жизнью, и какое-то время даже всерьез обдумывала возможность пострижения. Видимо, именно в тот период к ее любимым античным героям добавилась библейская Юдифь, добровольно взявшая в руку меч, дабы нанести смертельный удар вражескому военачальнику Олоферну. Говорят, в Библии, принадлежавшей Шарлотте, были подчеркнута строка: «Я выйду для исполнения дела». Душа Шарлотты жаждала чего-то неведомого, благородного, жаждала подвига, но вокруг не было видно поприща ни для Юдифи, ни для героев Корнеля и Плутарха. Если бы в это время Шарлотта встретила любовь, возможно, она отдала бы этому чувству весь пыл своей души. Ведь она была очень привлекательна! Ее естественная красота: лицо, не испорченное белилами, не знавшие пудры темные волосы, «ангельский», по свидетельству современников, голос, звучавший по-детски звонко, — повергали в восхищение многих мужчин. Но, несмотря на привлекательную внешностью, Шарлотта не интересовалась противоположным полом. Как писала в своих воспоминаниях одна из ее подруг, «ни один мужчина никогда не произвел на нее ни малейшего впечатления; мысли ее витали совсем в иных сферах <…> она менее всего думала о браке». Если бы события шли своим чередом, она, возможно, приняла бы постриг и впоследствии стала бы образцовой настоятельницей образцового монастыря. Если бы не началась революция.
     Известие о взятии Бастилии всколыхнуло всю страну. В Париже первой жертвой восставших стал комендант Бастилии Делоне, чью голову, насадив на пику, толпа долго носила по городу, наводя ужас на сторонников законности и порядка. В Кане и окрестностях начались мятежи, манифестации и грабежи. Народный гнев обрушился на убежденного роялиста Анри де Бельзенса, дерзкого и невоздержанного на язык. Его буквально разорвали на куски, а голову, как и голову несчастного коменданта Бастилии, надели на пику и с воплями пронесли по городу. Была ли знакома Шарлотта с несчастным Бельзенсом, в точности сказать нельзя. Но его страшная смерть, без сомнения, потрясла девушку. В ее голове закипело множество неведомых прежде мыслей. Слепая ненависть толпы, потерявшей человеческий облик, не имела ничего общего с праведным гневом античных героев, жертвовавших собой во имя республиканских добродетелей. Рассчитанная жестокость аристократов не имела ничего общего с мудростью добродетельных законодателей. Неужели долгожданные реформы обязательно должны сопровождаться столь страшными взрывами самых низменных человеческих страстей? Как мог благородный лозунг «Свобода, равенство, братство», укрепленный на фронтоне обновленного революцией отечества, породить такое кровавое варварство? Став, по ее собственному утверждению, «республиканской задолго до революции», Шарлотта видела, что наступившие времена нисколько не напоминают Античную республику добродетелей, великодушных и возвышенных поступков, порядка и законности. «Прекрасные времена древности!» — восклицала она. «Герои древности стремились к свободе и независимости, одна лишь страсть обуревала их: все для отечества, и только для отечества! Наверное, французы не достойны ни понять, ни создать истинную Республику», — с горечью вздыхала Шарлотта в беседах с подругами.
     В соответствии с революционными законами, монастырь закрыли, и Шарлотта перебралась к тетке в Кан, ставший столицей вновь образованного департамента Кальвадос. До города газеты доходили быстрее, и она считала, что там она, быть может, сумеет разобраться в той революции, что свершилась в далеком Париже.
     Несмотря на то, что круг общения Шарлотты, а точнее, тетки, которой она заменила и умершую в юности дочь, и компаньонку, составляли сторонники монархии, Шарлотта не намеревалась считаться с взглядами родственников и друзей и постоянно высказывала свои антимонархические настроения. Даже когда круг близких людей начал резко сужаться: предчувствуя надвигавшийся республиканский террор, роялисты отправлялись в эмиграцию. Тем не менее, Шарлотта писала: «…У меня нет ненависти к нашему королю, напротив, я уверена, что у него добрые намерения; однако ад тоже полон благих намерений, но от этого он не перестает быть адом. Зло, причиняемое нам Людовиком XVI, слишком велико... Его слабость составляет и его, и наше несчастье. Мне кажется, стоить ему только пожелать, и он был бы самым счастливым королем, царствующим над любимым народом, который обожал бы его, с радостью наблюдая, как он противостоит дурным внушениям дворянства... Ибо это правда — дворянство не хочет свободы, которая одна может дать народу спокойствие и счастье. Вместо этого мы видим, как наш король сопротивляется советам добрых патриотов, и какие от этого проистекают бедствия. <…> Друзья погубят короля, так как он не имеет смелости отстранить своих дурных советников... Все говорит о том, что мы приближаемся к страшной катастрофе... Но не станем предрекать конец. Однако зададимся вопросом: можно ли после этого любить Людовика XVI?.. Его жалеют, и я его жалею, но не думаю, чтобы такой король мог составить счастье своего народа». Но, как свидетельствуют те же письма, узнав о казни короля, республиканка Шарлотта «плакала как ребенок», позабыв обо всех своих претензиях к монарху. Наверное, претензии к королю как к представителю власти, у нее оставались по-прежнему, но самого Людовика ей было нестерпимо жаль. «Я содрогаюсь от ужаса и негодования. Будущее, подготовленное настоящими событиями, грозит ужасами, которые только можно себе представить. Совершенно очевидно, что самое большое несчастье уже случилось. <…> Люди, обещавшие нам свободу, убили ее; они всего лишь палачи. Так оплачем же участь нашей бедной Франции!» И, возможно, уже после казни короля Шарлотта стала задумываться над тем, не может ли жертвенный поступок слабой женщины остановить кровопролитие.
     В конце мая — начале июня 1793 года партия жирондистов была изгнана из Конвента, а депутаты объявлены вне закона. В провинции падение жирондистов и последующее установление диктатуры якобинцев, восприняли как удар, нанесенный революции. Часть депутатов, воспользовавшись сложившейся поначалу неопределенностью ситуации, бежала в провинцию, где надеялись обрести убежище и продолжить борьбу с захватившей власть диктатурой. Страна оказалась расколотой на два лагеря, которые вскоре двинулись друг на друга войной.
     В первые дни июня в Кан, столицу департамента Кальвадос, ставшего на сторону побежденных, стали прибывать жирондисты — в Кане нашли прибежище восемнадцать депутатов. И, как есть основание полагать, эти люди, сами о том не ведая, определили судьбу Шарлотты Корде. Хотя, возможно, независимая в суждениях мадемуазель Корде давно приготовилась взять в руку кинжал Брута и принести себя в жертву на алтарь отечества, и речи изгнанных депутатов лишь определили имя диктатора. Но это всего лишь предположения, ибо ни мыслей, ни чувств, обуревавших в то время Шарлотту Корде, не узнает никто: записей она не оставила, подруги, с которыми она могла быть откровенной, находились в эмиграции, а практиковавшаяся в те года перлюстрация частной переписки не позволяла безоглядно доверять бумаге мысли и чувства. Поэтому заменим размышления мадемуазель Корде строками Ламартина: «Отныне народное собрание перестало быть представительством: оно обратилось в правительство. Оно самостоятельно правило, судило, чеканило монету, сражалось. Это была сплотившаяся Франция: одновременно голова и рука. Эта коллективная диктатура имела перед диктатурой одного лица то преимущество, что она была неуязвима и не могла быть прервана или уничтожена ударом кинжала. Отныне перестали спорить, а начали действовать. Исчезновение жирондистов отняло голос у революции. Заседания проходили почти в молчании. В Конвенте водворилась тишина, нарушаемая лишь шагами проходивших за оградой батальонов, залпами вестовой пушки и ударами топора гильотины на площади Революции».
     Политическая история по-разному отнеслась к жирондистам. По словам Мишле, они сводили политику к понятию «ждать», а революция ждать не могла. По словам Матьеза, они, начав, не умели завершить начатое: объявили войну загранице, но не сумели одержать победу над врагом; разоблачили короля, но не решились устранить его; требовали республику, но не сумели управлять ею — и так во всем. И даже воспевший Жиронду поэт-романтик Ламартин отказал своим героям в политическим чутье: «Они делали революцию, не понимая ее; они управляли, не понимая, как это следует делать». Но Шарлотта Корде была далека от хитросплетений политики: действовать ее побуждало сердце, снедаемое огнем республиканских добродетелей. Вероятно, если бы в это время она нашла свою вторую половину, если бы в ее сердце вспыхнула любовь к тому, кто мог бы составить счастье всей ее жизни, возможно, она бы не совершила того, что суждено было ей совершить. Остается лишь вместе с Ламартином утверждать, что «страсть, которую она питала бы к одному человеку, она перенесла на отечество. Она все более и более погружалась в мечты, изыскивая, какую услугу она могла бы оказать человечеству. Жажда принести себя в жертву обратилась у нее в безумие, страсть или добродетель. Даже если бы эта жертва должна была стать кровавой, она все-таки решила принести ее. Она дошла до такого отчаянного состояния души, которое разбивает личное счастье не ради славы и честолюбия, но ради свободы и человечества. Ей недоставало только случая; она выжидала его, и ей казалось, что он уже близко».
     Возможно, роковым событием стала казнь кюре Гомбо, который в свое время принял последний вздох матери Шарлотты. Возможно, поводом послужили расклеенные по городу воззвания жирондистов: «К оружью, граждане! Верховная власть народа подверглась оскорблениям, она вот-вот перейдет в руки гнусных заговорщиков, жаждущих золота и крови. К оружию, или уже завтра все департаменты станут данниками Парижа!», «Французы, вставайте и идите на Париж!» И их речи, где виновником всех бедствий чаще всего именовался Марат. И Шарлотта вместе с другими внимала ораторам, призывавшим остановить рвущееся к диктаторскому креслу Чудовище, которое одним только существованием своим «позорит человеческий род». Шарлотте Корде приписывают фразу: «Нет, Марат никогда не будет править Францией, даже если у нас не останется ни одного мужчины!» Говорят, что временами Шарлотта плакала, а когда ее спрашивали, в чем причина ее слез, она отвечала: «Я плачу над Францией. Пока жив Марат, кто может быть уверен, что она будет жить?»

Преступление и наказание

     Никому не поведав о своем замысле, Шарлотта отправилась в Париж, куда прибыла 11 июля 1793 года. Она остановилась в гостинице; отвечая на вопрос хозяйки, как долго она собирается прожить в столице, Шарлотта ответила: «Пять дней». Откуда она взяла именно эту цифру? Вряд ли она могла точно подсчитать, сколько времени потребуется ей, чтобы отыскать в незнакомом городе Марата. Наверное, просто почувствовала, что дальше силы у нее кончатся. Об обратном пути она не думала, ибо знала, что его у нее не будет. Поначалу она думала сразу отправиться в Тюильри, где заседал Конвент, но не пошла, ибо узнала от хозяйки, что Марат уже почти месяц не покидал дома из-за обострившейся кожной болезни. Из-за отвратительных струпьев, покрывших его тело, Друг народа практически не вылезал из медной ванны в форме сапога, поперек которой лежала широкая гладкая доска, которую он использовал вместо письменного стола. На этой доске он делал свою газету, где призывал народ повышать бдительность и беспощадно рубить головы заговорщикам. К нему уже приходили делегации, и он говорил им: «Мое единственное желание — иметь возможность при последнем вздохе заявить: “Отечество спасено”». Эти же слова прозвучат на процессе по делу об убийстве гражданина Марата гражданкой Шарлоттой Корде. Так, быть может, прав был летописец революционного Парижа Ретиф де Ла Бретон, когда написал: «Если бы она узнала его ближе, она наверняка полюбила бы его»?..
     Париж не интересовал Шарлотту. Натура цельная и сосредоточенная, она не могла позволить себе отвлекаться на мелочи, а все, что не было непосредственно связано с целью ее приезда, сейчас не имело для нее никакого значения, ибо все свои помыслы, все силы она сосредоточила на одном: она должна повторить подвиг Брута. А чтобы удар, который она собиралась нанести, обернулся бы только против нее самой, а не против ни о чем не подозревавших родственников и друзей, она написала «Обращение к французам, друзьям законов и мира»: все должны были знать твердо: она сама, одна, не посвящая никого в свои планы, решила убить чудовище.
     Утром, 13 июля, Шарлотта купила в скобяной лавке в садах Пале-Рояля нож, и вечером того же дня вонзила его в грудь Марата. О том, как она дважды (или все же трижды?) приходила к Марату, как ни консьержка, ни супруга Марата «перед Солнцем», как могла именовать себя Симона Эврар, не впускали ее в квартиру, как ей пришлось придумать заговор, о котором она якобы хотела поведать Другу народа, написано немало страниц, в том числе и современниками. Но какие чувства обуревали Шарлотту, когда она осталась один на один с грозным Маратом и настало время пустить в ход кинжал Брута, не знает никто. Кого поразила Шарлотта, когда, выхватив из-за корсажа нож, она по самую рукоятку вонзила его во впалую грудь сидящего в ванне человека? Депутата Жана Поля Марата? Журналиста-параноика, призывавшего убивать? Отвратительное Чудовище, готовое пожрать всю Францию?
     Быть может, нанося удар, она зажмурилась. Быть может, в испуге выдернув кинжал из впалой груди Марата, ощутила сознание выполненного долга. Трудно сказать. Но если бы Шарлотта почувствовала себя убийцей, преступницей, она наверняка бы стала искать выход, выпрыгнула бы в окно и убежала, прежде чем ее бы начали искать. Но великий Корнель сказал: «Кто справедливо мстит — не может быть наказан». И она твердым шагом вышла в коридор.
     До прихода полицейского комиссара вокруг Шарлотты творился настоящий ад: крики, причитания, проклятия в адрес убийцы, ругань. Из ванной растекались кровавые потоки; люди растаскивали на подошвах башмаков размокшие клочки газетных листов. Национальные гвардейцы с трудом сдерживали натиск беснующихся женщин, рвавшихся в гостиную, чтобы растерзать негодяйку в клочья. Наверное, впервые в жизни немногословная и сдержанная Шарлотта оказалась в центре такого вулкана страстей, и можно только догадываться, чего стоило ей при этом сохранять запомнившееся современникам кроткое выражение лица. Растрепанная, в помятой и порванной одежде, с руками, связанными впивавшейся в кожу веревкой, она шептала: «Несчастные люди, они требуют моей смерти, вместо того, чтобы воздвигнуть мне алтарь за то, что я спасла их от такого чудовища!..» «Я думала, что умру сразу; люди мужественные и, поистине, достойные всяческих похвал, оберегли меня от вполне понятной ярости тех несчастных, которых я лишила их кумира. Так как я не утратила хладнокровия, то мне горько было слышать крики некоторых женщин, но тот, кто решил спасти отечество, не станет считаться с ценой», — напишет она в тюрьме.
     Заключение Шарлотты длилось недолго, процесс был скорым, а приговор предрешен заранее. 17 июля, в половине восьмого вечера, в час, когда она нанесла удар Марату, голова ее, отсеченная лезвием «национальной бритвы», упала на эшафот, а подручный палача подхватил ее и дал ей пощечину. Словно почувствовав оскорбление, нанесенное ее стыдливости, голова Шарлотты покраснела, а по рядам зрителей пронесся возмущенный ропот.
     Тело Шарлотты Корде отвезли на кладбище Мадлен и опустили в ров № 5, между рвами № 4, где покоилось тело Людовика XVI, и № 6, куда в скором времени сбросят тело герцога Орлеанского, пытавшегося приспособиться к революции и даже взявшего себе фамилию Эгалите, «Равенство». Во время Реставрации кладбище будет ликвидировано и останки погребенных на нем людей затеряются в бурно строящемся Париже.
     Культ Марата, начало которому положило его пышное театрализованное погребение, также отошел в историю. Бюст Марата 26 февраля 1795 выкинули из Пантеона в клоаку, а останки его — как невостребованные — в свинцовом гробу зарыли на кладбище подле Пантеона. Во время работ по реконструкции кварталов, прилегавших к Пантеону, кладбище ликвидировали. «От величия до падения часто бывает всего один шаг», писал Вольтер в полюбившейся Шарлотте Корде пьесе «Смерть Цезаря».
     Красавица и Чудовище сгорели в едином пламени всепоглощающей любви к светлому идеалу.