|
Светлана Петрова – мастер остросюжетного рассказа. Родилась в Мурманске.
Окончила Московский институт культуры. Автор нескольких книг прозы, вышедших в ведущих московских
и санкт-петербургских издательствах. Рассказы печатались в «Дружбе народов»,
«Литературной России» и других изданиях. Член Союза писателей Москвы.
СВЕТЛАНА ПЕТРОВА
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ Пёс шел за Еленой Никаноровной от самой улицы Ленина,
куда она ходила за овощами — там они чуть подешевле, чем у неё, на
Малой коммунистической. Тащиться в горку, особенно при морозе за
тридцать градусов, удовольствие небольшое, и обычно она этим не
занималась. В конце концов, если пенсию не задерживают и не платить за
свет, которого все равно нет по 10-12 часов в сутки, на еду кое-как
хватает, а дочь в гости является раз в месяц, и то не ясно зачем.
Радости эти встречи никому не приносят.
Елена Никаноровна покосилась на собаку: чистокровная немецкая
овчарка, брошена недавно, шерсть ещё не потускнела, но бока ввалились.
Кобель. Чего к ней привязался — непонятно, в сумке мясным и не пахнет.
Пёс шел ровно на полшага сзади, чтобы выглядеть не слишком
уверенным в том, что у него есть шанс, иначе можно спугнуть удачу.
Домашние собаки не терпят ходьбы у ноги и всячески норовят рвануть
вперёд или в сторону. Ну, они могут себе это позволить, а когда,
наконец, выполнят команду, так ещё и награду получают. Ему ли не знать?
Раньше его звали Джимом. Четыре года он прожил в тепле и сытости,
взрослые его баловали, дети обожали. Когда хозяин потерял работу, а
хозяйкина сестра позвала родственников в Австралию, где у неё большой
дом и маленькое дело, Джима поначалу хотели забрать с собой, но
оказалось, что законы в той стороне строгие: негров не пускают вообще, а
собак — только после карантина в Англии, под чьей короной Австралия
продолжает пребывать.
Джима пытались подарить друзьям, продать за деньги по объявлению,
отдать «в хорошие руки» бесплатно. Не получилось. Правда, один мужик
хотел взять за полсотни на шапку. Не желая Джиму такой судьбы, хозяева
в конце концов оставили своего любимца доживать век на улице.
Дворовая свобода у Джима энтузиазма не вызывала. На полгода прежнюю
семью ему заменила такая же, как и он, бездомная, лайка. После смерти
подруги пёс совсем затосковал. В стае шавок, живших за ближайшими
гаражами, все готовы ему подчиняться, но ни к кому у него не лежала
душа.
Он родился и вырос среди людей, хотел, чтобы его опять взяли в дом
и полюбили, поэтому, выбираясь на людную улицу, не имел права выглядеть
ни нахальным, ни несчастным, но только полным скромного достоинства, всё
понимающим и верным до гроба. Надо терпеливо ждать, когда позволят
выразить чувства или когда человеку станет так одиноко, что он будет
нуждаться в ком-нибудь, пусть даже в собаке.
От старой женщины, за которой Джим пристроился, пахло одиночеством.
Может, на этот раз ему повезёт? Правда, шуба на ней потёртая, значит и
в холодильнике не густо, а может, и пусто, но разве только в жратве
дело?
Женщина внезапно завернула в магазин. Джим сел, не у самых дверей,
а сбоку, иначе погонят или долбанут походя, и такие любители
встречаются. Однако со своего места он всех выходящих видел и
внимательно осматривал, чтобы не пропустить владелицу шубы.
Елена Никаноровна долго стояла у стеклянного прилавка
с гастрономией. Сама она ела мало и привыкла к ограничениям. Многие годы
продукты в магазинах являлись редкостью, хотя городок их совсем не
заштатный, населения за триста тысяч. Была большая военная часть,
аэродром, промышленность работала, стройки коммунизма разворачивались,
народ рвался за длинным северным рублём и жизнь кипела. Частные торговцы
ещё в те времена протоптали сюда дорогу, везли всё — от масла до
мандаринов.
Теперь жизнь в городе не просто замерла, остановилась и, похоже,
навсегда. Военные уехали, заводы не работают, дети больше не рождаются,
в их районе из трех школ осталась одна, та в которой Елена Никаноровна
сорок лет оттрубила учительницей русского и литературы. Всех пенсионеров
поувольняли, поскольку им хоть что-то, правда — нерегулярно, но платят,
а молодым как жить?
Крепкие мужики браконьерством в тайге промышляют или, бросив семьи
на произвол судьбы, добираются до Чукотки, золотишко мыть, но
в последнее время и оттуда назад едут, — говорят, производство
свернулось, а одиноких старателей, случается, убивают.
Кто быстро сориентировался, подался ближе к центру страны или ещё
куда, где теплее. Наивные да упрямые, пока ждали возврата к прошлому,
накопления проели, уехать не могут, работать негде, вот и мыкаются,
целыми семьями живут на тощие стариковские пособия. Рынки и палатки
стали пустеть, челнокам из Китая сюда добираться дорого, а прибыль
невелика. Магазины пока теплятся.
Елена Никаноровна продолжала разглядывать витрину. Она давно не ела
копченой корейки, а тут как раз такой кусочек, аж в желудке горячо
стало, но ей не по карману, и она, без всякого интеллигентского
стеснения, попросила самой дешевой вареной колбасы, с жирком, да
нарезать тонко на машинке, тогда и триста граммов выглядят не слишком
жалко. Потом подумала и взяла четыреста, все-таки внуки придут, дочь
с мужем, на шестерых — только понюхать. Ещё купила три куриных окорочка,
на килограмм потянули, а зажаришь — смотреть не на что: детям достанется
по бёдрышку со шкуркой, взрослым лиловый мускул ноги. Правда,
вытопленного жира хватит, чтобы капусту потушить.
Свеклу она вчера сварила, на тёрке натёрла, осталось майонезом
заправить, стограммовый пакетик завалялся в холодильнике с новогодних
праздников. Свекольный салат дети любят — сравнивать им не с чем. Дочь,
Люба, другую жизнь помнила, её отец в районе первым человеком считался
по партийной линии. Семья ни в чём отказа не знала, каждое лето через
Москву на Черное море отдыхать ездили, дом — полная чаша, хоть и Север.
Елена Никаноровна могла и не работать, но всегда презирала домашнее
хозяйство, в школе ей было интереснее. Второй муж, ректор городского
пединститута, имел льготы и развитые хватательные рефлексы. При нём тоже
благоденствовали.
Оба супруга её любили и оба ушли из жизни безвременно. Давно это
было и вспоминалось без печали. Она и тогда не очень горевала, поскольку
смолоду наибольшее удовольствие находила сама в себе. Читала запоем, не
пропускала ни одного кинофильма и концерта заезжих артистов, регулярно
посещала парикмахерскую и даже ходила на массаж. Кавалеры вокруг неё
вились, но Елена Никаноровна относилась к этому делу прохладно, и
мужчины не занимали в её жизни существенного места.
Так что до последнего времени скуки она не испытывала. Вот
с деньгами после либерализации и прихватизации стало туго. Но не
одной же ей? Сбережения всей жизни пропали, хотя Сбербанк здравствует.
Цены, как на Западе, а доходы у большинства россиян в сто раз меньше. Да
еще отечественный климат — тоже не подарочек, здесь меха не роскошь, а
суровая необходимость. Попробуй, выкрутись.
Когда женщина вышла из магазина, Джим опять неспешно двинулся за
ней, чувствуя близкий конец пути. Лапы у него во время сидения
подмерзли, приходилось попеременно поджимать то одну, то другую, прыгая
на трех. Некрасиво, конечно, однако холод, как и голод, не тетка. Хвост
он пристроил между ног, но не очень глубоко, чтобы не выглядеть
трусливым, правда, и болтать им не болтал — пока нет причины для
радости.
В подъезде — дверь нараспашку, все равно ни одной целой батареи на
лестничной клетке давным-давно не осталось, лифт, естественно, не
работал, и Джим беспрепятственно поднялся за женщиной на четвёртый этаж.
Зайдя в квартиру, Елена Никаноровна оглянулась: пес стоял, покорно
опустив голову, и не пытался прошмыгнуть у неё между ног.
В его позе она вдруг почувствовала обреченность. Не просто собаки,
а может быть, и свою собственную или даже обреченность того мира,
который её окружал.
— Ну, что ж ты? Входи, — пригласила Елена Никаноровна.
Джим осторожно сделал несколько шагов вперед и, оказавшись
в коридоре, сразу лег в углу, свернулся клубком, нос спрятал в шерстяное
пузо, глаза закрыл, чтоб стало ясно: ни на что большее он не претендует.
Ему и так крупно повезло. Те плюс тринадцать, что показывал
домашний термометр, казались ему жаркой летней благодатью. Дрожь
постепенно стала оставлять изможденное тело, и Джим сладко заснул на
голодный желудок. Ему даже приснился сон: будто он весело носится по
зеленой лужайке в незнакомой Австралии, а хозяин бросает ему палку.
Разбудили его звонок в дверь и громкие голоса, оказывается, он
сегодня не единственный гость в этом доме. Гавкать не спешил — право
облаивать приходящих надо ещё заработать.
— Раздевайся, — сказала мать дочери, принимая у неё свёрток —
небольшой пирог с капустой. — Дети, валенки не снимайте, ноги застудите.
Трое мальчишек-погодков прямо в коридоре затеяли свалку,
по-дружески обнимались с незнакомой собакой, нисколько не пугаясь её
размеров.
— У нас дома теплее, — весело отметила дочь. — Яша буржуйку
смастерил. Своими руками!
Тёща недоверчиво, но с некоторым уважением посмотрела на зятя, и
он, слегка обнадеженный, тут же подключился к разговору:
— Спасибо, ТЭЦ тянет понемногу, главное — систему не разморозить,
если трубы лопнут, никто не выживет.
Однако его слова вызвали у Елены Никаноровны привычное раздражение:
тоже мне глашатай общеизвестных истин. Угораздило же Любку выйти замуж
за еврея, да не за адвоката или банкира, на худой случай театрального
режиссера. Яша играл на чисто русском музыкальном инструменте — баяне,
хотя мог и на скрипке, и на трубе, заведовал прежде заводским клубом и
не бедствовал. Клуб закрылся раньше завода, баянист пытался куда-нибудь
пристроиться, но сфера услуг стремительно сокращалась из-за
неплатежеспособности нищающего населения. Теперь Яша ждёт пенсии, до
которой ещё пятнадцать лет. А кушать детям что?
Яше не везло с рождения. Мать умерла с первым его криком,
мальчишкой упал с велосипеда и остался хромым на всю жизнь, даже в армию
не взяли, дом загорелся — первый бросился спасать чужое добро, а свое
проворонил и легкие обжег, вечно кашляет. Если в переполненном трамвае у
кого-то вытащили деньги, можно ни секунды не сомневаться, что у Яши, и
притом последние.
Внешне дочкин муж сильно смахивал на шимпанзе: кожа смуглая, нос
приплюснутый, чёрные жесткие волосы росли не только на голове и лице, но
и на фалангах пальцев. Широкий в плечах, ростом он был на целую голову
ниже Любки, однако на руках в прямом и переносном смысле её носил,
в детях души не чаял, и дочь уже десять лет смотрела на него влюблёнными
глазами.
— И что ты в нём нашла? — удивлялась Елена Никаноровна, машинально
поправляя наманикюренными подагрическими пальцами аккуратную прическу.
— Мама, — с легким упрёком отвечала дочь. — Я тебе много раз
говорила: я его люблю.
— Вот дура. И откуда такое счастье? А я никого никогда не любила.
Тебя, пока ты была маленькой, — может быть. Не помню.
— Всё-таки ты у меня с приветом. А отца?
— Его — точно нет. Мне с ним хорошо жилось, как за каменной стеной.
Вот он меня, действительно, обожал. Я же красивая была. А ты такая
заезженная, непричёсанная, плоская, серая, даже губы не красишь. Почему?
Я тебе помаду и лак для ногтей на день рождения подарила. Дети вечно
простуженные.
— А какие они ещё могут быть в детском саду? Ты же не хочешь с ними
сидеть.
— Не хочу. Пусть твоя обезьяна сидит.
— Он продукты добывает, готовит, пока я в больнице дежурю, работу
каждый день ищет.
— С таким же успехом он мог искать пиратский клад. А за твою
зарплату медсестры я бы и дня не трудилась. Курам на смех — стоимость
трех килограммов мяса. Впрочем, наверное, это лучше, чем ничего.
— Деньги существуют в помощь счастью, а не вместо него. Где
селедочница? — хлопотала дочь, накрывая на стол. — Кости надо вынуть.
— Зачем?
— Шкуру же ты снимаешь.
— Можно и не снимать, — равнодушно промолвила мать. — Я плохая
хозяйка.
— Ты плохой человек, — ни с того, ни с сего рассердилась дочь. —
Тебе безразличны собственные внуки, не говоря уж о нас с Яшей.
— Отчего же? — не без ехидства ответила Елена Никаноровна. — Я
часто думаю: неужели вы каждый день ложитесь голодные в ледяную кровать
и любите друг друга?
— Конечно.
— Блаженные. Да вы должны мне цветы дарить за то, что я в вашу
жизнь не лезу.
Из коридора слышался весёлый визг: дети давно мечтали о собаке, но
родители не могли себе позволить такой роскоши — кормить лишний рот.
— Бабушка, бабушка, а как её зовут?
— А как вы хотите?
Яша стал в дверях, руки в карманы, позвал хрипловато, отрывисто:
— Рекс!
Пес навострил уши, уловив повелительный тон, встряхнулся и
уставился на мужчину, хотя сразу понял, что не он тут главный.
— Рекс, Рекс! — заверезжали дети.
Елена Никаноровна посмотрела одобрительно и дала псу с ладони
мелкие кусочки пирога, оставшиеся после нарезки. Он аккуратно и
благодарно их слизнул.
— Где ты его взяла? — спросила дочь. — Отогреется — на улицу
выбросишь? Уж лучше совсем не начинать. Ты ему в глаза посмотри — душа
переворачивается.
— Да пусть живет, — откликнулась мать. — Будет хоть с кем слово
сказать, а то света нет, телевизор весь день молчит, скучно стало.
— Неужели тебе телевизора не хватает? А по мне — так и не надо.
Вчера свет дали, как раз новости показывали: наши властители сидят на
золоченых креслах в царских хоромах, посереди стола цветы, будто и не
Россия вовсе, а другая страна. Может, и правда, только мы в России
живем, а не те, что за Кремлевской стеной? — беззлобно посетовала
дочь. — А твой вечный поклонник, ну, этот, учитель биологии, Коновалов
кажется, тебя не развлекает?
— Но он же рыжий, плоскостопый, к тому же нищий, — по-молодому
фыркнула Елена Никаноровна.
— Слушай, неужели, я на тебя похожа? — всплеснула руками дочь.
— Ты? Нет, на отца.
— Слава богу! Дети, мойте руки и за стол!
В этот день Джим, или Рекс, получил достаточно объедков, каждый
старался принести ему хоть небольшой, но свой кусочек. Однако
по-настоящему он насытился и округлился не скоро. Утром и вечером новая
хозяйка варила ему перловку, иногда в каше оказывались кусочки рыбы или
куриная косточка, чаще — несколько капель душистого подсолнечного масла.
Без мяса, конечно, не слишком весело, но за время скитаний пес научился
ценить добро, независимо от его вкуса.
На прогулках он далеко от женщины в шубе не отходил, за сучонками
не бегал, боялся потеряться. Второй раз вряд ли так повезет. Целый месяц
прожил безбедно и даже начал постепенно забывать потери, только однажды
утром хозяйка, хоть и была жива, с кровати не встала, и пёс долго выл
под дверью, пока соседи не встревожились и не сбегали за дочерью.
Люба вызвала «скорую», врач признал у Елены Никаноровны тяжелую
сердечную недостаточность и увёз в больницу.
Когда хозяйку клали на носилки, Джим успел лизнуть её в лицо и
увидел, как она слабо улыбнулась.
— Собаку не выгоняйте, пусть меня дожидается, — тихо, но строго
сказала больная дочери, а пёс задрожал крупой дрожью: животные знают
больше, чем люди.
Присматривать за Джимом взялся учитель биологии. Он долго работал
вместе с Еленой Никаноровной, вправду неровно к ней дышал, давным-давно
предлагал руку и сердце, но та лишь посмеивалась:
— Не дай бог жениться на учительнице-пенсионерке. То у меня было 40
человек в классе, а то я вас одного стану учить.
Теперь биолог получил новый стимул — выхаживать занемогшую
симпатию. Он принес ей всё необходимое, начиная с полотенца и кончая
приспособлением для внутривенных вливаний, так как больница, кроме
аспирина, ничем не располагала. Елену Никаноровну лечили интенсивно,
только лучше ей не становилось, дышала сипло, с трудом. Вечная
оптимистка, она вдруг сказала:
— Жить не так интересно, как принято думать. Просто мы от рождения
запрограммированы на жизнь. А так... То хлеба не хватает, то тепла, то
здоровья, а без этого жизнь — оскорбление идеи живого. Вбили нам
в голову — надо жить, а зачем, если это не доставляет
удовольствия? Спать даже приятнее, чем бодрствовать.
Коновалов видел, что Елена Никаноровна лукавит, рисуется, она
впервые занемогла серьёзно и не понимала тяжести своего состояния, но
со стороны обречённость её казалась очевидной. На третий день больной
стало совсем худо — и она по-настоящему испугалась. Обычно сдержанная,
тем более с посторонними, Елена Никаноровна неожиданно со слезами на
глазах обратилась к молоденькой медсестре, делавшей укол:
— У вас впереди целая жизнь. Долгая-долгая! Представляете? Дети,
болезни, несчастья... Как я вам завидую!
К верному рыцарю, прежде презираемому, Елена Никаноровна тоже
ощутила нежность и только удивлялась, отчего раньше он казался ей
некрасивым. Дочь работала в другом районе и забегала вечером, на
минутку, а учитель сидел весь день, держал за руку, кормил с ложечки.
— Как вы добры, — с трудом просипела несчастная и увидела в глазах
Коновалова слёзы. — Почему вы плачете?
Она спросила, чтобы сделать ему приятное, на самом деле чужие слёзы
её уже не трогали, как не пугала больше надвигающаяся смерть — таким
обременительным стало больное тело.
— Я так люблю вас, — ответил биолог.
— Боже мой! Не плачьте. Счастливый. А я никого не люблю. Даже себя.
Разучилась. Вот кому надо плакать. А вам зачем? Если это может утешить:
мне тоже не хочется с вами расставаться... Но я скоро уйду.
— Мы встретимся. Там. — Коновалов показал пальцем вверх. — Там все
встретимся: и счастливые, и несчастливые. Я видел в одном научном
журнале специальным образом сделанные фотографии, на которых видны
в небе темные точки. Это дыры, которые оставили улетевшие в особое
энергетическое пространство души, ибо душа есть сгусток энергии. Не
верите? Но вы же признаете энергетическую основу мысли, раз она
передаётся на расстояние, почему же душа вас удивляет? Разве наши
чувства, ощущения, характер можно объяснить одной материей, а любовь —
физиологией? Если б не было души, жизнь оказалась бы конечной и
бессмысленной.
— Милый мой... Мне это очень нравится. Мы встретимся с вами! Как
хорошо...
Коновалов поцеловал ей руку на прощание.
— Доктор, неужели ничего нельзя сделать? — взывал он к заведующему
отделением.
— Шунтирование, — усмехнулся врач. — Но она же не президент и даже
не губернатор. У вас есть полсотни тысяч и самолёт до краевой больницы?
Ваша дама, по сравнению со средним россиянином, достаточно пожила на
белом свете.
— Что же ей теперь умирать здесь, как собаке, если нет денег?
— Можете забрать домой.
— Да, — решительно произнес Коновалов. — Завтра же утром.
До утра она не дожила.
На ужин санитарка в замызганном на животе халате принесла пшенную
кашу, горьковатую и серую, как оконная замазка, к тому же холодную —
остыла пока везли через двор в железном баке. Елена Никаноровна не
повернула головы: необходимость есть представлялась ей странной.
Ночью боль за грудиной стала нестерпимой, но кричать не хватало
сил, да и бесполезно, все равно раньше завтрашней смены никто в бокс не
заглянет. Она только хрипела, задыхаясь отечными легкими, а слёзы
непроизвольно сочились из уголков глаз. Она плакала не от боли, а от
жалости. Не к себе, не к своей не очень-то удачной, как теперь стало
очевидно, жизни, а к жизни вообще. Жизнь такая маленькая, нежная,
беззащитная, а смерть всеобъемлющая, холодная, гасит жёсткой рукой
звезды, когда захочет. Бедная, милая, прекрасная жизнь, обреченная
с рождения. Как неравны силы! Добрый, нелепый Коновалов, он старался её
успокоить, и она почти поверила его басням...
При жизни одиночество не мешало, даже имело свои преимущества, но
умирать одной оказалось так страшно, что Елена Никаноровна обмочилась.
Избавление пришло на рассвете.
Во время утреннего обхода дежурный врач констатировал смерть.
Старуха лежала уже холодная, с открытым ртом и выпученными от ужаса
глазами. Врач кивнул, медсестра принесла здоровые щипцы, которыми он
ловко и быстро вырвал у покойной четыре золотые коронки и положил
в карман халата. Потом рот старухе закрыли и челюсть прибинтовали.
Когда Коновалов пришёл, тело уже свезли в морг, и он сразу понял,
что потерял к покойнице интерес. Сомнительно, чтобы он её когда-нибудь
любил. Просто собственная жена умерла, а Елена Никаноровна оставалась
красивой и недоступной, и это его подогревало. На цветы Коновалов
тратиться не стал, на кладбище не пошёл. Зачем кривить душой? Его бывшая
пассия всё равно уже ничего не чувствует и никогда не узнает, как было
на самом деле. От поминок он, естественно, отказался, сославшись на
нездоровье.
Между тем Люба купила дешёвой водки, чайной колбасы, бочковой
сельди, настрогала средних размеров тазик винегрета. Деньги собрали
учителя и соседи, оторвали от своих семей, сколько могли, знали, что
наследства у Любы никакого. Здесь не Москва, освободившаяся квартира
никому даром не нужна, полно стоит пустых, нынче жилплощади в городе
больше, чем людей. Платьишки, кофточки материны дочери малы, она крупнее
и выше покойницы на голову, значит, мальцам приспособит, а может, что и
раздаст. Шуба старая и короткая, если только в полупердунчик перешить?
Но эти все заботы потом, а сейчас люди замерзли после кладбища и мечтали
о стопаре водяры да о горячих поминальных блинах. И Люба с Яшей позвали
всех за стол.
Джим сразу понял, что временного его кормильца нет среди гостей, да
он ему с самого начала не очень-то доверял. Смерть хозяйки пёс
почувствовал давно и сильно жалел её и себя, очень уж хорошо им было
вместе. Где теперь станет жить и кормиться, возьмёт ли его к себе дочь,
он не знал. Пока что ему наложили полную миску объедков — сладкое
с соленым, колбаса с капустой. Он ел, стараясь не чавкать, предчувствуя
грядущие лишения, подобрал всё до крошки, овощи тщательно облизал и
оставил: не свинья, в конце концов.
Когда поминки завершились и гости, громко смеясь в подпитии,
разошлись, родственники умершей выпустили собаку на улицу и заперли
дверь.
— Извини, друг, — сказала дочь, — детям еды не хватает. Ты уж
как-нибудь сам.
И семейство тронулось в путь. Мальчики кричали и оглядывались, но
отец надавал им подзатыльников, и они угомонились.
До темноты Джим бродил по улицам, заглянул за знакомые гаражи, но
прежних обитателей не встретил: то ли подохли с голоду, то ли
перебрались в другое место. Наступила ночь, фонари не горели, улицу
освещала только опытная луна, и, уставившись на нее, Джим тоскливо и
громко завыл. Завыл как-то уж очень осмысленно. Может, учуял среди звезд
фантом старой учительницы, искавший проход в ноосферу, и подал знак, что
она не забыта. Отведя душу, пёс выкопал в снегу ямку поглубже, чтобы
защититься от ветра, и лег.
С отвычки сон на морозе не шёл, и Джим начал вспоминать, как
прощался с первыми хозяевами: дети плакали, он слизывал солёную влагу
с нежных щёк и хозяйка даже не ругалась, а хозяин, кусая губы, всё
трепал Джима за загривок и хлопал в отчаянии по спине.
В конце концов, если в эту строгую Австралию нельзя попасть вместе
со всеми на самолете, то уж пешком-то никто его не задержит, просто он
будет идти долго, очень долго, может, полжизни. Но какое это имеет
значение, раз есть такое желание? Зато встретится со своими и там нет
морозов. Джим слышал, как семья больше всего восторгалась именно по
этому поводу, и ещё, что фрукты дешевле дешёвого. Ну, бананы, положим,
ему даром не нужны, а вот тепло круглый год представить — не хватало
воображения.
В этом месте своих мечтаний Джим вздрогнул от холода, пробравшего
его до самых костей. Он встал, встряхнулся, окутав себя облаком
сверкающей в лунном свете снежной пыли, потоптался на месте, разминая
застывшее тело: так и лапы откинуть недолго. Надо идти. Хуже всё равно
не будет.
Пёс ещё покрутился на месте, припоминая поточнее, в какую сторону
уехала машина с прежними хозяевами, и, опустив хвост, медленно потрусил
по дороге в Австралию.
Светлана Петрова. Оползень - рассказ
Светлана Петрова. Адмиральская любовь - рассказ
Светлана Петрова. Дурной пример - рассказ
Светлана Петрова. Шале Сивого Мерина - рассказ
Светлана Петрова. Благодать - рассказ
Светлана Петрова. В поисках вечности - рассказ
Светлана Петрова. Кусочек сахара - рассказ
|
