Наш Конкурс

Людмила Калязина родилась в 1984 году в г. Батайске Ростовской области. Окончила Поволжскую Государственную Академию телекоммуникаций и информатики по специальности «Информатик-экономист». Живет в г. Самаре.
Автор трех поэтических книг. Лауреат ежегодного фестиваля молодых писателей Самарской области «Отрадненская осень 2008». Неоднократно печаталась в районной и областной прессе, а также во всероссийском литературном журнале «Русское эхо», лауреатом которого была признана дважды: по итогам 2007 и 2008 годов.

ЛЮДМИЛА  КАЛЯЗИНА

НУ А МЫ ЖИВЕМ В РОССИИ...

* * *

Ну а мы живём в России. Холода и всё такое...
Это здесь «Калинку» пляшет дрессированный медведь...
Уходите, иностранцы, и оставьте нас в покое.
Дайте нам родиться, спиться, помолиться, умереть...

Если мы для вас такие, то и вы для нас – картинка.
Та, где Статуя Свободы или лондонский Биг Бэн.
Вы – любители фастфуда, мы – матрёшек и «Калинки».
Только Марью да Ивана вам не взять в культурный плен.

Мы свои снимаем фильмы, пишем книги, ставим пьесы.
И своих – не из пробирки – честно делаем детей.
Это в нас нашли слиянье грех земной и дух небесный.
Это мы приходим к Богу или гибнем от страстей.

По России звёзды сохнут, над Россией небо плачет.
Но росистые рассветы искупают кровь и боль...
Ни за что вам, иностранцы, не понять, как мало значат
Голливудские улыбки... там, где наши хлеб да соль.


* * *

– «Я маленький ослик. Я стою четыре рубля.
Я целую вечность на полке стою в магазине.
А рядом со мной два больших дорогих корабля,
И плюшевый заяц, и странная птица в корзине.

Вчера мой сосед, умилительный розовый слон,
Был куплен в подарок смешной конопатой девчушке.
Я тоже был в девочку эту по уши влюблён,
Я тоже хотел разделить с нею сны и подушку.

Но взяли слона, потому что он розовый был.
А кто я такой? Просто маленький серенький ослик.
Кораблик, скажи, ты бы тоже отсюда уплыл?
Ответь, ты ведь хочешь найти свой таинственный остров?» –

В ответ тихо скрипнула мачта. Слова ни к чему.
Я слышала всё. Может, это покажется странным.
Я этот кораблик себе непременно возьму.
И ослика тоже. Пусть будет его капитаном.

«Вот добрая тётя», – подумает он обо мне,
Мой маленький ослик, но спросит: «А где же девчушка?
И кто же погладит меня по ослиной спине?
И кто же потреплет меня за ослиные ушки»?

Мой глупенький ослик, придётся тебе подождать.
Девчушка твоя ещё только в проекте у мамы.
Какой же ты милый. А знаешь, мне хочется прямо…
Ещё в магазине за ушки тебя потрепать.

* * *

Говорят, весной все девки краше.
Видела сегодня, не совру:
Тётя Маня, дворничиха наша,
Королевой ходит по двору.

Я не знаю, чем она гордится,
Будто есть и впрямь, что показать:
Светлые короткие ресницы
И простые серые глаза.

Вроде, не моднее стала роба
И всё та же старая метла.
Так с какой же радости особой
Тётя Маня нынче расцвела?

Вместо понедельника б субботу –
Вот тогда и мы бы расцвели.
А пока – да здравствует работа,
Пятидневка в офисной пыли.

Мы спешим, а день успел родиться,
И тому, кто ждал его, сказал:
Здравствуй, я люблю твои ресницы
И простые серые глаза.


* * *

А дома, гляди-ка, и хлеб, и вино.
Пушистый ковёр и атласная простынь.
В грядущем и нынешнем нам не дано
С отчаянным прошлым померяться ростом.

Мы выше не стали, но вроде – умней.
Следим за детьми, за собакой, за модой.
Но ты посмотри, что мы сделали с ней –
С бесстрашной, шальной, непокорной свободой!

Обрезали кудри, и строгий костюм
Едва застегнули: в груди он был тесен.
Бунтарь и бунтарка берутся за ум,
Бросая штурвал ради офисных кресел.

Она у дверей задержалась чуть-чуть –
Свобода – в предательство наше не веря.
И всё же упрямо расправила грудь,
И треснули швы. И захлопнулись двери.

А вот оно счастье-то: хлеб, и вино,
И тёплый очаг, и здоровые дети.
Не слушай меня, это просто смешно.
Я, видно, вдохнула отравленный ветер.

Бывает… Мне чудится что-то порой…
Как будто мы здесь безнадёжно забыты.
Ты форточку лучше скорее закрой:
Свобода не любит довольных и сытых.

* * *

Я коротаю вечность
За газовой плитой.
А прежде был запечный,
Заправский домовой.

Топила печь хозяйка,
Приветила меня.
А нынче как-то зябко
От синего огня.

В часах жила кукушка.
Мы с ней – о том, о сём,
Пока моя старушка
Носила воду в дом.

Пыхтел, гремел, бывало,
Да это не со зла.
Старушка понимала,
Хорошая была.

Уснёт моя старушка –
Старался не шуметь…
Да вот снесли избушку,
Нашла старушку смерть.

А у старушки дочка.
У дочки странный дом:
Большой, холодный, блочный,
С искусственным огнём.

И нет моей кукушки.
Унылое житьё.
И стала дочь старушкой,
И спился сын её.

Так ждёт его ночами,
Что травит сердце мне.
Я все её печали
Прогнать бы мог во сне.

Сидит, мелькают спицы.
А время ночь-полночь.
Тому, кому не спится,
Я чем могу помочь?


* * *

Уехал муж, забрав соседку Нину,
Удить лещей на Северный Донец.
Она ему про ридну Украину
Твердила под наваристый борщец.

А тут жена с детьми и с бигудями.
И будь он лучшим мужем на земле,
Но украинка с шалыми грудями
Уже меняет блюда на столе.

А под наливку жизнь меняет русло.
И, подцепляя вилкой холодец,
Поклонник кулинарного искусства
Увидел в Нинке бабу, наконец.

Да мы и без борща с наливкой знали,
Что как ты жеребца ни запряжёшь,
Он будет рваться в ласковые дали
На вольно колосящуюся рожь.


* * *

У девочки Полечки платье в пыли.
Сама метр с бантом она от земли.
Ещё на колготках большая дыра,
А вроде целёхоньки были с утра.
В пустой подворотне, в глухом уголке
Добытую сотню сжимает в руке.
Такое не в первый случается раз.
Недетские нервы, намётанный глаз.
Почти что без боли. Хороший клиент…
А девочке Поле тринадцати нет.
Уж видит, кривя перепачканный рот,
Как тётя её за колготки побьёт.
– «Такая-сякая, дворовая блядь!
В детдом тебя, что ли, беспутную, сдать!»
…Но разве детей отправляют в приют
За то, что им души с колготками рвут?


* * *

Говорят, этот мир утонет.
Говорят, никого не станет.
Ни улыбчивой тёти Тони,
Ни усатого дяди Вани.

Эти так на меня смотрели,
Улыбались тепло и долго.
Я-то думала… А на деле –
Пятилетнего взяли Тольку.

Вымыть руки велят и уши,
Подобрее состроить мину.
Если буду совсем послушной,
Поведут меня на смотрины.

Если б ангел мой был бы рядом,
Когда эти проходят мимо
И сочувственно-робким взглядом
Жгут и мучают нестерпимо.

Всё равно никого не станет.
Очень надо рыдать в подушку.
Тётя Тоня и дядя Ваня
Взяли ляльку себе, игрушку.

Говорят, что давно хотели…
Что мечтали всю жизнь о сыне.
Ну а мне десять лет в апреле,
И глаза у меня косые.


Мы будем ужинать

Чищу картошку. Смотрю в окно.
Палец порезала. Вот и кровь.
Я бы сказала, что это... но
С кровью нельзя рифмовать любовь.

Мы будем ужинать у меня.
Хоть расстараешься – мужики,
Если понравится им стряпня,
Просят добавки, а не руки.

Всё будет простенько, без затей.
Режу картошку и чищу лук...
Мне бы иметь от него детей.
И не иметь бы совсем подруг.

Надо накраситься... Каблуки...
Жарю картошку. Смотрю в окно...
Я бы вязала ему носки,
Он не носил бы их всё равно.

Быть неразгаданной, непростой...
Встретить его искушённый взгляд.
Нет, я не мучилась пустотой
И не металась из рая в ад.

Мы не настолько ещё близки,
Не состоим из родных частей...
Знаешь, а я не вяжу носки
И не умею ласкать детей.


* * *

Я к деду приезжала погостить
На третьем курсе университета.
Мы пили чай. «Кем думаешь ты быть?» –
Спросил меня. Ответила – поэтом.

«С мозгами, знать, тебе не повезло.
Ремня бы дать, да взрослая ты, внучка.
Поэт она... Дояркой на село!
Простая жизнь всему тебя научит».

Он ложку окунул в тягучий мёд,
Застыл и подавил тяжёлый вздох тут:
«Рабочих рук всегда наперечёт,
А гении спиваются и дохнут».

Я поняла, что речь не обо мне.
У деда сын – мой дядя – был в Афгане.
Оттуда он стихи писал жене
Про солнце и любовь. И там был ранен.

Вернувшись, он решил: теперь поэт.
Писал и пил запоями, и скоро
Он засветился в парочке газет,
И загулял, и сгинул под забором...

«Не гений он, хоть выстрадал сполна», –
Хотелось возразить, но я сдержалась.
Затем, что эта правда не нужна,
И щемит сердце спрятанная жалость.

И я перед тобой смиряюсь, дед.
И перед тем, что не дано исправить...
Ты вырезок не делал из газет,
Но строчки те прожгли железом память.

Корявые, прибитые войной...
О том, как мир неправильно устроен.
Так говорят с потерянной страной
На языке отвергнутых героев.


* * *

Расставаться – дело плёвое.
Вот решиться – посложней.
Я купила платье новое:
Буду модного модней.

Завтра встретишь принца с поезда.
Только, дурочка, не плачь.
Будет холодно и боязно –
Залезай к нему под плащ.

Как обнимет? Чем порадует?
И какой подарит взгляд?
Сразу в пропасть-то не падают –
На краю сперва стоят.

Если он к тебе с гостинцами,
Улыбайся, принимай.
«Не пойдём, – скажи, – в гостиницу.
Там дают невкусный чай».

Дома крепкого индийского,
Как умеешь, завари.
Перед вазочкой с ирисками
Просидите до зари.

Принц на золушке не женится.
Сказки старые забудь.
Просто утром он оденется
И уйдёт куда-нибудь.

Жизнь наладится, наверное.
Погрустишь – и снова в строй.
Расставаться – дело скверное.
Хоть и нужное порой.


* * *

– Ты, собака, что о жизни знаешь?
Плохо – дождь. А солнце – хорошо.
На прохожих ты лениво лаешь,
Не злобясь собачьею душой.

Говорят, у вас души-то нету.
Только я не верю в эту чушь.
На одной вращаемся планете,
В зеркала одних глядимся луж.

Что ты поджимаешь хвост понуро
И свою печально прочь несёшь
Рыжую с подпалинами шкуру?
Ты не верь, собака, в эту ложь.

На-ка, вот, поешь колбаски с хлебом.
Руки мне обнюхала – добры.
Эх, забрать тебя… Да только где бы
Стали жить? Сама без конуры.

А моя квартирная хозяйка
Не выносит запаха собак.
У неё есть кот по кличке Зайка –
Есть да спать да пакостить мастак.

Ничего – прорвёмся. Да, придётся
Трудновато в жизни нам с тобой.
Дождь пройдёт – порадуемся солнцу
И не станем лаяться с судьбой.

– Ты, большая, что о жизни знаешь?
О судьбе собачьей, о душе…
Если колбасою угощаешь,
Думаешь, хорошая уже?

От твоей занудно-длинной речи
Мне теплей не стало изнутри.
Тонкостей не нужно человечьих:
Хлеб клади, а в душу не смотри. –

И моя взлелеянная жалость
Обратилась вдруг в ненужный прах:
Что-то слишком горькое читалось
В пёсьих ощетиненных глазах.


* * *

Праздник сегодня – Девятое мая.
Курит в подъезде соседский пацан.
Отчим, видать, хорошо отмечает.
Да и когда он бывает не пьян?..

Курит под лестницей битый волчонок
Лет, ну от силы пускай, десяти.
Я его за руку: – «Слушай, ребёнок,
Ты это брось». Огрызнулся: – «Пусти!»

Сплюнул, закашлялся, будто бы птаха
По полу раненым бьётся крылом…
– «Тётя, да ты… Не пошла бы ты на х..!»
Я ему: – «Всё-таки брось и пойдём».

И у него забрала сигарету.
Вновь матюгнулся. Но это не в счёт.
Я из подъезда вела его к свету.
Я в это верила… вроде…ещё…

Сели на лавочку – он и заплакал,
В грязных ладошках лицо схоронив.
И сквозь рыданья мне слышалось: – «Папа…
Если бы папа был жив…»

Вновь за Победу в разбитой квартире
Отчим поднимет бывалый стакан.
Выпьет за мир – и не вспомнит о мире.
Том, что в душе потерял мальчуган.

* * *

Вновь из старенького альбома
Мне в глаза посмотрело детство.
Общежитие было домом.
В нём казалось порою тесно.

Кухня – логово тараканов.
С ними бьёшься, а их всё больше.
Там под дробь текущего крана
Ароматный рождался борщик.

И рождалась любовь подростка,
Неуклюжая и слепая.
А сосед дымил папироской,
Молчаливо всё подмечая…

Слёзы высохли и пелёнки:
Дети выросли у соседки.
И нескладная вся девчонка…
Нет, не стала красоткой редкой.

На любовь, на ошибку старше
И сильней на одну закалку.
Тут уже и не пахло даже
Поцелуями в раздевалке.

Как-то вымерли тараканы
Или, может, ушли в подполье.
Починили на кухне краны
И устроили там застолье.

Загудела большая свадьба.
Общежитская – чин по чину.
Что такое, сто лет не знать бы,
Отдавать своего мужчину!

Промелькнуть и остаться в титрах.
В карандашном застыть наброске.
А сосед улыбался хитро
И попыхивал папироской…

Общежитие было домом,
А потом – стало чем-то бывшим.
Нужно просто о нём не помнить
И карабкаться выше, выше…

Ради важного и большого.
Только нужного ль? Неизвестно.
Вот открою альбом и снова
Что-то тихо спрошу у детства.


* * *

Ах, она, закавыка такая!
Тут на камне написано… вот:
Шаг направо – коня потеряю.
Шаг налево – жена не поймёт.

Вы, Поповичи, Муромцы наши!
В сердце – каждый авансом герой.
Закалённые «грешневой» кашей,
Не испорченные фуа-грой.

Что ж вы, молодцы, хмурите лица?
Вам оттуда, конечно, видней.
Жёны могут прощать и мириться,
И страховки лежат на коней.

Ах, она, закавыка такая…
Коли ты никуда не свернёшь,
Сам погибнешь, Россию спасая,
А её всё равно не спасёшь.

У заклятого камня – ни с места.
Топчет Родину хитрый чужак.
Что же ты, богатырское тесто,
Не дойдёшь, не поспеешь никак.

И пока, неизбывный и давний,
Длится спор, не наступит зари…
И стоят у сомнения камня
Наши русские богатыри.