ВЯЧЕСЛАВ  ВАСИН

* * *

Под шутки взрослых, на суровой нитке,
Привязанной к двери или к калитке,
Вот методы! – и варварски, и грубы –
Мне вырывали временные зубы.

А бабушка, хватаясь за живот,
Смеялась: – Все до свадьбы заживет!
И мальчика утешить подходила.
И плакал я, и весело мне было.

Уж сорок лет как бабка умерла.
Мне зубы рвут другие доктора
Уверенно, надежно и умело,

Но уж никто ко мне не подойдет,
Не скажет: – Все до свадьбы заживет.
И до меня кому какое дело?

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Полюбил,
Или просто привык?
Или просто гулять было не с кем?
Или просто прилип, как язык
На морозе прилип к железке...
И уже разозлился, и слезы из глаз:
– Первый раз, и последний раз,
А теперь оторваться бы только...
И смеется соседский Колька,
По прозванию Ловелас.

* * *

Жизнь моя – возьми да и рухни,
когда ты сказала мне: “нет”.
Мы встретились вновь через двадцать лет
у двери детской молочной кухни

в очереди среди пап и мам,
где черный снег и весенний хлам,
где я различил,
как в подзорную трубу,
белую прядь на твоем лбу...

Рыча, опрокинув какой-то бак,
расселся твой пес на снегу, –
ты все, как и прежде,
любишь собак. –
А я их терпеть не могу!

* * *

Верить ли: нечаянная встреча,
Быстрый оклик,
любопытный взгляд...
И пришла, и защититься нечем,
И уже не хочется назад.

С каждым днем заметнее тревога:
Все понять, признать и совершить...
Но боится сердце-недотрога
Вновь болеть,
и мучиться, и... жить.

НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ

Я был счастлив,
А на Калининском проспекте
Страшный ветер сдувал шляпы с прохожих,
Вместе с зонтиками они летели и катились
По блестящему асфальту
Мимо темных деревьев и смеющихся женщин.
С “Риторикой” Аристотеля в портфеле,
С мыслями взволнованными и счастливыми
Я никуда не торопился и думал,
Как хорошо
Мы будем сидеть с тобой за столом,
Друг перед другом,
И разговаривать, и жечь старые бумаги
В день моего тридцатилетья.

* * *

Последние дни середины апреля –
из сквериков листья убрали,
и красят заборы, и пляшет Емеля
на ярмарке
в маленьком нашем квартале.

Весеннее солнце спокойно и ярко
сияет с верхушки Университета,
торгуют цветами, на улице жарко –
а впереди еще целое лето.

У магазина оркестр играет,
и импортный фильм будет в девять...
и если сейчас человек умирает –
то в это так трудно поверить!

I960

Ты,
бездельник, бестолочь, грязнуля!
Ты,
отличник, маменькин сынок!
помнишь лето, первое июля,
наш периферийный городок?

Там, где допотопные бараки
живописно сбились в полукруг
у колодцев греются собаки,
положив хвосты на теплый люк.

Где гудят машины-пятитонки,
развозя казенное добро,
и ребята спорят у колонки –
кто возьмет тяжелое ведро.

На скамейках ссорятся старухи,
малыши елозят по земле...
А в Москве с рассвета злые духи
грозно совещаются в Кремле.

Но поет
почти что каждый встречный
про любовь на улице Заречной!

ПУШКИНСКАЯ УЛИЦА

– Я вас люблю, чего же боле?.. –
но тут запнулся острослов.

...Вот здесь – театр, а в этой школе
учились я и Соколов.

Безногий инвалид Курносиков
в потертом френче, со звездой,
сюда приехал на колесиках,
остановился у пивной.

Гудит Москва предновогодняя,
в убранстве праздничном страна.
Но есть на свете преисподняя –
и в этом черепе она.

Подъедет ближе – выпить хочется...
(без очереди – вот бандит!)
Потом привстанет, и помочится.
Простите, люди. Бог простит.

ВАГОН

Хлопнула дверь. Замирает перрон.
Пахнущий сказками детский вагон:
Елка, игрушки, гирлянды, и вата;
Даже по пол-апельсина на брата.

В маминых прядках мильоны снежинок,
Чей-то котенок подпрыгнул в углу, –
И от осыпавшихся хвоинок
Целое море на теплом полу.

Мама берет на колени ребенка,
Мальчик постарше приподнял сестру:
Тут вам картина и “Три поросенка”,
Тут вам и “Утро в сосновом бору”.

Елка, игрушки, гирлянды, и вата...
Хватит на семьдесят лет
аромата!

ХРОМОЙ

Спросите хоть Львова, хоть Кадочникова –
Здесь знает его любой –
Ведь в школе он первый марочник,
А имя его – Хромой.

Хромой, и худой как спичка,
Забыл теорему Ферма, –
Но наша географичка
Была от него без ума.

Он пил “Солнцедар” и “Старку”,
Курил “Золотого льва”,
Он Рыжему продал марку –
Фолклендские острова.

Он хвастался модным свитером,
Шутя разбирал мотор,
Он выменял марку с Гитлером
На Мальту и Сальвадор.

Он выиграл Нигер в карты,
А в шашки – Антигуа, –
Хозяин последней парты,
Хромой из восьмого “А”.

* * *

Каждый держит палку
и поет дорогой. –
Мы идем на свалку
с Колькой и Серегой.

Смылись незаметно
всем четвертым классом.
Мы – за кинолентой
и за плексигласом.

Полем и оврагом,
берегом реки...–
то бегом, то шагом –
наперегонки.

– Кто купаться хочет?
Кто быстрее Кольки?
Нам вослед стрекочет
ток высоковольтки.

С неба дождик льется,
ноги жжет крапива...
А сердечко бьется
быстро и счастливо.

* * *

Теплый вечер в пятьдесят шестом
оживает под пером гусиным:
керосиновая лавка под мостом,
как приятно пахнет керосином!
На пороге я и мой отец,
нет... не я, а первоклассник Славка.
И большой чумазый продавец
живописно замер у прилавка.
Я сказал, держа отца за локоть,
теребя рубашку на груди,
я сказал: – Хочу у вас работать! –
он ответил важно: – Приходи! –
важно, убедительно, красиво –
чтоб мое внимание привлечь...

Обожаю запах керосина!
Уважаю искреннюю речь!

РЕМОНТ

Со стен ободраны обои.
И обесцвечен потолок.
И маляры между собою
Ведут ворчливый диалог,

Что нитролак – хоть впору бросить,
А на прораба – наплевать,
И что сначала – купоросить,
И только после – шпаклевать...

А на часах уже четыре,
И гаснет день, и меркнет свет.
И я один в моей квартире
Среди разбросанных газет.

МАРТ. ВПЕЧАТЛЕНИЕ

Глухая белая стена,
Икона в золоченой раме.
А вкруг – небес голубизна.
И крик ворон над куполами...

И что-то стало между нами.
И легкий шум. И тихий свет.
И мой вопрос. И твой ответ.
И снег чернеет под ногами.

И одинокая скамья.
И этот грустный – это я...
И пролетающая птица
В последний раз взмахнет крылом...
И я забуду о былом.

Но все, что было – повторится.

ЛУННЫЙ ПЕЙЗАЖ

Нет, лучше прочь! нет, лучше в рубище
бродить с клюкою при луне.
О, заблуждение всех любящих:
“Она мечтает обо мне”.

Порвать с надеждой опрометчивой!
и нанести на полотно
свет серебристый, недоверчивый –
луны холодное пятно.

Чтоб видеть: огорчаться нечего,
грустить,
тем более, что вновь
установил, что все изменчиво,
но что, как смерть, крепка любовь.

ДО ВСТРЕЧИ

“До встречи!” – Как тепла твоя рука.
Да кто сказал, что я тебе не пара?
Шекспира (в переводах Маршака)
и (в переводах Левика) Ронсара

я заучил. – Не сходят с языка
слова любви, – им вторила б гитара,
чтоб я напоминал тебе слегка
любовника эпохи Фрагонара.

Ты скажешь ли: – Тут выдумка одна!
благодари, что хоть не холодна
и не бесплодны все твои страданья...

А потому начну издалека:
отвечу не бессмысленным “пока”,
а вежливым и жарким: “До свиданья!”

ШУТОЧНОЕ

А любить разреша,
Мне всевышний помог:
Попрошайка-душа –
На цепи, как бульдог,
Ждет любви, жаждет благ –
Ишь, скулит до поры...

Отойти б хоть на шаг
От ее конуры!

* * *

От песен – вчера, до бессонниц – сегодня
сплетением мыслей – я болен, я – ваш...
И вдруг разрешение:
станция Сходня
и этот возвышенно-русский пейзаж.

Над бездной оврага,
где сосен вращенье,
где близкого неба воздушная грань,
рождественский шепот и слезы крещенья –
как новый цветок – луговая герань.

И с блеском берез от всего Подмосковья
теряется в красках наш строгий наряд.
И лучший из рыцарей средневековья
на нас устремляет восторженный взгляд.

* * *

Пышный орешник.
Тишь и покой.
Дрозд-пересмешник,
Песенку спой!

Песня – чужая?
Что ж, все равно:
Музыкой мая
Сердце полно,

Радостью дышит,
Рвется, звенит.
Автор услышит? –
Ах, извинит...

ПЕЙЗАЖ

Вот промелькнуло лето, ах!
Чуть поблестело и конец.
Кто там заснул на проводах –
Уж не последний ли скворец?

Горят ночные фонари.
Пылает радугой мазут,
Где дождевые пузыри
По черным улицам ползут.

Дома в строительных лесах.
И как досадное клеймо
Уныло блещет в небесах
Луны туманное бельмо.

* * *

Взгляд отвожу, но смотрю на нее:
молодость, молодость, счастье мое,
очерк лица дорогого...
Пусть она любит другого.
И уж кого она выбрала вдруг,
кто ее милый, кто преданный друг –
в сущности, что мне за дело...
Лишь на меня бы глядела.
Просто смотрела, как смотришь кино,
просто смотрела, как смотришь в окно,
видишь взметенные листья,
осень, любовь, бескорыстье.

* * *

Горит голова. Горит ладонь.
Жаром обжигает ноги.
Настоящий
желто-рыжий огонь
пляшет на обочине дороги.

Недалеко от изгороди
вблизи двора,
где дождевой водой наполняется корыто, –
чистый огонь,
о котором вчера,
путник, ты читал у Гераклита.

Среди тополей и картофельных гряд,
завораживающе
по чувству и мысли, –
посмотри, это просто горят
деревянные ящики
и осенние листья.

ОСЕНЬ 1993 ГОДА

Ужасна боль, и тяжела утрата, –
Теперь гадай, кто прав, кто виноват? –
Богат был дом, была страна богата,
И сам народ – был сказочно богат.

По берегам больших и малых речек,
В пространствах рощ, в бескрайности полей
Мелькали бабочки, витийствовал кузнечик,
И не было прохода от шмелей.

Куда-то наш кузнечик ускакал,
Куда-то наша бабочка сокрылась...
Мне кажется, вся жизнь переменилась,
И впереди – безрадостный финал.

Но даль светла, но утро невесомо,
И рдян покров у каждой из рябин.
А на лужайке у веранды дома
Горят шары расцветших георгин.

* * *

Зима. Земная нагота.
И снег скрипит под каблуками.
И струйка пара изо рта
Дерзает слиться с облаками.

Зима. Корявые дубы.
И крик нахохлившейся птицы.
И телеграфные столбы
Чернеют словно единицы.

И от мороза уж дома
Дрожат. Но стужа не напрасна:
Как настоящая – зима.
А настоящее прекрасно.

* * *

Пронеслось, прогремело,
И теперь – не спеша...
Как душа огрубела!
Как окрепла душа!

Что, судьба исполина
Вдруг дарована ей?
Иль еще половина
Долгих лет, долгих дней?

* * *

Уж так оно, поверьте,
Я смерти не боюсь:
В душе при виде смерти
Уже не страх, а грусть. –

Быть может, это смелость,
Желанная давно?
Быть может, это зрелость
И старость заодно...

* * *

Все пройдет, а это повторится:
За пластом истлевшим – новый пласт...
“Старость – в невозможности влюбиться”, –
Говорил пророк Екклесиаст.

Угрожал пророк, насупя брови:
“Обезглавлен будет и сожжен –
Непознавший сладостной любови
С миллионом чернобровых жен...”

Ты молчишь, но все ты понимаешь,
Хоть совсем ты Библии не знаешь.
Кончено. Оставим шутки эти.
Ты – одна, и нет другой на свете!

ДОЧЕРИ

Словно звездочка восстала
из небытия –
так с тобой светлее стало,
девочка моя:

в нашей комнатенке тесной –
дальний свет звезды небесной…

МОЛИТВА

Едва возникшую фигурку,
Сердечко бедное ее –
Спаси, Господь, мою дочурку,
Услышь моление мое.

Бог! сохрани малютку нам,
Пусть странно – жить,
Пусть жизнь – жестока...
Что говорю? Все знаешь сам,
Твое – всевидящее око.

ДОЧЬ

Рот в молоке, пупок в зеленке.
Вся взбаламучена кровать:
сырые, грязные пеленки –
их снова надо отмывать.
Лежит разута и раздета,
и громко просит молока...
красавица, любовь поэта,
малоизвестного пока.

* * *

Лягушку – в колодец, кузнечика – в таз,
улитку – в консервную банку.
В мурашках коричневое плечо,
и это ее беззаботное “чо?”,
и майка всегда наизнанку.

Рвет скатерть,
катается на двери,
плачущая и кричащая:
– Папа, на небо посмотри:
солнце – как настоящее!

– Лови! – разбежалась, –
Лови! – раз – два – три... –
вспорхнула, – и прямо на грядку,
где пчелки с цветов собирают нектар,
где скачет большой длинноногий комар
и пляшет вприсядку.

* * *

Ни звезд, ни романсов, ни дрожек,
И только в тумане густом
Пара прелестных ножек
Бежит за кленовым листом.

Умчались под сумерки сосен,
Под листьев цветной хоровод
Туда, где кончается осень,
Где снова весна настает.

НАШ ДВОР

Шар солнца, моря гладь,
И пирамиды гор...
А предо мной опять
Наш милый старый двор

С пожухлою листвой,
С травой на бугорке,
С веревкой бельевой
На ржавом стояке.

Где шумно. Где гурьбой
Гоняют дети мяч.
Где жмется под трубой
Лохматый черный грач.

Где пять песочниц в ряд.
Где утром пыль метут.
Где яблони стоят
И скоро зацветут.