БРЕД  СУМАСШЕДШИХ

С утра прошел очищающий дождь, потом вышло солнце, отчего скамейки подсохли и парк заполнился людьми.
Гегемон Васильич прогуливался по аллее, английским жестом выбрасывая трость. Кашемировое пальто чудно гармонировало с пушистыми усами. Ясные синие глаза сверкали, как сапфиры. Жизнь восхищала его своими красками, звуками и запахами. Всем. Он был художник. Теперь он работал в рекламном агентстве, прилично зарабатывал, пользовался служебным автомобилем. У него была фетровая шляпа и личная маникюрша.
Весна делала свое дело: на всех лицах, замеченных Гегемоном Васильичем в парке, лежала печать голодной тоски, слабо заретушированная улыбками счастья.
На одну-единственную свободную скамейку Гегемон Васильич сел. Положил трость на колени и поднял голову к небу. Оно было синее, облака быстро улетали, а молодые полувысунувшиеся листочки вертелись под легким ветерком и подставлялись солнцу.
— Отлично, просто отлично! — воскликнул Гегемон Васильич и перевел взор с неба на землю.
По земле брела унылая девица в морщинистых чулках. Гегемон Васильич крайне удивился. По этому парку никогда не ходили неопрятные девицы. Наоборот, здесь все красовались.
— Э... мадемуазель! — неожиданно для себя самого громко сказал Гегемон Васильевич.
Девушка вздрогнула и посмотрела в его сторону.
— У вас... простите, чулки, — сказал Гегемон Васильевич.
Девушка тут же подняла юбку и прямо на месте поправила все недостатки своей внешности.
— Всё? — спросила она, опуская юбку.
— Всё... — ответил пораженный Гегемон Васильевич.
Девица тронулась с места и побрела дальше.
— Постойте! — вскочил со скамейки Гегемон Васильич. — Подождите...
— Изменить прическу? — обернулась девица и слабо улыбнулась. — Или цвет волос?
— Нет, что вы, простите, не хотите ли присесть... — быстро заговорил Гегемон Васильич, всё больше удивляясь своему поведению. Он никогда не заговаривал с публикой в этом парке. Он гулял сам по себе, а вокруг сидели влюбленные, пьяные и немые. Основной контингент этого парка. Исторически сложилось. Так что разговаривать тут было просто не с кем, да и не любил он беседовать с посторонними.
Девица повернулась и подошла к Гегемону Васильевичу.
— Присаживайтесь, — сказала она ему и села.
Он сел. Положил трость на скамейку.
— Это опасно, — сказала девушка, кивнув на трость.— Ее могут украсть немые. Или вы сами ее забудете.
— Так вы часто здесь бываете? — удивился Гегемон Васильич и послушно переложил трость на колени.
— Нет, редко. Но я сейчас прошла по аллее и всё разглядела. Тут только влюбленные, пьяные и немые.
— Но почему вы решили, что украсть мою трость могут именно немые?
— Это очевидно. Вы же взрослый человек. Или богатство лишает проницательности?
— Нет-нет, у меня всё есть. И проницательность тоже, — заверил девицу Гегемон Васильевич. Но вы так удивили меня, что я... Ну да, конечно. Трость могут схватить и убежать... Только немые. Вы правы.
— Вы читаете без очков? — неожиданно спросила девица.
— Да. И рисую. Я художник, — ответил Гегемон Васильич таким тоном, словно был единственным на земле зрячим художником.
— Тогда прочтите вот это. И что-нибудь скажите, — она протянула ему незапечатанный конверт. — Не беспокойтесь, это мое собственное...
Зрячий художник Гегемон Васильич развернул листок и прочитал следующее:

“Ну вот, видишь, опять приходится пользоваться словами, и не знаю что получится. Не знаю, как объяснить тебе тот понедельничный разговор, потому что я его на самом деле не помню.
Ты не веришь мне. Не хочешь.
Еще меньше ты понимаешь, зачем я вообще кружу возле тебя и что мне нужно. Тем более что я еще в конце декабря сказала тебе, что новый год собираюсь посвятить созданию дома, а тебе и без меня хорошо. Так куда я лезу?
Сегодня, в среду вечером, я разговаривала с человеком, который сказал мне, что знает ответ на этот вопрос. “Просто ты встретила образ, который жил в тебе всегда, ты увидела его — и сразу узнала. Как своего. И очень обрадовалась, потому что вообще удалось увидеться с ним в этой жизни...” Вот так сказал человек, который видел тебя и хорошо знает меня. И хотя он давно живет отдельно от меня, интуиция его от этого не пострадала, а лишь усилилась. Ты, может быть, прав, что осторожничаешь со мной, но не потому прав, что я вообще какая-то чума, а потому что ты лично есть та встреча, которая мне всю жизнь была нужна. Что ж поделаешь, если такая трудная встреча выходит. Ждала долго. Устала в дороге. Рядом с тобой у меня возникает чувство дома. Это самая большая моя боль в жизни. Постоянный крик в душе: д о м !
У тебя есть свои боли и крики, но ты их не так усердно транслируешь, как я. Не могу не общаться с тобой, не могу враждовать, не могу объясняться, просить прощения за то, что я еще живая. Устала. Так не может быть: у меня с тобой всё совпадает, а у тебя со мной ничего не совпадает. Не может быть. Это пострашнее любой любви. Отзовись, попробуй понять меня. Пожалуйста. Мне не “скорая” психиатрическая нужна. Радость общения с тобой так велика, что я тоже начала всего бояться. Мне страшно без тебя. Делаю глупости, плачу, умираю от горя, когда опять начинаются “определенные трудности”. Не уходи.
Я не “применяю” тебя. Я дышу тобой. Для тебя я не только в храм за святой водой сбегала бы, а за тридевять земель за живой и мертвой. Я не уцелею, если ошибусь и окажусь у ног истукана, который боится малейшего дуновения моего шквального характера. То есть шквальные явления тебя вообще не интересуют. По определению. Но они уйдут, я сделала с собой тысячи разных разностей, чтобы уцелеть и жить дальше. Прошу тебя: отзовись.
Я действительно не знаю, о чем мы с тобой говорили в понедельник 19 января. В Крещение.
Пожалуйста, будь. Это судьба, переставшая шалить, очень серьезно выступила. Неужели ты этого не чувствуешь...”