Светлана Петрова – мастер остросюжетного рассказа. Родилась в Мурманске. Окончила Московский институт культуры. Автор нескольких книг прозы, вышедших в ведущих московских и санкт-петербургских издательствах. Рассказы печатались в «Дружбе народов», «Литературной России» и других изданиях. Член Союза писателей Москвы.

СВЕТЛАНА  ПЕТРОВА

АДМИРАЛЬСКАЯ ЛЮБОВЬ

     Июнь как всегда на Кольском полуострове выдался прохладным. Ветер со стороны моря гнал тучи, грозившие рассыпаться снегом. Командующий флотом Алексей Степанович Голованов собирался с женой в отпуск на юг.
     В те времена как-то не принято было большому начальству отдыхать каждый год. В последний раз Голованов ездил в санаторий после Испании, за которую получил орден Боевого Красного знамени. И то через десять дней его вызвали в Главный морской штаб и срочно направили на Каспий, затем на Чёрное море, оттуда — командовать Амурской флотилией. И вот теперь — Север.
     Его перебрасывали с одной горячей точки на другую: грамотных специалистов не хватало — слишком многих пересажали, практически оголив флоты, а он проявил себя хорошим организатором, думающим, инициативным и смелым руководителем, не боящимся ответственности. К тому же в свои тридцать с небольшим лет он уже знал, что такое современная война. Поэтому назначение на самый трудный из флотов представлялось закономерным.
     Трудный-то трудный, но для Голованова не было секретом, что в Наркомате Военно-морского флота Северный считался второстепенным. Ну, кто там полезет в холод да чуть ли не с самого Ледовитого океана? Опыт первой мировой войны, в которой Мурманск и Архангельск играли важную роль, советским военачальникам не указ.
     Алексей Степанович за голову схватился, когда обследовал своё нынешнее хозяйство. Линкоров и крейсеров флоту вообще не полагалось. Новые эсминцы-»семерки» по своим мореходным качествам условиям Севера не соответствовали, они строились для южных морей, а здесь на них ходить было просто опасно. Торпедные катера предназначались лишь для обороны побережья, были небольшими, тихоходными и металлическими. Чтобы не ржавели в морской воде, их приходилось все время держать поднятыми на стенке. А те, деревянные, что в конце сороковых начали строить в Ленинграде, делались малотоннажными, низкобортными и узкими — другие просто не помещались на железнодорожных платформах. Отсутствовали современные тральщики и тралы для магнитных мин. Подводных лодок на Севере было меньше двух десятков, из них — шесть «малюток». Эти дальше, чем на сто миль от базы, вообще уходить не могли. Не лучше была и авиация. Четыре ближних бомбардировщика, ни одного минно-торпедного самолета. Старые летающие амфибии в роли разведчиков — курам на смех: ни радиуса, ни высоты, ни скорости полета — какой уж тут обзор?
     Первая и привычная мысль, которая приходила в голову нормальному человеку — вредительство. В крайнем случае, безграмотность. Углубляться Голованову не хотелось: если виноватые наверху, лучше их не искать: бессмысленно и опасно. Он не боялся начальства, но и на рожон не лез. Была в нем природная гибкость, эдакая мужицкая хитреца, когда перед барином ломают шапку, а делают по-своему.
     — Обойдемся, — говорил он своему начштаба Потапову, который вечно ныл, что техники и кадров не хватает. — Потихоньку, помаленьку всё что надо у Наркомата выбьем.
     — А если война?
     — Когда она еще будет! Бог не выдаст — свинья не съест. Чего ты такой пугливый?
     Казалось, командующий хочет убедить скорее себя, чем собеседника. С Потаповым они были однокашниками по Военно-морскому училищу — первый выпуск красных командиров Красного же флота. Правда, близко никогда не сходились: слишком разные темпераменты. Взрывной, одаренный Голованов — он и по жизни шел рывками, и незаметный, ординарный труженик Потапов, проявивший себя как хороший оперативник и аналитик. В таком помощнике новый комфлотом нуждался. И как-никак — свой человек, что тоже немаловажно в обстановке доносов и арестов.
     Пожалуй, единственное, что не нравилось Голованову — слишком безжалостное осуждение Потаповым трех предыдущих командующих Северным флотом. Открывал этот печальный список адмирал Закупнев. Семь лет назад он провел по только что построенному заключенными Беломорско-Балтийскому каналу первые военные корабли и поставил их в Екатерининской гавани Кольского залива. То, что она тесна, что через сопки нельзя построить ни автомобильной, ни тем более железной дороги для связи с тылом, никого не смущало: в 1933 году здесь побывал Сталин и выбор места для флота одобрил. Это историческое событие увековечила громадная мраморная стела на береговой скале, высоко вознесенная над гаванью.
     За стратегические просчеты в создании флота Закупнева объявили троцкистом, и он сгинул без следа.
     В общем-то Голованов соглашался с критическими оценками своего начштаба, хотя жаль было старого флотоводца. А вот насмешки над флагманом 1-го ранга Душеновым, бывшим матросом с «Авроры», арестованным в 1938 году и вскоре неожиданно и непонятно от чего умершим в тюрьме, Голованова коробили. Он знал Душенова давно и в его измену родине в глубине души не верил. О третьем командующем, каперанге Дрозде, Потапов отзывался наиболее резко, считал, что тот развалил всю работу на флоте и теперь придется многое делать заново. Даже наркома ВМФ Кузнецова, командовавшего до своего высокого назначения всего лишь крейсером и совсем не знавшего штабной службы, Потапов считал выскочкой. Правда, говорил о нем осторожно, больше намеками, сравнивая его опыт с опытом Голованова, и как-то само собой выходило, что последний имел гораздо больше оснований занимать пост главного военмора, чем Кузнецов.
     Голованов понимал, что это лесть, но воспринимал ее не без скрытого удовольствия, для этого он слишком давно ходил в больших начальниках и героях. В общем, с отношением Потапова к поверженным он мирился. А намекам о том, что в 38-м году всех тутошних штабистов пересажали не без участия Потапова, который чуть не в одиночестве ходил на службу, Голованов значения не придавал. Слухов циркулировало много, в том числе и о нем самом, и если всему верить — в пору стреляться. Но Голованов был молод, удачлив, красив, обласкан нынешним московским начальством и умирать не собирался. Надо было работать. И он трудился днями и ночами, без передышки, пока вверенный ему флот не стал, в рамках возможного разумеется, отличной боевой единицей.
     Обустроилась и береговая база: деревянные двухэтажки, каменный, не без архитектурных фантазий, с колоннами по фронтону штаб флота, школа красного кирпича высоко на сопке, стадион, традиционный Дом флота. Начальство поселилось в трехэтажном, выгнутом колесом к причалу доме, получившем прозвище «циркульный». Командующему флотом в том доме предназначалась особая квартира, занимавшая целую лестничную площадку и поражавшая двумя гальюнами воображение гостей адмирала, в прошлом пролетариев и комфортом не избалованных.
     Уставший от многотрудных дел, Голованов обрадовался, когда строгая и нещедрая Москва сама вдруг предложила ему отпуск, хотя международная обстановка к отдыху вроде не располагала. Но сверху виднее: почему бы и не поехать? С летней программой боевой подготовки легко справится Потапов, да и лютые апрельские норды уже отбушевали, штормов не предвидится, низкое ослепительное солнце сутками вертелось перед глазами — наступил полярный день.
     И хоть не принято обсуждать приказы, на сердце у Голованова было неспокойно. Иностранное радио назойливо трещало о подготовке немцев к войне с русскими. Голованов взял с письменного стола свежие центральные газеты. Достижения промышленности, прогнозы на урожай пшеницы, «Красная Звезда» и «Красный флот» отмечали отличников боевой и политической подготовки, военные академии производили очередной набор слушателей, на флотах шли текущие перемещения командного состава. Тон корреспонденции бодрый, уверенный. Голованов пожал плечами: руководители даже такого ранга, как он, не посвящались глубоко в планы правительства.
     — Англичане все уши прожужжали, что война у русского порога, а нарком молчит, как в рот воды набрал. Гитлеровцы устанавливают на побережье Норвегии батареи, направленные в нашу сторону, в норвежских фиордах появились немецкие корабли. То ли боятся нас, то ли собираются воевать. Ты как думаешь? — делился Голованов своими сомнениями с Потаповым.
     — Горно-егерский корпус немцев в Финляндии — скорее декорация, страховка. Финны не верят мирному договору с нами. Не разбили мы прошлой зимой Маннергейма, теперь он снюхался с Гитлером за нашей спиной. Чем это кончится, трудно сказать.
     — Ладно, — махнул рукой Голованов, — ничего мы тут с тобой не решим. Нам известна только часть, а в Москве знают всё. Наверное, не глупее нас, просчета в таком серьезном деле не допустят.
     Сообщение ТАСС от 14 июня и фотография в «Правде» Молотова, дружески улыбающегося Риббентропу, убедили Голованова, что большую политику могут делать и понимать только политики, что Сталин не верит в возможность близкой войны с Германией и не позволит верить в это другим.
     И все же, с сомнением глядя на путевки, Голованов несколько раз звонил в Москву: действительно ли можно ехать, не лучше ли подождать? Замнаркома отвечал, что причин для беспокойства нет, отпуск в Кремле подписан и изменений не намечается.
     Голованов как обычно появился дома поздно и сразу же полез в ванну мыться. По дороге машинально оторвал верхний листок простого календарика-кирпичика из сероватой газетной бумаги, обнажив роковую дату следующего дня — 22 июня 1941 года. Провидцем он не был, но эти две жирные двойки, как пара самодовольных гусей, вызвали в нём нехорошее чувство. Ночь стояла тёмной, и до самых четырех утра никто не знал, что пока ещё невинное «22» — число дьявола, и багряный рассвет — лишь слабый отблеск крови миллионов.
     Тем же утром катер должен был отвезти Алексея Степановича с женой в Мурманск, к поезду. Ксения плавно двигалась по комнате, собирала чемоданы. Она всё делала без суеты — и в силу характера, и потому, что у нее никогда не было недостатка в свободном времени. Вестовые, адъютанты, сам начальник тыла доставали, приносили, уносили необходимое. Муж приходил с работы далеко за полночь: никто не ложился, пока Сталин не спит и может позвонить по «вертушке», неделями пропадал в море, в поездках на подведомственную флоту Беломорскую флотилию.
     Еду Ксения не готовила: для себя скучно, муж обедал в «кают-компании» штаба флота или на кораблях — где придется, да и вообще не придавал этому значения, хватал что попало, на ходу. Может, поэтому Ксения так и не стала хорошей хозяйкой.
     Квартира, хоть и большая, обставленная антикварной, но казённой мебелью, не требовала особого внимания. Раз в неделю матросы, надев на голые ноги половые щетки, драили навощенный паркет, выбивали ковры. Ксении оставалось только смахнуть пыль с затейливой резьбы шкафов и горок, с бронзовых музейных канделябров, протереть зубным порошком и подлить жидкости в серебряную собачью голову, изображавшую чернильницу. Хотя Алексей дома за письменный стол никогда не садился, считалось, что в приличном доме должны быть кабинет, столовая и спальня, и они были.
     Рюмки обычного, но очень тонкого стекла старой работы и парадный кузнецовский сервиз с золотыми коронами по малиновому полю Ксения доставала только по большим праздникам, когда собирались гости. Она не любила все эти чужие вещи (тарелки, вазы, диваны — всегда новые на новом месте): они вызывали у неё ощущение непрочности и случайности собственной жизни.
     Для гостей готовили штабные повара, да и в будни ей приносил обед вестовой из штабной столовой, постельное бельё стирали во флотской прачечной, брюки и кителя гладили там же. В общем, дом её рук не требовал. Пожалуй, только право стирать и подшивать на китель подворотнички оставалось за Ксенией.
     Работать Ксении тоже было негде. Её школьные годы пришлись на революцию и гражданскую войну, образования она толком не получила, специальности не имела. С Алексеем они родились и жили в одной станице на Кубани, любили друг друга с детства и поженились совсем молодыми. Пока его готовили на командира в Военно-морском училище, она мыла посуду в столовой, потом пошли переезды. Что ни год, то новое место, да порой такая глухомань, где даже книги не сыщешь. Алексей стал быстро продвигаться по службе, а жене большого начальника не пристало работать телефонисткой или официанткой. Правда, один раз, уже на Севере, Ксению выбрали председателем женского комитета — в те годы их создавали везде. Она исправно ходила на собрания, но удовлетворения от этой деятельности не получала: отчетливо видела бесполезность, надуманность подобных заседаний. Как председатель она кого-то уговаривала, на кого-то пыталась давить, выполняла обязанности других членов комитета. Между тем от неё ждали, что она попросит мужа и сделает то, чего иные не могли добиться в принципе. Но тут Ксения упёрлась и обращаться за помощью к мужу отказалась категорически. После этого интерес к ней заметно поубавился, а в следующий раз на этот пост выбрали жену члена Военного совета флота Никольскую, красивую пышнотелую голубоглазую еврейку, сильно партийную. Она быстро подключила супруга к женскому общественному движению, тем более что своих забот у того было мало. Так получалось, что Никольский являлся в некотором роде министром без портфеля: ему никто не подчинялся, голос он имел совещательный, а по задачам дублировал начальника политуправления Триуса, который своих обязанностей никому уступать не собирался. Субтильный, маленького роста, с крупными бородавками на носу и лбу, Триус казался человеком неподкупным, лишенным каких-либо человеческих слабостей. Без малейшего намека на улыбку, он лично беседовал с офицерами и матросами, совершившими даже самые незначительные проступки, чтобы докопаться до мотивов и не проморгать внутреннего врага.
     Жена Триуса оставалась для Ксении загадкой. Неразговорчивая, тихая, она целыми днями играла на рояле или обучала музыке свою пятилетнюю дочь, щуплостью и некрасивостью схожую с отцом. Из дома Триус выходила редко, держалась приветливо, немного испуганно, с приятного лица не сходило виноватое выражение. Поговаривали, что муж её бьет.
     Четвертой парой в постоянном кругу людей, с которыми общалась Ксения, был начштаба Потапов с женой.
     — Добрая лошадка, — сказал как-то Голованов жене. — Жаль, масштаба не хватает.
     В масштабах Ксения не очень разбиралась, но ей казалось, что муж, отдавая должное профессионализму Потапова, скрытно недолюбливает его как возможного преемника. Уж кто-кто, а Ксения знала главную слабость Алексея — неуёмное честолюбие, которое только слегка поутихло, когда он стал командующим, а значит и безраздельным хозяином на флоте и в его окрестностях. Голованов косился на Ксению, если она оживлялась, беседуя с услужливым Потаповым. Не ревновал, нет, опуститься до такого состояния он себе не позволял, но его злило, что Потапов приятен жене. Ксения удивлялась: какое тут может быть соперничество? Остроумный, блестящий Алексей и бледный, тонкогубый язвенник Потапов. Просто Ксении казалось, что Потапов видит в ней не растолстевшую от безделья адмиральшу, а прежнюю тоненькую девочку с серыми глазищами и длинной косой — такой она приходила в училище к Алексею. Коса осталась, а вот лицо и тело оплыли жирком, но все льстиво называют её красавицей. А Потапов ничего такого не говорит, и она может обсуждать с ним то, что не решится сказать даже Алексею. В глазах Ксении Потапов был прост, скромен и незаслуженно обижен судьбой. Она ему сочувствовала и верила. Вот жену его, воинствующую дуру, терпела с трудом. Небольшая, ладненькая Потапиха, образцовая хозяйка, никогда не сомневалась, что её мнение — единственно правильное, и терроризировала окружающих нравоучениями. Она громко и напыщенно осуждала склонность к вину, супружеские измены и разводы. С давним приятелем семьи, который после смерти первой жены обзавелся новой, она просто перестала здороваться. Сына и дочь Потапиха постоянно лечила, похоже, от мнимых болезней. Ксения не могла без жалости смотреть в их затравленные глазки.
     Своих детей Головановы не нажили, хотя страстно к этому стремились. Одно время Ксения даже подумывала взять ребенка из детского дома, да как-то отвыкла за многие годы от забот, засомневалась — справится ли, да и сможет ли чужой стать ей родным? Так и затерялась эта идея среди других бесплодных мечтаний, из которых состояла её жизнь.
     Нельзя сказать, чтобы Ксения не пыталась её чем-нибудь заполнить. То прикрепилась к московским заочным курсам любителей иностранных языков, но уже через месяц перестала что-либо понимать в домашних заданиях, да и к чему ей здесь английский? То безумно, до слез, захотела научиться играть на скрипке: в популярном довоенном фильме кудрявый мальчуган, ловко орудуя смычком, извлекал из деревянного сосуда сладкие, тянущие за душу звуки. Скрипок в единственном здешнем магазине — Военторге — не продавали. Ксения только заикнулась мужу — и вскоре перед нею уже лежал стандартный инструмент в грубом, похожем на гроб, деревянном футляре — где его только откопали? Оставшись одна, Ксения потянула смычком по струнам и услышала вместо волшебной мелодии скрежет. Она сильнее надавила на струны, зажимая их то одним, то другим пальцем — результат оставался ужасным: как будто кто баловался несмазанной дверью. С тех пор скрипка покоилась на шкафу в коридоре, и Ксения старалась о ней не вспоминать, как о злом животном, не поддавшемся дрессировке.
     Единственной страстью Ксении, которую ей удавалось удовлетворять, были романы. Она читала их длинными пустыми днями и одинокими ночами, пробегая страницу за страницей, по несколько раз возвращаясь к описанию любовных сцен и объяснениям в любви. Ей было не важно, о какой любви идет речь: о взаимной или неразделенной, счастливой или трагической, целомудренной или чувственной. Главное, чтоб была любовь. Она не задумывалась, что её привлекает. Воспитывалась Ксения в сельской семье, где в отношениях полов для детей нет секретов уже с раннего возраста, поэтому нет и особого интереса к интимным сторонам жизни мужчины и женщины. Выйдя замуж, Ксения не узнала для себя ничего нового, осталась в любви такой же неторопливой и немногословной, какой была во всем другом. Алексею нравилось сдержанное чувство Ксении, оно уравновешивало его собственную повышенную эмоциональность. Положив голову на пышную грудь жены, Голованов обретал уверенность, спокойствие и силу.
     Ксения относилась к мужу нежно-снисходительно, испытывая скорее чувство матери, чем любовницы, которое всегда намного прочнее и искреннее. Впоследствии к этому прибавилось благоговение перед его незаурядными способностями, знаниями, свершениями и даже отмеченным государством героизмом. Когда Алексей вернулся из Испании — незнакомый, возмужавший, с обветренным замкнутым лицом и выгоревшими на солнце глазами, она впервые за тринадцать лет супружества познала с ним истинную сладость любви. Промелькнула мысль, что, возможно, там, вдали, он не был ей верен и кое-чему научился у темпераментных испанок, но там шла война, а у войны свои законы и, в конце концов, он вернулся победителем и вернулся к ней. Мятежная Испания осталась за туманами и не будила в Ксении уязвленного чувства.
     Отношения их оставались очень ровными. Изредка вырываясь домой, Голованов с удовольствием проводил время в обществе жены. И Ксения уверилась, что ревность, о которой так много пишут в книгах, не свойственна её натуре. В романах всё было иначе, на то они и романы. Там кипели страсти, великодушные мужчины поднимали с колен кающихся женщин, оскорбленные мужья убивали жен по одному только подозрению, приносились чудовищные жертвы на алтарь любви, рушились судьбы целых государств. Может, романы потому так захватывали, что уж очень отличались от повседневности.
     При муже Ксения книг в руки не брала. С его приходом для неё начиналась другая, важная и ответственная работа души: она слушала и сопереживала. Алексей выкладывал всё, что его волновало, что наболело, рассказывая, взвешивал опять и опять, заново анализировал, сопоставлял, приближаясь к решению.
     Ксения не перебивала, не мешала мужу размышлять вслух и говорила только тогда, когда он спрашивал её мнение. Ум её, хоть и не получил необходимой огранки знанием, был от природы свеж и подвижен, а характеру несвойственны зависть и недоброжелательство, поэтому Голованов нередко следовал совету жены, и ему никогда не приходилось об этом жалеть.
     Конечно, если подходить формально, беседуя с ней, он разглашал военную тайну, но нужно было знать Ксению, чтобы увериться: не только добровольно, а и под страхом смерти она даже не обмолвится об услышанном.
     Вот и сегодня, после ванны, Алексей собирался поведать о чувстве беспокойства, которое не проходило, вопреки заверениям из Москвы. Ночью ему снилась горящая Барселона, а когда днем доложили, что на небольшой высоте над базой флота в Полярном трижды появлялся «Мессершмидт-110» в дополнение к ежедневным разведчикам с чёрными крестами, он приказал на свой страх и риск выставить на подступах к бухте три линии корабельных заграждений.
     В ожидании мужа к чаю Ксения неторопливо и с легкостью непедантичных людей бросала в чемодан платья, шляпки, туфли. Хоть раз надену, — думала она. — А то шьешь, шьешь, покупаешь — и даже показать некому. На самом деле нарядов у неё водилось немного, да и те постепенно перекочевывали и гардероб сестры. Ксения не любила украшать себя, пользоваться косметикой, понимая, что помада не пойдет её круглому простоватому лицу, гладкой прическе на прямой пробор.
     Разбирая вещи мужа, Ксения огорчилась, что у него только один гражданский костюм, да и тот наверняка вышел из моды. Она ругала себя за то, что раньше не побеспокоилась. От досадных мыслей отвлек зуммер специального телефонного аппарата. Дежурный по штабу срочно требовал командующего флотом, настаивал, хотя Ксения объяснила, что он в ванной.
     Голованов подбежал к телефону в купальной простыне, скользя по паркету крепкими волосатыми ногами. И Ксения услышала, как в трубке громко и коротко отдалось: «Павлин — 1»! Она не знала, что этот сигнал приводил флот в готовность к войне, но, как всегда, сама не спросила, ждала, когда объяснит Алексей. А он, казалось, забыл о её существовании, чертыхался, натягивая носки на влажные ступни, не попадая в рукава рубашки. Уже в дверях на секунду обернулся:
     — Кажется, поехали...
     И не обняв, не поцеловав, как делал обычно, исчез. Было три часа ночи. Ксения подбежала к окну в столовой, оно выходило как раз на здание штаба, расположенное напротив, через дорогу. Вскоре в кабинетах Алексея и Потапова зажглись огни, осветились и другие окна. Они не гасли всю ночь, и всю ночь Ксения не сомкнула глаз.
     Утро долго не наступало. С серым рассветом потянулись низкие тёмные снеговые тучи, задул холодный ветер. Прибежал матрос-рассыльный: командующий велел жене быть готовой, катер в 12 ноль-ноль, как раз к поезду.
     Ксения недоумевала: значит, ложная тревога? Почему же тогда Алексей не пришел сам? Она позвонила к нему в кабинет, что делала в редчайших случаях, но трубку не сняли. В 10 часов по радио выступил Молотов, и стало ясно: война. Куда же они едут? Но приказ командующего и для неё приказ. Она уже стояла в прихожей в легком габардиновом пальто, когда вошел Алексей. Лицо его успело обрасти щетиной и, может, поэтому казалось осунувшимся и постаревшим. Он обнял Ксению крепко-крепко, страстно поцеловал в шею, и печаль сжала ей сердце.
     — Как же это могло случиться? — спросила она о главном.
     — А вот так! — горько бросил Голованов. Через растерянность сквозил гнев. — Досекретничались! А ведь сколько раз спрашивал, предупреждал. И перебежчик недавно был. Ничего не хотели слушать. Зато теперь приказы посыпались, как из рога изобилия, и один глупее другого. Представляешь — минировать вход в базу! Но как тогда, спрашивается, мы сами будем отсюда выходить? Да немцы-то прут не по морю, а посуху, через финскую границу, хотят зайти в тыл Полярному. Вот где сейчас главная опасность. Тут всего 90 километров и никаких оборонительных сооружений, как будто Крымская кампания или Порт-Артур нас ничему не научили. Там, в Москве, многого не понимают, а ведь приказы отдают они, и нужно их выполнять иначе — трибунал.
     — Не горячись, Лёша. Все образуется, все пойдет как надо. Война и Москву заставит поумнеть. Но куда же я поеду? — вспомнила Ксения о себе.
     — В санаторий. Там переждёшь, пока неразбериха уляжется. Всё равно я буду занят по горло. И не проси! Давай скорее, пока нелетная погода, пока бомбить не начали. Штаб мы в штольню, подготовленную для торпедного склада, переведём, подводники зароются в свой подземный склад боезапаса. Вот штаб охраны водного района девать некуда, как укор торчит на мысу. Бросят фугаску и смахнут его с этого лысого острова в море прямо с начинкой! Надеюсь, немцам в голову не придет, что у нас командные пункты все на поверхности. А мирному населению деваться некуда, поэтому эвакуацию уже объявили. Давай скорей.
     — Как же я без тебя, одна? Я совсем отвыкла, — не сдавалась Ксения. Голованов посмотрел удивленно, и она поняла неуместность таких слов. — А кто тебе подворотнички стирать будет?
     — Не волнуйся, куплю в Военторге две дюжины, до конца войны без стирки хватит.
     Если бы тогда, в 41-м, Голованову, человеку, входившему в высшее военное руководство страны, сказали, сколько подворотничков он износит до победы, он бы не поверил.
     На причале ожидала посадки на буксиры толпа жён военных с детьми, узлами, чемоданами. Слышались незнакомые слова: «эвакуация», «беженцы», потом эти первые спутники войны вытеснятся другими, более страшными: «убитые и раненые», «пропавшие без вести», «потопленные корабли» и «сбитые самолеты». Но пока, к счастью, держалась сплошная низкая облачность, за которой лишь слышался утробный и жутковатый гул немецких авиационных моторов.
     Жителям Полярного ещё повезло. Детей и женщин из других населенных пунктов побережья Баренцева моря собирали уже в ходе боевых действий, до областного центра они не добрались: их вместе с пароходом «Мурман» потопили немецкие миноносцы.
     Катер с Ксенией еще не отошел от причала, а Голованов уже шагал к штабу флота. С границы поступали тревожные вести, из Москвы сообщили, что наступление немцев началось с устрашающей силой и быстротой на всех фронтах сразу. И все же расслабленный и дезинформированный предвоенной пропагандой Голованов не представлял истинных размеров катастрофы, которая обрушилась на страну. Он, как свои пять пальцев, знал военно-морское дело, возможности каждой боевой единицы флота, но плохо представлял мощь и размах планов врага, был воспитан в уверенности, что нет и не может быть такой силы, которая способна нанести сколько-нибудь ощутимый урон социалистическому отечеству.
     В Мурманске Ксению встретил начальник тыла флота и проводил к себе домой: отправление поезда откладывалось до наступления темноты, боялись налета авиации. Действительно, небо постепенно очищалось, и вскоре объявили воздушную тревогу. Ксения, зажав уши ладонями, сидела на диване одна в огромной квартире — хозяйка с детьми ещё весной уехала к родным на Украину. Дом содрогался от близких разрывов, отчаянно, без перерыва били зенитки. Когда тревога кончилась, Ксения, хрустя битым стеклом, с опаской приблизилась к окну. Деревянный город горел, хотя бомбили главным образом порт. От аляповатого, с колоннами, кирпичного здания городской бани, стоявшего на высоком берегу Кольского залива, ничего не осталось. Видимо, немцы приняли необычную постройку за важный городской объект.
     Ксения вышла из дома и двинулась по направлению к вокзалу — он, к счастью, не пострадал. Спустилась дальше, к порту: стоявшие тут корабли, судя по всему, неплохо отражали атаки противника, и немцы беспорядочно сбрасывали бомбы, не дотягивая до цели. Только одна попала в небольшой буксир, и теперь он медленно тонул, погружаясь в воду носом. На машинном люке хрипел, расставаясь с жизнью, смертельно раненный помощник капитана. Молодая женщина в белой поварской куртке сидела на железной палубе, раскинув полные ноги, и ладонями сгребала, как волосы с лица, алые потоки крови. Повсюду слышались нарочито громкие разговоры, смех, даже шутки, моряки обменивались впечатлениями. Первый бой снял гнетущую тяжесть ожидания чего-то неизвестного, вселил в людей веру, что русские — не из пугливых и не всякая пуля — в лоб, ведь учились же воевать и, видно, не зря.
     Через несколько дней энтузиазма поубавилось. Немцам трудно было бомбить хорошо защищенную базу флота в Полярном, и они жгли и громили жилые кварталы деревянного Мурманска с холодной жестокостью варваров. Южные ветры раздували этот страшный костер, высоко поднимая густой едкий дым. Он застилал долину Кольского залива так плотно, что корабли днем перемещались с ночными ходовыми огнями, подавая туманные сигналы. Пепел гигантского пожарища разносился на много километров вокруг, достигая даже Полярного, и остатки снега на сопках сделались черными.
     Вечером Ксения уехала и через три дня добралась до Москвы. В июле и там начали бомбить, и как ни охраняли небо столицы пузатые заградительные аэростаты, зенитные батареи и самолеты-истребители, зажигалки дождем сыпались на крыши домов, где их ожидали дежурные добровольных дружин, еще вчера мирно спавшие по ночам в своих квартирах. Грудой неубранных кирпичей лежал в центре Арбата Вахтанговский театр, разрушенные жилые здания выставляли для всеобщего обозрения свое интимное нутро, обклеенное обоями в веселенький цветочек, в полосочку... На мостовой валялись сброшенные с самолетов немецкие листовки, которые никто не поднимал даже из любопытства.
     От Алексея вестей не было. В наркомате ВМФ Ксении ничего конкретного не сообщили, сказали только, что муж жив и вручили аттестат — бумагу, по которой семьи военнослужащих получали содержание. В сентябре наркомат эвакуировался из Москвы. Уезжали всем миром — с детьми, барахлом на теплоходах вниз по Волге, до самого Ульяновска.
     Ксения уезжать отказалась. Остановилась у младшей сестры Ирины в опустевшей коммуналке в проезде Серова, в самом центре столицы, рядом с Лубянкой. Муж сестры, шалопай и выпивоха, ушел на фронт добровольцем, и Ирина, которая прежде дня не жила без скандала и собиралась разводиться, теперь каждое утро, лишь открыв глаза, бросалась к почтовому ящику, благо тогда они ещё висели на двери каждой квартиры. Но фронтовые треугольнички не приходили, и Ирина плакала. Дочь она давно отправила к родным за Урал, сама же работала нянечкой в госпитале и сторожила квартиру, надеясь занять ещё одну комнату, если кто в этой суматохе не вернётся.
     В начале октября госпиталь перебазировался, а приказ об эвакуации незанятого гражданского населения стал выполняться очень строго. В конце концов Ксения и Ирина с последним теплоходом тоже отправились на родину Ленина, в бывший Симбирск, городок небольшой и сугубо провинциальный, где в большинстве домов и сегодня нет водопровода и уборных, хотя мороз зимой, случается, переваливает за 50 градусов.
     Билеты, и то только палубные, Ксения раздобыла с великим трудом, людей уже грузили на баржи, ходили пугающие слухи о бомбежках по пути, о диверсантах-парашютистах, о том, что и Ульяновск — место ненадежное, так как стоит на правом берегу, и если немцы возьмут Москву, то дни приволжских городов сочтены.
     Пароход шёл ночью, а днем, большой, по довоенному вальяжный, белый, прятался в зелени берегов. С непривычки Ксения порядочно намаялась и простудилась. Хотя Голованов по должности и заслугам стоял выше всех, чьи семьи разместились в каютах, чиновников наркомата это не заботило. Воюющие — далеко, а возмездие — тем более, ещё дожить надо. Дай Бог, конечно, что эти, которые на фронте, победят, тогда война всё спишет.
     Потому и комнатка Ксении с Ириной досталась крохотная, проходная. Начались морозы, карточки, бешеные цены и отсутствие продуктов, иголок, ниток, мыла и всего обыденного, что нужно для жизни. Чемодан шелковых летних платьев Ксения выменяла на грубой вязки кофту и носки из овечьей шерсти. Аттестата ей в принципе хватало, если, конечно, не покупать на рынке сливочное масло, желтенький полуфунтовый шарик которого стоил её месячных доходов. В основном сёстры варили пшено с тыквой, до одурения перебирая крупу, чтобы очистить от мышиного помета. И всё же Ксения вслед за сестрой пошла работать в госпиталь, а свою зарплату перечисляла в помощь фронту, как ни шипела на неё Ирина. Ксения, если что решит — с места не сдвинешь.
     — Без маслица мы обойдемся, — говорила она, — а вот без патронов, без кораблей воевать нельзя.
     Ирина поджимала губы: О своем красавчике думает. Везет же дурам. И что он в ней нашёл?
     Сестры очень отличались друг от друга и внешностью, и характером, и темпераментом. Ирина — темноволосая, резкая, сухая, суетливая, несдержанная, с горящими черными глазами, была женщиной не злой, но завистливой. Она всегда работала, кормила семью, растила дочь, вот теперь и муж её, наверное, пропал без вести, а Ксении всегда везло, каталась, как сыр в масле, и ручек не пачкала. Почему-то Ирина забыла, что не советовала сестре выходить замуж за простого матроса, что потом регулярно получала от неё посылки и деньги.
     В госпитале приходилось нелегко. Ксения мыла молодых мужчин, не стесняясь их беспомощных тел, выносила судна и утки, полные горячей, остро пахнущей мочи, ставила клистиры, размачивала гнойные повязки. Она кормила раненых в лицо, дрожащей рукой просовывая ложку куда-то в черную дыру между бинтами, остатками языка и нёба. Увечья на противоположной стороне тела выглядели ещё ужасней. Людей лечили, но в жизнь они уходили калеками. Всё это было так страшно, что притупляло собственные переживания. Но ночью, когда гудящее натруженное тело отдыхало, воображение рисовало ей мужа, его искрящиеся глаза, вздернутый нос, капризные губы, такие обжигающие в поцелуе. Она грызла себя за то, что уделяла ему недостаточно внимания, что не умела создать в доме уюта, что ворчала по поводу редких поездок в Москву и на курорты. Ах, как мало я его любила, как мало для него делала. Вот кончится война, наверстаю.
     В декабре 41-го в перевязочную заглянула молоденькая медсестричка.
     — Ксения Николаевна, по радио передали: вице-адмирал Голованов награжден орденом Ленина. Это не ваш муж?
     Ксения уронила лоток, за что хирург, выкатив красные от бессонницы глаза, обложил её матом. Значит, жив, воюет, — плакала и смеялась Ксения, подбирая с полу тампоны и инструмент. А вскоре из наркомата ей передали первое письмо от Алексея, всё измаранное военной цензурой.
     «Ксюшенька, родненькая! Как ты там живёшь в такое трудное время? Узнал, куда вас эвакуировали, и сразу послал посылку с шубой и теплыми ботами. Мы бьём фрицев, ближе... (тут было вычеркнуто) не пускаем. Воюем вместе с Б. А., ты его у нас дома принимала, должна помнить. (Ксения, действительно, припомнила приятного, с мягкими неспешными жестами генерал-лейтенанта Фролова, командующего 14‑й армией Карельского фронта, он вечно сосал кривую трубочку, попыхивая сладким дымком «Золотого руна» в аккуратно подстриженные усы.) Он мужик мировой, и немцам нас не одолеть. Вид у меня и моих сотоварищей грозный: брюки заправлены в кирзовые сапоги, на боку сумка с противогазом и пистолет. Живу в... (дальше несколько строк было тщательно вымарано цензурой). Война, по-видимому, кончится... (опять шла замазанная строка), но ты потерпи ещё немного, как только станет спокойней, я тут же отправлю за тобой гонца. Соскучился невыносимо».
     — Он что, с ума сошел? — возмущалась Ирина, опасаясь, что сестра уедет и оставит её одну в чужом городе. — Там же бомбят, стреляют!
     Но Голованов не скоро смог осуществить своё намерение. Правда, в мае 1942 года на Мурманском направлении Карельского фронта установилось затишье и война приняла позиционный характер, однако вживание флота в новую обстановку проходило тяжело, не всегда гладко, методика боевых действий на море еще только отрабатывалась, было не до личных дел. И лишь весной 43-го командующий послал за женой.
     Возвратясь однажды из госпиталя, Ксения увидела в своей комнате на диване спящего мужчину. Он лежал одетый, лицом к стене, поджав длинные ноги, и только китель с новенькими, еще ни разу не виденными Ксенией золотыми погонами, поблескивающими в свете самодельной коптилки, висел не стуле.
     — С самого Севера к вам, — шепотом пояснила хозяйка квартиры, почему-то тыкая пальцем в потолок, где по её мнению находился Север. — Давно приехали, умаялись доро́гой, я и разрешила прилечь.
     Ксения уняла бешено колотившееся сердце, двигаясь на цыпочках, стала прибирать в комнате. Хотелось заглянуть в лицо спящего, обнять его, растормошить, чуть ли не поцеловать. Потом принесла чайник, стала разжигать примус, злясь на несовершенную его конструкцию и плохой керосин, услышала шум за спиной и обернулась. Молодой мужчина, блондин, с серыми, чуть навыкате глазами, уже в кителе, стоял перед нею по стойке «смирно».
     — Здравия желаю! Разрешите доложить: капитан Скоков прибыл за вами по приказанию комфлотом!
     — Уже можно? — растерялась от радости Ксения.
     — Так точно! Документы со мной. Да вы не беспокойтесь, — приняв растерянность за страх, сказал капитан. — Там теперь не опасно, только бомбят ещё, но убежище есть. Алексей Степанович тоже в скале на командном пункте живёт.
     — Где же немцы?
     — На другом берегу Западной Лицы окопались. На море мы с ними запросто справляемся и в тылу на помощь армии десанты высаживаем. Миноносцы из Мотовского залива фугасками немецкие окопы обстреливают. В сорок первом они, конечно, нам дали. На квартире у вас я бидон с керосином держал на крайний случай, чтоб ничего немцу не досталось.
     — Боже, — выдохнула Ксения. Ей не жалко было барахла, которое этот бравый капитан готовился сжечь, но все эти вещи, которые там остались и лежали сиротливо по шкафам и тумбочкам, прежде окружали её и составляли часть «той» жизни, туда она стремилась вернуться. Нелюбимая казенщина вдруг стала дорога́ и хорошо, что не сгорела. Но здесь Ксения вспомнила про главное — флот, ради которого там, на войне, оставался Алексей. — А с флотом что же было?
     Капитан пожал плечами.
     — А ничего. Командующий приказал драться до последнего. Если немцы прорвутся — корабли взорвать вместе с собой.
     Ксения почувствовала слабость в ногах и опустилась на стул. Война здесь, в тылу, окружала людей со всех сторон, на всём лежали её отметины, но капитан пришел прямо оттуда, где стреляли и убивали, где находилось самое дорогое, что она имела и что делало осмысленной жизнь — Алексей.
     Заметив наконец, что Скоков всё еще стоит навытяжку, Ксения махнула рукой.
     — Да вы садитесь.
     Она пришла в себя и снова стала женой командующего. Только теперь заметила на кителе капитана желтую нашивку — знак тяжелого ранения.
     — Где вас?..
     — Языка брали на финской границе. Ну, кляп ему, естественно, воткнули, а как стали линию фронта переходить, немец так носом стал храпеть, что пришлось придавить его немного, да поздно, фрицы нас обнаружили и обстреляли. Тут меня и ранило. Еле смотались, спасибо ребятам, вытащили. А немец подох. Алексей Степанович ругался — очень язык нужен был, сказал: «Что ж он, по-вашему, задним выходом дышать должен был?» Извините.
     — Нет, нет, рассказывайте, мне всё интересно: как вы там живёте, чем кормитесь?
     — Да всё нормально. При штабе у нас повар из московского ресторана. Он к подводникам по мобилизации попал, но командующий, как узнал, забрал к себе. С продуктами в этом году перебоев нет: Обозерская железнодорожная ветка в строй вошла, да и англичане, молодцы, много подбрасывают. Мороки, конечно, с ихними транспортами не оберёшься, гибнет много, да и нам достается. Зато технику и колбасу «Мэри Рузвельт» в банках поставляют исправно. Привыкли мы уже воевать. Недавно даже ресторан в Доме флота открыли, и танцы бывают, англичане свои фильмы крутят, хоть ни слова не понятно, а забавно. Знаете, после походов или дозоров разрядка нужна. А девушек в Полярном как много стало! Призванных на военную службу. У нас-то им служить легче, чем в сухопутных войсках. Правда, на острове Сальном стоит зенитная батарея, укомплектованная одними женщинами, но в основном они сидят по канцеляриям, в штабах и в тылу, в санитарном управлении. В военторговском ларьке на гуталин и одеколон спрос вырос. — Скоков улыбнулся. — Погуливают ребята. Адъютант начштаба даже женился на матроске.
     — А вы женаты?
     — Холост пока. Подружка в Минске, правда, была перед войной. Где теперь — не знаю. И лицо её, кажется, забыл, да и любил ли? Не помню. Другие говорят, что фронтовикам все девушки из прошлого представляются желанными, умными да красавицами. А у меня не так. Близость к смерти на всё по-иному взглянуть заставила. Мне эти девочки, что на флот пришли добровольцами, милее довоенных барышень.
     Женщины на войне, в самом Полярном! Такой поворот событий оказался для Ксении неожиданным. Прежде она не испытывала ревности. Муж всегда находился у неё на виду, в обществе одних только мужчин. Жили Гловановы в захолустьях, где и смотреть-то было не на кого, только свои, офицерские жены, а она, Ксения, среди них — королева. Если попадала на базу какая-никакая одинокая дамочка или девица, её тут же хватали замуж. В этих дырах, что обживают военные, без собственной бабы волком завоешь, а на чужих жен покушаться считалось плохим тоном.
     Но то было другое время, другие песни. Теперь шла война, и люди жить и любить хотели сегодня, ибо завтрашнего дня могло не случиться. Мужчины и женщины не принижали своих чувств, не сводили их, как казалось обывателям, к одному только интимному акту, но спрессованное время вмещало в краткое мгновение всё — от первого нежного вздоха до слияния плоти. Большинство любило глубоко и искренне и пронесло это чувство через всю жизнь. Мужчины не лгали в тот, самый высокий момент счастья, подаренного женщиной среди разрушения и смерти, а если кто и забыл потом о нём, то только потому, что всё происходившее в ненормальной, ужасной военной жизни кончилось вместе с нею.
     Этих новых людей Ксения не знала и поэтому испугалась.
     — А в штабе тоже есть хорошенькие девушки? — вымученно улыбнулась она Скокову.
     — А как же. Вестовая из генеральской кают-компании настоящая деревенская красотка, бойкая на язык, только шуток не понимает. Ребята над ней смеются, по-доброму, конечно. У тебя, мол, Груша, вся спина в родинках, некрасиво, — так она кидается раздеться, доказать, что мы ошибаемся. И не удержать — сердится, дерётся.
     Ксения собралась в тот же день, как ни выла сестрица. До Москвы добирались трудно, долго, на многих поездах, в вагонных коридорах, а от железнодорожного узла Рузаевка, где была пересадка, ехали в тамбуре. Кругом — эшелоны, эшелоны, эшелоны... А Ксении всё равно как, лишь бы скорее. Ждать она не хотела. Не могла.
     Скоков, продолжая рассказывать флотские байки, нежно заботился о спутнице. В продуваемом насквозь тамбуре они всю ночь ехали обнявшись, и он согревал своим дыханием её стынущие пальцы. Ксения такое внимание принимала как должное — на то она и жена командующего, а он, Скоков, адъютант. Да за неё Алексей с любого голову снимет! Ах, этот мой Алексей! Мой? А вдруг... Глупости, он же послал гонца... Иногда пристальный взгляд Скокова возбуждал Ксению, но и в этом она не видела ничего особенного: тепло пробуждающейся женщины разливалось у неё в груди. Два года она не томилась отсутствием близости с мужчиной, как будто война наложила запретную печать на плоть, но теперь с удовольствием начинала ощущать, как просыпаются, бродят в ней живительные соки. Ей снились сексуальные сцены, и воображение, вскормленное французскими романами, уносило далеко.
     Раньше ничего подобного она в себе не замечала. Все 18 лет они с Алексеем прожили чисто, высоконравственно и по нынешним понятиям даже скучно. Но в то время добродетель видели в том, чтобы сдерживать и ограничивать себя, мало заботиться о личных удовольствиях. Да и торопиться было некуда: жизнь была размеренной и, казалось, нескончаемой.
     Ныне Ксения ждала встречи с мужем, как жадная любовница. Не захотела ни на день задержаться в Москве, топала ногой от нетерпения, когда туман над военным аэродромом в Ягодниках под Архангельском надолго прервал полет. Наконец боевой «ДБ-3», с двумя скрюченными из-за недостатка места пассажирами на железном полу взял курс на Мурманск. По дороге кто-то немного пострелял, кто — Ксения не спросила, да и не очень боялась. Её всю поглотило предстоящее свидание с мужем.
     Отсутствие его среди встречающих на аэродроме в Мурмашах восприняла как удар, испугалась, но не того, что с ним могло что-то случиться — ведь шла война, а совсем другого: что пока она добиралась сюда долгими путями, Алексей полюбил другую женщину и сейчас ей об этом объявят и отправят обратно, в Ульяновск.
     Вопреки опасениям её радостно приветствовали, довезли на ЗИСе до Мурманска, посадили на американский торпедный катер, непривычно красивый, весь обшитый внутри красным деревом, и через несколько часов она увидела знакомые очертания гавани, краснокирпичный жилой «циркульный» дом, с аркой и широкой лестницей по центру, спускающейся к морю, а за ним — сопки со старым снегом.
     День стоял на редкость яркий, такие случаются за 69-й параллелью поздней весной, и фигура мужа в длинной щегольской шинели четко выделялась на причале: дежурный сообщил о подходе катера — и Голованов вышел навстречу.
     Шёл уже третий год войны. Кирзовые сапоги и небритые подбородки — показная небрежность к собственной внешности, выражающая презрение к смерти и к врагу, давно забыты. Командующий явился разукрашенный золотом полных адмиральских погон, нарукавных нашивок и эмблем. Элегантные тужурки только что ввели вместо флотских кителей, и белый форменный, но шелковый шарф не скрывал такой же великолепной сорочки с черным галстуком. Голованов стоял, по-матросски широко расставив крепкие ноги и высоко подняв голову, ощущая себя интересным мужчиной и местным царем одновременно, что вполне соответствовало истинному положению дел.
     Был отлив, и пока катер швартовался к осклизлым бревнам причала и матросы наводили трап, Ксения, запрокинув голову, смотрела на мужа, не в силах оторвать взгляд от его лица. Алексей показался ей малознакомым, изменившимся, только непонятно в чем: то ли постарел, то ли огрубел, стал самоувереннее. Но он был нереально красив, хоть и мужественной, но слишком яркой, заметной красотой. Ксения почувствовала предательский и очень болезненный укол ревности.
     Скоков взбежал по почти отвесному трапу и отрапортовался, а её вели, поддерживая под разные части тела, чтобы она не свалилась в воду, не оступилась, и Ксения мучилась от неловкости за растоптанные за две военные зимы фетровые боты, за повидавшее виды пальто со съеденным молью лисьим воротником. Наконец властные руки выдернули её наверх и заключили в объятия. Ксения уловила сладкий запах дорогого трубочного табака, увидела слезы в морщинках у глаз Алексея и заплакала сама: она не помнила этих морщин.
     Дома Голованов нетерпеливо, прямо на пол стащил с неё верхнюю одежду, платье, а вслед — измявшееся в дороге несвежее белье. Ксения вполне осознанно фиксировала что-то новое в поведении мужа — напористость, какую-то солдатскую нетерпеливость и грубоватость, непривычную смелость пальцев и губ. И снова толчок в сердце: научился! Скольких женщин он, такой молодой, блестящий, облаченный безграничной властью, ласкал тут без нее? А может, не было никого? Он её любит и любил всегда, и не замечала она прежде, чтобы на женщин засматривался. Но когда война началась, бабы словно с ума посходили, любого в брюках готовы живьем проглотить. Как проводница на Скокова смотрела! Даже неловко. Порой у мужика и в голове ничего такого нет, а предложи — ведь никто не откажется.
     Когда первый угар прошел и Алексей, по старой привычке прижавшись щекой к груди жены, смежил усталые веки, Ксения успокоилась и почувствовала себя счастливой. Она уже давно принимала как должное многое, что полагалось жене большого военачальника. Естественно, знала, что её личное счастье не является следствием высокого общественного положения. Но счастье всегда было таким прочным, спокойным, незыблемым, что перестало восприниматься как некая неопределенная категория, а превратилось в сопровождение общего благополучия. Теперь же, когда гибель сотен тысяч людей на фронтах стала чем-то обыденным, когда жены в эвакуации, а ещё хуже — в оккупации — ничего не знали о судьбе близких и со страхом ждали письма или похоронки, а её, Ксении, муж, здоровый и невредимый лежал рядом, счастье вдруг приобрело привкус недозволенности. Она поморщилась и сглотнула: у каждого своя стезя.
     Это уж точно. Собственную судьбу она не провидела.
     Голованов задержался дома всего на несколько часов: на флоте произошло ЧП — погиб эсминец «Сокрушительный», глупо погиб. Довел конвой союзных кораблей до Архангельска, а на обратном пути попал в Баренцевом море в десятибалльный шторм, и ему оторвало корму вместе с гребными винтами. Длинные и узкие, эсминцы эти строились в мирное время для закрытых морей и ходили на Севере за неимением других, а чаще стояли под прикрытием в проливе между островом Кильдин и материком. На спасение эскадренного лидера были брошены быстроходные миноносцы, которые, однако, не рискнули приблизиться к танцующему не крутой волне кораблю и, израсходовав предельную норму мазута, вернулись на базу. Голованов послал другой миноносец под командованием отчаянного офицера, и тот сумел спасти несколько десятков человек, среди которых оказались командир и комиссар корабля. Последний, поковыряв себе грудь кортиком, сказался раненым. Командовать обречённым судном остался молодой лейтенант. Только теперь комфлотом вынужденно принял план Потапова, который с самого начала предлагал послать к месту аварии тихоходные, зато не ограниченные в топливе тральщики. Но было поздно: море уже поглотило несчастный корабль и оставшуюся команду — более ста человек.
     Командира и комиссара «Сокрушительного», обязанных по уставу покидать борт последними, по постановлению трибунала тут же расстреляли, а слабонервный конструктор злополучных «семерок», узнав в Москве о случившемся, застрелился сам. В наркомате был большой шум, и Голованову тоже влетело порядком.
     Другим источником беспокойства для флота стали в последнее время вражеские подводные лодки, которые так распоясались, что потопили наш корабль прямо у входа в базу, — видно, поняли, что бороться с ними всерьёз флоту нечем. От противолодочных сетей на Севере отказались давно из-за сильных приливно-отливных течений, свойственных открытым морям. Под напором воды сигнальные буи начинали дымить, дежурные мотоботы по тревоге сбрасывали глубинные бомбы, к месту сигналов спешили корабли — и всё впустую. Устройства для траления мин пришлось изобретать самим, но с техникой можно всерьез бороться только ещё лучшей техникой.
     К тому же немцы обнаружили и начали бомбить механические мастерские в Кувшинской салме, а «морские охотники» только и держались ремонтом: механизмы, перебранные по многу раз, износились до предела. Отогнать чужие самолеты не доставало сил, хотя в последнее время летающих машин прибавилось, а в Грязной губе построили аэродром и поселок для летчиков. Теперь было лучше, чем в начале войны, когда спасали только полярные ночи, которые чернее южных. Но и сейчас ещё не хватало и самолетов, и кораблей. У немцев же только на аэродромах в Северной Норвегии базировались 400 летающих аппаратов всех типов, в шведском порту Тромсё стояла целая морская группа «Север» со штабом.
     Не случайно Ксения видела мужа дома так редко. Но и в эти драгоценные часы Голованов рассказывал Ксении о делах, а она с наслаждением слушала. Голос мужа был хрипловатым от застарелой простуды, с привычной картавинкой. Она уже вникла в суть событий, сориентировалась в обстановке. За долгие годы усвоила морскую терминологию, специфику флотских дел, и хотя шла война и многое ей было внове, первоосновой всего оставался океан, корабли, военные моряки и её муж, а уж их-то она знала хорошо.
     Целуя жену, Алексей говорил:
     — Как здорово, что ты приехала. И вообще, и то, что теперь можно поговорить по душам. Потапов, конечно, мне друг, только, знаешь, вечно он прав, даже противно. Но и ему я не всё могу сказать.
     Однажды поутру, когда муж ушел, умиротворенная Ксения занялась ревизией домашнего хозяйства. Кругом прибрано, вещи расставлены по своим местам, кухонная посуда блестит, надраенная крепкой рукой вестового. В коридоре, в шкафчике, Ксения обнаружила женские тапочки, которых, она хорошо помнила, никогда не покупала. Однако радужное настроение позволило ей отмахнуться от такой ерунды: мало ли кто побывал за два года в казённой квартире. Алексей не жил здесь без неё, небось, наглец Скоков водил какую-нибудь девицу, ключи-то у него, — уговаривала себя Ксения. Но в сердце поселилась неуверенность.
     Вскоре Ксения втянулась в ожидание воздушных тревог и редких набегов мужа, в знакомое ничегонеделанье. Пыталась, правда, сунуться в госпиталь, но там перед нею расшаркивались, её клистирный опыт здесь не годился, а серьезных дел не поручали. Присутствие жены комфлотом только отвлекало персонал от работы, и Ксения вернулась к чтению романов, к перелистыванию непривычно ярких глянцевых журналов, завезенных английскими моряками.
     К осени стали съезжаться семьи командного состава: Никольская, Триус и наконец Потапова с детьми. Правдами и неправдами появились и жены некоторых офицеров. Вечерами то у командующего, то у его замов стали устраивать ужины. Пили водку, шампанское, рассказывали анекдоты. Портниха, жена штабного капитана, не за деньги (на них ничего нельзя было купить), а за продукты шила генеральшам из довоенных отрезов платья по последней моде с огромными накладными плечами и короткими, выше колен, юбками.
     В часы затишья на морском фронте и сухопутной линии обороны организовывали поездки по грибы, собирали золотистую морошку, объедались черникой и брусникой. Командир плавбазы «Север», из мурманских рыбаков, умел находить места клёва кумжи в холодной быстрой речке Коле, на озере Имандра сетями ловили гольцов. Пока мужчины кормили над водой комаров, женщины, обмахиваясь ветками карликовой березы, разводили костёр, кипятили воду, жарили собранные матросами на скалах чаячьи яйца, приправляя их дикорастущим зеленым луком.
     Ксения страстно любила эти поездки, редкие часы общения с природой, смену обстановки, уход от книжных страстей. Голованов, равнодушный к рыбалке и к еде, чаще всего в последнюю минуту отказывался поддержать компанию. Ксении даже это не портило удовольствия. Внимание мужчин всё равно было обращено к ней как к жене командующего, кроме того, в помощь Голованов снаряжал Скокова, и тот ходил за нею хвостом, предупреждая малейшие желания. Выпуклые светлые глаза молодого адъютанта подолгу останавливались на Ксенином лице, её пышной фигуре, ладных ногах в щегольских сапожках, с блеском сработанных флотским умельцем. Ксения усмехалась про себя, но нельзя сказать, чтобы ей это было неприятно.
     Из таких походов она являлась возбужденная, требовала от мужа повышенного внимания. А Голованов и без того совсем замотался. Усилили активность немцы, один за другим шли союзные конвои. Погода наступила нелетная: авиация и лодки ничего не видели, торпедные катера выпускать в светлое время суток без прикрытия с воздуха было рискованно даже при такой низкой облачности. Как и чем нанести удар, чтобы побольше потопить немцев и поменьше потерять своих? Голова трещала.
     Ежедневно, при любой усталости, командующий лично посещал лётчиков и подводников, которые его обожали, после всех значительных операций и боев участвовал в их разборах. Он не спал ночами, ожидая сводок, стараясь до предела обострить чутье, использовать опыт, чтобы угадать направление удара. Кроме того, приходилось в полним смысле слова дежурить у «вертушки», трубку которой мог снимать только он сам. Правда, Сталин звонил чрезвычайно редко и в основном задавал какие-нибудь конкретные вопросы, выяснял обстановку. Зато голос главкома, тоже вынужденного бдеть ночами, Голованов слышал частенько. Вместо благодарностей сыпались упреки: «Ещё один строй кораблей противника прошёл безнаказанно!» Но что можно сделать? Люди устали, торпеды давно не проверялись, авиация вымоталась на удары по немецким аэродромам, прикрывая союзные конвои. Хорошо им там, в Москве, в обшитых ореховыми панелями кабинетах. Посидели бы, как мы, в скальных пещерах, где за фанерными стенами капала вода и шуршали пушистые северные мыши-лемминги.
     — Пожалей себя, — говорила Ксения мужу, — в конце концов, есть же замы. Почему ты хочешь всё решать сам? Поостерегись, Алексей. Тебе и так многое дано, не надо желать всего. Славы они у тебя не отымут.
     Голованов молчал: Потапов человек надёжный, но выпускать руль из своих рук комфлотом не хотел. А сил недоставало. Пора было обобщать опыт, осмыслить и усовершенствовать способы ведения операций, обосновать ряд удачных приемов, в общем, кончать с разнородными и малоэффективными действиями флота.
     Наконец на морском фронте наступила передышка. Англичане потопили немецкий линкор «Шарнхорст» с двумя тысячами человек команды, и немцы притихли. По случаю крупной победы адмирал Фрезер, возглавлявший английскую военную миссию в Полярном, устроил приём на линкоре «Джон-оф-Йорк». Считаясь с привычками иностранцев, Голованов взял с собой на торжества жену. Она надела строгое платье, только приколола золотую брошь в виде бантика с часиками посередине — подарок, заказанный командующим одному из офицеров, ходившему за тральщиками в Штаты.
     Приём удивил наших моряков скромностью. На голом полированном столе перед каждым лежали две вышитые салфетки — под рюмку и под тарелку. Быстро сменились несколько блюд, потом внесли пылающий синим огнем непривычный и невкусный пудинг — сладкий и жирный одновременно. Пили немного. За здоровье Председателя Калинина и короля Георга полагалась одна порция пополам. Голованов, по привычке хвативший сразу до дна, вынужден был манипулировать пустой рюмкой, зажатой в кулаке.
     Ответный банкет в штабе флота, организованный с чисто русским размахом — даром, что за окнами война, — окончился для многих англичан плачевно. Навалившись на обильные закуски, они не ожидали продолжения. Когда внесли дымящийся, пахнущий чесноком украинский борщ, а затем свиные отбивные с жареной картошкой, никто отказаться не смог. Торт, изготовленный одним из лучших столичных кондитеров, оказался последней каплей в чаше испытаний, которые пришлось вынести нетренированным английским желудкам. Объевшихся и опившихся гостей под руки развели по кораблям и квартирам.
     Все эти месяцы Ксении не в чем было упрекнуть Голованова. Правда, он редко ночевал дома — война требовала предельного напряжения физических и нравственных сил. Но однажды посетившее Ксению чувство злой обиды на мужа, скорее всего, изменявшего ей тут, не уходило, а грызло потихоньку, как болезнь.
     Масла в огонь подливала жена Потапова. Уж она-то вывела своего благоверного на чистую воду. Ксении она втолковывала и, видимо, не безуспешно, что в отсутствие законных супружниц все тут держали временных, так называемых пэ-пэ-жэ (походно-полевая жена). По сведениям той же Потаповой, командующего флотом обслуживала зубная врачиха из госпиталя. У Ксении зубы были один к одному, но она нашла предлог, чтобы посмотреть на соперницу, хотя бы и бывшую. А вдруг, нынешнюю?
     Ничего: тоненькая, темнобровая, неизвестно чему всё время улыбается, халатик подогнан по фигуре, накрахмален до хруста. И молодая. Намного моложе…
     Вернувшись домой, жена командующего выбросила выданные полоскания и задумалась. Неужели Алексей продолжает с нею встречаться? А вдруг он любит эту миленькую хохотушку? Ксения похолодела: её мир висел на волоске.
     Несколько дней она металась, потом решилась на разговор, в глубине души уверенная, что Алексей подивится её благородству и развеет сомнения.
     — Возможно, в мое отсутствие у тебя была женщина. Это вполне естественно, — начала Ксения спокойно, но голос вдруг предательски дрогнул.
     — Что за фантазии? — удивился Голованов.
     Однако она не остановилась и закончила заготовленную фразу.
     — Чего мучиться? Нужно быть честным. Если она тебе нравится больше, я могу уйти.
     — Куда ты уйдешь, — сердито оборвал Алексей. — Кто у тебя, кроме меня, есть?
     Ксения посмотрела на мужа с ненавистью и ничего не ответила. Урок великодушия не состоялся.
     Новый, 1944-й год встречали в Доме флота. Голованов с женой прибыли последними, прошли через весь зал. Ксения неожиданно оробела, взяла мужа под руку. Она увидела, как много здесь собралось молодых женщин в морской форме, заметила, как вьются вокруг них офицеры, не только молодежь, но и другие, постарше, семьи которых находились в эвакуации. Почти все мужчины ей давно знакомы.
     Вдруг, бойко стуча каблучками, подбежала пышноволосая девушка в форменке и вместо приветствия при всем честном народе чмокнула командующего в щеку.
     — Спасибо, товарищ адмирал!
     — Ладно, ладно, — смущенно отозвался Голованов, не ожидавший подобной оказии.
     Ксения даже вспыхнула от подобной дерзости — надо же в присутствии жены такое себе позволить! — однако сдержалась. Но праздник был безнадёжно испорчен. Дома Ксения закатила скандал, припомнив и тапочки, и слова Потаповой.
     — Прекрати безобразие, — пытался урезонить её Голованов. — Потапова дура, но ты-то должна понимать, что всё это сплетни. А ко мне подошла Верочка, наша штабная шифровальщица, невеста капитана Шакулина, я ему разрешил не возвращаться сегодня на подлодку, а провести Новый год в клубе, вот она и благодарила.
     — Для этого не обязательно лезть целоваться. Если б ты имел репутацию строгого мужчины, она не позволила бы такой распущенности.
     — Ксения! Как тебе не стыдно!
     — Мне? Мне нечего стыдиться, я тебе никогда не изменяла, и теперь жалею. А вы тут воспользовались случаем, завели себе девок.
     Голованов вскипел.
     — Этот случай называется «война», и мы тут не любовью занимаемся, а животы кладем. Неужели не ясно?
     — Ах вот как, — завелась Ксения, — значит, теперь разврат называется любовью?
     — Если ты не прекратишь, я уйду.
     — Куда? К ней?
     Голованов хлопнул дверью и, чертыхаясь, потащился в штаб, где, выпив стакан разбавленного спирта, проспал новогоднюю ночь в небольшой комнате отдыха, примыкавшей к его кабинету.
     Рано утром его разбудил дежурный: пришла жена.
     Это было внове, в штабе Ксения ни разу не появлялась. Голованов тяжело вздохнул, вспомнив вчерашнее, помял ладонями небритые щеки, набросил поверх тельняшки китель.
     Ксения вошла, огляделась строгими глазами в припухших веках. Бессонная ночь её не украсила. Алексей поморщился.
     — Проверяешь? Загляни в шкаф.
     Ксения вспыхнула.
     — Я мириться пришла, а ты...
     — Проще не ссориться.
     Он увидел, что жена готова расплакаться, и смягчился, протянул руки.
     — Ну, иди сюда, забудем. Перестань. Глупо. Да ни одна баба на всем флоте мизинца твоего не стоит. Но не бери в моду позорить меня перед людьми!
     — Прости. Больше никогда не буду.
     Слова своего Ксения не сдержала. Скучая целыми днями в одиночестве, она требовала от мужа, порою расстроенного или раздражённого, какой-то необыкновенной, страстной, доказательной любви. Нормальные проявления чувства, неторопливые разговоры по душам, нередко переходившие у усталого Голованова в тяжелое забытьё, воспринимались ею с некоторых пор как равнодушие. Она уже без прежнего упоения выслушивала Алексея, плохо вникала в суть новостей. Ей мешала обжигающая нутро мысль, что муж был ей неверен, что вот так же точно, как её, а может и нежнее, обнимал другую женщину.
     Теперь, если Алексей сообщал, что не придет ночевать, Ксения часами стояла у окна, следила: кто входит, кто выходит из штаба, вернувшегося в старое здание, как только практически исчезла опасность налетов вражеской авиации. И с наступлением темноты она продолжала смотреть в немые окна, укрытые чёрной маскировочной бумагой так плотно, что не пропускали даже узкой полоски света. Воображение рисовало ей фантастические сцены супружеской измены. Намаявшись за ночь, она спала до обеда и ходила весь день злая, с головной болью. В душе поднималась неприязнь к этому человеку, заставившему её унизиться до подглядываний, ревности и скандалов.
     Ксения сознавала разрушительность такого поведения, но ничего не могла с собой поделать. Она предполагала, что, конечно, жизнь состоит не из любви или не только из любви. Но что есть жизнь для нее лично, она не знала. Любовь была ей понятнее всего.
     Однажды из окна Ксения увидела, как Алексей на улице целует руку какой-то женщине в форменной шинели и берете набекрень. На мужа набросилась с порога, и объяснение, что это врач, которая лечила его в прошлом году от воспаления легких, её не удовлетворило.
     Голованов пришел в штаб злой. За обедом пожаловался Потапову:
     — Совсем баба взбесилась. Всю ночь кишки на кулак наматывала.
     Вошла Груша, неся на вытянутых руках тарелку жирного варева из английской тушенки и сухой английской же капусты. Она не смущалась, что её плоские розовые ногти полоскались в щах.
     — Груша, пальцы-то обожжешь, — устало заметил командующий.
     — Ничего, щи не горячие.
     — А что на второе?
     — Вермишель совместно с мясом.
     — Тащи.
     Когда Груша вышла, призывно покачивая крепким задом, не желавшим вмещаться в форменную юбку, Голованов пододвинул тарелку начальнику штаба.
     — На. Тебе такие бабы нравятся.
     Потапов не отреагировал и принялся спокойно есть.
     — С ними, наверное, проще? — прищурился Голованов. — Кругами ходить не надо, снимай штаны — и будь здоров. А я, знаешь, возбуждаюсь от шелковых чулок и кружевного белья.
     Голованов поковырял вилкой в прибывшей вермишели и, поскольку начштаба продолжал молчать, спросил как-то недобро:
     — Может, твоя благоверная провела раскопки?
     — Сомневаюсь. Откуда бы ей знать?
     — Вот и я говорю — откуда? — с нажимом повторил Голованов. — Но мне-то, что теперь делать?
     Потапов оторвал, наконец, бесцветные глаза от тарелки.
     — Да ничего она конкретно не знает. Бабская интуиция. Главный мужской принцип — всё отрицать. И отправь её в Москву: пусть развеется, любовника заведёт.
     Голованов с изумлением взглянул на тихоню-язвенника.
     — Ну, ты ушлый! И думай, о чем говоришь.
     Потапов пожал узкими плечами, почесал бровь аккуратно подпиленным длинным ногтем.
     — Ты же совета просил.
     — Но не дурацкого. Ладно, забудем.
     Однако, когда Ксения в очередной раз пригрозила, что уедет к сестре, Голованов неожиданно сразу согласился.
     — Правильно, поезжай. Я велю салон-вагон к поезду прицепить.
     — Нет у меня терпения поездом тащиться! — капризничала Ксения.
     — Ну, так хоть завтра лети попутным рейсом.
     — Хочешь поскорее от меня избавиться?
     — О! — застонал Голованов, видя, что бесполезно упрекать Ксению в непоследовательности. — Ничего я не хочу. Делай, как твоей душеньке угодно, только дай мне нормально жить и работать. Иначе я не только не получу Героя за войну, а слечу со своей должности как пить дать. На носу весна, предстоит выпереть немцев к финской границе, взять Петсамо, а ты меня изводишь дурацкими подозрениями.
     — Хорошо, я уеду, — сказала Ксения, как будто не она, а он об этом просил. — Только дай мне Скокова. Не люблю трясти перед носом начальника Военторга бумажками: вот мол, кто я такая. Да и Ирку надо на хорошую работу пристроить. Когда впереди идет адъютант, совсем другое отношение.
     — Но он мой адъютант, а не твой, — попытался возразить Голованов.
     — У тебя ещё два в запасе.
     Алексей Степанович махнул рукой.
     Ирина к жалобам и переживаниям сестры отнеслась со свойственной ей рациональностью. В подобных вопросах она считала себя многоопытной: с первым мужем разошлась задолго до войны, второй пропал без вести, коротких связей у неё тоже случалось достаточно. Она не придавала им значения, а пробовала, примеряла, кто лучше обеспечен, мягче характером. Только пока ничего не вытанцовывалось: те, кто её устраивал, не задерживались, других она выставляла сама.
     — Тебе нужен любовник, — заявила она сестре категорически. — И все твои страдания разом окончатся. Это, моя дорогая, аксиома. Понимаешь? Не требует доказательств!
     — Ты с ума сошла! — воскликнула Ксения, не признаваясь, что подобная мысль у неё возникала: казалось унизительным, что Алексей ей изменяет, а она ему верна.
     — Нужно только, чтобы мужик попался не из болтливых, — всерьёз занялась разработкой тактики Ирина. — А то у них, знаешь, первое дело — бабами хвастать. Алексей ничего не узнает: любого мужика перехитрить — проще простого, надо только захотеть.
     — И кто же мною соблазнится? — всё ещё сопротивлялась Ксения. — Не Потапов же. От Никольского по́том пахнет, а Триус сначала переспит, а потом посадит.
     — Да что ты всё генералов перебираешь? Что у вас там молодых ребят, голодных до баб, нету? Для любого офицера закрутить роман с женой командующего — всё равно, что для хориста — с примадонной. Только надо привести тебя в порядок, а то ты, мать моя, разжирела и опустилась. Массажист у меня на примете имеется. И адресок одной подпольной лавки дам — мне не по карману, а тебе — в самый раз. Там подберут от туфель до шляпки. Даром, что война на дворе.
     Когда Ксении назвали цену лаковых «лодочек», она не поверила.
     — За одну пару?! Не дам.
     — Но ведь лучший заграничный товар, английская помощь беженцам, — обиделся продавец. — И как раз по вашей ножке. Многим не годится — ноги не те, а вам как раз. Впрочем, не хотите — не берите: о таких каждая может только мечтать.
     Ксения взглянула на сестру. Ирина гладила туфель, как ребенка, и смотрела умоляющими глазами.
     — Я вам не каждая, — ответила Ксения неожиданно надменно. — Две пары таких и ещё замшевые, и серебряные с ремешками.
     Потом пришла очередь шляпки из велюра, пальто, жакета с меховыми отворотами, сумочки, кофты из креп-жоржета, юбки.
     Дома, в отсутствие сестры Ксения примеряла то одну, то другую обнову перед зеркалом. Пожалуй, такой она себе нравилась. Красивая одежда придавала уверенности и успокаивала.
     Пришел адъютант с билетами в театр на модный балет «Красный мак» о китайском большевизме. Глаза Скокова открыто выразили восхищение. Ксения выудила из рук ошеломленного молодого человека билеты и небрежно бросила на стол.
     — Сестра занята. Пойдёте со мной.
     — Слушаюсь. — Скоков щелкнул каблуками.
     Ксения прошлась по комнате, привыкая к новым туфлям.
     — Да садитесь вы. Ещё рано. Расскажите хоть анекдот, что ли. Но Скоков молчал и только не сводил с Ксении блестящего взора. — Ну, что вы так мучаетесь, поцелуйте меня, — вдруг сказала она, как-то неестественно нагло, а сама вся обмерла внутри.
     До сих пор Скоков имел дело со случайными женщинами, которые хотя и не зарабатывали любовью, но в значительной степени сделали это своим образом жизни. Он был искушен телом, но оставался не испорченным нравственно. Поэтому, целуя податливые губы Ксении, Скоков не сомневался, что жена командующего в него влюблена, и сразу приступил к делу.
     А Ксения, уступая напору молодого мужчины, уже отбросившего колебания, до последней минуты убеждала себя, что это игра, которую она всегда сможет прервать. Но сначала ей помешала робость, потом любопытство, а затем неловкость перед человеком, которого она намеренно завлекла, и наконец, стало просто поздно.
     Ксения почти забыла то захватывающее чувство падения в бездну, которое испытывает женщина, отдаваясь впервые. Теперь она пережила это заново. А так — ничего особенного, Алексей был ей намного приятнее. Наутро показалось, что вроде ничего и не было. Так, случайный каприз, а не измена. Но свидания продолжались. То она не устояла перед порывом молодого человека, то проявила инициативу сама. Щедрая молодая сила, минуты неподдельной страсти так захватили её, что она забыла не только Алексея, но и себя самоё.
     Однажды Скоков явился с сообщением, что командующий вызывает его в Полярное. Ксения собралась в тот же час. Оставив в Москве трехмесячную зарплату адмирала, она явилась домой с двумя чемоданами нарядов и любовником.
     Цветущий вид жены Голованова порадовал. Сам он чувствовал себя отвратительно, и врачи настаивали на отпуске, хотя бы небольшом.
     — Не знаю, как и быть, — советовался он с Ксенией. — Нужно готовить наступление, а не отдыхать.
     — Больной ты никому не нужен. Боишься, Потапов пожнет твои лавры в Финляндии? Да не успеет. Ты через две недели вернёшься, как раз к главным событиям, наведёшь последний лоск опытной рукой. Надо ехать, нет никакого сомнения.
     — Ну, собирайся, — решился Голованов.
     — Ты уж, Алеша, один, — неожиданно для себя самой возразила Ксения. — Я за полтора месяца в Москве наотдыхалась. Нужно квартиру отремонтировать. Как раз к твоему возвращению будет готова. Только оставь Скокова, пусть мне поможет. Он парень расторопный.
     — Даже слишком.
     Ксения обмерла.
     — Ходил человек в разведку, — продолжал Голованов, — по ранению пристроили его в штаб, а он так и прижился в адъютантах. И ведь не без способностей. Не люблю таких.
     — А-а, — равнодушно протянула Ксения. — Так и не люби. Ты только поезжай обязательно, а то твой кашель добром не кончится.
     Голованов недолго сопротивлялся. Болезнь и тяжелая нервная усталость делали для него перспективу отдыха без жены даже заманчивой. Ксения вроде бы успокоилась, но кто знает, что ей ударит в голову через три дня.
     А через три дня Ксения наслаждалась полной свободой. Прежде она была ей без надобности, а нынче так кстати. В Москве — сестра хоть и союзница, стесняла, вынуждала выбирать слова, место и время. Теперь не надо прятать глаз, прислушиваться к шагам, назначать встречи. Скоков руководил ремонтом. Вызвал мобилизованного на флот художника, вместе с Ксенией они составили план: кабинет — в строгих серых тонах с тяжелыми сиреневыми портьерами на подкладке, столовая — блекло розовая, на каждый стене, в обрамлении белых багетов, сплошное поле увядающих роз, комната для гостей — в тонкую голубую полосочку, спальня — темно-синяя с трафаретами золотых веночков. (Голованов по приезде скажет: что за кладбищенский мотив!) Матросы — маляры, плотники, штукатуры, краснодеревщики — работали на одной половине квартиры, Ксения со Скоковым хоронились в другой.
     Вначале женщину шокировала интимная развязность Скокова, которая на деле была лишь не искаженной условностями естественностью. Потом она привыкла, и это уже не вызывало у неё ханжескую брезгливость. Чувственность проснулась, Ксения была весела и возбуждена, а не просто исполняла свой женский долг, как это было с мужем. Вечно усталому Алексею порой было важнее выговориться, чем приласкать жену. В объятиях Скокова заключалось что-то новое, неожиданное, и оно ещё только открывалось ей и манило дальше. Она жила и цвела, чувствуя необыкновенную, никогда ранее не испытанную лёгкость в теле и мыслях. Ксения так намаялась и натерпелась в одинокой борьбе с химерой ревности, что когда внутри каждый раз что-то съеживалось от чужих прикосновений, подавая знаки из глубины существа, она отгоняла миражи, не желая ничего менять в нынешнем положении. Отношения со Скоковым были только лекарством, к счастью сладким, но временным, тогда как Алексей занимал в её жизни чётко определенное и прочное место: он был её половиной, продолжением не просто тела, но главное — души.
     Развеселая жизнь кончилась гораздо раньше, чем Ксения могла предположить. Не опытная в таких вопросах, она к своему ужасу наконец поняла, что беременна, и уже не первый месяц. Ничего не сказав Скокову и оставив Алексею записку, что тяжело заболела сестра, Ксения срочно отбыла в Москву.
     Так долго ожидаемое, а потом исключённое из её жизни право на материнство не обрадовало, а испугало. Однако предложение Ирины сделать подпольный аборт, коль скоро легальные запрещены, она отвергла. Она изводила сестру бесконечными разговорами, слезами, планами: то убедить Алексея, что ребенок от него, то тайно родить и сказать об этом мужу через несколько лет, может, он тогда не откажется, то грозилась наложить на себя руки. Не присутствовал только в этих планах Скоков. Что бы там ни было прежде — игра в любовь, истинная влюбленность, затмение или удовлетворение физического влечения — всё улетучилось в то мгновение, когда, выплыв из розового тумана, Ксения встала на реальную почву.
     Не найдя выхода, она замкнулась, дни напролёт сидела в кресле, зябко кутаясь в пуховый платок, ничего не ела: её тошнило. Ирина подумала, что Ксения захочет остаться у неё. Но как они будут жить? Алексей, узнав правду, вряд ли станет выплачивать жене содержание. Работать Ксения не сможет, да и здоровье уходит из неё на глазах. А ведь надо будет ещё кормить малыша, одевать, воспитывать. Вот тебе и обеспеченная сестрица, вот тебе и подарки, которым завидовали соседки! Всё закончилось сразу.
     И Ирина уговорила безвольную Ксению вернуться к мужу. Авось простит. Чего в жизни не случается, может, и обрадуется ребёнку, он же так о нём мечтал! Наполовину родной — лучше, чем приемный. Покричит, побесится — и простит. Алексей мягкий по натуре, жену всегда обожал, без её совета шагу не делал. Так успокаивала Ксению Ирина — у неё тоже не было иного выхода.
     В Полярное они явились вдвоем. Ксения сильно похудела за последние месяцы, и беременность стала заметна. Голованов понял сразу, хотя с трудом верил своим глазам. Удар был тем сильнее, что оказался неожиданным.
     — Нагуляла? С кем? — хрипло спросил он, как только остался наедине с женой.
     Ксения поняла, что заготовленное и, казалось, убедительное объяснение, что ребенок от него, Алексея, бессмысленно. Руки и ноги онемели от напряжения, а плод впервые повернулся во чреве. Она схватилась за живот и замерла: нет, она никому его не отдаст. Неважно, кто отец, это часть её тела, которая станет живым созданием с крошечными тёплыми ручками и розовыми пяточками, с мягким беззубым ртом, хватающим за соски...
     — Лёша, — замирая, произнесла Ксения. — Я рожу его. Никто ничего не узнает. Это будет наше дитя, понимаешь? Наше собственное, которое вырастет во мне.
     Голованов смотрел на жену, недоумевая, не понимая, о чём она говорит.
     — Кто? — громче, чем прежде, вскричал он, багровея. — Кто этот подонок, который осрамил меня перед всем миром? Я его убью! Или ты думаешь, Сталин потерпит командующего флотам, допустившего разврат в собственной семье? Ты сломала мою карьеру, ты всю жизнь мне сломала!
     — Прости меня, — в ужасе прошептала Ксения. — Я была словно безумная. Это случайный человек, он больше никогда не появится. Я люблю только тебя.
     — А задираешь подол перед другими? Потаскуха!
     — Лёша, — всхлипнула Ксения. — Не надо меня оскорблять. Я виновата. Прости. Я тоже тебе всё прощаю, ведь ты же виноват передо мной, признайся. И прости меня, пожалуйста, ты добрый, ты любишь меня. А я люблю тебя больше жизни. У нас будет ребёночек, и мы снова станем жить, как прежде, даже лучше...
     — Сука. Если не скажешь, кто он — можешь убираться. И не думай, что я буду давать деньги на ублюдка, которого ты родишь.
     Самолюбие Голованова было так уязвлено, что он весь находился во власти мстительного чувства. Ксения видела, что слова не доходят до сознания мужа.
     — Наш разговор не состоится, пока ты не скажешь, кто он, — повторил Голованов жёстко.
     Ксения сникла.
     — Я не назову его, — тихо и устало произнесла она.
     — Ты так его любишь? Обещаю, что ничего ему не сделаю.
     — Я не люблю его, я же сказала — только тебя. А его я сама соблазнила. Зачем же ему страдать, он хороший человек.
     — Имя — или убирайся! — закричал Голованов, уже не сдерживаясь.
     Ксения повернулась и пошла в спальню с золотыми веночками. Её бил озноб. Мозг лихорадочно работал: что делать? как спасти ребенка? Если Алексей узнает, что это Скоков, ей никогда не видать прошения. Может, упасть в обморок или броситься на колени, рыдать, умолять? Прежде он не мог видеть её плачущей.
     Так, размышляя, она дошла до двери и плотно закрыла её за собой, не осуществив ни одного из этих намерений. Положение выглядело настолько ужасным, что плакать не хотелось, казалось, трагедия разыгрывается не с нею, а с какой-то совершенно незнакомой, страшно невезучей женщиной, за перипетиями судьбы которой Ксения уже устала следить. Не раздеваясь, она легла под одеяло и заснула, как провалилась в пропасть.
     Комната, отведенная сестре, находилась в другом конце квартиры, но Ирина уже давно стояла под дверью в кабинет, и как только крики прекратились, она, выждав немного, осторожно приоткрыла одну створку. Петли предательски скрипнули, Ирина испугалась, но напрасно: Алексей не пошевелился. Он сидел на диване, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону и тихо мычал, как от зубной боли.
     — Прости её, — зашептала Ирина.
     — Ах, ещё ты! — Алексей встал, набычился, сжал кулаки.
     — Прости, она по глупости это сделала, из ревности. Она думала, ты завел любовницу. Я скажу тебе, кто он, только обещай не трогать её...
     — Ну! — рявкнул Голованов и топнул ногой. Глаза его, в красных прожилках, глядели безумно.
     — Твой адъютант Скоков.
     — А-а! О-о! — закричал адмирал, словно раненый зверь. — Позор! Что они со мной сделали! Сопляк! Застрелю! Уничтожу!
     — Ты обещал... — затряслась Ирина.
     — А, так это ты их сводила?!
     Он схватил женщину за волосы, приблизил её испуганное лицо к своему и, брызгая слюной, продолжал изрыгать проклятия.
     — Сукины дети! Блядское отродье!
     — Не сметь меня оскорблять! — неожиданно закричала Ирина ещё громче Голованова.
     Тот опешил и отпустил золовку.
     — Да! Вы, мужики, как шкодливые коты — вынюхиваете, где плохо лежит, путаетесь с кем попало, а потом нас же поливаете грязью. Ах ты, молодец против овец! Несчастную сестру мою, которую сам не мог обрюхатить и которая двадцать лет с тебя пылинки сдувала, только оступилась — растоптать готов? Если ты, царь и бог на тысячи верст вокруг, не можешь проявить великодушия, какая же ты после этого личность? Ты Отелло гарнизонного масштаба. Да пошли ты этого адъютанта на передовую — и концы в воду! Никто ничего и знать не будет. А у вас — семья.
     Пока она говорила, адмирал отдышался, пришел в себя.
     — Дежурный, — сказал он в телефонную трубку. — Пришлите ко мне Скокова. Да. Домой.
     Через десять минут адъютант рапортовал:
     — Явился по вашему приказанию, товарищ командующий.
     — А ты подлец, — сказал Алексей Степанович спокойно, почти вопросительно и даже оглянулся на Ирину, как бы приглашая её в свидетели.
     Скоков всё понял.
     — Так точно. По отношению к вам. Ксению Николаевну я люблю.
     — Мою жену?! — взвился Голованов. — Больше тебе, сволочь, не с кем было...? Ну, и как она тебе?
     — Мне вы можете говорить всё что угодно, я не имею права вам ответить. Но её не трогайте.
     — Ах, вот как, он ещё мне будет указывать. Со своей женой я сам разберусь, а ты отправляйся на гауптвахту, скажи дежурному — я посадил. Потом пойдешь в штрафбат.
     — Нет, — раздалось неожиданно.
     Все оглянулись: в дверях стояла Ксения. Прошел какой-нибудь час, а лицо её сильно осунулось, потемнело, глаза провалились.
     — Нет. Оставь его в покое, Алексей. Я одна во всем виновата.
     — Молчать! Вы что, издеваться надо мной вздумали? — заорал Голованов. — Ты ещё за себя со мной не рассчиталась, а берёшься любовника защищать. Пошел вон! — бросил он Скокову через плечо.
     — Ксения, пойдем отсюда, — сказал Скоков.
     Она не двинулась с места.
     — Пойдем, Ксения, — мягко повторил молодой человек, думая, что она его не слышит. Но Ксения только взглянула на него то ли удивленно, то ли с сожалением и отвела глаза.
     Скоков круто развернулся и вышел.
     — Зачем ты сказала, Ира, — тихо покачала головой Ксения. — Прошу, помолчи, оставь нас.
     Когда сестра вышла, Ксения обратилась к мужу.
     — Можешь думать что угодно. Но повторяю: я люблю только тебя. Без тебя я жить не буду, не имеет смысла. А теперь решай. Нужно что-то решить, теперь же, больше я не выдержу.
     — Ты ставишь мне условия, ты?!
     Голованов сдержался, чтобы не произнести грязное слово. Он подбежал к жене, схватил её за плечи, а она вдруг прижалась к нему и наконец разразилась страшными, рвущими душу рыданиями.
     Голованов растерялся, стал гладить такую родную спину. Руки у него дрожали.
     — Что ты наделала, Ксюша? Зачем?
     — Позволь мне родить...
     Он отпрянул, как ужаленный.
     — Ну, нет. Если ты родишь, завтра в Москве узнают, что жена командующего шлюха, а сам он рогатый болван. Избавишься от ребенка — прощу. Или уезжай. И пусть о вас истинный папаша заботится. — Голованов усмехнулся: — Если останется жив.
     Ксения посмотрела в жёсткие глаза мужа и вдруг успокоилась.
     — Хорошо, — сказала она, — я сделаю аборт, хотя уже поздно. Но не отправляй Скокова в штрафбат.
     Утром Голованов сам позвонил главному хирургу флота Арабову, вызвал ЗИС, хотя до госпиталя — рукой подать, помог жене сесть в машину. Они молчали, и только в последний момент Ксения подняла на мужа влажные глаза:
     — А ведь ты нас на эшафот посылаешь.
     Голованов сморщился, как от зубной боли:
     — Начиталась дряни.
     И махнул шофёру: езжай.
     Машина медленно покатила вдоль оштукатуренных двухэтажных деревянных домишек, розовых и похожих друг на друга — улица Первая линия. Сзади была еще Вторая и Третья, а там уже сопка и на ней школа из красного кирпича, разрушенная немецкой бомбой. ЗИС свернул на широкий деревянный мост через глубокий овраг, приютивший футбольное поле, миновал Дом флота с веселым бело-голубым флагом на шпиле и — остановился.
     Голованов не стал смотреть дальше и пошёл в штаб. Вызвал Потапова и хмуро, не поднимая глаз, сообщил:
     — Лечу в Архангельск.
     Потапов поднял брови: кто-кто, а уж он-то знал, что на Белом море командующему сейчас делать нечего. Но Алексей Степанович добавил:
     — Жена в госпитале, её оперируют. Звони мне ежедневно.
     На другой день Потапов связался с хирургом. Операция прошла неудачно, беременность была слишком велика, сделано прободение, потеря крови большая и началось воспаление.
     Еще через сутки Арабов сообщил, что состояние жены командующего опасно ухудшилось и она выразила желание видеть Потапова.
     Ксения лежала в отдельной палате, по-видимому кабинете врача, укрытая простыней до самого подбородка. На лице, сильно исхудавшем и багровом от жара, блестели огромные серые глаза. При виде Потапова из них пролились и медленно поползли по щекам крупные, в горошину, слёзы.
     Потапов мельком глянул на Ксению из под костистого лба и опустил глаза: вид чужих страданий отзывался в нём болезненно, а боли он избегал, хватало собственной язвы.
     — Я думала, не придешь. Спасибо тебе, — произнесла больная слабым голосом. — Ты всегда был нам другом. Алексей слабый, неуравновешенный человек, и здоровье стало никуда. Не оставляй его.
     Больная передохнула.
     — Я, наверное, скоро умру... — Слёзы опять побежали куда-то под простыню. — Ты должен всё знать и передать ему.
     И Ксения рассказала о своём романе со Скоковым так, как она искренне об этом думала, хотя и не совсем так, как было на самом деле. Речь прерывалась, сознание затуманивалось, глаза порой подергивались мутной пленкой, как чай в плохо вымытой чашке.
     — Позвони, скажи ему, что я всегда любила его одного. Перед смертью не лгут. И скажи обязательно — я прощаю его. Не забудь: прощаю. Не хочу, чтобы он всю жизнь мучился. А теперь иди. Мне тяжело.
     Потапов прикоснулся тонкогубым ртом ко лбу умирающей и вышел. Он жалел Ксению, но не так сильно, как можно было бы ожидать. Её женская вина казалась ему бесспорной, но главное, мысли Потапова были далеко от сути этой драмы и вертелись вокруг самого комфлотом, для которого смерть жены, несомненно, будет ударом. Экзальтированная натура Голованова если и не сломается совсем, то серьезно надломится, следовательно, он, Потапов, окажется в выигрыше.
     В Архангельск Потапов звонить не стал, но Голованов сам не выдержал:
     — Жива?
     — Жива пока. Но без сознания.
     — Я возвращаюсь, — сказал командующий неожиданно.
     Хотел ли он покаяться, снять камень с души? Кто знает. Но не успел. Ксения Николаевна скончалась до его приезда.
     Ни на аэродроме, ни по дороге из Ваенги в Полярное Потапов не выбрал момента — передать Алексею последнюю волю покойной, а потом просто посчитал это бессмысленным. То, что он, по сути, являлся душеприказчиком, его беспокоило мало.
     Трое суток Голованов не выходил из кабинета, не впускал туда даже вестового с обедом. Потапов всем отвечал, что командующий болен. По Полярному поползли нехорошие слухи.
     А на фронте разворачивались активные действия. Москва обрывала прямой провод, готовилось взятие Петсамо. Нужно было что-то предпринимать. Потапов насильно вломился в кабинет командующего. Голованов, заросший черной щетиной до самых глаз, покрасневших от бессонницы, лежал одетый на койке и смотрел в потолок. Острый кадык жалко дёргался на похудевшей шее.
     — Алексей, прости по дружбе, но так нельзя. Ксюшу не вернешь. Надо решать с похоронами. Из наркомата требуют план Печенгской операции. И тебя вызывают в Москву. По-моему, какой-то доброжелатель успел доложить...
     — Уж не ты ли? — не поворачивая головы спросил комфлотом, и вдруг истерически закричал: — Оставь меня в покое! Я болен! — Потом осекся, тихо заплакал:
     — Если бы ты знал, как мне тяжело. Вели её приготовить, закажи всё самое красивое. Утром полечу в Москву, там похороню. И пошли ко мне Скокова, надо его отпустить.
     Адъютанта Голованов встретил хорошо, внимательно посмотрел в лицо, как бы пытаясь понять, что Ксения в нём нашла. Сказал скорбно, сломленным голосом:
     — Да, брат, она умерла, и мы оба с тобой виноваты.
     — С той только разницей, — отозвался Скоков, и желваки заходили у него на щеках, — что я её любил, а вы убили.
     Голованов весь затрясся, захрипел, дробно застучал по столу кулаком:
     — Сопляк! Как смеешь! В штрафбат, кругом — марш!
     — Товарищ адмирал, — пытался урезонить его начштаба. — Мальчишка он, дурак, от неожиданности ляпнул.
     — В штрафбат!! И не суйся, ты, исповедник!
     Потапов понял, что Алексей знал не только о его походе в госпиталь, но и о том, что именно говорила ему Ксения. Значит, был тайный соглядатай, который и вызвал Голованова из Архангельска. В таком случае могло стать известно и о содержании разговора, его, Потапова, с Москвой. Всё это некстати. Оставалось надеяться, что тяжёлые переживания отодвинут в сознании Голованова эти события на второй план, сотрут их остроту.
     Глубокой ночью, при свете прожекторов гроб с телом Ксении, обитый голубым бархатом, в обилии оказавшемся на тыловых складах, провезли от госпиталя до причала на полуторке. Акция готовилась втайне, но как всегда все всё знали, и многие решились проводить жену командующего в последний путь. Даже Никольская и Потапова шли с виноватыми лицами, а на глазах Триус блестели слёзы.
     Голованов всю дорогу рыдал в голос, кидался на гроб, скрипел зубами. Наконец крышку забили ужасными длинными гвоздями с толстыми шляпками, и торпедный катер в последний раз помчал Ксению по свинцовой воде Кольского залива.
     Через три дня комфлотом вернулся. Они дружески обнялись с Потаповым, и Голованов молча ткнул пальцем в карман, где лежал выговор за Ксению. Москва оказалась столь снисходительной, по двум причинам: проштрафившийся адмирал продемонстрировал силу, жестоко наказав обидчиков, не стало людей, бывших причиной скандальной ситуации, — исчез и сам скандал, а положение на флоте в момент завершающего удара требовало именно твердой руки и знания обстановки. Никто Голованова сегодня заменить не мог. По крайней мере, так считал Сталин, и Потапову пришлось с таким положением вещей смириться. К разговору о Ксении однокашники больше не возвращались.
     Петсамо-Киркенесская операция прошла блестяще. Войска Карельского фронта во взаимодействии с силами флота прорвали сильную оборону противника и продвинулись вглубь на 150 километров. Так осенью 1944 года было полностью очищено от немцев не только Заполярье, но и освобождены северные районы Норвегии. Наши войска понесли минимальные потери, но именно здесь, на чужом берегу Врангер-фьорда сложил свою бесталанную голову штрафбатник Скоков. Другие получили за эту операцию боевые награды. Начштаба — орден Нахимова второй степени, командующий — на ранг выше — Ушакова первой. Но видно было, что Голованов остыл к флоту.
     Пустоту в жизни адмирала быстро и совершенно неожиданно заняли женщины. Прежде равнодушный к слабому полу, он с лёгкостью и восторгом обольщался всеми подряд. Сначала его чуть не женила на себе золовка Ирина, но он вовремя спохватился. Потом сам сделал предложение вдове недавно погибшего командира подводной лодки, Героя Советского Союза, но молодая женщина отвергла главного сердцееда и уехала в деревню к родным мужа. Одно время адмиралу вскружила голову жена известного лётчика, которую занесло на экзотический Север погостить у Никольской. Но многоопытная красотка, насладившись двухнедельным романом и выслушав местные сплетни, отбыла в Москву к мужу, уже не первому по счету и, видимо, достаточно удобному. Случались у командующего и другие мимолетные связи, которые ничем не кончались, пока он не привёз с собой из Москвы артистку балета. Закутанная по самые глаза в пушистый мех, она уверенно и ловко ступала по шатким корабельным сходням крепкими тренированными ногами.
     Дворянские предки Туси Ленской обосновались за границей со времен Октябрьской революции. Оставшаяся в России часть фамилии усердно обучала единственную наследницу французскому языку и английским манерам. Практические знания предков ценности уже не представляли, и прозу жизни Туся осваивала сама. Обладая редкой целеустремленностью, помноженной на эгоцентризм, она существенно в этом преуспела. Не сделав, за недостатком большого таланта, карьеры в театре, она метким глазом отстрелила из толпы поклонников сорокапятилетнего, неказистого, но облаченного званиями, а главное, обласканного самим Сталиным киноактера. Его популярность основывалась не только на таланте, но в гораздо большей степени на удачном воплощении в предвоенном кинематографе образа рабочего парня с Петроградской стороны, осчастливленного советской властью. Малорослый и некрасивый, герой оказался для толпы притягателен своей обыкновенностью и похожестью на неё.
     Утвердившись в высшем обществе и получив соответствующие своим притязаниям материальные средства, Туся стала подыскивать более интересного и молодого спутника жизни. Голованов показался ей фигурой весьма яркой. Окрутить провинциала, к тому же военного, не составило для Туси ни малейшего труда. И хотя прежний муж не давал ей развода, демонстративно отпустил бороду, перестал сниматься в кино и даже грозил застрелиться, она укатила с Головановым на Север. В качестве свадебного подарка молодая получила золотой бантик, в центре которого, поблескивая бриллиантами, весело тикали крошечные часики.
     Тусю никто не назвал бы красавицей в полном смысле слова, но она обладала живой молодой энергией, гибким телом и пронзительным взглядом черных глаз, который потом выдерживали не все следователи КГБ. Но главное, была в ней внутренняя магическая сила характера. Потапов оценил это сразу и, наблюдая, как восхищенно смотрит на молодую женщину Голованов, понял, что адмирал затрален намертво. Рядом с говорливой, любящей быть в центре внимания Тусей, он казался косноязыким, плохо остриженным вахлаком. С видом провинившегося домашнего пса, Алексей Степанович лобызал Тусе руки, обещая исправиться. Тогда она принималась разжигать его честолюбие. С таким-де талантом только простофили торчат на периферии, на военно-морском горизонте ты — звезда первой величины, и если сегодня высшая должность ещё занята, то нужно приложить усилия и продвинуться к ней поближе, дабы, когда явится случай, не упустить своего. Даже талантливым ничего не падает с неба, уж она-то это знает. Всё надо готовить заранее, и тогда удача не замедлит явиться.
     С местными дамами Тусик общего языка не искала (они были ей даром не нужны), но ошеломляла их модными нарядами и фривольными анекдотами. Она обожала приёмы, непринужденно беседовала в английском представительстве с адмиралом Фрезером на его родном языке и, в отличие от Голованова, не путала, какой вилкой есть рыбу, а какой пудинг.
     Прежние наивные вечеринки комсостава, которые так непринужденно проходили при Ксении, сменились зваными по списку ужинами а-ля-фуршет, при этом главное внимание уделялось не еде, а светским беседам. В них Туся не знала себе равных даже в столице, не то что в этой забытой богом дыре. В присутствии любовницы Голованова терялись и не могли вставить слова и завзятые местные болтуны.
     Мужчины восхищались, женщины завидовали.
     — Что за глупая мода ходить самим с тарелками на кухню, подавать картофель в мундире и неочищенную селедку. Это просто неуважение к гостям, — возмущалась вернувшаяся из гостей Потапова, стаскивая через голову узкое платье.
     — А ты учись орудовать ножом и вилкой, тогда не будешь чувствовать неудобства, — примирительно отвечал ей супруг, с легким стоном растирая подагрические ступни, уставшие от трехчасового стояния на ногах.
     Даже не соглашаясь с женой, он никогда ей не перечил, чтобы не портить себе пищеварения. Не поверял Потапов жене и своих мыслей, не то она бы знала, что новая пассия командующего была ему мало симпатична. Он вообще не терпел «светских» дам, говорливых, не всегда понятных и склонных к интригам, хотя настоящими творцами интриг, как и настоящими поварами, по мнению Потапова, были только мужчины. Другое дело, что Туся с её характером могла далеко завести честолюбивого Алексея, и это было, скорее, хорошо, чем плохо. Поэтому Потапов подогревал интерес новой любовницы Голованова к служебным делам.
     Тусик внимала своим собеседникам-военным затаив дыхание: ах, какую информацию из первых рук она готовила московским друзьям, этим знаменитым актерам и актрискам, художникам, писателям, которые о себе так много воображают. Да у них от её рассказов «с передовой» челюсти отвиснут, а вечеринки у балерины Ленской станут самыми модными в столице. Среди гостей часто бывали иностранцы, к которым Тусик питала особую слабость. Ещё бы! Практически впервые за столько лет с ними можно открыто поддерживать отношения.
     Голованов, скрепя сердце, отпускал свою гражданскую супругу в Москву, тоскуя и ревнуя блестящую двадцатишестилетнюю женщину. Он часто срывался, летел за ней следом, но ни разу не застал Тусю с любовником. Возможно, она его и не имела. Воплощать честолюбивые помыслы для неё было гораздо привлекательнее, чем заниматься адюльтером — удел женщин, ни на что другое не способных.
     И все же Голованов вдали от Туси превращался в стареющего маньяка и, когда Потапов приходил к нему с деловыми бумагами, отмахивался от них, как от мух. В восхищении он демонстрировал начальнику штаба письмо своей возлюбленной, в котором она обрисовала свои пальцы.
     — Смотри, она пишет, что эта «лапа» меня обнимает! А как надушено, понюхай!
     Фактически Голованов отстранился от флотских дел. Война была на излёте. Победа — чуть раньше, чуть позже — предрешена. Голованов взял славы и почестей полной мерой. Здесь, на Севере, он сделал всё что мог, и ему стало скучно. Манили новые вершины, столица, где можно не расставаться с любимой женщиной.
     Во время наездов в чиновничью Москву он, живой герой взаправдашних, а не кабинетных сражений, просоленный настоящими морскими ветрами, приобрёл сильных покровителей, сумел показаться удобным и зависимым. В таких наверху всегда нуждались, и перевод Голованова в Главк стал лишь делом времени. Мешала война, которая всё пила и пила солдатскую кровь и никак не могла напиться допьяна.
     А пока война шла, предложить Сталину поменять командующего флотом никто не решался. И хотя Потапов как возможный преемник вроде бы и не так уж плох, все понимали, что ставить знак равенства между этими двумя фигурами нельзя. Даже после войны, когда Голованов отбыл наконец в столицу, Сталин целых два года не подписывал назначение Потапова. Потом сдался. Но то ли генералиссимус хорошо разбирался в людях, то ли Потапову не повезло, однако через довольно короткое время на флоте произошло несколько аварий, погибли люди, и Потапову пришлось бесславно покинуть заветную должность и сам флот. Его самолюбие так сильно пострадало, что он подал в отставку, едва ему исполнилось шестьдесят.
     До самой смерти Потапов считал виновником своей опалы Голованова, который не защитил своего бывшего начштаба, а может, и сам настоял на строгих мерах, хотя обычно и за более серьезные проступки высшие чины не несли никакого наказания.
     Как человек, любящий себя больше других, он вполне удовлетворился новой целью своего существования — заботой о собственном здоровье и отлично выполнил эту программу, дожив почти до ста лет и успев в девяносто ещё разок жениться. Схоронив занудную, с большими претензиями супругу, Потапов, в соответствии с новыми задачами и личным вкусом, взял в жены бабу низкозадую, выносливую, как лошадь, и примитивную. Но при том уровне моральной нечистоплотности, который был ей присущ, ум только бы мешал, а потому новоиспеченная адмиральша вполне обходилась хитростью. Показав законным наследникам краснокожий плебейский кукиш, она прибрала к рукам и самого эгоистичного и недальновидного старикашку, и всё, что он нажил за долгие годы.
     Что касается Голованова, то после войны Алексей Степанович получил должность начальника Генштаба Военно-морского Флота. Тусик была в истерике от восторга. Теперь-то она развернётся! Измученный киноактер дал наконец развод, и она собралась отпраздновать пышную свадьбу. Однако накануне радостного события Наталью Ленскую арестовали органы госбезопасности, предъявив обвинение в незаконном хранении оружия — трофейного браунинга с перламутром, подаренного Головановым, а также в разглашении военной тайны. Подбирались, похоже, к самому адмиралу. Но Тусик — не из робкого десятка, и на понт её не взяли, благодаря чему Голованов от всей этой истории оказался в стороне, а она получила 10 лет, которые сносно провела под Норильском в должности любовницы начальника лагеря. Ей даже удалось организовать там танцевальную группу.
     Туся искренне радовалась, изредка получая безымянные посылки из Москвы, не ведала, что отправлял их не Голованов, а в тайне от него новая законная супруга, тоже актриса, только драматическая. Она родила Алексею Степановичу двух прелестных ребятишек. Зная о бездетном прошлом адмирала, нашлись доброжелатели, распустившие слухи, что детки не от законного папаши. Но и мальчик, и девочка были разительно похожи на адмирала.
     Трагедия, которая разыгралась летом 1944 года и окончилась смертью первой жены Голованова Ксении, давно забылась. Не любил вспоминать Алексей Степанович и Тусю, переоценившую свои возможности и недооценившую бдительность КГБ. Впрочем, Туся не пропала. Выйдя в 1958 году из лагеря, она неплохо обеспечила свое будущее, слегка подоив сердобольного и состоятельного киноактера — бывшего супруга и сделав кое-какие намеки адмиралу.
     Она обладала такой фантастической жизнестойкостью и гипнотическим нахальством в общении с административными лицами, что сумела не просто вернуть себе доброе имя и место в обществе, но как жертва культа личности получила творческую пенсию. Затем Туся, без лишних проволочек, женила на себе не успевшего и глазом моргнуть, секретаря одного из столичных райкомов, к которому явилась на прием по вопросу восстановления московской прописки и получения жилплощади. За столь опрометчивый шаг секретарь был разжалован в инструкторы, а вскоре вышел на пенсию, поскольку имел подходящий возраст. Бывший партийный чиновник стал выполнять роль Тусиного оруженосца, только вместо алебарды носил за сеньором в юбке зонтик и термос с зелёным чаем.
     В двухкомнатной Тусиной квартире, полученной с помощью загубившего свою карьеру секретаря, сам бывший секретарь занимал девятиметровый «кабинет», где и спал на раскладном диване. В большую комнату, обставленную в соответствии с Тусиным вкусом, его приглашали редко: за выдающиеся заслуги на кухонном фронте и по большим революционным праздникам, а в пышную кровать, возможно, уже не пускали и вовсе.
     Чтобы находиться в хорошей форме, Тусе была необходима бурная деятельность. Одно время она сделала из своей квартиры нечто вроде дома свиданий для некоторых сластолюбивых членов правительства и их сынков. Они встречались здесь с молодыми балеринками, которые таким способом решали свои личные проблемы, в основном квартирные и карьерные. Но правительство сменилось, балет стал часто выезжать за границу, балерины хорошо зарабатывали, а как известно, где есть деньги, там нет проблем. И Тусин бизнес заглох. Пришлось ей срочно организовать балетный кружок для малышей при Доме культуры одного крупного промышленного предприятия. Кружок перерос в балетную студию. В располневшей матроне, которая с видом императрицы командует двадцатью тщедушными пигалицами, только по специфической выправке и манере ходить, выворачивая стопы наружу, можно было признать балерину. Однако студия долго пользовалась известностью, и родители детей, не попавших по конкурсу в Хореографическое училище Большого Театра, устремлялись на поклон к Наталье Ленской.
     Ничего этого, конечно, Голованов не знал, так как интересовался теперь исключительно драматическим театром. Он обожал жену и детей, занимал высокий пост. Чего, кажется, желать? А он чувствовал неудовлетворенность, часто бывал мрачным, научился капризничать, что-то постоянно грызло его изнутри.
     Адмирал был сравнительно молод, полон сил, талантлив и даже всё ещё хорош собой. Отслужив десять лет на флоте, он привык быть хозяином, командовать, и не привык советоваться, тем более подчиняться. Ему не хватало свободы действий. Изменяли выдержка, терпение, а пуще всего угнетала необходимость выполнять указания наркома, своего однокашника, к тому же младшего по возрасту, ежедневно чувствовать над собой власть выскочки, которому просто чуть больше повезло.
     Кончилось это противостояние тем, что однажды Голованов, не докладывая наркому, не вынося на обсуждение, самостоятельно принял важное решение. По закону подлости, именно оно оказалось не слишком удачным, дело получило огласку, и правительство понизило Голованова в должности, отправив командовать половинкой Балтийского флота.
     Алексей Степанович тяжело перенёс неудачу. Он страдал морально от того, что нарком оказался дальновиднее и осмотрительнее, что боевой опыт не выдержал конкуренции со штабной тактикой, которую Голованов всячески поносил, называя лакейской и одновременно пытаясь её освоить.
     Перспектива работы на флоте, слишком давно и хорошо знакомой, мало его увлекала. Кроме того, жена не хотела покидать ведущий московский театр, забирать детей из столичной школы. Адмирал опять, как когда-то, начал курсировать между флотом и столицей, между казарменным бытом и благоустроенным домом с прислугой, кухаркой и гувернанткой для детей. Снова жал на все педали, но дело не трогалось с места, пока не сняли с должности министра ВМФ.
     Голованов давно так не ликовал. Наконец-то этот парвеню получил по заслугам. Да как! Разжаловали до офицерского звания! Удар смертельный, от такого не оправиться. И поделом: его действия по выдаче англичанам секретных чертежей нанесли стране немалый стратегический и материальный урон. Во всяком случае такова была официальная версия, которая Голованова как нельзя более устраивала.
     Однако это лишь одна сторона дела. Другая заключалась в том, кого же назначат на место опального министра? Голованов десятки раз перебирал все возможные кандидатуры, но лучше своей не нашёл, как ни старался. Вскоре его вызвали в Москву, он торжествовал, но, оказалось, рано: ему предложили только место первого зама, а должность министра досталась старому опытному адмиралу, уже в солидном возрасте и не блещущему здоровьем. Некоторое время старик находился не у дел, и Голованов в своем анализе просто сбросил его со счетов.
     Первый зам — предложение почетное для пятидесятилетнего комфлотом, но не с таким послужным списком, как у Голованова. Однако радость возвращения в лоно семьи смягчила обиду. Снова потянулись годы штабной дипломатии, в которой он теперь уже поднаторел, изворотливости и интриг. Театральные премьеры сменялись правительственными приёмами.
     Старый министр всё чаще болел, и Голованов чувствовал себя полноправным хозяином морей. На молодых командующих покрикивал, тех, кого хотел проучить, принимал в своем огромном кабинете стоя, покуривая трубку и прохаживаясь по мягкому ковру, как совсем недавно делал Сталин. Моряки уважали заслуги замминистра в войне с немцами, но не любили его. Голованов путал эту нелюбовь с завистью.
     Кончина министра ни для кого не явилась неожиданностью. Голованов, отдав почести старому адмиралу, вновь судорожно просчитывал варианты. Теперь он не пропустил никого, учел даже новую лошадку в игре — своего давнего знакомого и сослуживца Потапова, который остался на Севере командовать флотом. Потапов представлялся безопасным, хотя бы потому, что не имел опыта аппаратной работы, такой дорогой ценой приобретенного Головановым.
     Итак, другого военно-морского министра, кроме себя, он опять не видел и стал готовиться к переезду в новые служебные апартаменты. Жена не преминула по такому случаю подарить дорогому супругу золотые запонки в виде фрегатов с поднятыми парусами, заказала зал в ресторане «Москва» — самом популярном и престижном в те годы, начала приглашать гостей. Ждали только официального сообщения.
     Когда оно пришло, Голованов в первую минуту подумал, что бредит. Министром назначался разжалованный несколько лет назад в офицеры Кузнецов. При этом ему возвращались адмиральские погоны.
     Голованов заперся в служебном кабинете и долго не отвечал ни на звонки, ни на стук. Потом он вышел, с высоко поднятой головой, но по дороге домой в машине ему стало плохо. Потерявшего сознание замминистра доставили в Кремлевскую больницу, где он вскоре умер от обширного инфаркта.
     Профессор патологоанатом, который производил вскрытие и составлял заключение о смерти, поразился изношенностью сердца 56-летнего военачальника. Дряблый мешочек, лежащий на ладони хирурга, казался извлеченным из груди глубокого старика.
     Голованову организовали пышные государственные похороны на Новодевичьем кладбище, в его почетной старой части. Когда публика разошлась, полная, но стройная дама в темной вуалетке, балетным жестом разбросала на могиле розы.
     Вокруг имени Голованова создана легенда. Написаны книги о том, как босоногий станичный мальчишка стал выдающимся флотоводцем. Подробно охарактеризовано его военное дарование, обеспечившее успехи одного из флотов в Великой Отечественной войне, описана его деятельность по укреплению морских рубежей страны. Из той части биографии Голованова, которая касается его личной жизни, целиком выброшены трагически окончившиеся 20 лет супружества с Ксенией и четыре сомнительных года с Тусей. Его отутюженная и выскобленная жизнь стала примером для воспитания новых поколений военных моряков.
     Но легенды — это для тех, кто его не знал. А кто знал, рассказывают, будто жена адмирала примчалась в Кремлёвку прямо со спектакля, не успев снять грима. Голованов был без сознания, из груди вырывались страшные хрипы.
     Когда она склонилась над умирающим, он вдруг открыл глаза.
     — Алёша, ты узнаешь меня? — спросила Народная артистка.
     И Голованов ответил:
     — Узнаю, Ксюша, узнаю...
     И адмирал вздохнул наконец глубоко и освобождённо.

Светлана Петрова. Оползень - рассказ
Светлана Петрова. Дурной пример - рассказ
Светлана Петрова. Шале Сивого Мерина - рассказ
Светлана Петрова. Собачья жизнь - рассказ
Светлана Петрова. Благодать - рассказ
Светлана Петрова. В поисках вечности - рассказ
Светлана Петрова. Кусочек сахара - рассказ