На первую страницуВниз


Юрий Баранов родился в 1946 году. Окончил Тамбовское высшее военное авиационное училище летчиков им. М. М. Расковой. Служил в частях ВВС. В настоящее время живет в Иркутске. Пишет стихи, рассказы, пьесы. Публиковался в журналах «Сибирь», «Первоцвет».
Лауреат литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" – 2005.


ЮРИЙ   БАРАНОВ
ОСВОБОЖДЕНИЕ

 Контракт

     Вы, наверно, замечали, что в России всех обладателей отчества Петрович зовут не по имени отчеству, а только по отчеству: Петрович. Видимо, что-то имеется в этом прозвании отеческом домашнее, теплое, пахнущее свежим хлебом, сеном и каким-то забытым ремеслом. Как правило, все Петровичи простодушны и бесхитростны. Не умеют они ловчить и просачиваться между струйками дождя, как герой известного анекдота. Уж если виноват Петрович, то встанет сам, ясно и четко скажет: «Виноват, карайте меня, как положено». Словом, обыкновенные русские мужики. Простые и надежные.
     А уж если, паче чаяния, встретился вам Петрович, умеющий приспосабливаться к сволочным обстоятельствам этой жизни, означает это всего лишь то, что ломала и корежила его судьба, пока не обтесала до состояния гладко ошкуренного бревнышка, которое служит вполне заменяемой подпоркой к стулу очередного небожителя.
     Петрова Вадима Петровича, коллеги по службе так и называли всегда: Петрович.
     Казалось, что Петрович родился и вырос в нашем Учреждении. Здесь ему меняли подгузники, отсюда он ходил в детский сад, потом в школу. Отсюда он уходил в армию, а вернувшись, окончил институт, и довольно быстро дорос до должности начальника отдела. Нужно сказать, что мама Вадима Петровича работала старшей машинисткой в нашем Учреждении еще со времен восстановления народного хозяйства. Про отца он ничего не знал, утешаясь материнскими рассказами о герое полярнике, которого маменька назначила ему в отцы. Злые языки и сегодня утверждают, что отец все эти годы был рядом. А иначе чем еще можно объяснить послабления по службе, которые делал старшей машинистке управляющий делами исполкома (так тогда называлось Учреждение) Георгий Ильич Макаров.
     Разговоры разговорами, но с малолетства Вадим Петрович привык рядом с мамой подниматься по широкой, облицованной мраморной плиткой лестнице, и, путешествуя по широким коридорам, невольно перенимал привычку передвигаться короткими перебежками, сосредоточенно глядя только перед собой, как это делами все мамины знакомые по этому большому серому дому.
     А еще он научился отвечать старшим коротко и четко, глядя прямо в глаза вопрошавшему. Взрослым дядям это очень нравилось. Они смеялись и говорили: «Гляди, как чешет пацан. Прям по писанному».
     В совсем еще нежном возрасте стали его называть Петровичем, после одного, весьма знаменательного случая. Однажды маленького Вадика остановил на лестнице сам предисполкома товарищ Саланский. Остановил и грозно спросил: «Это кто?» Вадик поднял голову и, глядя прямо в глаза большому дяде, по военному громко доложил: «Петров Вадим Петрович. Пять лет. Прибыл к маме Петровой Галине Петровне в машбюро. Кабинет номер одиннадцать».
     «Значит Вадим Петрович, Петрович…» — захохотал большой дядя и пошел дальше, вытирая пот и слезы от смеха с мясистых широких щек.
     Впоследствии, уже в армии Вадиму Петровичу очень пригодилось это умение правильно отвечать и правильно держать себя с начальством. Армейские командиры, оказывается, тоже очень любили, когда подчиненный честно, открыто смотрит им в глаза и отвечает без всякого умствования и лишних сомнений.
     Благодаря именно этому умению, Петрович стал ротным писарем еще в процессе прохождения курса молодого бойца. В то время как его товарищи-сослуживцы топали на плацу, ежась от осеннего сырого ветра, или рыли окопы, Вадим Петрович писал под руководством старшины разновсяческие бирочки и рисовал схемы действий личного состава на случай пожара. За этим весьма важным занятием и присмотрел его начальник солдатского клуба капитан Дубов, которого в полку, не стесняясь, называли Дубом.
     Кличка эта счастливо сочетала в себе производное от фамилии капитана и намекала на сходство его с подпоручиком Дубом — героем книги Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Как и подпоручик Дуб, наш капитан был горьким пьяницей. Один раз в два года подбирал он для работы в клубе бойца, которому предстояло писать планы культурно-массовых мероприятий, рисовать афиши, стеречь клубное имущество, писать за капитана его личные конспекты по марксистско-ленинской подготовке, бегать за водкой, охранять и ограждать начальника клуба от жены, дурного глаза и начальника политотдела.
     В то время как все отцы-командиры и начальники давно махнули рукой на беспробудное Дубово пьянство, начальник политотдела дивизии полковник Худоба не потерял надежды перевоспитать нерадивого начальника клуба. С этой целью он периодически наезжал в старый щитовой барак, именуемый солдатским клубом, и еженедельно на планерках устраивал показательную порку Дуба, которого, как говорится, всегда было, за что и как.
     Рассказывали, что однажды изнемогающий от сушняка и головной боли после вчерашнего возлияния капитан Дуб не выдержал воспитательного процесса и рухнул в обморок. А когда его привели в чувство, он поднял голову и, глядя мутными, красными от пьянства глазами прямо в очи начальника, произнес фразу, которую впору бы внести в учебники партполитработы, а также военной психологии, как образец понимания текущего момента и воинской субординации. Дуб сказал: «Продолжайте, товарищ полковник. Продолжайте…»
     Вот какой замечательный начальник и воспитатель достался юному Вадиму Петровичу. Конечно же, Петрович сразу осознал, насколько сказочно ему повезло. В казарме он почти не бывал, занимая важное место в сложной иерархии солдатских взаимоотношений. Поэтому времени после выполнения обязательных работ у него оставался вагон и маленькая тележка. Петрович постоянно оформлял дембельские альбомы «дедушкам Советской армии». Деды, естественно, покровительствовали ему. Дошло до того, что Петровичу было разрешено носить подворотничок из красного бархата, пластмассовые вставки в погонах и заглаживать на гимнастерке поперек спины складку, которая сразу же демонстрировала всем особое положение нашего героя. Конечно же, не все деды одобряли это решение. Но только этот шаг помогал избавить клубного работника от какого-нибудь борзеющего дембеля из другого подразделения.
     Как же было Вадиму Петровичу не возносить ежедневно благодарственные молитвы Богу за то, что он послал ему такого начальника. Тогда-то и укрепился Петрович в мысли, что всякое начальство от Бога. Храни, оберегай своего начальника и воздастся тебе сторицей, думал он.
     Конечно же, так оно и было. Ибо капитан Дубов был человеком не злым и, в известной степени, благородным, так как добро, совершенное для него, помнил.
     Однажды в полк нагрянула комиссия, возглавляемая неким генералом. Накануне боец Петров получил для показа личному составу несколько фильмов. В список для демонстрации военнослужащим срочной службы в те времена включались фильмы либо очень старые, либо предназначенные для воспитания патриотизма. Вот и пришлось Петрову выбирать между «Чапаевым», «Кубанскими казаками» и кинокомедией «Этот негодяй Сидоров». Естественно, решение принимал начальник клуба. Но, поскольку капитан был, как обычно, пьян, он невнятно произнес нечто, прозвучавшее, как «имить твою Сидоров».
     — Понял, — ответил Петров.
     Наутро клуб блестел, насколько это возможно при прогнивших полах, изломанных и исписанных военнослужащими разных поколений креслах. И у входа красовалась афиша, извещающая народ о том, что в двадцать ноль-ноль состоится демонстрация художественного кинофильма «Этот негодяй Сидоров».
     После завтрака в клуб прибежал помощник дежурного по штабу сержант Маслов.
     — Ну что, Петрович, у тебя все в ажуре? — спросил он запыхавшись. — Смотри, а то генерал со свитой минут через десять будет здесь, — и, глянув на афишу, захохотал, хлопая себя обеими руками по ляжкам и приседая при этом: — Петрович, а ты знаешь фамилию генерала? Ой, не могу! Ой, уморил! Сидоров его фамилия.
     — Сидоров! — прокричал Маслов и убежал.
     На мгновение рядовой Петров опешил, а потом… Потом афиши позорящей генерала Сидорова и ставящей жирный крест на и без того неудачной карьере капитана Дубова не стало. Она исчезла, испарилась. А когда проверяющие во главе с генералом приблизились к клубу, то все они имели счастье лицезреть солдатика в не по росту длинной шинели, который старательно тер тряпкой щит, на котором красовалась афиша: «Сегодня в 20.00 художественный фильм “Чапаев”».
     Солдатик быстро спрятал тряпку в карман шинели и вытянулся, отдавая честь генералу и сопровождающим его человекополковникам. Генерал скользнул взглядом по афише и махнул рукой, что одновременно должно было означать отдание чести и направление последующего движения.
     Когда стих и растаял скрип сапог последнего из свитских полковников, Петров снял неудобную, длинную шинель, скрывавшую ушитые брюки, укороченную гимнастерку и все прочие знаки своего особого положения и отправился пить чай в кладовку за сценой. А еще через пару часов появился капитан Дубов, прятавшийся от проверяющих в кочегарке. Он уже все знал про «негодяя Сидорова», замену афиши и был преисполнен благодарности.
     — Я, это, Петров, не забуду, — говорил он, тяжело сопя и дыша перегаром. — Я добро помню, — и жирные капли пота, а может быть, слезы катились по небритым его щекам и капали на засаленный воротник мундира.
     Конечно же, капитан Дубов свое обещание выполнил. Вадим Петрович на дембель уехал в первой партии, украсив свои погоны сержантскими лычками, и, что было особенно ценно, — кандидатом в члены КПСС.
     Недаром армейскую службу называют школой жизни, — думал Петрович. — Так оно и есть. Хороший или плохой начальник — нам без разницы. Главное угадать его желание и быть в нужное время в нужном месте. И чтоб всегда к начальству с открытой душой и честной улыбкой. А уж начальство тебя оценит и одарит.
     Вернулся сержант Петров домой, и жизнь пошла-побежала. Да все в гору. Как-то легко в институт поступил. Учеба давалась не очень, но ведь не в знаниях дело, а в наличии «корочек». В институт зачислили — значит, встал в очередь за дипломом. А теперь стой и не высовывайся, не умничай лишний раз. И все получится. Если не знаешь чего-нибудь — преподавателю изобрази старание, да так, чтобы пожалел он тупого студента, посовестился убогого топить.
     Вот так и получил Вадим Петрович диплом. А мама уже и место сыночку в Сером Доме приготовила. И карьера удачно пошла. Да случилась в стране перестройка, а потом и вовсе непонятно стало, куда бежать и чего делать. Начальники, которым вчера кланялись, оказались «коммуняками проклятыми». Правда, большинство из них хорошо подготовились к отступлению и плавно перетекли — если не в кооперативы или научно-производственные объединения, то в пламенные демократы.
     Так, шеф Вадима Петровича, совершив ритуальное сожжение партбилета на очередном демократическом митинге, не только удержался на своем месте, но и в гору пошел. А когда начались повальные чистки чиновничьих рядов, и главным оценочным критерием стал вопрос: а где ты был в августе 1991 года? — шеф Вадима Петровича не забыл, приблизил к себе и доверил работу в предвыборном штабе.
     Словом, удержался Петрович. А все потому, что не дрогнул, сохранил верность родному начальнику.
     Общественно-политические формации приходят и уходят, а начальство остается, — думал Петрович. — Наше дело не рассуждать, а следовать за начальником, а вперед забежать можно только для того, чтобы пиджачок свой перед руководством расстелить, дабы оно, любимое, ног не замарав, через лужу перешло.
     Но шеф, отбыв свой срок градоначальником, поднялся в губернаторы, а там про Петровича забыл.
     Ну что же, — думал Петров, — я ведь ни сват, ни брат. — И продолжал служить верой и правдой новому начальнику, а потом — следующему.
     Так незаметно и подошел предпенсионный возраст. В аккурат в это время появился у Вадима Петровича новый начальник. В Учреждении прошла очередная реорганизация, создавались какие-то странные управления, в которых кадровые службы объединялись с юридическими, организационные — с контрольными. Вероятно, по замыслу авторов, бессмысленность преобразований должна была компенсироваться единообразием структуры. Хотя, конечно же, тайный смысл этих действий был непонятен только новичкам. Избавиться от неугодных, берущих неуправляемо, переставших делиться, ненадежных, болтливых, не умеющих угадать волю начальника.
     Новым начальником Петровича стал бывший прокурор, который привык общаться, заранее предполагая в собеседнике наличие вины. Как собака чувствует флюиды страха, исходящие от испуганного человека, так Емельян Егорович Васькевич чувствовал страх своих подчиненных. Восседая во главе громадного стола на планерных совещаниях и колыхаясь всем своим жирным телом, он гулко бросал карандашик на стол и кричал: «Я вас научу работать!» — и шумно втягивал носом воздух, словно наслаждаясь запахом ужаса, витавшим в кабинете. Вероятно, он получал удовольствие от процесса целеуказаний и вида маленьких согбенных человечков, судьбы которых цепко держал в своих кулаках.
     А ведь какая умница, — почти с восхищением думал Вадим Петрович, наблюдая, как бьется на виске начальства маленькая злая синяя жилка. — Сейчас он придаст всем ускорение и они будут работать до седьмого пота, боясь даже в туалет лишний раз сходить. Молодец, ах, какой молодец!
     — А ты, Петров, чему улыбаешься? — вдруг, словно с небес, услышал он. — Я тут учу их уму разуму, а ему, видите ли, смешно стало. Ты, наверное, решил, что всех умней, все знаешь и все умеешь!? Великим и опытным себя почувствовал?
     Петрович хотел было возразить, сказать что-то, но горло перехватило. Слова, не родившись, остались где-то внутри, а наружу вырвался только сдавленный звук «кха». Но и этого было достаточно, чтобы воодушевить начальника.
     — Недавно из области бумага пришла, где, стыдно сказать, нас учат правильно письма оформлять. Дескать, не пишем мы заголовки в служебных записках, и шрифт у нас не соответствует ГОСТу. Это ведь твоя работа, Петров.
     Вадим Петрович хотел снова что-то сказать, но с ужасом вспомнил, что начальству в этот момент лучше не перечить. Хотя сказать очень хотелось. Пункт четыре общего раздела ГОСТа носил всего лишь рекомендательный характер. Но разве можно было сейчас говорить? Оставалось только пониже нагнуть голову, чтобы спрятать нервное подергивание губ и правой щеки, так похожее на улыбку, что начальник мог оскорбиться, и тогда…
     Но Емельян Егорович на Петрова даже не глядел. Вдохновленный собственным красноречием, он с наслаждением швырнул в очередной раз карандашик на стол и продолжил:
     — У вас ведь скоро истекает срок контракта. А я внимательно мониторить буду вашу деятельность. И обязательно с оргвыводами. Разберемся, кто у нас достоин работать в нашем Учреждении, а кто нет. Так что, слушайте меня и радио. Потому что я всегда говорю правильно, — и засмеялся.
     После этой планерки потерял Вадим Петрович покой и сон. А тут еще, как назло, просквозило. Возвращаясь домой после работы, почувствовал ломоту во всем теле и жар. Жена сразу, заметив его состояние, засуетилась, напоила чаем с малиной, медом, уложила в постель, накрыв двумя одеялами, а затем села рядом и стала что-то рассказывать про детей и внуков. Вадим Петрович лежал полуприкрыв глаза — слушал и не слушал. То есть для него сейчас был важен голос жены. Тот теплый звук, который утешал, успокаивал и убаюкивал его, а смысл того, что она говорила, пролетал мимо. Вдруг сквозь ресницы почти смеженных век увидел Вадим Петрович, как закружились разноцветными сполохами огни люстры, а затем, превратившись в громадные глаза-прожекторы, стали спускаться все ниже, ниже, разглядывая его, Петрова Вадима Петровича. Многоглазое чудовище пронизывало, проглядывало насквозь его плоть и душу. И в этом взгляде явственно угадывался вопрос: а достоин ли? Голос жены стал почти неслышим, уходил, уплывал и уже не мог помочь.
     Вадим Петрович хотел крикнуть, позвать на помощь, но не мог. Но пока голос жены не уплыл совсем далеко, он, собравшись с силами, прошептал: «Выключи». Глаза чудовища погасли, и Петрович, облегченно вздохнув, провалился в сон.
     Утром, вопреки ожиданиям, легче не стало.
     — Вадюша, — сказала жена, — не ходил бы ты на работу. Вызовем врача. Посидишь несколько дней на больничном.
     — Как ты не понимаешь! У меня же срок контракта истекает. Завтра начальник скажет: зачем мне этот старый и больной чиновник. Враз уволят. И все. Кому я нужен в этом возрасте. И на пенсию нынче не проживешь.
     Так что пришлось Вадиму Петровичу, превозмогая слабость и головную боль собираться на работу. Добравшись до родного кабинета, он рассеяно разделся, сел за стол и вдруг, повинуясь какому-то странному порыву, встал и открыл окно. И тут же, словно ждал этого, в окно вместе со снегом и морозным ветром влетел воробей. Был он не серый, а какой-то нарядно-коричневый, слишком яркий для воробья. Покосился черными бусинками глаз на Петровича, подмигнул и почти спросил: «Чёй-то, чёй-то делаешь, человече? Чей ты, чей? Чем, чем занят?» — Прыгнул смело на стол, осмотрелся, а потом вспорхнул. И, уже улетая, оглянулся. Как будто желая сказать: «Ну что ты здесь делаешь, старый пень. Полетели, пошли за мной. Там, за окном широкий, прекрасный, свободный мир, а ты тут зачем-то паришься».
     К обеду Вадиму Петровичу совсем поплохело. Сотрудники вызвали для него «дежурку» (то есть дежурный автомобиль) и отправили домой. А Петровичу вдруг стало все равно: подпишут или не подпишут контракт.
     Он полулежал в любимом кресле, накрытый пледом, и смотрел в окно. За окном падал снег. Громадные белые хлопья густо засевали землю, скрывая вчерашнюю грязь, слякоть и мусор. Белая пелена накрыла сад и тропинку, ведущую к лесу. Вадиму Петровичу вдруг захотелось выйти из дома и, оставляя первый след, пройти по свежему, такому чистому и белому снегу, словно начиная все с начала. Словно не было позади прожитых лет, а впереди есть выбор дорог, ведущих в иной мир, где не нужно пристраиваться к очередному начальнику, угадывая каждое его желание, чтобы заслужить себе место под солнцем.
     Когда жена уснула, он встал, стараясь не шуметь, накинул на плечи пальто и вышел на улицу.
     Вадим Петрович, не чувствуя холода, шел по тропинке, ведущей к лесу, а белые хлопья кружились вокруг него, превращаясь в бабочек. Вдруг бабочки перестали летать, и он увидел, что деревья вокруг покрылись бело-розовыми цветами. Это яблони цветут, догадался Петрович и даже не удивился этому. Потом подул ветер, и лепестки яблоневых цветов закружились вокруг него, падая на лицо, глаза.
     Стало вдруг трудно дышать. Влажные лепестки мешали видеть лес. Захотелось присесть, отдохнуть, и почему-то закружилась голова.
     Когда Вадима Петровича нашли утром, он лежал на снегу, свернувшись калачиком, поджав под себя ноги. За ночь метель присыпала снегом, замела и Вадима Петровича, и следы, которые он оставил.


Освобождение

     Когда она шла по коридору, тяжело перебирая ступнями, отбрасывая их в стороны, словно ласты, то казалась громадной лягушкой, выбравшейся на сушу по каким-то своим лягушачьим делам. Она шла, ни на кого не глядя. Только редкий проблеск очков с толстыми линзами, за которыми не было видно глаз, позволял понять, что она все видит и внимательно наблюдает за окружающей её суетой, готовая в любой момент выстрелить липким языком, слизнув напрочь зазевавшегося коллегу или посетителя.
     Равно любезная со всеми, наша дама даже улыбки и легкие шутки, вероятно, предварительно взвешивала на невидимых весах, чтобы каждому досталось в меру его чина и положения.
     Начальник небольшого отдела, Алевтина Ивановна сумела так вышколить своих подчиненных, что они бегали по коридорам серыми мышками или сидели в своих кабинетах, зарывшись в кипы бумаг. Все делалось срочно, быстро, моментально и… судорожно. Судорожно дергались поросшие реденькой шерстью лапки специалистов, перетаскивая из кабинета в кабинет ворох документов. Судорожно порхали тонкие пальцы над клавиатурой компьютеров. Судорожно вздыхали бедные девушки, отданные в рабство Алевтине Ивановне, над очередным проектом распоряжения, не смея испить стакан чая на рабочем месте. Ах! — говорили они, — Ах! Не успеем! Ах! Нас уволят. Ах! Никогда нам не вернуться домой. И никогда нам не выйти замуж. Ах…
     Эти легкие стоны с хрустальным звоном всплывали к потолку и, просвистев по коридорам учреждения, вылетали на улицу, теряясь среди каменных и деревянных домов, стремились к реке, где тонули, сливаясь с журчанием и плеском воды.
     Начальство Алевтину Ивановну ценило. Да и как можно не ценить работника, который, как юный пионер «всегда готов»! На что готов? Да на все. Нужный документ? — пожалуйста; написать? — пожалуйста; организовать? — пожалуйста. Рабочий день закончился. Эй, кто тут под рукой? Кто всегда на месте и, как чертик из табакерки, выскочит, разве что, не перекинув через руку полотенце в услужливом полупоклоне: «Чего изволите?»
     Начальство не раз ставило в пример её преданность делу, готовность жертвовать личным временем ради блага родного Учреждения. На самом деле Алевтине Ивановне просто незачем было торопиться домой. Дома её никто не ждал. Так уж сложилась жизнь, что замуж она не вышла, а родственников в этом городе у нее не было. Животных Алевтина Ивановна не любила. «Фи! — говорила она, — эти кошки, собаки. От них только запах и грязь. А у меня дома чистота и порядок». Откровенно говоря, и замуж ей никогда не хотелось. Даже мысль о том, что в её уютной двухкомнатной стерильно чистой квартире появятся предметы мужского туалета, приводила ее в ужас.
     «Какой-то грязный мужик, воняющий потом и табаком, полезет ко мне в постель, на мои белые простыни, под мое розовое атласное одеяло с таким девственно белым пододеяльником, украшенным вышивкой и розовыми маленькими бантиками… Ни за что и никогда!» — думала она.
     «Порядок, во всем должен быть порядок», — повторяла про себя Алевтина Ивановна, отдавая распоряжения в письменном виде (и под роспись) своим подчиненным. Девочки, получали очередную бумажку с текстом: «Сидоровой В.К. предписывается в срок до — далее стояла дата — подготовить приказ о командировании в г. Москву главного специалиста департамента социальной защиты населения сроком на три дня. Ознакомлен (а): Сидорова В.К. Дата ознакомления».
     Прочитав подобную бумажку, «Сидорова В.К.» в очередной раз пугалась и в полуобморочном состоянии готовила нужные документы. А ведь никаких угроз в тексте не было. Отчего же девушки так боялись этих поручений? Возможно, сказывалась обычная девичья мнительность, а может быть, корни этого страха крылись в обычном менталитете российских чиновников: боятся даже намека на гнев начальствующего субъекта.
     «Мо-ло-дец! Мо-ло-дец!» — нараспев говорил начальник об Алевтине Ивановне, а потом причмокивал, вытягивал губы трубочкой, словно вспоминал о чем-то сладком.
     Алевтина Ивановна от этих слов млела, зажмуривала и без того маленькие глазки за очками и, казалось, таяла, таяла… Еще несколько мгновений — и она могла бы превратиться в небольшую лужу с маленькой зеленой точкой-лягушкой у самых начальствующих ног. Но это было бы неприлично. Лужа?! Под ногами начальника?! Ну, уж нет.
     Поэтому Алевтина Ивановна сладко улыбалась и говорила: «Хи».
     Иногда она, тонко чувствуя настроение начальника, позволяла себе быстро-быстро произносить что-нибудь:
     — А Сидорова, помните такая молодая и очень способная девушка, преподает в правовой академии.
     - Да?! — начальник поднимал правую бровь.
     - Да, да. Это, конечно, хорошо. Мы все должны гордиться такими работниками. Всё-таки без пяти минут кандидат наук. Но, с другой стороны… официального разрешения на преподавательскую деятельность у неё нет.
     - Да?! — и начальник поднимал левую бровь.
     Вот и все. Оставалось ждать то ли высочайшего одобрения, то ли высочайшего разноса. И то, и другое вызывало в душе Алевтины Ивановны сладкое чувство, очень похожее на счастье. Она казалась себе великой и ужасной вершительницей судеб. Сидя в своем тесном кабинетике, Алевтина Ивановна, причмокивая, пила мелкими глотками кипяченую воду, и ей очень хотелось открыть окно и крикнуть в теплый душный вечер счастливое слово: «Ква!»
     Но — она сдерживалась.
     Однажды начальник отбыл в командировку. И, отчего-то заскучав там, решил позвонить в родное Учреждение. Позвонил он, конечно же, особо доверенному лицу — Алевтине Ивановне. А тут — незадача: не отвечает телефон. Позвонил второй раз и третий. Не отвечает. Кто же мог подумать, что Алевтина Ивановна использует отсутствие начальства для посещения стоматолога. И это было ужасно. Вера в трудолюбие и верность служебному долгу была подорвана.
     Именно такие слова и произнес начальник на планерке, после возвращения.
     — А я вам так доверял, — горько вздохнул он, сложив брови домиком, что ещё больше подчеркивало его личную трагедию.
     Алевтина Ивановна слушала монолог начальника, приоткрыв рот и даже что-то конспектируя. А когда начальство умолкло, горестно покачивая лобастой лысой головой, Алевтина Ивановна вдруг заерзала на стуле, потом тихонько пискнула. В этом писке явственно послышалось слово «ква», и все услышали быструю, звонкую капель.
     Капли падали на паркет, разбивались, превращались в ручейки, которые сливались в лужу. Лужа быстро росла. Так же быстро, как истаивала Алевтина Ивановна. И вот уже на стуле остались только очки с толстыми стеклами и маленькая зеленая лягушка, которая, теперь уже не таясь, звонко и радостно выкрикнула: «Ква!», прыгнула на стол, а затем на подоконник.
     — Держите её! — зачем-то крикнул очнувшийся начальник. Все вскочили, забегали, переворачивая стулья и разбрасывая ставшие ненужными бумаги. Но было поздно. Издав третий раз победный, полный счастья освобождения вопль — «ква!», лягушка выпрыгнула в окно под струи пахнущего сиренью и тополиными листьями теплого дождя.
     Больше её никто не видел.


Кошка

     Когда Марина Михайловна Римова улыбалась, лицо её покрывалось мелкой сеткой морщинок, словно превращалось в печеное яблоко, посыпанное сахарной пудрой. Даже воздух вокруг становился сладким, с привкусом ванили и корицы. Глаза ее превращались в узенькие щели. И только очень опытный и наблюдательный человек мог заметить, что сахарная улыбка и медовый голосок — всего лишь броня, а в ней — бойницы для острых кинжальных взглядов, которые, как ни маскируй, смертельно опасны.
     Иван Иванович Простолаткин боялся даже смотреть на эту улыбку. Когда он слышал ласковый, почти нежный голос Марины Михайловны, произносящий, казалось бы, такие простые и привычные слова, у него что-то екало внутри, и начинал болеть живот, как в детстве под взглядом строгого учителя.
     «Коллеги! — говорила она, — прошу вас высказываться по данному вопросу. Мы должны выработать общую идеологию и порешать это дело». А глаза её в это время проблескивали из щелей-триплексов, препарируя каждого из подчиненных, вытаскивая на свет божий содержимое черепа, и, разглядывая серое вещество, определяли интеллектуальный потенциал. После совещания она могла вызвать к себе кадровика и сказать: «А Простолаткин-то — безынициативен. Вычеркните его из кандидатов на повышение».
     Вот и все. И прощай мечты о разных жизненных благах, удовольствиях и поездке летом к морю с женой и детьми.
     А так сладко мечталось. Вот он, Простолаткин Иван Иванович, волею судьбы закончивший пятнадцать лет назад педагогический институт по специальности «учитель биологии», не про тычинки и пестики объясняющий недорослям, а работающий в высоком Учреждении на благо родного города, облаченный правами начальника организационного отдела, входит в свой персональный кабинет. А проходящие мимо сотрудники поздравляют и кланяются. И пусть кабинет размером всего два на три метра, чего уж там. Зато персональный. Компьютер на столе — персональный. Стол офисный, однотумбовый — персональный. И шкаф тоже персональный. Ничего общего. Уж тут бы он… Эх! — Что дальше, Простолаткин и сам не знал. Но то, что это было бы «ого-го!» — это точно.
     Когда-то, после первых месяцев работы в высоком Учреждении, жена спросила: «Вань! А что это — организационный отдел?» Тогда Простолаткин не задумываясь, гордо бухнул: «А всё. Все заботы на нас. От “а” до “я”», — и замолчал, прикидывая в уме перечень своих забот и дивясь тому, что они как-то конкретно не вырисовываются. А потом махнул рукой на разные умствования, и служба потекла-побежала. Главное, никогда на работу не опаздывать. С работы раньше начальника не уходить, чтобы всегда в деле, всегда в заботах. Бумажку с беспечным видом, да еще с улыбочкой нести не моги: любой документ уважения требует. Его нести по коридору надлежит быстро, но степенно; поторапливаясь, но медленно. Бумагу держать одной рукой в локте согнутой, полуприжав к груди. Чтобы издалека была видна озабоченность и озадаченность. И не вникать. Ни боже мой. Не моги к сердцу близко допустить чьи-то заботы, в бумаге изложенные. Это дело начальства — в заботы вникать да решать: кому, сколько и за что. А наше дело маленькое: взял — отдал, отдал — взял. И всё.
     А то ведь начнешь по доброте душевной помогать несчастному, с улицы пришедшему просителю. А он возьми да захоти большего. Ты ему — еще, а он еще просит. И ходить к тебе начнет каждый божий день, как на службу. Нашел, видите ли, доброго человека. Сослуживцы косятся, черте чё думают. А отфутболить просителя к начальнику нельзя. Начальник не простит. Ой, не простит. Вот и выкручиваешься, как можешь.
     После происшествия с Алексеем Ивановичем и воцарения в его недолго пустовавшем кабинете Марины Михайловны Римовой, Иван Иванович духом воспрял. Женщина-начальник. Это же замечательно. Женщина она ведь помягче. И тонкое обхождение, и благорасположение она лучше чувствует. Тут ведь главное — вовремя на месте оказаться, к празднику сувенирчик, цветочек поднести. Если нужно, стишок продекламировать. И улыбаться открыто, приветливо, как лучшему другу. Она тебя «порет», а ты ей улыбаешься и благодаришь за науку. Да еще намек дай на что-нибудь эдакое. Чтоб женское естество порадовалось. И терпи, терпи.
     Впрочем, это при любом начальстве: при коммунистах терпели, перестройку вытерпели, вынесли на своих плечах, и сейчас терпим. Название учреждения меняется: то совет, то исполком, то администрация, а мы кровавую юшку с соплями по морде лица рукавом размажем, умоемся и дальше сидим.
     Начальники смещаются. Их то выбирают, то назначают. Сегодня он пан, кум королю, а завтра — никто, и пнуть его ногой хочется. А не пнешь — он и в новом состоянии по другой орбите ходит. А нам грешным туда не попасть. Да ничего, нам и своей дорожки хватит. У начальства свои заботы, у нас — свои. Но пока мы под ними ходим, не высовывайся и терпи. Такая наша доля. Тут недавно в курилке знакомый мужичок из соседнего отдела спрашивает:
     — Ну, что, скоро обмывать будем?
     — Чего обмывать?
     — Да я слышал, проект распоряжения уже на подписи лежит. Скоро начальником станешь.
     — Эх! — вздохнул Простолаткин, — то ли подпишет Марина Михайловна, то ли нет. Что-то она мимо меня в последнее время смотрит.
     — А «крыша» у тебя есть? — спрашивает знакомый.
     — Это как? — удивился Иван Иванович
     — Да ты что, не понимаешь? Тебя кто-нибудь крышевать должен, чтобы вовремя словечко начальству замолвить. Если нет, то хана.
     Расстроился Простолаткин, дальше некуда. А тут еще выходя из курилки нос к носу столкнулся с Мариной Михайловной.
     — Ах, мужчины! — сладенько сказала она, — всё курите, курите. Когда же работать будете? — И глядя на удаляющуюся в полутьме коридора гибкую фигурку Римовой, Простолаткин зло прошептал ей во след: «Кошка, ни дать ни взять. Кошка драная». Ведь вначале даже сделал попытку улыбнуться в ответ, а губы не послушались. Не получилась улыбка.
     В этот день вернулся Иван Иванович домой чернее тучи. Даже есть не стал. А ночью приснился ему страшный сон, будто бы идет он по пустыне, потом обливается. Терпит жару и жажду. Чувствует, что впереди его награда ждет за долготерпение. И точно. Впереди вдруг видит Простолаткин яблоню. А на яблоне яблоки золотые, с зеленцой. С кислинкой, должно быть, — подумалось ему. Именно такие и любит Иван Иванович, даже рот слюной наполняться стал. Рванул Простолаткин, как в молодости на стометровке. Подбегает, а за яблоней стол накрыт роскошный: ешь, пей чего душе угодно. Даже драники со сметаной стоят. В графинчике запотевшем вино виноградное «Шардене». Почему «Шардене», не знает Иван Иванович, но чувствует. Тут ласковый голос откуда-то с небес говорит: «Садись, дорогой Иван Иванович. Ешь, пей, угощайся, отдыхай. Теперь тебе все можно. Ты теперь этого стола начальник. И называть тебя будут люди столоначальником».
     Только Простолаткин присел за стол и руку протянул к графинчику, как на стол прыгнула кошка. Выгнула спину, угрожающе зашипела и давай когтями скатерть рвать, сбрасывая посуду с угощением. И кричит при этом: «Недостоин! Недостоин!»
     Хотел Простолаткин ее прогнать, а руки-ноги не слушаются. Крикнуть хотел: «Брысь, кошка драная!» — а язык во рту распух и с трудом ворочается.
     Проснулся Иван Иванович — весь в холодном поту.
     А куда денешься: все равно на работу идти. Тошно, противно, а надо.
     В троллейбусе, как всегда, толкотня, на ноги наступают, хамят, торопятся. Мужики все с перегаром, женщины потные подмышки дезодорантом побрызгали, и от этого еще противнее стало. Э-э-эх, царица небесная, заступись и помилуй, — подумал Простолаткин, и поток пассажиров вытолкнул его на тротуар.
     Подходя к подъезду родного Учреждения и уже взявшись за ручку двери, вдруг увидел Простолаткин кошку, которая прыгнула ему под ноги, выгибая спину и угрожающе шипя. Кошка была та самая, из ночного кошмара. Простолаткин, замахнувшись портфелем, исторг из себя крик: «Брысь, дрянь! Кошка драная!». Тут же с ужасом увидел он Марину Михайловну Римову, тоже протянувшую руку к двери, удивленно округлившую брови. Глянул на нее — и бухнулся в обморок.

Юрий Баранов. Небесный прибой. Рассказы
Юрий Баранов. Наш генерал. Рассказ
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2007   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru