Светлана Петрова – мастер остросюжетного рассказа. Родилась в Мурманске. Окончила Московский институт культуры. Автор нескольких книг прозы, вышедших в ведущих московских и санкт-петербургских издательствах. Рассказы печатались в «Дружбе народов», «Литературной России» и других изданиях. Член Союза писателей Москвы.

СВЕТЛАНА  ПЕТРОВА

БЛАГОДАТЬ

1 – 2 – 3 – 4 – 5 – 6 – 7 – 8 – 9 – 10
 

Предисловие

     Когда спрашивают, как приходят сюжеты, я пожимаю плечами: по-разному, иногда даже снятся. Эта история началась с того, что меня сбил автомобиль. Очень современный, он за несколько секунд разгонялся до ста километров в час, чем владелец чрезвычайно гордился и, демонстрируя столь замечательное качество, часто нарушал правила. Попав под колёса его амбиций, я оказалась в больнице со сложным переломом бедра.
     В процессе операции мою кость укрепили, привинтив к железному стержню медицинскими шурупами, по виду мало отличающимися от обычных. Месяц я неподвижно лежала на спине, в окружении таких же лежачих больных. Ни напиться, ни умыться, ни тем более совершить без посторонней помощи более сложные насущные дела. Санитарку можно вызвать нажатием кнопки, но за нею числилось ещё несколько десятков подопечных, и она прибегала, когда могла, даже если спешить вам уже было некуда. Спасать у нас умеют, да, но выхаживать — это по другому адресу.
     Каждый выкручивался, как умел: доплачивал санитаркам, что совершенно бесполезно, поскольку от этого у них прибавлялось денег, а не времени, приглашал дежурить родственников и знакомых, хотя на поверку желающих оказывалось удивительно мало. Мои дети, любящие, внимательные и не стеснённые в средствах, решили вопрос крайне удачно: они наняли мне сиделку. Дорогую, но с отличными рекомендациями, её передавали, как говорится, по знакомству.
     Невысокая, худощавая, с простым ясным лицом и неожиданно сильными руками, она являлась в двенадцать и сидела до восьми вечера — время, разрешённое для пребывания посторонних в больничных палатах независимо от статуса. В первый же день, испросив моего согласия, сиделка скотчем наклеила у изголовья бумажный образ Тихвинской Богоматери, затем перестелила постель и взбила сплющенные горячие подушки (какое невыразимое облегчение!), надев белоснежный халат и медицинские перчатки, сделала мне полный туалет, вымыла голову, тщательно протёрла хлорной салфеткой кровать, тумбочку и некое пространство вокруг, накормила обедом (всё молча) и села возле на стул, открыв книгу, заложенную шёлковой ленточкой. Называлась книга «Несвятые святые». Читала она внимательно, иногда дремала, но чутко: стоило мне пошевелиться, вопросительно поднимала глаза, готовая мгновенно прийти на помощь. В середине дня вынула из сумки пластиковую бутылку кефира и большую сдобную плюшку, постелила на колени салфетку, беззвучно пошевелила губами (видно, молилась) и приступила к трапезе.
     Непосредственное обслуживание моей персоны занимало у Татьяны Петровны (так, кажется, её звали) не много времени, поскольку я терпелива и не капризна, а в силу болезненного состояния много спала. Между тем каждый час сидения сиделки на стуле с книжкой или газеткой стоил хороших денег. Тогда я впервые поняла смысл слова «сиделка». Её задача — сидеть и ждать, когда понадобится.
     Домой меня доставили на носилках, и, побуждаемая крупной суммой, Татьяна Петровна отправилась вслед на двухмесячное круглосуточное бдение. Она ухаживала за мной, как за младенцем, покупала и готовила еду, спала на раскладушке возле моей кровати. Так я узнала, что на правой ноге у неё протез до колена, видимо удачный — она не хромала.
     Как-то, отсчитывая сиделке зарплату, я, очевидно, выдала себя взглядом. Она усмехнулась: «Удивляетесь, зачем одинокой женщине столько денег? Всё, что остаётся после удовлетворения своих скромных потребностей, я каждый месяц перевожу детскому дому, где воспитывались мои мужья. По воскресеньям бесплатно работаю в хосписе, там меня ждут, иногда ночую у старушки, которая тяготится пустотой квартиры. Самое страшное — оказаться ненужной».
     С выздоровлением во мне пробудилось профессиональное любопытство. Я неплохо умею вызывать людей на откровенность, житьё бок о бок тоже сыграло свою роль, в общем, сиделка распечатала уста и даже принесла в чёрном бумажном конверте старые семейные снимки: оба мужа, маленький сын, тот же сын, но побольше, взрослого — нет. На одной фотографии, явно выпадающий из общего ряда, — пожилой респектабельный господин. Я не удержалась: «Это кто?» — «Школьная привязанность, встретились случайно. Он вытащил меня из небытия. Между нами ничего нет, у него семья». Я подумала, что не сохранила друзей детства, а жаль.
     Каждый день сиделка прибавляла всё новые детали к своему удивительному жизнеописанию, рассказала про поездку на Святую Землю. Вынула из глухого ворота платья золотое распятие и поцеловала. Я спросила: «Снова ему верите?» Она не удивилась: «А кому же ещё? Может, вы знаете вариант получше?»
     Я не знала. Меня часто обманывали, особенно по молодости, да и теперь опыт, случается, не выдерживает соревнования с реальностью, и добро оборачивается если не злом, то шершавым боком. Вот и Татьяна Петровна, получив последнюю зарплату (я уже встала на ноги) и взяв без спросу из буфета стоявшую среди посуды небольшую иконку «Умиление», доставшуюся мне от бабушки, исчезла навсегда. Видно, решила, что такой безбожнице, как я, Дева Мария без надобности.
     Несмотря на эту осечку, судьба Татьяны Петровны меня сильно впечатлила. Я взялась её описать, лишь немного изменив фабулу, но не касаясь сути. Ведь любовных историй со счастливым концом не бывает, это только в сказках: они любили друг друга и умерли в один день. Жизнь полна парадоксов.

1

     Часов в одиннадцать поутру нещедрое московское солнце, проглянув между облаками, коснулось позолоченного купола Смоленской церкви Новодевичьего монастыря. Тонкий православный крест проколол небесную голубизну, а тень от меньшей, крашеной, луковицы четверика, выразительно упала на центральный барабан. Вся постройка из крупного камня приобрела выпуклость и воздушную лёгкость.
     Николай развернул этюдник напротив фасада. Дрожащими от нетерпения пальцами выдавил краски из скрюченных тюбиков на видавшую виды палитру и схватил любимую колонковую кисть средней величины, с которой обычно начинал. Прикинув на глаз расстояние, сразу приступил к делу, боясь утерять не столько подвижные блики света (их запечатлеет тренированная зрительная память), сколько внезапно возникшую связь души с увиденным. Ах, какое же благо заниматься делом, в котором сосредоточился весь смысл твоего существования!
     Работал увлечённо, но с напряжением: отвык от пейзажей в классическом стиле, а рисовать для собственного удовольствия не позволяли скудные средства и бешеная дороговизна исходных материалов. Советская эпоха, разумеется, вызывала отторжение, но отчего-то часто вспоминались её удобные атрибуты: краски были доступны, а железнодорожные билеты стоили, как ныне трамвайные, он постоянно ездил по стране на этюды и писал в бешеном темпе, словно предчувствовал, что наступит время икс. Теперь Николай зарабатывал, оформляя корпоративные вечеринки, разрисовывая по сырой штукатурке стены загородных особняков неизвестно откуда возникших богатеев. Приглашали редко, платили скупо — художник-то без имени. Картины маслом заказывали в авангардной манере, чтобы поярче, погрубее и непонятнее, или голых баб с крепкими задами, предпочитая в жизни тощеньких моделек. Таковы пристрастия новоявленной знати. Под напором обстоятельств она менялась быстро, как поколения фруктовой мушки-дрозофилы. Толстые шеи худели, золотые цепи трансформировались в неброские галстуки, а красные пиджаки — в костюмы от кутюр, стоимость которых не определялась на глаз и зависела от лейбла на подкладке. Но эти подвижки были следованием моде и жанру, вкус же так срочно воспитать невозможно.
     Сюжет с церковью Николая попросила написать одна дама из шоу-бизнеса, красивая и немолодая, он помог ей через свои связи приобрести несколько старинных икон. Готовая платить хорошие деньги, лишь бы не нарваться на подделку, она говорила: «Мне нужны намоленные вещи. Чтобы излучали благодать». Её чёрные глаза при этом лихорадочно блестели.
     Худое, изломанное тело Лидии, туго обёрнутое тёмными закрытыми платьями с длинным рукавом, выделялось из общего ряда. Крашеные волосы падали на лицо, и она постоянно отбрасывала их тонкими пальцами с лаковыми чёрными ногтями, — многочисленные диковинные перстни стучали, соприкасаясь друг с другом.
     Как присосавшаяся к мегаполису современная женщина, Лидия была хитроумна и суеверна, сочетая в себе обе эти черты почти в равной пропорции. Она никогда не опаздывала на деловые встречи, тонко разбиралась в людях с первого намётанного взгляда и умела пить, не пьянея. Одновременно соблюдала православные посты, по воскресеньям, полусонная, картинно шатаясь и размашисто крестясь, выстаивала утреннюю литургию в избранном храме и причащалась у своего духовника. Обожала цитировать Библию, особенно Экклезиаста. Склонная к мистике, верила во всякую чертовщинку, а заодно и в то, что Господь простит ей грехи, если умело играть праведницу. И без сыска ясно: за нею тянется бурное прошлое, настоящее начало давать сбои, и она решила, что пора добровольно платить по счетам, а то будет хуже.
     Тесную мастерскую, где художник и жил, дама навещала исключительно по делу, занимаясь сексом попутно. Николай спал с нею, хотя душа кривилась от необходимости соприкасаться с угловатым телом. Однако через Лидию поступали выгодные заказы. К тому же она как-то обронила, что у мужчины только два истинных сексуальных магнита — ум и талант. По поводу собственного ума Николай не обольщался. Значит, талант. Это грело.
     Недавно они вместе участвовали в похоронах известного архитектора на Новодевичьем кладбище и завернули в главный храм, много лет числившийся музеем, а недавно вновь переданный Церкви. Пустота гулко отзывалась на шаги, меж голых стен осязаемо гулял дух царевны Софьи. Ничто не отвлекало мысль от Бога, даже атеист Николай проникся странным чувством хлипкости земного и смутной надежды на непрерывность существования. Лидия в приступе откровения, скорее всего хорошо разыгранного, сказала, что жутко хочет иметь у себя запечатлённый образ старины, один вид которой вызывает молитвенный экстаз.
     Завтра он удовлетворит её желание: работа шла споро, а копаловый лак, выбранный в качестве разбавителя, быстро схватывал краски. Николай всегда писал резво, заканчивая картину за один-два, от силы три дня. Деталей не прорисовывал, мазки накладывал густо, подчищая неудачные места мастихином, лессировку использовал крайне редко и упрощённо. Полотна носили печать незавершённости, которую можно считать выражением стиля, но эксперты и критики почему-то упорно отмечали это как недостаток.
     На прошлой неделе его в очередной раз не приняли в Московский союз художников. Ещё при Советах три раза подавал, но неудачно, возможно, сказывалось отсутствие академического образования. Теперь он посчитал, что это пустая формальность и зачисляют всех, кто сколько-нибудь грамотно малюет. Ан нет. В чём же дело? Неужели он хуже шести тысяч других, получивших заветные корочки? Нынешний мир таков, что даже у настоящего таланта — а их и десятка не наберётся — мало шансов преуспеть. Остальным просто повезло, или заплатили, или нашлись связи. Так и хочется плюнуть в сытые рожи членов комиссии, обычных бездарных жадин, возомнивших себя вершителями творческих судеб. Им дали сладкое право решать, и их взгляд из художнического превратился в чиновничий. Сволочи, паскуды, убить мало! Между тем без дурацкой бумажки на серьёзную выставку не пробиться, а не выставишься — не продашь. Он бился, пытаясь сохранить достоинство и веру в то, что есть у него талант, есть, пусть и не понятый. Безвестность отравляла существование, заставляла тайно ревновать к чужому успеху. Он жаждал стать серьёзным живописцем, а не мазилой-подмастерьем, которым в конце концов оказался. Перегорел. Уж скоро сорок стукнет, а он всё не сыщет верного пути. И как узнать, к чему ты призван?
     В молодости хотел податься в реставраторы, этих ценят на вес золота, но там нужно терпение громадное, а его таким качеством природа напрочь обошла, с подмалёвками возиться не любит, только а-ля прима, чтоб сразу результат. Корпеть годами в четырёх стенах — не для него. Поймать мгновение, бег световых пятен, необычный ракурс. Он по натуре шатун, искатель, любитель путешествовать с этюдником, его тянет на простор — в лес, поле, на реку, а город тяготит. Да… Хрен с ним, с Союзом, плюнуть и растереть! Труд на потребу, конечно, претил, однако кушать тоже надо, потому вертелся, как белка, но позволить желаемое, а не только необходимое, не мог. Мобильник и разбитые «Жигули» есть, а квартиры нормальной и денег на ресторан — нет. Это унижало.
     Уехать за границу, писать портреты на улицах, жить в гостиницах с тараканами? Тоже нет. Он с детдомовских времён ненавидел нищету, как злейшего врага. Как крайность, можно покончить с собой, однако, если честно признаться, это вариант не для него: и боли боится, и ещё не расстался с иллюзией, что смерть — удел людей смертных, а ты — другой. Пусть даже конец неизбежен — надо постараться не исчезнуть в пространстве окончательно. Получается, мы не для себя живём, а для людей, и нам важно, что о нас после смерти будут думать. Полный идиотизм. Через сто лет вообще не найдётся никого, кто бы помнил художника Николая живьём, тем более приходил на могилу. Любые потуги оставить следы на песке вечности напрасны. Но каким ядом извести в себе это нелепое Геростратово желание — воткнуться в историю? До слёз хочется гулять по Олимпу, а не глотать пыль у подножия, хочется, чтобы о тебе спорили на выставках, обожала публика, показывали по телевидению, чтобы гаишники узнавали в лицо. Одного богатого старикашку спросили: — чего вам не хватает? А он: — славы. Вот! Девяносто лет, с кресла не встаёт, а жаждет признания незнакомых людей. Мистическая вещь — слава.
     Солнце клонилось к закату, краски начали терять яркость, когда Николай, уже порядком уставший и опустошённый, положив последний мазок, отошёл на несколько шагов — взглянуть на новорожденное произведение отстранённо. Взглянул и скрипнул зубами. Небо, вписанное в последний момент между готовыми куполами, вышло живым, облака хотелось потрогать руками, но пожелтевшие от времени каменные стены фасада в три прясла с закомарами получились плоскими, мелкие стёкла окон в подклети смотрели невыразительно, мутно. Парадный вход, чтобы не заморачиваться с балясинами, он спрятал за деревом, выдвинутым на передний план, и теперь это грубое зелёное пятно лезло в глаза. Напрасно он, чураясь пузатой апсиды алтарного придела, пренебрёг боковым ракурсом. В картине отсутствовала глубина и лёгкость, естественность света и цвета, которые заставляет людей тыкаться в полотно носом, желая убедиться — это всего лишь список с жизни, но не сама жизнь. Ещё говорят: художник видит то, что от простого смертного сокрыто, и это тоже враньё. Часто, любуясь работой умелого пейзажиста, сознаешь — подобной красоты в природе просто нет, она присутствует лишь в воображении творящего.
     Так он и стоял, остро ощущая свою несостоятельность, отделённый этим горем не только от праздных гуляк, что ходили мимо, втихую заглядывая художнику через плечо, но вообще от всех, кто жил сейчас и будет жить после. Храм на холсте вышел много хуже отражённого в душе оригинала. Но ведь он профессионально владеет кистью! Значит, правду говорят: писать церковь атеисту безнравственно; чтобы передать небесную красоту, надо верить. Может, он и верил бы, но люди превратили бога в идола, ради идеи которого человек должен во всём себя ограничивать, например, нельзя дать в ухо обидчику. Что ж тут хорошего? Так не пойдёт! А если всё-таки дело в таланте? Поскупился Творец, недодал. Почему именно ему, готовому трудиться до изнеможения? Уж лучше бы вообще не уметь рисовать, чем быть отравленным ядом зависти и сомнений.
     Николай ещё раз пристально посмотрел на картину, показавшуюся уже совсем бездарной, матюгнулся вполголоса и почувствовал в груди сосущую боль, очень похожую на жалость к себе. Этой слабости он старался противостоять, потому взбесился, ухватил острый мастихин, чтобы полоснуть полотно, когда знакомые крепкие пальцы, больше похожие на цепкие птичьи лапки, больно вонзились ему сзади в плечи.
     — Ах, кудесник! — воскликнула Лидия. — Какое чудо сотворил. Браво! Ну, спасибо, ну, уважил!
     Она говорила с придыханием: расчувствовалась, но скорее в ней погибла хорошая актриса.
     — Эту прелесть я забираю. Не бойся, не смажу, — отвела дама протестующий жест художника. — Я аккуратно. Сейчас и повешу, а раму закажу после. Жёлто-сине-зелёное как нельзя лучше впишется в колорит моей гостиной. Приходи сегодня вечером, народу будет немного — самые близкие друзья.
     Николай засомневался: неровён час, разгорячившись вином, Лидия опять потащит в кровать, а его чужая постель унижала, поэтому он занимался этим исключительно на собственном продавленном диване.
     — Может, не стоит? Они меня не знают.
     — Главное, я тебя знаю. Впрочем, тоже не слишком подробно… Вот и случай. Тебе некуда деваться — деньги я держу дома. Приходи.
     Лидия как-то странно, почти натурально улыбнулась:
     — Не мы выбираем дорогу — дорога выбирает нас, поверь опытной шлюхе.
     Прежде она так грубо о себе не отзывалась, и он, сдуру, пришёл, сбитый с толку словами. Укусило любопытство — кто же она на самом деле и кто её друзья?
     Ничего интересного Николай не узнал. Обычая тусовка, на редкость разношёрстная: парочка вторых лиц телесериалов, известный юрист с фальшивой улыбкой из-под усов, слабый до лести, а потому бывавший везде, куда звали, ну, и прочая шушера, среди которой наверняка водились бизнесмены. Поэтому всем, кому хозяйка удосужилась представить нового приятеля, Николай разборчиво называл свою фамилию, прибавляя проникновенно: «художник», и то же самое повторял, знакомясь самостоятельно с другими гостями.
     Приглашенных набралось порядком, они кучковались по самым разным основаниям: профессиям, степени желчности характера, склонности к пустой болтовне. В одном углу мужик непонятных лет с громоздкими перстнями на толстых пальцах сказал с небрежностью успешного человека:
     — Свобода важнее жизни.
     Его сосед желчно рассмеялся:
     — Значит, свобода есть, а жизни нет? Лучше свиней разводить, чем, именуясь красивым словом «свободный художник», подстраиваться под какого-нибудь придурка-продюсера.
     Третий, любитель философии, решил произвести на собеседников впечатление:
     — Мы бросаемся словами, не вникая в смысл. Полной свободы нет нигде, всё равно чего-то нельзя. О свободе вообще мало кто думает. Её суть — соотношение человеческой воли и Божьей благодати, выбор между добром и злом, господство над страстями. А нам нужна всего лишь возможность делать то, чего хочется в данный момент времени. Сделал. Потом приходит новое желание, и если оно кого-то задевает, начинаются крики: «Свободу народу!» А народ состоит из людей, и каждому нужна своя, а не твоя свобода, потому что цели у всех разные. И стоит мужику дать столько земли, сколько ему требуется, а чиновника повысить в должности, как они забудут про свою liberté. Не дай бог, если все действительно возомнят себя свободными. Чтобы один мог наслаждаться независимостью, другому придётся вкалывать. Красоты и шоколада на всех поровну не хватит. Начнётся бунт.
     Николай, который не жаловал прорицателей и сам всегда ратовал за личную свободу, поспешил отойти на безопасное расстояние. Несколько молодых бабёшек так заразительно хохотали над каким-то текстом, что он невольно прислушался. Та, что артистично промокала пальцами весёлые слезинки, неожиданно схватила его за рукав:
     — Мы тут потешаемся над средневековым сюжетом: рыцарь прогневал своего герцога, любителя коварных забав, и, чтобы спасти собственную жизнь, должен был выполнить условие — выбрать в жёны самую прекрасную девушку в округе. «Не могу, — сказал рыцарь, — я уже помолвлен с той, которая лучше всех». — «Может, тебе так только кажется? К тому же, лучше солгать, чем потерять голову». — «Голова без чести имеет мало смысла», — сказал рыцарь и был казнён. Смешно, не правда ли?
     — Забавно, — заметил Николай.
     — И кто прав?
     Вопрос был в лоб, пришлось ответить:
     — Тот, кто сильнее и не обременён совестью. Человеческая жизнь не сегодня потеряла цену. Страшно, когда убивают тебя, а когда других — нет.
     Одна из дам перестала смеяться и сумрачно глянула исподлобья:
     — Да вы злодей.
     — Вряд ли. Просто я сказал правду.
     — А женщинам вы лжёте? — спросила самая смешливая.
     — Часто и охотно. Как и все. И не только женщинам.
     Художник отвернулся и направился к столу, накрытому для фуршета. Выпить он не чурался, но пил редко — работа доставляла удовольствие более сильное, чем алкоголь. На этот раз ему хотелось надраться по-чёрному, но припоздал: крепкие напитки закончились, зато обожаемого хозяйкой шампанского оказалось в избытке. Николай «шипучку» не любил: пьёшь, как водицу, а наутро жутко болит голова. Так и вышло.
     Проснулся он по привычке рано, с кислым вкусом во рту, в чужой спальне, на чужой кровати. С обеих сторон дрыхли голые бабы. Одна была, разумеется, Лидией, а другая — молодая блондинка с помятыми постоянным развратом женскими прелестями. Николай смутно помнил, как вчера они демонстрировали ему лесбийское искусство, от которого он испытывал не возбуждение, а брезгливость. Тьфу! Николай покосился на огромное распятие из эбенового дерева, никакого отношения не имевшего к православию (видно, тоже выполняло роль пятна — чёрного на белом), и решил, что надо линять, пока товарки не пробудились.
     Увидев в зеркале серое, обросшее щетиной лицо, решил, однако, сначала посетить примыкавшую к спальне просторную туалетную комнату. В зеркальном шкафчике нашлось много мужских принадлежностей, хотя Лидия ни официально, ни по-другому замужем на данный момент не числилась. Николай побрился разовым станком из гигиенической упаковки, идеально подходящим для разовых мужчин, и принял контрастный душ. Намылив крупное, крепкое тело пахучим гелем, получил большое удовольствие — в его мастерской ванны не было, и мыться он ходил в общее отделение дешёвой бани. Шелковистая махровая простыня, обласкав неизбалованную кожу, примирила гостя со стилем жизни знакомой дамы. Каждый живёт, как умеет. Он сам приветствовал свободный выбор, а сюда попал с целью завести новые знакомства, которые могут обернуться заказами, и получить обещанный гонорар. Хорошо оплаченная картина, висевшая над камином большой залы, перестала казаться такой уж скверной.
     Николай закончил туалет, а дамы так и не проснулись. Он оделся и стал аккуратно пробираться к выходу. Кое-где на диванах спали гости, иногда парами, вряд ли супружескими, если судить по позам. Тактично отворачиваясь, он уже вышел в прихожую, как вдруг вспомнил, что забыл барсетку с деньгами и ключами от машины. Так же тихо двигаясь обратно, он приоткрыл дверь спальни и замер, услышав разговор и смех.
     Говорила блондинка, у неё был высокий голос:
     — Зачем ты покупаешь эту мазню? Игорёк, Эжен, да и Фёдор Иванович сильно плевались в углу.
     Контральто Лидии немедленно откликнулось:
     — Вы приматы. Зато я не плачу ему за секс. У наших креативных эготистов такого фаллоса с фонарём не сыщешь, не говоря о качестве процесса. Брутальный мужчина, хотя и немного однообразен.
     — Значит, баш на баш? Может, ты и права, — задумчиво сказала блондинка. — Надо пойти поссать.
     И она зацокала по паркету каблучками домашних туфель.
     Ну-ну.
     Барсетка лежала на пуфике недалеко от двери, но требовалось отвлечь внимание хозяйки. Её мобильник валялся под грудой одежды на канапе возле окна, свой Николай всегда носил в кармашке брюк. Он набрал номер и услыхал, как затренькала модная мелодия. Лидия продолжала лежать. «Утомилась, сучара», — зло подумал Николай и повторил набор. «Сучара» нехотя сползла с ложа и начала рыться в куче шелковых тряпок, чтобы отыскать источник беспокойства. Николай воспользовался моментом, встал на четвереньки и просунул руку в дверную щель. Забрав сумку, он бросился бежать, уже не заботясь об этикете и даже нарочно топая ботинками. Прихватить по дороге полотно с изображением Смоленской церкви было минутным делом.
     Разумеется, Лидия увидит, кто звонил, а потом обнаружит пропажу. Поделом! Николай поклялся исключить костлявую даму из числа приятельниц. Ещё раз встретит эту блядь — задушит собственными руками.
     Картину он выбросил в ближайший мусорный контейнер.

2

     — Не цепляйся, — сказала Анна раздражённо, с усилием отрывая хваткие пальцы больного от своих рук.
     Христианское сознание сработало запоздало, но чётко: «Зачем я так говорю, ведь потом буду жалеть. Но хуже всего, что я так думаю». Однако она простила себе эту мысль, рожденную не со зла, а одной лишь непомерной усталостью, простила, потому что была честной и терпеливой женой, матерью, сиделкой, домработницей, уборщицей чужих слякотных следов на бесконечных лестничных маршах. Свой крест она несла безропотно, но когда муж перестал спать ночью, почувствовала, что силы на исходе.
     Он непрестанно звал её:
     — Мамочка, спаси, мамочка помоги!
     С трудом продираясь сквозь клочковатый сон, которым забывалась ненадолго на кухонном диванчике, Анна босиком подходила к кровати:
     — Попить?
     — Нет. Зажги лампу, хочу на тебя посмотреть.
     Упрекала без эмоций, скорее просила:
     — Завтра посмотришь. Не кричи, пожалуйста, без надобности.
     — Не буду, не сердись. Ляг со мной.
     Анна представила влажное, истаивающее в болезни тело и прилегла поверх одеяла. Гена сразу забылся, задышал ровно, глаза под веками забегали, словно догоняя сладкий сон. Она потихоньку встала и ушла в кухню.
     Через полчаса он звал опять.
     — Чего ещё?
     — Я тебя очень люблю.
     — Знаю, зайчик. Я тоже тебя люблю. Дай поспать.
     И так всю ночь. Она стояла возле него с полузакрытыми глазами, а он плакал, целуя стёртые работой пальцы жены:
     — Принеси ружьё — застрелиться.
     — Чего захотел, — Анна шутливо развела руками. — Нет ружья, осенью на лекарства сменяла, придётся потерпеть.
     — Прости, я тебе жизнь испортил.
     — Ну что ты такое говоришь! Я счастлива. Только, пожалуйста, не буди больше, повторяй про себя: «Господи, помоги, Господи помоги и помилуй».
     — Думаешь, поможет?
     — Молись и надейся.
     — А знаешь, что самое обидное? — не отпуская её, слабым голосом продолжал больной. — Сколько замечательных городов, уникальных зданий, церквей. Фантазия, красота невозможная. Гауди видел только на картинках. Я так мало прожил. Больно…
     Из наружных уголков его глаз в разные стороны потекли мутные ручейки, губы вздрогнули:
     — Таблетку дай.
     — Жизнь коротка, сколько ни проживи. От этой боли лекарства нет. Молись. Молитва сильнее таблеток.
     Она приникла к бритой голове. Кости черепа, обтянутые тонкой кожей, показались враждебно твёрдыми.
     Анна выпрямилась, потянулась занывшей поясницей и посмотрела в окно. Занимался рассвет, близился новый изнурительный день. Время текло своим чередом, не считаясь с несчастьями отдельной жизни в отдельном городе на отдельно взятой планете. Время всегда оставалось равнодушным, размеренным и ни от чего не зависело. Какие к нему могли быть претензии?
     Она привычно вздохнула, набираясь терпения наперёд, прошла в ванную, машинально почистила зубы, приняла душ и вернулась в комнату: Гена привычно щипал памперсы, пытаясь от них избавиться.
     — Не надо, зайчик, памперсы дорогие. Успокойся. Давай простынкой укрою? Мешает? А кушать? Не хочешь? А овсяную кашку, сладкую?.. Сладкую будет мой зайчик. Сейчас сварю, а потом умоемся: и личико, и грудку, и ножки.
     Ножки напоминали воробьиные. Муж не вставал четвёртый год, слёг ещё до рождения сына. Болезнь редкая, Анна даже названия не помнила, да и зачем? Врачи сказали: организм молодой, можно попробовать лечить за границей, но гарантии никакой. Бесплатные советы бюджетных медиков особенно циничны для тех, кто еле сводит концы с концами. У Гены — жалкая пенсия инвалида, у Ани — «детские» грошики да пару тысяч за ночную уборку подъездов — на это нельзя прожить даже теоретически, а они жили. Что думал Бог, плодя этот мир неравных? Наверно, Богу виднее, наверное, в этом есть какой-то умысел или промысел. Может, всё правильно, и завтра Бог придёт на выручку, но сегодня помощи ждать неоткуда.
     Её мать, весёлая крепкая хохлушка, трижды выходила замуж и каждый раз рожала троих, после чего мужья испарялись. Одинокой женщине такую ораву не прокормить, поэтому большинство детей жили в интернате. Учреждение ни плохое, ни хорошее, воспитатели, бывало, издевались, зато сытно и тепло. По праздникам мама парами брала детей домой, и каждый с нетерпением ждал своей очереди, считая дни. Собирались на знакомой кухне, вокруг накрытого клеёнкой стола, в центре которого остывал волшебный пирог с картошкой и жареным луком. Счастливый день милосердия и родственного общения. Мать радостно тискала детей, целовала пахнущими вином губами, выуживала из кармана подарки — кому конфетку, кому зеркальце, кому заколку… Ане как-то досталась маленькая иконка Богородицы. С тех пор она начала ходить в церковь и молиться. Её приметил иеромонах, немолодой и опытный ловец душ, беседовал подолгу, подарил серебряный образок и крестил в зимней купели. Снизошла на неё благодать и поверила она в Христа и в Судный День, запомнила, что надо любить и прощать, но так и не смогла простить матери ни новых отчимов, ни интерната, где терзалась одиночеством. Мама снова закрутила роман и исчезла из поля зрения, старшие братья и сёстры в смуту девяностых рассеялись по городам и весям — добывать пропитание. Анна тоже подалась с Украины в Москву, поступила в педучилище, жила в общежитии, в комнате на восемь человек, где отовсюду текло и дуло, подрабатывала ночной вахтёршей, но училась на «отлично», любила литературу и собиралась поступать в институт. А потом встретила Гену.
     Гена вырос в воспитательном учреждении более жесткого типа, когда родители отсутствуют в принципе. Этим ни раньше, ни теперь никого не удивишь, для русских детей безотцовщина слишком привычна — войны, репрессии, водка выбивали именно мужчин. Хуже без мамы — недоласканность в детстве часто переходит в комплекс неполноценности. Но так уж вышло. Ещё в девяностых, отупев от бедности, родители оставили любимого сына на двоюродную бабку и рванули на Колыму мыть золотишко, да там и сгинули. Деньги, конечно, всегда манят призраком панацеи. Казалось бы, такое мудрое изобретение, а сделалось мировым злом, впитав крови больше, чем ревность.
     Бабка-опекунша была правильная, мальчика жалела, но попала в больницу и ребёнка отдали в заботливые лапы государства. Тощего, с узкой грудью маменькиного сынка детдомовская шпана презирала за то, что сторонился драк, не давал сдачи, получая тычки и даже в нос. Он прятался по углам, где читал книжки, придерживая пальцем разболтанные очки. Неожиданно нашёлся защитник — ученик старшего класса Николай, которому Гена напомнил покойного брата — последыша из пропащей деревенской семьи, в которой не было ни любви, ни согласия, одна водка, и только эти двое крепко держались вместе, пока смерть их не разлучила.
     Хотя разница в возрасте отверженного и заступника была порядочной, они сдружились. Близость не только врачевала душевные раны, но делала жизнь осмысленной. Нашлись и общие интересы: оба посещали кружок рисования. На ватмане у Генки всё выходило восхитительно легко, будто само собой и как-то иначе, чем у других, даже несколько странно, но выразительно. Педагог хвалил способного ученика, ставил в пример. Николай обладал такими важными для самостоятельности качествами, как сила и житейские навыки, но талантом Гена его превосходил.
     Талант волновал и рождал зависть, которую Николай в себе признавал и переживал. Осуждал лишь иногда, потому что чурался общих мест и общих порядков, не желая быть как все. С юности стремился следовать собственным законам свободной личности, каковой себя полагал. Зависть к другу он смирял покровительством. Добро смягчало, даже выравнивало кривизну его подпорченной недетским опытом души.
     Дальнейшая судьба друзей выглядела парадоксально: Генка хотел стать художником, а поступил в строительно-архитектурный техникум, Николай же, наоборот, после специальной школы в Обыденском переулке, закончил художественное училище, хотя обожал строить, его руки чувствовали и ласкали материал, который мог принимать желаемые формы.
     Когда Аня познакомилась с Геной, тот уже работал на стройке, а она училась в пединституте. Понравились, неумело поцеловались и вскоре поженились — томила потребность разрушить одиночество, которое мешало как увечье. Вокруг одиноких образуется особое физическое поле, люди успешные его сторонятся, а обездоленные притягиваются.
     Какой-то особой страсти между молодыми не было, но была нежность и чувство защищённости. Через год ещё и повезло: вместо комнаты в бараке подмосковного Бутово, что досталась Гене по наследству от бабки, им дали однокомнатную квартирку в старой хрущёвке. Кто-то из тех, что боролись с чиновниками за справедливую компенсацию, грозили и плевали им вслед, обзывая штрейкбрехерами. Молодые отмахивались: попробуйте пожить без водопровода, в мороз с сортиром на улице.
     Двое безродных создали семью и зачали третьего, у которого есть папа и мама, а это уже целый мир. Анна часто и заразительно смеялась по любому пустяку. Эта лёгкая смешливость оживляла и украшала её мало выразительное лицо и легко, хотя непонятно как, уживалась с религиозной строгостью. Были ли они счастливы? Несомненно. Для счастья нужен минимум вещей и много радости от общения друг с другом — такому условию молодые соответствовали вполне. Счастье всегда ощущается как конкретные мгновения. Они — самые главные в жизни, даже больше — счастливые мгновения и есть сама жизнь. Особенно часто они вспоминались теперь, когда Гена внезапно и тяжело заболел. Анна бросила институт, но не роптала. Тяжелее всего, что сына пришлось отдать в садик на пятидневку, а то и подбрасывать сердобольной соседке. Не хотелось, чтобы ребёнок постоянно слышал, как отец кричит от боли. Зато уж если Тоша оказывался дома, Анна не спускала его с колен, обцеловывала, одаривала карамельками, которые со времени её бедного детства обладали статусом подарка. Она по-прежнему ходила в церковь и молилась истовее, чем прежде.
     Женатого Гену Николай стал навещать реже, завидуя удачной семейной жизни, как всегда завидовал его художественному таланту. От собственной гражданской подруги, искательницы приключений из-под Йошкар-Олы, избавился быстро: хоть и сына ему родила, а всё на сторону смотрела, тряпки, гулянки и бесконечное «дай денег». Анна другая. В тощей невзрачной девочке, упорной и безропотной, угадывалась глубокая внутренняя красота, которую сморчок Генка вряд ли понимал. Для этого нужно знать других женщин и уметь сравнивать. Такие, как Анна, встречаются редко, и обладать ими, надо думать, сладостно. Николай не мог разгадать её до конца, это интриговало и раздражало одновременно. Хотя баба есть баба — сразу положит глаз на сильного, а он не из тех, кто предаёт друзей. Пришлось выказывать Генкиной жене лёгкое небрежение: пусть не берёт в голову, здесь ей не отломится.
     Но помогать — дело святое. Да для него не существовало места роднее, чем дом названого брата, в который он нёс почти всё, что зарабатывал, оставляя себе на краски и скудное пропитание. Здесь его ждала любовь, недополученная в детстве. Они часами разговаривали, сидя друг против друга, глаза в глаза, и часто — держась за руки. Случалось, спорили горячо и оставались при своём мнении, но на прощание обнимались нежно, сердце к сердцу. Никакая женщина этого высокого чувства разрушить не могла.
     В прошлый раз у друзей состоялся долгий разговор.
     Грустно глядя в бескровное лицо, Николай признался:
     — Понимаешь, братец, нет у меня душевного спокойствия, без которого невозможно сотворить что-либо порядочное. Внутри каждая жилка напряжена и дрожит, словно в ожидании очередной пакости. Что-то везде не так, и поэтому всё, что я делаю, — не то.
     Гена слушал внимательно, голос тихий, как шелест бумаги:
     — Такое время.
     — Какое? На первом месте кирзовые сапоги, на последнем культура? Ты слышал, сколько военным отвалили? А ведь просто так армию до ноздрей кормить не будут, когда большинство не сыто. Милитаризация всегда направлена внутрь. Помнишь, в школе учили: ружьё на стене когда-нибудь да выстрелит. Надоела политика, которая на каждом шагу вонзается в мою личную жизнь. Бесит бессмысленное противостояние властям, необходимость выбирать правителей, из которых ни один мне не по душе. Страна не развалилась до конца не потому, что они её спасли. Хватило запаса прочности. Надолго ли? Вокруг сплошной пофигизм. Только о себе, только для себя. А как иначе, если не во что верить? Сегодня даже завзятые оптимисты открыто признаются в пессимизме. Слишком долго всё тянется, люди начинают соображать, что умрут, не дождавшись рассвета.
     — Требуя правды от власти, сначала сам поступай по чести.
     — Зачем? Порядочные тут не выживают.
     — Брось чушь нести! Никакая политика тебе не мешает. Ты сам себе мешаешь: не способен отвлечься и получать удовольствие. Работай в полную силу, с охотой — и будешь нравиться.
     Николай закричал вполголоса:
     — А мне противно всем нравиться! Толпа состоит из ретроградов и бездарей, её ярлык — дешёвка. А я антагонист коллективному «вообще». Хороший или плохой — дело вкуса, хорошего или плохого. Я не обязан душу, как мокрую тряпку, выкручивать!
     — Прежде ты злым не был.
     — Прежде я надеялся.
     — И правильно.
     — Ненавижу надежду. Прибежище слабаков. Я двадцать лет малюю на продажу в ожидании перспектив, но плохие времена сменяются худшими.
     — А ты своё пиши, своё.
     — А ням-ням?
     — Голодные импрессионисты создали уникальное направление в живописи.
     — Подобные люди больше не рождаются, мелочь пошла. И я мелочь, планктон, низшее пищевое звено. Потому и злюсь. Родиться бы мне на сто лет раньше, когда высоко ценилось искусство, а не разные шоу, когда оперные певцы получали на порядок больше, чем хрипатая эстрада, а писатели формировали общественное мнение.
     — Но кому-то надо жить и сегодня.
     — Если это можно назвать жизнью. Рвануть что ли в Париж, попытаться вонзиться в Монмартр? Кое-кто из наших рискнул, говорят, неплохо зарабатывают.
     — Нет, Коля. Для этого нужно быть не просто сверхталантливым, но способным забыть себя ради искусства. Ты не способен, ты слишком себя любишь.
     Сказав такое, Гена расстроился: правда Николая не спасёт, а друга можно потерять.
     Между тем Николай никакой правды не почувствовал. Что за глупость! Вовсе он себя не любит. Генка бессознательно причиняет ему боль. Обречённому легче, когда рядом страдает тот, у которого впереди целая жизнь. Трудно стерпеть, когда ты на краю вечности, а вокруг люди полны сил, озабочены мелочами.
     — Уеду я, Гена, хоть к чёртовой бабушке. У меня, кстати, двоюродная тётка в Ярославской области умерла, оставила в наследство сарай на заброшенном куске земли. Другие родственники отказались, а мне — самое то. Укроюсь в деревне, в глухом углу, сам себе хозяин.
     — У нас и без того сельского населения с избытком.
     — Скоро убудет. Способ нашли: закрывают сельские медпункты, клубы, библиотеки, небольшие школы.
     — Плохо: уйдёт последняя интеллигенция, а она стержень.
     — И пусть уходит.
     — Но это же Россия! Осиротевшая земля будет распродана иностранцам и — прощай отечество!
     — Отечество! Ишь, вспомнил. Всё это, Гена, слова. Политикам и общественным деятелям надо же что-то говорить, а мы, дураки, слушаем. Вот твой панельный дом со ржавыми трубами, с квартирками на полтора человека давно пора снести, а будет стоять до упаду, — и это отечество? Игра в слова.
     Анну удручало, что мужчины разгорячились и в споре противостоят друг другу. Особенно жалко Николая. Душа неприкаянная.
     — Поддаваться унынию — большой грех, — робко вмешалась она в разговор. — Господь всем воздаст по заслугам.
     — Ой ли? — вскинулся Николай. — Столько сволочей живут припеваючи и умирают в почестях.
     — Этой жизнью всё не кончается. Нельзя себе не верить. Сомневаться — естественно, но не верить нельзя, иначе как делать дело?
     — И то верно. Надо завязывать с живописью. Хочешь выброшу?
     Николай потянулся к небольшому полотну, которое принёс с собой, но женщина перехватила и унесла на кухню. Художник улыбнулся: вот неожиданная защитница. Остыл, и продолжил спокойнее:
     — Думаю, Гена, это зов предков — они у меня деревенские. Представляешь: вставать с петухами и ложиться с заходом солнца, а не после загула под утро. Ходить босиком, а не в тесных узконосых штиблетах. Работать на себя, не зависеть от чужих вкусов и заказов. На земле я обязательно добьюсь успеха, про меня ещё в газетах писать будут.
     — А смысл?
     — Причём тут смысл? Въелся в тебя советский лозунг, что трудиться надо ради великой цели. Но цель — чтобы народ хорошо жил, а я разве не народ? Только не надо милости, всё сам добуду. Конечно, у нового поколения, которое не понимает, что такое очередь за мясом и страх сболтнуть лишнего, изменить жизнь получится быстрее и лучше, однако и я не лыком шит.
     В ответ Гена тихо прошелестел:
     — Про новых-то — кто знает? У всякого времени свои драконы.

3

     С тех пор прошло два месяца. Николай ездил в Сочи писать море. Магия волны коварна, запечатлеть себя даёт редким избранным, но сносный этюд способен изобразить любой профессионал. Большая вода — большое волшебство, она притягивает взгляд не только стоящего на берегу, но и разглядывающего полотно. Морские пейзажи всегда быстро раскупаются. Кроме того, любил он путешествовать, осваивать новые места и местные ремёсла: утолял природное любопытство, а может, искал своё место, то единственное, что судьбой назначено, но до сих пор, сдаётся, не найдено.
     Вернувшись, первым делом нанёс визит братику. Анна обрадовалась близкому человеку, способному разделить печаль и тревогу. Гена совсем плох, почти не разговаривает, не слушает радио, внешняя жизнь его больше не интересует. Друг явился ко времени.
     Воскликнула радушно:
     — Раздевайся!
     Тот снял куртку из искусственной замши, раздавленные большим весом походные кроссовки. Смущаясь несвежих носок, поскорее сунул ноги в знакомые Генкины тапочки и обмяк: хорошо после долгой разлуки вновь оказаться среди своих. И эта усталая женщина с нежным неярким лицом показалась ему особенно мила.
     Пакет с продуктами и деньги художник оставил на кухонном столе и теперь сидел возле постели больного на табурете, свесив руки между колен. Геннадий лежал под потёртым одеялом, сливаясь лицом с серой байкой. Пальцы безостановочно чего-то искали. Николая кольнуло в сердце — не жилец. Он осторожно поцеловал жёлтоватый, словно полированный лоб, кивнул:
     — Ну, как ты?
     Гена с трудом ворочал сухим языком, говорил медленно и невыразительно:
     — Сложно. — Подождал, пока Анна выйдет на кухню. — Голова мешает и одеяло. Радуюсь, когда день кончается. А если он последний? Понимаешь? Тебе не понять. Последний и безрадостный. Я всем в тягость. Отказаться есть — воли не хватает, вот и лежу, как гнилушка, весь в пролежнях, Аня меня ворочает, надрывается. Зачем такая жизнь?
     — Перестань нести ерунду и оставь в покое одеяло, — входя, недовольно сказала Анна и осеклась. Неверные слова вылетали как бы сами собой — сбивало присутствие Николая. Она никогда не задумывалась, но знала, что нравится ему, а любая женщина рядом с неравнодушным мужчиной испытывает приятное головокружение, глупеет и склонна себя переоценивать.
     Анна круглым жестом заправила за уши тонкие бесцветные волосы.
     — Ладно, лежи тихонько, зайчик. Мне надо на стол собрать.
     — Нет, нет, — запротестовал Николай. — Я есть не хочу. Побуду немного возле и пойду.
     А сам сидел долго, до сумерек, глядя, как в дрёме тихо теряет связь с миром дорогой ему человек. Аня воспользовалась случаем и сбегала в садик, повидаться с сыном. Когда вернулась, Гена мутно смотрел куда-то в пространство, неустанно перебирая пальцами. Губы потрескались: второй день он глотал с трудом.
     — Водички дать? Или соку?
     Муж молчал. Она сунула носик поильника ему между зубов и чуть наклонила, но даже те капли, что попали в рот, вызвали надсадный кашель. Гена корчился от боли, в груди булькало и клокотало, словно он выпил реку, которая билась в поисках выхода.
     На глазах Анны выступили слёзы.
     — Господи, помоги ему…
     Кашель утих. Она села рядом, забыв про гостя, молитвенно глядя на мужа, не зная, как облегчить ему страдания. Немота пугала. Она поцеловала его в увядшие губы, губы не ответили, словно разлюбили.
     — Родненький, открой глазки! Посмотри на меня. Ну, открой! Пожалуйста.
     Веки дёрнулись, Гена сделал вдох, совсем обычный, но другого за ним не последовало. Вдруг губы раздвинулись, и послышалось отчётливое «пых» — вечная душа покинула временное убежище.
     Несколько мгновений Анна ошеломленно смотрела на неподвижную грудь. Закричала:
     — Нет! Нет, зайчик мой! Не уходи!
     Схватила мужа за руку. И ведь хорошо знала, что если Бог взял, значит пришло время, что земная жизнь лишь короткая прелюдия к небесной и там безобидному, никогда никому ничего плохого не сделавшему Геночке будет лучше, но вопреки разуму хотела удержать возле себя спасительное ощущение единого целого. Лезли в голову слова: подыши ещё немного тяжким воздухом земным.
     Невидимая ладонь прошлась по всей их короткой совместной жизни, закруглив её и отделив прошлое от будущего. Невозможно поверить, что Гена больше не отзовётся на прикосновение, перед нею лишь оболочка, не способная любить и жалеть. Как же так? Врач говорил: готовьтесь, мужайтесь, он может пролежать десять лет. Как же так? Молодой совсем. Нельзя же так… Пусть бы лежал вечно, только не уходил совсем, не оставлял. Опять одна на ветру. Антоша слишком мал, ему самому нужна опора.
     Барахтаясь в потоке разорванных фраз, Анна беспомощно оглянулась, но Николай давно ушёл.
     Между тем кожа покойного начала заметно бледнеть, на груди и предплечьях проступили неровные малиновые пятна, пальцы окоченели, и только голова, которую она обнимала обеими руками, костистая и неожиданно тяжёлая, как большой камень, ещё долго была теплой. Когда голова остыла, Анна оставила голову в покое.
     Новый, неизвестный мир надвигался на неё, вызывая трепет.
     Хоронили бедно, в сосновом гробу, обтянутом синим кумачом. Покойник, похожий на ребёнка, лежал в своём единственном костюме и голубой рубашке, ворот которой оказался так велик, будто его обрядили в чужие вещи.
     Народу пришло мало: любопытствующие соседи, старичок и молодой парень — представители стройтреста, где Гена работал до болезни. Николай с покрасневшими глазами помогал копать могилу. В мягкой летней земле попадались сиреневые дождевые черви, которых он в бессильной ярости рубил лопатой. Назойливо билась мысль: «Была жизнь — и нету. Как это возможно? Исчез навсегда, стёрт с лица планеты. Ни в какие времена не сойдутся в такой же точности мельчайшие детали и не явится из них Гена, братик».
     На поминки, откуда ни возьмись, явилась мать Анны, ещё крепкая, но уже не такая весёлая. Совсем чужая. Сказала жёстко:
     — Ну, и хорошо, что помер. Сиделка в двадцать пять лет! Тебе это надо? Ты об такой жизни мечтала? Да ещё родила не ко времени.
     — А ты?
     — Я другая. Мне дети рук не связывали, я, может, в своё удовольствие жила, а ты на кого похожа? Высохла вся. Пока молодая, займись собой, мальчишку в интернат пристрой, в Турцию на работу нянькой езжай. Денег заработаешь, прибарахлишься, а там и жених не задержится.
     — Чему меня учишь? Разве это хорошо? — тихо укорила Анна.
     — Плохо. Однако, как жить-то будешь?
     — Проживу. Но сына не отдам. Преподавать начну.
     — Денег не скопили? — Мать разочарованно вздохнула. — Так я и думала. На должности прораба, знаешь, сколько можно наварить?
     — Гена, слава Богу, честным был.
     — Вот-вот, пара гнедых. Нынче на честь спросу нет. Про неё красиво по телику болтать, а борща не сваришь.
     — Николай тоже не ворует.
     — Где ему, бугаю, — специальность никчёмная. На нём бы воду возить.
     За поминальным столом всего несколько человек, а пару бутылок водки укатали в момент. Наливали одну стопку за одной, поскольку разговаривать было не о чем. На работе Гену успели забыть, соседи усердно уминали блины, тёща «братца» зятя не жаловала, у Анны ком стоял в горле. Кто-то спьяну затянул «Шумел камыш», но художник неожиданно со всей силы треснул по столу здоровенным кулаком и певцы замолкли на полуслове с открытыми ртами. Разошлись быстро, только Николай и задержался.
     Они с Анной долго сидели молча, глядя перед собой сухими глазами, затем друг дома прислонил вдову к себе, обнял, и та наконец разрыдалась.
     — Ну, чего, глупенькая? Отмучился Гена. И себя, и тебя пожалел.
     Она продолжала рыдать:
     — Он умирал, а я на него сердилась, я ж не знала. Никогда себе не прощу!
     — Перестань, перестань, — продолжал успокаивать женщину Николай, поглаживая по спине, потом взял на руки и понёс на кровать.
     Впервые она ощущала чужого мужчину так близко, но не сопротивлялась: это не грех, она больше не жена, да и нужно-то ей немного — спрятаться от горя, теснее слиться с тем, кто удержит от падения в бездну.
     Николай почувствовал волнение плоти, однако душа братика ещё находилась рядом, и он поспешил избавиться от приятной ноши. Настоящий мужчина вообще труднее, чем женщина, переступает черту, за которой лежит пространство близости, нашпигованное обязательствами, как минное поле снарядами. А он считал себя настоящим.
     Заботливо снял с Анны туфли, укрыл пледом и поцеловал в мокрую щёку.
     — Постарайся заснуть.
     Не тут-то было. Анна в ужасе, что опять останется одна со своим горем, зарыдала ещё пуще и схватила Николая за шею. Пришлось ему сесть рядом. Она прижалась заплаканным лицом к высокому плечу и почувствовала опору, словно зыбкая почва, которая ушла у неё из-под ног вместе с мужем, вновь превращалась в твердь.
     — Ну, ну, полно убиваться, — машинально шептал Николай.
     Поцеловал макушку, затем лоб, мокрые, раскрытые частым дыханием губы. Тело Анны перестало сотрясаться от рыданий и, казалось, она не совсем понимает, что делает, уступая мужчине. Но нет, понимала. Решительность опытных рук вселяла в неё уверенность, что она жива и обязана жить дальше. Крепко держась за незнакомую, но такую тёплую шею, опрокинулась послушно, с уколом радостного обретения. И только когда мужские ласки стали бурными, опомнилась: «Господи, что творю?!» И сжалась от стыда.
     В отличие от неё, Николай больше не раздумывал, он делал то, чего давно неосознанно желал. В экстазе даже не разобрал — он один или они вместе? Кажется, один. Ну, это поначалу.
     Николай отвёл пепельные волосы с лица Анны, чтобы запечатлеть благодарный поцелуй, и замер, если не испугался: под ним лежала мадонна. Такие лица, не приукрашенные косметикой, теперь не в моде, на них не обращают внимания. Но он-то понимает, он, художник, воспитанный на мировых шедеврах, на истинной красоте. Он чувствовал потаённую притягательность этой женщины, которую наконец подчинил себе.
     Отдышался, откликнулся на сторону:
     — Поженимся. Ты молодая, крепкая. Уедем, станем работать на себя, так заживём, что чертям завидно станет, и жить будем долго-долго.
     — Не обещайте деве юной любови вечной на Земле…, — откликнулась она.
     — Поповские сказки?
     Николаю не нравилась близость Анны к церкви.
     Она улыбнулась смущённо:
     — Стихи.
     — А-а. Стихи — пусть.
     В этот момент он принял твёрдое и скорое решение — ехать на разорённый хутор и обустраиваться на месте, иначе обязательно найдутся удерживающие обстоятельства. Смерть Гены изменила все смыслы. Жить на отшибе бобылём или вместе с семьёй — большая разница. Другу всегда сопутствовала удача — в работе, в женитьбе, теперь удача должна перейти к нему вместе с Анной. Она работящая, в новой жизни придётся очень кстати. Если б не Анна, он ещё долго мусолил бы свою идею, и не факт, что рискнул так круто переменить судьбу. Теперь его ничего не держит. За студию давно платит более везучий художник, которому помещение достанется за гроши, с шалавой своей он разведён и, хотя алименты платит регулярно, видеться с сыном она не разрешает из мести.
     «Со старым надо порвать разом и начать с чистого картона, — выстраивал свою задумку Николай. — Москвы, с этими ужасными озабоченными лицами, я терпеть не могу. Мне природа всегда была милее, поэтому пейзажи писал, хотя портреты выгоднее. Да гори он бенгальским огнём этот мегаполис с его пробками! Как всякий столичный дурак машину купил, во всём себе отказывал. Зачем? Чтобы ездить по городу пятнадцать километров в час? Москва! Словно вся жизнь страны протекает только здесь, ну, ещё немного в Питере, все другие города — провинция, живут там неандертальцы и чувствуют иначе, а правильные люди обитают в пределах Садового кольца и Рублевки-Жуковки. Я для Москвы балласт, потому что беден. Но Россия сельско-сырьевая страна. Где ещё найдётся столько земель и природных богатств? Однако пахотные угодья зарастают бурьяном, крестьянство, да и рабочих заодно, извели как класс, и сны страшные этим бесам-реформаторам не снятся. А я покажу, как стать кулаком, на котором деревня держалась. Нужно только хотеть и вкалывать без жалости к себе. Разбогатею, усадьбу выстрою, у этих, с корочками Союза, картины покупать буду, а они передо мной лебезить, чтобы подороже заплатил. Душке Никосу закажу собственный поясной портрет. За такое удовольствие никаких денег не жалко. А женщина, что досталась мне по несчастливой случайности, на приволье, вдали от людей, раскрепостится, забудет стеснение, нарожает детей, и расцветёт у нас горячая взаимная любовь…»
     Между тем Анна с трудом приходила в себя. Сквозь дурман пробился скрип кровати и тупой запах льняного масла, пропитавший не только одежду, но и кожу художника. Уж очень неожиданно всё произошло. Да, Николай всегда смотрел на неё зорко и тоже ей нравился. Гене она была матерью, другом, советчиком, а в Николае чувствовалась сила, манившая подчиниться. Сила, способная реально защитить. На что ещё способна сила, тогда не думалось. Замуж она за Николая пойдёт — почему нет? Испытание одиночеством забыть невозможно. Но так скоро? Это в голове не укладывалось — похоже на грех. Ну, да ничего, грех она отмолит. Бог видел, сколько терпела, Бог её простит. Жизнь наладится, сына с пятидневки возьмёт — соскучился ребёнок по ласке, по дому. Николай добрый, к мальчику хорошо относится, подарки дарит. Аня подумала, что, наверное, ждала такого мужчину всегда, только не было времени задуматься. Теперь Николай из своей мастерской к ним переедет, и заживут они в согласии. Время страданий кончилось, настало время радостей.
     Человек особенно опрометчив, когда случается побыть счастливым.

4

     Шины Николай накачал крепко, но даже на глаз было видно, что «Жигулёнок» просел. Внутри набит под завязку и на крыше горбатился скарб, обтянутый брезентом. Бедные везут с собой больше, чем богатые: приходится тащить каждую мелочь, чтобы на месте не тратиться на новое. У молодой семьи первые пару лет все заработки уйдут на материалы для дома, на семена, на живность. Это уж потом можно разгуляться, строить не спеша, прибавляя комнаты и надстройки по мере рождения детей, дети в хозяйстве нужны — помощники и наследники.
     Анна готовилась к отъезду спокойно: раз муж решил, значит, правильно. Только сейчас, увидев странное сооружение на колёсах, вдруг сообразила, что не знает, куда и зачем едет, и ужаснулась неизвестности. Если это Божий промысел, то почему ей так страшно?
     Никто не неволил, сама согласилась: а как ещё сохранить вновь обретённое счастье, на прежнее не похожее? С Геной — расписались в загсе и пошли в техникумовскую столовку обедать: салат из капусты, пельмени с уксусом и сиреневый порошковый кисель. А с Николаем, хоть и небогатая, но состоялась свадьба и даже по просьбе невесты — венчание. Анна трепетно слушала священника, от волнения плохо понимая смысл. Через шум в ушах пробился голос жениха:
     — Клянусь любить, пока смерть не разлучит нас.
     Она испуганно скосила глаза на мужчину, с которым навеки связывала свою судьбу, и губы её беззвучно зашевелились, а на глазах выступили слёзы.
     Дома он спросил:
     — Ты чего там шептала?
     — Я?!
     — Ты, ты. Не пытайся обмануть, если не умеешь.
     Она задумалась, словно припоминая, хотя знала отчётливо. Ответила нехотя и опять почти шептала:
     — Молила Господа дать мне сил и терпения.
     Николай удивился:
     — Странно. Я ж не больной, не алкаш. При чём тут это?
     — Это всегда и при всём. Венец над женихом с невестой не только символ совместной радости, но и совместного мученичества.
     Николай давно перестал обращать внимания на чудное и не всегда ясное значение её слов. Всё от церковных книжек — нравится, пусть читает, пока есть свободное время. Сам-то в удовольствие играл с нею, как кот с мышью, наслаждаясь покорностью. Вот и в последний момент, перед тем как завести мотор, предупредил, будто сделанное можно воротить назад:
     — Ты городская девочка, чистенькая, булки только в магазине видела. Деревня — не курорт, там вкалывать надо без отдыха. Непрерывное производство вроде сталеварения. Не боишься?
     Гена был ребёнком, которого порой требовалось утешать, а Николай — мужчина, ему нравится командовать, брать на себя ответственность. Вот и хорошо. Она подписала ему генеральную доверенность, он оформил собственность на Геночкину квартиру, а через месяц принёс нужные бумаги. Анна подчинялась с наслаждением, сбросив с себя бремя выбора.
     — Совсем не боишься в деревню ехать? — с каким-то даже злорадством повторил Николай.
     Поборов минутную слабость, ответила как можно увереннее:
     — С тобой — не боюсь. Вообще люблю траву, деревья и покой. Когда мало машин и незнакомых людей. Работать привыкла, а отдыхать ещё не приводилось.
     Николай помедлил, примеряя, где в этих словах правда, а где романтические фантазии. Наконец шлёпнул себя ладонями по крепким бёдрам в заношенных плисовых штанах и закрыл дверцу:
     — Ну, значит тому быть! Только потом не жалуйся, обратно не просись.
     Анна даже глазами заблестела для убедительности:
     — Вот те крест!
     Он махнул рукой:
     — Ну, это зря. Знаешь ведь, я атеист, хоть бабка пацаном и крестила. В церковь ради тебя пошёл, в первый и последний раз. Договоримся на будущее: можешь верить, твоё личное дело, но ко мне с этой хреновиной не подбирайся.
     Так, мимоходом выяснив важное, они отбыли в Ярославскую область.
     Николай испытывал приятное возбуждение перед неизвестностью и обязательный для всякого переезда подъем чувств. Но больше думал о плохой дороге и сомнительной прочности автомобиля, купленного по случаю за смешные деньги. Мотор давился, клапаны громко стучали, сцепление угрожающе скрежетало. Слава богу, что колёса бежали, обморочно приседая на дорожных изъянах.
     Анна, зажатая вещами, с сыном на коленях, видела только крепкий затылок мужа. Сидела молча, внутренне сжавшись, но с робкой надеждой, что жизнь на новом месте, если и не будет совсем замечательной, то уж во всяком случае лучше прежней.
     Испытание в двести километров железная таратайка перенесла стойко, лишь раз потребовав бензина и дважды воды. Поскольку выехали на заре, то и к месту прибыли засветло, последние километров десять опасливо виляя по бездорожью — две пыльные полоски в траве, накатанные гужевым транспортом, в сушь становились проезжими. Колея то ныряла вбок, обходя глубокие ямы, то взбиралась по кочкам вверх. Однако прибыли, не развалились.
     Николай оглядел молодую зелень луга, подступающий с севера густой лес и неохватный простор неба, уловил лёгкий шум реки под высоким берегом и осязаемо почувствовал сладкий вкус жизни.
     — Нюся! Посмотри, какая благодать! — закричал он, распираемый необходимостью поделиться своим восторгом. — И ни одного чиновника!
     Художник захохотал от души.
     Анна вылезла из машины, прикрывая сына от свежего весеннего воздуха полой своей куртки, и увидела на пустыре длинный дощатый сарай, крытый дранью, кое-где тронутой мхом. Нескольких досок в стене не хватало, но пыльные стекла в рамах сохранились, не соблазнив мародёров своей малостью. Это строение, по-видимому, и называлось домом, поскольку ещё одно, без окон, как раз и было сараем. Посередине двора торчал покосившийся сруб с округлой перекладиной и обрывком цепи — приметы заброшенного колодца. На уходящих вдаль покосившихся столбах болтались обрывки электрических проводов, срезанных добытчиками цветных металлов. Огромная территория была огорожена жердями, большей частью сгнившими или потерянными, а может, взятыми на растопку. Почва покрылась крепкой дерниной, чтобы её поднять, лопаты мало, нужен трактор, тогда, может, к осени что и вырастет.
     Анне мучительно захотелось оказаться в своей тесной московской хрущёвке со всеми удобствами. Между тем Николай, раскинув руки, дышал полной грудью глубоко и яростно. Не слыша отклика на свой восторг, обернулся к жене:
     — Ну, ка-ак?! Благодать!
     Она тихо ответила:
     — Прекрасно. Только благодать не вокруг, благодать в нас.
     Он уступил, не желая портить настроение:
     — Просто удовольствие — тоже благо.
     — Удовольствие — не благо, напротив: благо — удовольствие.
     И осерчала на себя: что ж я такая бесчувственная? Тут, и правда, хорошо, птички поют, бабочки-капустницы на солнце белые крылышки отогревают, однодневная мелочь в траве и над травой резвится. Всякая ничтожная тварь следует Божьему провидению, проживая отпущенный срок без остатка, и радуется изо всех сил, что выпало ей быть на Земле и участвовать в утверждении благодати. Николай старается от души. И меня любит. Много ли я видела любви? Один Гена, который мало что успел. Да, кто я такая и за что меня любить? Ни красоты, ни талантов. А тут такой мужчина! Чего же мне ещё надобно?
     Оставив сына гулять, Анна вошла в дом, запущенный, пыльный, с разбитой мебелью, закатала рукава, нашла ведро, тряпку, даже швабру, набрала в реке воды и начала наводить порядок, прислушиваясь, как муж на дворе рубит дрова для печи. К полуночи в кухне можно было готовить и есть, а в комнате отдыхать на старом пружинном матрасе, под углами которого лежали кирпичи. Для Тоши Аня связала вместе два старых кресла с выдранными пружинами, набив их ветхим ватным одеялом с чердака.
     Николай, казалось, соревновался с нею в трудолюбии: разгрузил машину, приладил цепь к вороту в колодце, который еще предстояло чистить, залатал прорехи на крыше. Когда забивал дыры в стенах старыми досками, Анна бросилась их протирать. Он пытался её остановить:
     — Не надо, это временно, и полы с таким усердием скоблить не стоит, у нас скоро новый дом будет. Поставки досок и бруса уже оплачены в кредит.
     Кредит! Новое слово испугало, но Анна верила в знания и умения нового мужа, потому быстро прогнала тревогу и продолжала делать своё дело по привычке тщательно, ещё не представляя, что этот первый день станет как последний: многие годы она будет вот так, безостановочно, мыть, стирать, готовить, сажать, полоть, снимать урожай, делать заготовки на зиму, механически двигаясь по кругу, как слепая лошадь на старой мельнице.
     Однако начало выдалось самым трудным, когда они оба вставали с серым рассветом и уже при свете самодельной коптилки со стоном падали на матрац, не в силах пошевелиться. Николаю в первую же неделю привезли стройматериалы и установили заранее заказанный недорогой сруб в одну комнату и кухню. Он тут же начал расширять помещение, постепенно добавляя сначала террасу, потом веранду, потом второй этаж и мансарду, успевая чинить и налаживать другие хозяйственные постройки.
     Постепенно быт налаживался, срочные работы сменялись ежедневным размеренным трудом, в новой спальне появилась кровать из духовитой сосны, собранная, как и остальная мебель, из полуфабриката. И вот уже каждую ночь Николай щупал горячей, жёсткой от мозолей рукой тонкие женские бёдра, мял маленькие твёрдые груди. Тело жены ёжилось от смущения и одновременно обмирало от тяги к мужу. Душа, отринув всё мирское и неверное, что совершала плоть, зажмурившись, порхала отдельно.
     Анна любила, как любят чувственно не развитые натуры: любила мужа как такового, его сущность, а сексуальная сторона составляла обременительное приложение. К тому же в дни церковного поста, которых набиралось не так уж мало, женатым соединяться запрещалось, и она под разными предлогами уходила от объятий.
     Николай удивлялся, что Анна после пяти лет первого замужества осталась скромницей, поначалу ему даже понравилась строгая уравновешенность, потом наскучило:
     — Чего лежишь, как бревно. Ну-ка погладь меня, где надо.
     Она так испугалась, что даже не обиделась.
     — Стесняюсь. Гена так не делал.
     — А кино смотрела?
     — У нас с Геной телик давно испортился.
     Конечно, Анна видела, как молодые парочки, не стыдясь прохожих, взасос целуются на улице, но телевидение её не развратило. В Москве ходить в кино не хватало времени и денег, а на хуторе даже антенна отсутствовала, Николай собирался соорудить, да когда ещё руки дойдут. Зимними вечерами, конечно, хорошо бы известия послушать. Может, и успеет до холодов.
     Между тем законный супруг чертыхнулся про себя: Гена, Гена…
     — Ты совсем, что ли, ничего не чувствуешь?
     — Чувствую.
     — Тогда шевелись.
     Она задохнулась от гнева, закусив губу.
     — Хочешь, чтобы я вертелась, как непотребная девка?
     Николай даже присвистнул: вот уж не ожидал, что братик занимался невинной самодеятельностью. Мог бы у старших совета спросить. Ничего, он доведёт недотрогу до кондиции.
     Эту решимость поколебал случай. Где-то через полгода, когда Николай начал постоянно наезжать в село по делам, выпил он там изрядно и остался ночевать, чтобы спьяну не оказаться в кювете. Утром, увидев рядом на подушке безбровое, с белыми ресницами женское лицо, напряг память:
     — Я тебя вчера трахнул?
     — Не без того, — хохотнула девка. — Поил, кормил, потом и взгромоздился. Не гнать же такого справного жеребца.
     — Ни хрена не помню.
     Баба громко сглотнула. Это он не помнит, а она о таком только мечтать могла. Широкоплечий, с сильными руками, он был сильно пьян и причинил ей больше боли, чем удовольствия. Возможно, так показалось с непривычки, она уже и забыла, когда спала с настоящим мужиком — одни молокососы или вялое старьё.
     — Какого чёрта ты под меня легла?
     — Понравился шибко, — призналась она лукаво и страстно поцеловала мускулистое плечо.
     Во взгляде Николая отразилось недоумение и презрение, презрения — больше, но на всякий случай он навалился на неё снова — не пропадать же добру. Однако, лёжа на разбитной девке, он вдруг вообразил жену, её тихую сдержанность. А если Анна просто недостаточно его любит? Но разве эта, которая без устали с визгом ёрзает под ним — любит? И какой любви он хочет, и что такое любовь вообще? У Николая пропало желание.
     Дома, в супружеской постели, припав к худенькому покорному телу, он понял, что между той женщиной, с которой провёл прошлую ночь, и этой — есть разница. Ту он жадно брал, к этой — испытывал жалость, как к некой странной и слабой части себя самого. Обычно он звал жену в отрыв от реальности слишком грубо, чтобы она могла за ним последовать, а сегодня приласкал так нежно, как только сумел. Анна неожиданно взорвалась слезами.
     Он оторопел и жадно зашептал на ухо:
     — Дурёха, ты что? Я же люблю тебя!
     Жена плакала и молчала.
     — Теперь-то чего не так? — спросил Николай с досадой.
     Всхлипнула:
     — Я тебя тоже люблю.
     — А рыдаешь отчего?
     Она поспешила заверить:
     — От счастья.
     Он отстранился, посмотрел в мокрое блаженное лицо.
     Чёрт её разберёт. Каждый любит, как умеет.

5

     Дальнее село, большое, торговое, не успело развалиться в годы последних политических и экономических реформ. Зацепившись за консервный заводик, чудом уцелевшую машинотракторную станцию и конюшню, оно процветало своей отдельной жизнью, лишний раз доказывая, что без политики обойтись можно, а без землицы — никогда. К селу лепились и стекались в воскресные дни редкие жители близлежащих деревень и деревенек, предлагая к обмену или продаже плоды собственных слабых трудов.
     Первая поездка в село принесла Николаю массу новых впечатлений. Домой он возвращался с ворохом всякого добра: клетки с курами-несушками, утками и кроликами, мешки с мелким проросшим картофелем и луком для посадки, семена кормовых трав, овощей и зелени, помидорная и клубничная рассада в ящиках, саженцы ягодных кустов и деревьев, обмотанные понизу влажной мешковиной, шесть километров электрического провода с фарфоровыми изоляторами, чтоб хватило до подстанции. Ну, и еды, конечно, на первое время: в основном мука, крупы и консервы, палки сырокопчёной колбасы, сало и головка сыра. Хоть погреб под домом уже восстановлен, просторный и прохладный, с тремя рядами полок, однако без холодильника свежего мяса не поешь. Правда, десятка полтора живых петухов со связанными ногами сумрачно квохтали на заднем сидении в ожидании суповой кастрюли.
     Покупки лежали не только в машине — и сверху, на багажнике. Вскоре подъехала телега, запряжённая серой кобылой с раздутыми от свежей травы боками.
     — Борисыч, — представился возница, щербато улыбаясь.
     Был он невелик ростом, худощав и застенчив, одет в заплатанную рясу. Анна ему на всякий случай поклонилась, сложив ладони, но Борисыч её не благословил, только коротко перекрестился и кивнул:
     — Я не при сане.
     Борисыч происходил из семьи глубоко религиозной. При советской власти, когда церквей ближе пятисот километров не стало, да и ходить туда считалось опасно и зазорно, молились дома, иконки днём прятали под подушки. Профессия отца была тихая — колхозный счетовод, но сослуживцы и соседи замечали, что он нет-нет да и перекрестится, потому считали — кто дураком, а кто врагом советской власти. Теперь, слава Создателю, никто Борисычу верить не мешал, а рясу он носил из любви к Богу и свободной одежде.
     В телеге, выстланной старым трухлявым сеном, таращила безумные глаза козочка, подхрюкивал подсвинок, привязанная за длинную верёвку покорно ожидала вечерней дойки безрогая корова с тяжёлым выменем.
     — Специально такую подобрал, чтоб ты не боялась, — доложил Николай Анне. — Дважды телилась, вымя разминать не надо.
     — И чего с ней делать?
     — За сиськи дёргать, как я, когда тебя люблю.
     Анна покраснела, скосила глаза на Борисыча, но тот делал вид, что не слышит, без спешки занимаясь разгрузкой автомобиля. Ответила с не свойственными ей нотками сопротивления в голосе.
     — Вот ты и дёргай, раз наловчился.
     — Некогда мне бабской ерундой заниматься. Научишься, раз надо, куда ты денешься. Мне сподручнее рыбки в реке на спиннинг половить, но пока нет досуга для такого неспешного занятия, потому прикупил вот… — Николай кивнул на лежащие в телеге большие яйцевидные корзины из ивового прута, с вогнутой трубчатой дырой внизу и съёмной крышечкой сверху, которые теперь Анна с любопытством разглядывала.
     — Вёрша, — самодовольно объяснил он потомственной горожанке. — Положишь внутрь жареную на костре ящерицу, улиток, горбушку хлеба да молодой крапивы пучок — членистоногие до неё охочи — забросишь на верёвке в бочаг и занимайся другими делами, а через сутки вытащишь — тут тебе и рыбка, и раки. Сохранились-таки во мне отголоски деревенского детства, когда случалось выживать по-всякому. Но вообще-то самое милое дело натянуть перемёт. Запретный промысел, да прибыльный. Выберу как-нибудь утречко, чтобы надёргать мелочи на наживку, тогда и судаков и сомов наедимся до отвала. Наша Ухра хоть и невелика, но рыбой богата, недаром в Рыбинское водохранилище впадает.
     — Рыбка пока жива, а раков мало, — вмешался Борисыч.
     — С чего это? — удивился Николай. — Вроде некому воду мутить.
     — Это да, — вздохнул Борисыч. — Коровник, что стоял на берегу, в девяностые разорился, колхозных бурёнок на бойню увели, а рыбий коптильный цех за электричество расплатиться не смог, от него даже кирпичей не осталось — подчистую по дворам растащили. Так что грязи мало. Однако ж лягухи тоже ненароком вдруг перевелись, а раки сытую жизнь любят. Да. Не одобряет Господь новые порядки.
     Покупки унесли в сарай и в дом, живность распределили по заранее заготовленным местам, Борисыч, получив мзду, пешим отправился в свою деревню, и тут Анна задала вопрос, который не давал ей покоя, как только она увидела привалившее богатство.
     — Откуда ты денег на такую прорву вещей взял?
     — Так мне за аренду квартиры наперёд за год уплатили.
     Она на минуту замерла.
     — Какой квартиры?
     — Нашей. На однокомнатные самый спрос.
     Лицо Анны порозовело, и необдуманные слова вырвались сами собой:
     — Как ты мог?! Без разрешения! Вдруг я надумаю вернуться? А Тоша? Ему десятилетку надо в городе закончить, иначе вместо института — в армию загремит, а здесь лишь начальная школа, и та за шесть километров. Ты зачем так сделал?
     Глаза Николая угрожающе сузились.
     — Ну, вот что, милая. Шутки шутить поздновато. Запомни: соизволения твоего мне не требуется, я — владелец собственности, а ты с сыном в квартире только прописаны. Это раз. Хозяин в семье кто? Я. Это два. Тут тебе не дача, не уик-энд, живёшь в моём доме, куда приехала добровольно и божилась — или позабыла? а? — не уезжать. Это три. А десяток километров для мальца — не расстояние, только ноги окрепнут. Ну, может, когда и подкину на лошадке, для того и купил — на машине тут в распутье не проедешь, а к зиме и полозья гнуть наловчусь. Да и пахать на чём-то надо, каждый раз трактор нанимать дороже встанет, лошадка себя оправдает — луга-то дармовые. А в селе десятилетка отменная, и интернат при ней есть. Так что я всё предусмотрел.
     Так попутно Анна выясняла для себя некоторую новизну в супружеских отношениях, юридических и человеческих. По сути, это знание ничего не меняло: что бы ни говорил, ни делал, ни требовал этот человек, она будет выполнять с готовностью и даже против воли, потому что любит его, любит странно, диковинно. Ничего похожего прежде с нею не происходило: Гена был обожаемым зайчиком, а Николай — мужчина. И это незнакомое чувство, не поддающееся осмыслению, не притуплялось, даже когда поступки мужа отличались от её собственного понимания вещей. Напротив, любовь только увеличивалась, что уже совсем нельзя было разумно объяснить.
     Впрочем, для раздумий не хватало ни сил, ни времени, работы навалилось невпроворот, работы непривычной, во многом вообще ранее неизвестной. Была Анна по-городскому стройна и безмускульна. Крутить ворот, чтобы поднять из колодца ведро воды — проблема, однако приспособилась. А как пришла пора сажать, да поливать, да полоть, сено ворошить, скотину поить-кормить, так и мышцы наросли, не задержались. Мало спать — это она давно умела, но по утрам, после долгого тяжёлого дня, казалось, собрать воедино косточки тела, накануне словно попавшего под каток, не удастся. Однако, заслышав бархатный баритон мужа, обмирала и долго не могла унять радостного сердцебиения.
     Между тем Николай будил без жалости:
     — Вставай, вставай, праведница! Пятый час, корову доить пора На том свете отлежишься на перине среди ангелов, а пока тут живёшь, мимо работы прошмыгнуть не удастся. Не скрипи, выдюжишь. Я к тебе ещё в невестах присмотрелся. Молодая, прыткая, массы в тебе, вроде, никакой, а жилистая. Жила — она важней кости. Но ты о себе много не воображай: кто бы на твои мослы без квартиры позарился? Я, конечно, тоже не первый красавец, моё достоинство — верный глаз да руки. Что рисовать-чертить, что строгать-клепать могу отменно.
     Наговорив лишнего, Николай решил обратить всё в шутку, стукнув кулаком себя в грудь:
     — Я и петух не плохой, а, жена? Завтраком скорей корми, пока роса — косить надо.
     — Ты уже неделю косишь, куда нам столько сена, в сарай не лезет.
     — Продам. На следующий год луг кормовыми травами засею, опять скошу и снова продам — это уже совсем другие деньги. На них свинарник можно построить и коров прикупить.
     — Зачем? Разве того, что есть, не хватает?
     — Мозгов у тебя не хватает! Мы же не рантье. Хозяйству необходимо воспроизводство, рост и прибыль, тогда оно имеет смысл и устойчиво.
     — Вдвоём не под силу, тем более ты стройкой занят. Когда замуж звал, обещал любить, а превратил в рабочую скотину.
     — А я разве не люблю? Но женятся не для одной любви, а для душевного покоя и чтобы не в одиночку хозяйство поднимать.
     — Помощников бы нанял.
     — Батраков не признаю принципиально. Чужые люди без уважения станут топтать мою землю, мою мечту, мельтешить перед глазами, ходить в мой сортир? Ну, нет! Если работы механизировать — управимся.
     Николай весь светился жадностью к жизни, ко всему, что делал: жадно косил, жадно строгал, с восторгом строил баню и потом шумно в ней парился. Из колодца, и без того глубокого, много ила и земли вынул, до самых ключей докопался. Торговлю — занятие новое, непростое, требовавшее особых навыков — освоил быстро; чтобы занять на рынке выгодное место, денег не жалел. Товар у него разлетался за полдня, хотя торговался он страстно, а потом в дешёвой гостинице смачно ел-пил и безоглядно предавался телесным забавам с белобрысой девкой, пытаясь как-то насытить неуёмную алчность натуры. В городе эта энергия не имела выхода, копилась и выплеснулась только теперь, вызывая в нём острое чувство самоуважения.
     Анна, казалось, заразилась его энтузиазмом. И в техникуме, и в институте она считалась хорошей ученицей, прилежной, сообразительной. Накопив сельского опыта, пыталась подсказать мужу рациональные приёмы, облегчающие труд на огороде.
     Николай презрительно отмахивался, но запоминал предложения жены и со временем многие воплощал уже как собственные. Она обижалась такому обману и перестала возникать, плакала потихоньку: «Он меня не ценит, словно я робот».
     Борисыч утешал:
     — Твоя правда. Но хозяин-то наш Николай Иваныч, он и поступает, как хочет.
     — Какой он хозяин? Он невольник своих идей, — укоризненно шептала Анна.
     В первую же поездку на сельский рынок Николай наторговал много — такую сумму он держал в руках лишь единожды, после целого лета каторжной работы по разрисовке наружных стен у одного богатея. А эти деньги — с сена и нескольких теплиц. Он с интересом рассматривал засаленные мятые купюры, сходил в обменник и засунул валюту поглубже в брюки. Всю дорогу нервничал — боялся грабителей.
     Дома Анна спросила с надеждой:
     — Ну как?
     — Нормально.
     — Сколько выручил?
     — Тебе зачем знать? Деньги не твоё дело. Ну, в банк положил.
     — Совсем-совсем ничего не привёз?
     — Они тут нужны? Я же продуктов накупил — и грудинки, и рыбы копчёной, и сладостей. Поесть принеси, голодный, — грубо сказал Николай, закрывая тему.
     Ночью попихал доллары в трехлитровый стеклянный баллон и закопал в сарае, сдвинув в сторону запас стройматериалов — никому в голову не придёт тут искать. Пока он держал бумажки в руках, они ничего особенного из себя не представляли: ну, их можно обменять на товар. Но, отдалившись на некоторое расстояние, деньги приобрели некую загадочность и привлекательность. Он вспомнил, как оригинально смотрелась зелень сквозь толстое стекло — неплохой натюрморт: баллон, плотно набитый долларами, а рядом на газете селёдочный скелет. Намалевать, что ли? Николай с сомнением поглядел на загрубевшие пальцы и вдруг спохватился: позабыл подсчитать сумму, а главное, не проверил, плотно ли закрыта крышка. Но нельзя же по всякому ерундовому поводу раскапывать схрон. Определённо теперь в деньгах заключалась какая-то тайна.
     Каждый раз, возвращаясь с рынка, он пополнял склянку, пока купюры перестали туда влезать, хотя даже кредит, взятый на стройматериалы, уже погашен. И что дальше? Начать другую посудину? Тут-то до него и дошло: деньги не должны лежать, а должны работать, вот и вся тайна. Держать дома невыгодно, инфляция сожрёт. После нескольких дефолтов, банкам Николай тоже не доверял. Банки первые всех разорят, слиняют и скажут: так и было. Государство — гарант хреновый, это мы проходили много раз, тут нужно сообразить что-то понадёжнее. Думал, думал и надумал: пока земля недорогая и не стала предметом широкой купли-продажи, выгодно скупать землю. Эта уж точно не подешевеет, даже если финансовая система рухнет, земля останется, только поднимется в цене. Единственная опасность — возвращение коммунистического режима, когда собственников снова обрядят в пролетарские подштанники. Ну, это вряд ли, один шанс на миллион. Надо поездить по области, присмотреться, где какая землица и почём. Наконец-то Николай заснул спокойно.
     Анну деньги как таковые мало волновали — хотелось видеть результат своих трудов. После мужниной отповеди воодушевление спало, да и волновали её совсем другие проблемы. Самая больная — сын. Слово «интернат», упомянутое Николаем, резануло по сердцу, хотя так далеко загадывать не имеет смысла, столько раз всё может перемениться. А пока Тоша дышит чистым воздухом, ест здоровую пищу, дружит с домашними животными. В Москве ребёнка во дворе нельзя одного оставить: украдут, убьют, собаки загрызут, машина наедет. Москва стала опасной для людей, тем более для детей. А тут простор, бегай с рассвета до заката.
     Вечерами Анна мыла в корыте перемазанного за день малыша, стригла ему волосы и ногти, откармливала досыта пирогами, котлетами из кролика, яблочным вареньем.
     — Вкусно?
     Ребёнок упрямо оттопыривал нижнюю губу:
     — В детском садике вкуснее.
     — Что ж там такого готовили?
     — Макарончики.
     Изобилие овощей, ягод, фруктов, которые в городе редко покупались из-за дороговизны, кошки-собаки, привязанная к колышку коза, вонючий, вечно чавкающий поросёнок Антона не вдохновляли. Ему не хватало привычного общества себе подобных, шумных игр, ярких пластмассовых игрушек. Взамен он вынужден был целыми днями слоняться по лужайке, рубить деревянной саблей крапиву, кормить зелёными ветками кроликов, опасливо гладить пальцем большую непонятную лошадь. Уток, вразвалочку друг за дружкой пробиравшихся к воде, лупил прутом:
     — Давай, давай, шире шаг!
     Ути суматошно съезжали по утоптанной пятками глиняной тропе и с размаху плюхались в воду, вертя куцыми хвостиками.
     Мать в огороде полола бесконечные грядки, задыхаясь от острого духа разогретой, как сковорода, почвы, обильно сдобренной коровьим и лошадиным навозом. Мальчик присел рядом на корточки, захныкал:
     — Мне скучно. Почитай!
     — Книжки для зимы, теперь некогда.
     — Тогда пойдём поиграем.
     — Так, — пытаясь сделать строгое лицо, говорила Анна, — учись мне помогать. Видишь сорную травку с красненьким стебельком? Вон её с поля!
     — Не хочу, неинтересно.
     — Тогда возьми корзинку, у курочек яйца собери, доски с папой строгай или краснопёрок полови. Он звал тебя, соню, с утра, удилище смастерил.
     — Звал. Там тоже скучно: сиди и сиди, жди.
     — А как же! Без труда не ловится и рыбка из пруда. Знаешь такую пословицу?
     — Ничего я не знаю! И вообще он мне не папа! Я в Москву хочу, там во дворе ребята в футбол играют.
     Анна пыталась говорить мягко, убедительно:
     — Мы теперь здесь живём. Если природу любить, много чего найдётся любопытного. Привыкай развлекаться самостоятельно.
     — Сама привыкай! — злился ребёнок и убегал в одиночестве гонять по лужайке мяч. Часто ходил надутый, недовольный.
     Аня сокрушалась, Николая сердился:
     — Мальчишке всего шесть, а характер уже испорчен. Думаешь, если его постоянно облизывать и от труда оберегать, лучше будет? Воспитаешь маменькиного сынка — спасиба не жди, жизнь ему быстро хребет сломает, а он на тебе же и отыграется. Телячьи нежности мальцу вредны.
     — Да не заласканный он, а брошенный! Я три года в педагогическом училась, умею с детьми заниматься, но когда? То корова, то полив, то прополка, то обед. Нет времени ребёнку книжку почитать.
     — Кому теперь нужны твои книги — только на растопку. Библиотеки вон закрываются: чего деньги тратить, если читателей нет. Теперь главный наставник — господин Интернет. Здесь он не берёт — и хорошо. Без компьютерных игр да дурных сайтов, может, и сын твой нормальным человеком вырастет.
     — Ребёнку нужна любовь.
     — Сколько и какая? Где её мера?
     — Любви всегда — чем больше, тем лучше.
     — Ой ли? Если всё так просто, мы бы знали границу между добром и злом. А мы не знаем. Изнутри все люди разные.
     И действительно, Анна терялась, когда сын, хихикая, показывал пальцем на то, как петух топчет курицу, как скоро, словно на бегу, покрывают крольчих кроли, но часами стоят сцепившись собаки. Потом, когда хозяйство разрослось, этим же занимались хряк и козёл.
     — Мам, что это, мам? Зачем они дерутся? Кошке больно, она кричит.
     — Конечно, больно, так нехорошо делать, некрасиво. Но они животные и не могут себя сдерживать. Не смотри, не надо.
     Но он смотрел, потому что чувствовал в этом недозволенное, неразгаданную тайну. Запретное и непонятное притягивало жадно, неутолимо. Он и к закрытой двери родительской спальни по ночам подбирался, ухо прикладывал: топчан изредка поскрипывал, но было тихо. «Значит, мама правду говорит — животное это дело. Но зачем она спит вместе с дядей Николаем, если в доме много свободного места? Хотя вдвоём теплее…» Антон помнил, как в Москве больной папа занимал кровать, а они вместе с мамой в обнимку теснились на диванчике. Мама была горячая, сладко пахла и всё время его целовала. Лежать вдвоём — настоящее блаженство.
     — Почему ты теперь спишь не со мной, а с чужим дядей?
     — Взрослые дети должны привыкать к самостоятельности, а жене с мужем полагается делить постель, для этого даже в паспорте особый штамп ставят. Когда вырастешь, тоже найдешь себе красивую девушку, вы поженитесь, и ты сможешь обнимать её, когда захочешь, — улыбнулась Анна и погладила сына по волосам.
     — И вместе лежать?
     — И вместе лежать.
     На этом доводе удовлетворённая мысль ребёнка обрывалась.
     В самый разгар осенней страды, когда только и успевай снимать, продавать да заготавливать выращенное, неожиданно явилась первая жена Николая, Лиза, с их сыном Вадиком, всего-то на год старше Тоши. И сразу в семье, которую работа уже кое-как скрепила вместе, несмотря на разницу во взглядах и привычках, начался раздрай.
     Лиза была патологически ленива и неряшлива, по чистым полам, столам, кушеткам, валялась мятая одежда, огрызки яблок и вишнёвые косточки. Мальчик, лицом похожий на Николая (отчего тот приходил в восторг), характер копировал с матери. Анна перед едой с благодарностью к Богу, давшему и день, и пищу, всегда произносила «Отче наш», Тоша нехотя вторил, Николай не обращал внимания, привык. Гостья смеялась, мальчишка корчил рожи. Анна сквозь зубы ворчала:
     — Нехристи.
     Однако в редкие свободные часы, она читала детям сказки, лепила с ними фигурки из глины: собачек, коров, ангелочков. Странно, но у ленивого сына Николая получалось лучше, чем у старательного Тоши. И удочкой он мгновенно наловил полведра густёрок, и мяч в ворота из двух колышков забивал точнее. А главное, он хорошо рисовал, хотя заставить его взять карандаш в руки удавалось редко. Почему такая несправедливость? Анна старалась не думать, хотя ревность грызла исподволь, заглушая естественную тягу к любому ребёнку, тем более растущему без отца. Тоша — главный смысл её жизни, Тошу она не имеет права обделять, у него тоже нет папы, и она, а не отчим, его единственная защита.
     Лиза приехала не просто позагорать у реки — как бы между прочим сообщила:
     — У вас тут воздух, витамины, купанье. Зимой, небось, лыжи, коньки. Оставлю-ка я вам Вадика на год до школы, пусть наберётся здоровья. Вдвоём детям будет веселее. Правда, Тоша?
     Антон недовольно набычился, демонстрируя молчаливое несогласие, а Анна даже побелела лицом:
     — Нет!
     — Почему? — удивилась Лиза.
     — Потому что у меня времени на одного не хватает.
     — Да они тут сами себе предоставлены.
     — Это тебе только кажется. — Анна обратилась к мужу. — Слышишь? Нет. Или я вернусь в Москву.
     Тот настолько отвык от протеста, тем более категорического, что в растерянности уступил жене. Когда гости уехали, Николай, осознав свой первый проигрыш, кричал:
     — Ты моего сына не любишь!
     Больше он ей не спустит. Анна задыхалась от несправедливости:
     — Почему я должна его любить? Пусть его Лиза любит, она ему мать.
     — Мать-то мать, да что с неё взять.
     — То не моя забота. Я здесь гроблюсь ради нашей семьи и своего ребёнка, чтобы он ни в чём не нуждался, рос здоровым, хорошо учился и проявил свои таланты. Сын Гены не может оказаться середнячком. Костьми лягу, но мой ребёнок вырастет настоящим человеком.
     Если бы наши желания умели сбываться.

6

     На шестой год хуторского житья, когда сын уже ходил в школу, Анна забеременела. Поначалу встрепенулась с надеждой: ещё в Москве Николай говорил о детях. Наконец у них будет полноценная семья. Хотя и сейчас вроде всё путём, муж доволен, увлечённый воплощением своих планов, Тоша освоился в новом коллективе, лишь она безрадостна, не понимая причины. Это ее пугало, порой казалось: душа взорвётся и разлетится на мелкие кусочки. Смиряла лишь вера в Бога, не посылающего испытаний понапрасну, да ещё странная, не только не угасающая, но настырно возрастающая любовь к этому неугомонному мужику, замордовавшему её деревенской работой.
     Теперь-то он наймёт кого-нибудь ей, беременной, в помощь, уж очень расширилось приусадебное хозяйство, ни рук, ни здоровья не хватает, хотя воду с реки качает насос, поливальные трубы орошают огороды и луга, в коровнике электрические доильные аппараты установлены. Но за всем нужен глаз да глаз: не забудь включить, не забудь выключить, следи, чтобы не сломалось, парники проветри, растения опрыскай, урожай сними да сохрани. И прополку ещё никому в мире не удалось механизировать, вот и ползаешь от грядки к грядке с согнутой спиной, головой вниз. Николай тоже по-прежнему на кобыле пашет: говорит, нравится. Врёт. Его не устраивают размашистые действия нетрезвого тракториста, а с плугом он каждый закоулочек, каждую выемку тщательно обработает, ни один клочок землицы не пропадёт. Жаден, на удивление жаден Николай до дела.
     Большой дом тоже требовал женского внимания. Кроме кухонных забот — муж любил вкусно поесть, а в последнее время и выпить — Анну донимала природная страсть к чистоте. Она любила блестящие, без пылинки поверхности (будь то пол или стол), белые, скрипящие от крахмала занавески и скатерти, подушечки, полотняные половики, которые вышивала зимними вечерами, хотя практической надобности в них никакой — где требовалось, давно лежали дорожки из ковролина.
     Чтобы комнаты радовали глаз, Анне не хватало картин.
     — Ты же обещал заказать. Теперь есть средства — пора бы.
     Николай возразил:
     — Зачем тратить деньги, сам с усам.
     Анна покачала головой. Сказала, как всегда тихо, смягчая этим смысл слов:
     — В твоих нет души, нет веры в добро.
     — Вроде всегда хвалила.
     — Не понимала. Ты хотел заработать, а не благодать ощутить. Чтобы картина получилась, молиться надо.
     Анна сковырнула чужую болячку, которая без того плохо заживала.
     — Запела. Смени пластинку и не суйся не в своё дело, — угрожающе процедил Николай. — Я профессию бросил, чтобы быть свободным и жить, как нравится, а ты пытаешься загнать меня в стойло. Мне тесно, понимаешь, тесно! Я вольности хочу и права решать по-своему.
     Дом прирастал новыми объёмами медленно, но уверенно, словно по велению ненасытной внутренней силы, которая никак не могла утолить жажду умножения. Владеть топориком Николай учился у архангельского плотника, когда ездил на этюды к Белому морю. Хороший был учитель, и ученик не подкачал. Брёвна тесал, соединял и конопатил по всем правилам, но стены лаком, как городские, не покрывал — пусть дерево дышит. Для тепла обильно занавешивал шерстяными коврами, на которые денег не жалел, выбранные со вкусом, они радовали глаз пастельными тонами и нежным рисунком. Николай вообще не скупился — ни на продукты, ни на подарки жене и мальцу. Платья, туфли, модные сапожки сиротливо скучали в шкафу, пока Анна в глубоких резиновых калошах месила грязь: муж обещался в следующую пятилетку пути к дому и тропинки во дворе уложить плиткой. Хорошо бы.
     Дублёнку привёз ей из самого Ярославля, импортную, на кнопках, с капюшоном. По всему видно — дорогая. Анна смутилась:
     — Куда я в ней ходить буду? К коровам на свидание?
     — Мне приятно на тебя смотреть.
     Она смущённо поцеловала мужа в щёку, подумав: «Обрадовать меня хотел. А может, себя? Лишний раз подчеркнуть, что богат?» И расстроилась: ну, что у неё за манера такая — во всём искать худое? По бедности дурные мысли не лезли в голову. Сытость — она оборотную сторону имеет, потому что предел ставит. К чему стремиться? Мы же не слабоумные — поесть и на боковую. Для чего-то трудимся, для чего-то живём. Анна знала твёрдо: для сына и Царствия Небесного, а Николай? Тот, похоже, закусил удила, и мчится напролом, захватывая пространство без меры. В соседней деревне несколько домов скупил, рядом пруд вырыл и колючкой огородил — собирается дачникам перепродать, когда цена поднимется. Одному хуторянину денег в долг дал, тот расплатиться не смог — так забрал его угодья, а самого оставил работать на нового хозяина за малую зарплату.
     Правда, сделки Николай совершал тихо, остерегаясь чиновничьей волокиты и предпочитая платить лишку. У нас ведь не президент, не управляющий, даже не сторож, а власть. Масштаб принципиального значения не имеет. Если власть захочет, то обязательно тебя поимеет. Поэтому своими успехами новоявленный богатей хвастал только перед женой, по-прежнему возил продукты в село на ярмарку, одеваясь плохонько. Село большое, рынок серьёзный, мало ли кто чем торгует и в каком объёме, может, и не своим, а значит, посредник, посредников развелось, как собак нерезаных.
     Конечно, местные понимали, что хуторянин не бедный и хитрый. Ну, живёт натуральным хозяйством и живёт себе, никому не мешает. Сказать, чтобы он вызывал особое любопытство, так нет, любопытство как-то незаметно стало выветриваться из людей, слишком обременённых собственными проблемами. К тому же, любопытство — дело праздное, а праздность тут привыкли заливать водкой. Поддержать компанию Николай никогда не отказывался, желая подчеркнуть, что свой, хотя пил в меру. Даже приятелей из местных завёл, но в разговорах осторожничал и о своих делах не распространялся, зато время проводил весело.
     Жену в поездки не брал, сколько ни просилась, — да и на кого хозяйство бросить? Отсутствие общения более всего угнетало Анну. Людей она не видела месяцами, потому и с солнышком научилась разговаривать, и с водицей колодезной, козочка и коровы, завидев хозяйку, волновались, издавая нежные звуки, и каждая курочка-несушка отзывалась на присвоенное ей имя. Жизнь в городе Анна вспоминала, как спектакль, в котором у неё была роль, а тут вершилась реальность. Выйти из зала и попасть хотя бы за кулисы уже нельзя, и она безропотно следовала обстоятельствам.
     Однако томилась, и однажды зимним вечером, сидя за шитьём, проговорила:
     — Скучно. Никто к нам не ездит, и мы никуда не ходим. Словно звери лесные — сами по себе, ни с кем не общаемся.
     Николай встрепенулся: он читал газету и уже начал впадать в дрёму.
     — Я этого общения в Москве объелся, а ты и там не видала, а теперь вдруг захотела. Не важно, кто чего хочет, — важно, что может.
     — Ты хоть в селе и в городе бываешь, а я, словно на необитаемом острове, забыла, как люди выглядят. Человек дичает без общества себе подобных.
     — Ну, запела! Наглотался я этой пыли! И теперь дело с подобными имею лишь по необходимости. Поверь, никакой радости, одна гадливость. Каждый смотрит, что бы у тебя откусить, выпросить, а лучше — обмануть. Завидуют. На Руси считается хорошим тоном завидовать богатым. Только я им не по зубам.
     — Здоровья на большое хозяйство не жалко?
     — Для себя да жалко? Я будущее защищаю, детей наших. Это ведь всё, — он развёл руками, — для нас, не для других. Другие пусть сами попробуют, покорячатся.
     Анна задумалась: может, Николай и прав, а может, и лукавит. Почему в город ездит один? Даже на Борисыча, который время от времени помогает косить и сено скирдовать, ревниво смотрит, поговорить толком не даёт. А уж плюгавее мужичка придумать трудно. Может, теперь всё изменится? Маленький ребёнок ещё крепче привяжет её к хутору, зато внесёт в жизнь разнообразие и новую струю радости.
     Муж к сообщению о беременности отнёсся по-деловому:
     — Давно пора. Рожай, свои люди в хозяйстве не помешают.
     На неё словно сырым ветром пахнуло, но затолкала холодок поглубже, лишь заикнулась, что одна не управится.
     Николай оборвал резко:
     — Ты мои принципы знаешь.
     — А в больницу лягу — тогда как?
     — Плотницкие дела отложу, займусь животиной, а сад-огород месячишко подождёт, пока оклемаешься.
     Однако планы менять не пришлось. На пятой неделе вытягивала воротом Анна ведро питьевой воды из колодца и почувствовала резкую боль внизу живота, а потом по ногам потекло — липко, горячо. Прости, нерождённое дитя.
     Поначалу вроде и не сильно переживала. Может, и к лучшему, без того забот полон рот. У неё есть Тоша, Тоши достаточно, они так любят друг друга — наглядеться не могут. В интернат в Ярославль — Николай выбрал частный, дорогой — словно сосунка от груди отрывала, приезжал он теперь только на каникулы, и уж она не знала, чем его одарить, накормить, а парень, выше неё ростом, по-прежнему ластился к матери, как котёнок. Но радость встреч быстро заканчивалась, тогда и начали Анну преследовать мысли о ребёнке, да всё напористей и напористей, страстно захотелось маленького, который мог изменить тоскливое течение нынешней жизни.
     И ещё больше, чем обычно, потянуло в церковь. Борисыч поведал: на селе старый храм Покрова, куда много лет зерно ссыпали, наконец восстановили и при торжественном молебне открыли.
     — Батюшка от самой Москвы прибыл, молодой, учёный и неженатый — видно, не умудрил Господь. Один станет жить, просил по хозяйству помогать, так я с радостью.
     — Сам-то ты чего семью не завёл?
     Борисыч вздохнул:
     — Когда в армию призвали, невесту оставил, думал: не пишет — ошибок стесняется, училась плохо. Вернулся — где там… Она замужем и уже на сносях.
     — Не дождалась, — сочувственно покивала Анна.
     — На жданки надо душу настраивать, а она не схотела, за телом на поводу пошла. Баба существо слабое, а дьявол многолик. Разочаровался я, с женским полом не общаюсь, с тобой, с первой, откровенничаю, что-то родное чувствую. В армии меня шоферить учили — не нравится, семинарию не потяну, отвык от науки. Новый батюшка меня псаломщиком определил. Вот и отрада. Ты приходи к нам хоть изредка.
     У Борисыча даже лицо просветлело, а у Анны сердце зашлось в тоске.
     — Дохнуть некогда, а мужу всё мало. Я-то ладно, помолюсь — и легче, а сынка в Ярославле некому наставить — в церковь не ходит.
     — Ну, не печалься. Если б церквей не было вовсе, разве Бог куда делся? Где был, там есть и пребудет вовеки. У мальца — какие грехи, Господь даст — станет на путь истинный. А на мужа не злобись: хозяин он, у хозяина свои обязанности.
     После этого разговора два дня Анна душой маялась, на третий решилась. Поднялась затемно, тихо, чтобы не разбудить мужа, скатилась с кровати, оделась и пошла по дороге к селу. На десятом километре нагнала её машина. Николай распахнул дверцу:
     — Садись. Подвезу, а то к службе опоздаешь.
     Она села молча. Как догадался? И почему не ругается?
     Высадил возле церкви и укатил по своим делам, но через два часа вернулся, забрал. Опять всю дорогу молчали, да Анне и не хотелось говорить, ещё не отошла от молитвенных переживаний. За столько лет впервые исповедалась и причастилась, тогда и осмелилась просить у Божьей Матери, чтобы помогла зачать.
     Уже возле дома Николай сказал, сдерживая гнев, — значит, всё-таки сердился:
     — В первый и последний раз везу. Захочешь, топай сама, потом потерянные часы отработаешь. Поняла?
     Она кивнула. Так и поступала, хотя не часто, часто не получалось за делами. Но молилась усердно и через пять лет всё-таки опять забеременела. К тому сроку Тоша уже готовился поступать в институт. В Москве. Николай недоумевал:
     — Почему не в Ярославле? Там десятилетку окончил, пять лет в интернате жил, там он свой, а Москва — она середнячков за людей не считает, ей подавай сверходарённых да ещё с развитыми хватательными рефлексами и родительской поддержкой. Тогда есть шанс выбиться в люди.
     Анна посмела возразить:
     — Он способный.
     И неожиданно брякнулась на колени:
     — Коленька, я тебя умоляю! Он же коренной москвич и квартира там у него папина, он так мечтает о Москве!
     Николай был озадачен и даже слегка напуган бурным проявлением чувств и непривычным красноречием жены. Почесал густую шевелюру, чтобы иметь время на раздумье.
     — Квартиру нам, действительно, сдавать теперь без надобности, и денег мне не жалко, на бюджетное место он баллов так и так не наберёт, но поверь, глупая, я хочу, как ему лучше.
     — А ты сделай, как я прошу! Коля! Я тебе за это дочь скоро рожу! Вот те крест!
     Он совсем опешил:
     — Беременна? Тебе ж к сорока!
     — Причём тут возраст? Я его не чувствую. А ты-то вон какой молодец! — Анна не льстила, просто говорила, о чём обычно молчала. — Ребёночка я, Коля, хочу, ох, как хочу. От тебя.
     Она поцеловала ему руку и заплакала.
     Мужчина смягчился:
     — Ты что, ты что? — и неожиданно размечтался: — Может, и правда, хорошо. Добра у нас навалом, богатая невеста будет, пир устроим на весь мир!
     Анна слабенько, но счастливо улыбнулась сквозь слёзы:
     — Где гостей-то найдёшь? Ты ж никого знать не хочешь.
     — Так то я, а то дочь. В Москве в самом дорогом ресторане свадьбу сыграем, всех старых друзей, а главное, врагов позову, смокинг себе сошью, рубашку с бабочкой. Знай наших!
     — Далеко загадывать опасно. Лучше подумай, что воду из колодца теперь сам доставать будешь, и самовар поднимать тоже, — осадила Анна разыгравшееся воображение мужа.
     Он и сам удивился своей радости и быстрым планам. Кивнул согласно:
     — Лады, питьевая вода — за мной. Я помпу давно мог поставить, да не хочу природную воду портить. Вот бабу тебе в помощницы определю, но в остальном поблажки не жди. Я и так на вашу семью денег много потратил, начиная с того, когда мы с Генкой в интернате жили. Если всё сложить, нехилая сумма получится. Тебе её отрабатывать всю жизнь.
     — Думала, ты бескорыстно помогаешь.
     — Бескорыстие тоже денег стоит.
     
     Зима растаяла, на деревьях набухли зародыши новой жизни. Николай долго и тщательно пахал нагретую солнцем землю, каждый день мял её в жмене, чтобы узнать — пора ли сеять, сверялся с календарём — в какой фазе луна. Наконец посеяли. И пошло-поехало без передышки. Анна трудилась и гнулась, как обычно, случалось, напиться некогда, а живот уже круглился под широким платьем.
     В тесноте весенних забот, Николай забыл свои обещания, а когда жена пыталась робко напомнить, даже сердился:
     — Может, как в прошлый раз, ничего не выйдет, а ты уже отдыхать намылилась.
     — А если помру, — стращала она его в шутку, — что делать будешь?
     — Женюсь. Да и с чего тебе помирать — на десять лет меня моложе. Работай давай.
     — Никогда не думала, что ты такой невежественный человек.
     — Глупая. Я деловой. На той неделе десяток племенных голландок привезут. Маленькие, едят меньше наших, а молока больше дают. Один фермер закупил, а расплатиться с кредитом — кишка тонка и перепродать бурёнок выгодно времени нет. Я почти за полцены взял.
     — А наших куда?
     — На мясокомбинат. Они своё уже отбарабанили, удои снизились.
     Анна чуть не заплакала:
     — Они же мне как подруги! Я к ним привыкла!
     — Отвыкнешь.
     Вместе с новыми дорогими коровами Николай купил охотничьи ружья, на длинную цепь трех овчарок посадил, чтобы вокруг построек бегали. Напрасные затраты — никто на его хозяйство не покушался. Он даже засомневался: а действительно ли его владения большая ценность? Испортила русская история крестьянина: при советской власти до сыта не ели и теперь худо живут, пачке сигарет, бутылке сивухи позавидовать могут, а настоящему богатству — разучились. Убить могут за копейку, а чтобы вкалывать день и ночь, создавать продукт — такого желания не видно.
     Когда пришло время скирдовать пахучие травы, скошенные на просторных лугах, Анна ходила уже на восьмом месяце. Как всегда на подмогу позвали Борисыча. Тот трудился с удовольствием, однако был не то чтобы ленив, а сильно медлителен. Работу выполнял обстоятельно и так неспешно, что уже тщательность и качество Николая раздражали — у самого-то всё горело в руках. Как назло, погода подумывала испортиться. Тогда-то Николай и привёз бабу с бледным веснушчатым лицом и белыми ресницами. Сисястая, бокастая и жопастая, она была проворной и лёгкой на ногу.
     — Что за женщина? — спросила Анна мужа, неожиданно почувствовав укол ревности.
     — На рынке рядом торговали. Вдова. Муж, ещё по молодости, упился до смерти.
     — Ты же зарёкся нанимать работников.
     — Это не работник, а работница, совсем другое дело. Тебе же станет помогать в огороде и на кухне.
     — Спохватился. Может, ещё в постели?
     — Понадобится — у тебя не спрошу.
     Анна промолчала. И без того слишком много себе позволила.
     Вдова за обедом болтала беззаботно, со смешком:
     — Тоска на деревне зелёная — одни бабы, а мы без мужицкого внимания быстро вянем, иные и вовсе спиваются. Работы нет, кто пошустрей, в город устраивается — посудомойками, няньками, санитарками в больницу, что помоложе и попригожей — проститутками, ну, это не каждая может, это высший класс. У нас приличные мужики — за деньги — бывают только проездом. А свои, деревенские, — сплошь гнильё и задарма, а если чуток получше, значит, при жене, а жёны мужей так ухайдокают, что на полюбовниц пороху не остаётся. А одна своего из ревности даже отравила.
     Анна вздрогнула и незаметно перекрестилась. Внимательно вглядывалась в лицо женщины — искала черты, которые могли бы понравиться мужу, и не находила. Но, возможно, он как-то иначе смотрит, навыворот?
     Поели наскоро и опять — за вилы. Николай на скирде, а они трое — внизу, подают сено наверх. Вдова цепляла больше всех и кидала выше, издавая каждый раз гортанный звук: — Г-г-ах! — Николай навстречу ей лучился улыбкой: — Ой, хорошо-о-о!
     Анна крепко сжала губы, наколола шмат покрупнее, развернувшись, резко, изо всех сил, подбросила — и упала, потеряв сознание.
     До районной больницы двадцать километров по бездорожью Николай на новеньком джипе одолел мигом. Мать спасли, а ребёнка нет. Когда Анна пришла в себя после наркоза, муж сидел возле больничной койки опустив голову. Говорил рывками, через спазмы в горле:
     — Идиот! Чтоб оно сгорело… это сено. Никогда себе не прощу! И ты не прощай. А то я так и не возьмусь… за ум.
     Анна, вздрагивая от слабости, гладила его по волосам.
     — Ну, что ты, Коленька, я не сержусь. Судьба моя такая нескладная. От судьбы не увернешься. Зло даже не думает делать зло, оно просто ничего другого не умеет.
     Николай перехватил руку жены, прижал к своему лицу, и она почувствовала на своих пальцах обжигающие капли. Он давился рыданиями, пытаясь загнать их внутрь.
     — Лучше бы ты плохие картины писал, — неожиданно сказала Анна.
     Он замер и долго сидел без движения, словно не веря тому, что услышал. Потом аккуратно положил её руку на одеяло и вышел из палаты. Больше не появлялся, хотя каждый день присылал вдову с передачей. Когда жену выписывали, приехал на машине, поцеловал в щёку, усадил на заднее сиденье:
     — Удобно?
     Анна молча кивнула:
     — Высоко.
     Отношений не выясняли. Проще забыть, чем ворошить: душа — не сено.

7

     После смерти ребёнка Николай почувствовал себя опустошённым. Казалось бы, ну что ему в восьмимесячной девочке трёх часов от роду? Тепла маленького тельца почувствовать не успел, а могилка уже есть. И не помышлял, что так расчувствуется, да ещё сдуру столько планов настроил, что теперь казалось — это у него случились неудачные роды и жизнь лишилась перспективы. Главное, ничего нельзя повторить или выстроить заново.
     А вдруг будущее ускользнуло по другой причине? Достигнут предел желаний, этот предел он чётко ощущал, но что с ним делать дальше — не знал. Казалось бы, всё хорошо, но чего хорошего? Неинтересно, когда всё есть. И остановиться нельзя — отсутствие движения означает смерть. Как же эта треклятая жизнь устроена? Игрушку можно сломать и заглянуть, что там внутри, но жизнь — не игрушка.
     Такая путаница злила, сбивала Николая с толку. Анне дурь помогает, у неё на все вопросы один ответ: бог знает, бог наставит. А кто подскажет ему?
     Однажды, закладывая пасеку, на всякий случай перекрестился — важное начинание, новый ресурс, доход от продажи мёда целиком пойдёт на расширение парников и на дом, дом продолжал глотать деньги без счёту.
     На удивлённый взгляд жены резко ответил:
     — А вдруг он, и правда, есть, твой Бог? Разум человеческий ничтожен, зато воображения в избытке. Хозяйство наше большое, любая помощь не помешает.
     — Ну, ну. Практик, — сказала Анна, и по выражению было непонятно, осуждает она мужа или жалеет.
     Белобрысая хихикнула:
     — Так вы, хозяин, глядишь, и в церкву ездить начнёте. Во как жена припекла.
     Николай разозлился:
     — Помолчи, дура.
     — Если дура, зачем звали?
     — Не звал, работать нанял, а не в чужие дела соваться.
     Антонина пожала круглыми плечами без обиды — всё так.
     Дела делами, а Николай стал к бутылке плотно прикладываться. Отлучаясь в город или село, пил особенно сильно. Другой раз специально на кобыле едет, чтоб пьяным за руль не садиться. Домой вернётся — ничего не помнит, но деньги всегда при нём, деньги ни разу не терял.
     Нетрезвый Николай вызывал у Анны неприязнь, она гнала это чувство, но оно не уходило.
     — Не хватит? — спрашивала укоризненно за ужином. — Вторую поллитру начал. Гена тоже пил в праздники, а ты заладил каждый день.
     «Опять Гена! Гена не пил, Гена говорил, у Гены было, у Гены не было…» Николай заводился постепенно, подгоняемый собственными словами.
     — Милая, я ведь не алкаш, потребляю в меру. После тяжёлой физической работы выпить полезно. Творчеству это мешало, а теперь только веселит, словно бесы меня щекочут. Чего кривишь морду, кисейная барышня? Если есть Бог, то должна существовать и нечистая сила. Я тебе не Гена. Гена был лучше меня, но он нас безвременно покинул, теперь я сам себе хозяин и талантлив настолько, насколько пожелаю.
     Аня потупилась: зря он про Гену, некрасиво. Сама она о первом муже вспоминала часто, особенно когда Николай ругался, если она называла его зайчиком.
     — Сюсюкать перестань, дохлятина! Я давно серый волк!
     Анна не возражала. За скотиной смотрела и домашнее хозяйство бойко вела вдова, а она, худая и болезненная, слонялась на подхвате, создавая видимость деятельности. Зимней порой и в непогоду, когда из дома носу не высунешь, шить и вязать перестала, всё читала книги, которые давал священник — в основном жития святых. Примеры старцев утешали.
     Николай высмеивал жену:
     — Ничем, кроме глупых церковных мифов не интересуешься.
     Анна захотела оправдаться и наговорила больше обычного:
     — Отчего же? Стихи помню — в институте я стихи любила. Всегда удивляло: вот жизнь, а вот стихи о жизни, и они так прекрасны и так точно всё выражают, что плакать хочется. Пробочка над крепким йодом, Как ты рано перетлела. Так вот и душа невольно Жжёт и разъедает тело.
     — Что это? — недобро спросил Николай.
     — Ходасевич.
     — Я не о том. Это ты обо мне?
     — Скорее, о нас. Предел, он всё-таки существует.
     Ох, и она о пределе!
     — Вкалывать надо, а не о пределах толковать, — рассердился Николай. — По-другому человеком не станешь.
     Анна возразила:
     — Не труд и не палка сделала человека человеком, а вера, надежда и любовь.
     И замолчала испуганно, словно открыла чужую тайну.
     Оклемалась Анна только к следующей весне — силы восстанавливались медленно, да она и не испытывала стремления к работе, скорее отвращение. Долгие годы жила, как во сне, уткнувшись носом в грядки. Прошлое казалось отжатой тряпкой. Это была мёртвая жизнь, не знающая перемен, наполненная неурядицами внутри себя. Только сейчас появилось время взглянуть на окружающее широко открытыми глазами. Увиденное её поразило.
     Под чистым синим небом до самого леса простирались ярко зелёные поливные луга, справа заслонял перспективу солидный клин сочной высокой кукурузы, слева выхвалялся красной крышей новенький коровник, за ним — свинарник. Размеченное по шпагату, тянулось к горизонту огромное картофельное поле, между высоко окученными кустами блестела плёнка томатных парников. К реке спускались бесконечные грядки огурцов, кабачков, земляники. Естественной оградой служили плодовые деревья и ягодные кусты, которых росло без счёту.
     Посередине доведенных до совершенства угодий стоял ДОМ. Анна в нём спала, открывала-закрывала окна, хлопала дверями, убиралась внутри. Немного сбивало с толку не число помещений непонятного назначения, а нагромождение лестниц, самых разных — широких и плоских, закрученных винтом, часто очень крутых. Потом к лестницам привыкла, да и что судить о вещи, ещё не законченной: строительные леса появлялись то с одного боку, то с другого… В общем, снаружи — дом в целом — Анна словно не видела. И вот свершилось — дом предстал перед нею во всей своей грандиозности.
     — О Господи! — вырвалось у неё.
     Возведенное Николаем сооружение было ужасно. Огромный, с многочисленными пристройками в самых неожиданных местах, дом походил на больной орган, опутанный опухолями. Многочисленные эркеры, балконы, терраски, по верху — сторожевые будки с узкими прорезями, какие-то луковки на тонких барабанах, похожие на грибы-поганки. Полное отсутствие гармонии и чувства пространства.
     Анна вспомнила рисунки и макеты Гены — простые и изящные. А ведь Николай этим нелепым домом гордился. Нередко вставал ночами, ходил по комнатам, гладил притолоки, скрипел половицами, дверками бесчисленных самодельных подклетей и шкафов.
     — Что смотришь-то? Что хочешь увидеть? — интересовалась Анна.
     — Хочу знать, чем владею.
     — Ничем мы в этой жизни не владеем, это вещи владеют нами.
     Тогда Николай разозлился, а нынче, польщённый, что жена, задрав голову, внимательно рассматривает его творение, подошёл поближе, но не успел ничего сказать, как она спросила, словно взмолилась:
     — Скажи, Коля, скажи честно: зачем всё это? Зачем? Кому ты оставишь этот гигантский чертог, несметные земли… Своему ленивому сыну, который и не учится, и не работает, за хулиганство в милиции на учёте?
     — Не твоему же.
     — Лизка всё продаст, вместе с сыном будут пить, есть, гулять, пока не кончатся деньги. А мы корячимся. Зачем, я тебя спрашиваю?!
     Николай начал сердиться:
     — Затем. Я ещё сам пожить собираюсь. Богатство обеспечивает независимость.
     — Удивительно: и не так чтобы ты сильно деньги любил, а они всё равно тебя оскотинили, как-то умудрились.
     — Много ты понимаешь, — презрительно возразил Николай. — Тут я свободный человек.
     — Ты свободный?! Да ты раб!
     — Раб? — он разозлился уже не на шутку. — И чей же это я раб?
     — Своей идеи. Меня хоть ты держишь, а себя — хуже — сам!
     — Врешь! И ты сама. Уходи! Не держу! Ведь не уйдёшь, ноги целовать будешь, чтобы не прогнал — за Антона-то я плачу. Он к сладкой жизни привык, на юриста учится, вечерами гуляет с девочками в своё удовольствие, вот ты за него и вкалываешь, мамаша любвеобильная. Раб? Да я могу воплотить любые свои замыслы, — выхвалялся Николай. — Вот сооружу на самом верху башню с зубцами и будет похоже на шотландский замок.
     — Не надо! — вырвалось у Анны. — Гордыня тебя одолела. Взялся достроить мир Божий. Не получится. Всё, на что ты способен — превратить мечты в потерянный рай.
     Николай со странным выражением то ли испуга, то ли ненависти посмотрел на жену и задохнулся от гнева:
     — Ах ты, сука!
     В первый раз он так грубо про неё сказал, и открылся ящик Пандоры.
     — Сука, — повторил он, — сука догадливая!
     И занёс кулак, чтобы ударить, но в последний момент удержался, скользнул тыльной стороной раскрытой руки по щеке.
     Анна втянула голову в плечи, зажмурилась, а когда открыла глаза, мужа рядом не было. И зачем сказала? Ведь любя. Молчала-молчала и ляпнула. Она и прежде изредка, но говорила поперёк, однако не ожидала, что после этого разговора их отношения так изменятся. Они словно перестали слышать друг друга.
     Всё чаще Николай норовил жену обругать, унизить, задеть грубым словом, бывало и тумака отвешивал, не со всего маху конечно, скорее для виду. Считал, женщина любит силу. Пусть страдает — крепче станет любить. Недовольства не скрывал: то не успела, это не так сделала — всякое лыко шло в строку, даже чих. Чувствительная к запахам, Анна, случалось, чихала по нескольку раз подряд, но что самое забавное — громоподобно. Даже куры от её чихания разбегались в стороны. Гена ласково замечал: «У тебя голос грудной, тёмный, меццо-сопрано», а Николай от неожиданности ронял инструмент:
     — Ну, б….! И откуда в таком ничтожном существе такой оглушительный звук?
     Он и раньше не говорил: «будь здорова», и именно это Анну обижало, а теперь ещё и матерщина прибавилась. И в супружеской постели спал не всегда. Ссылаясь на жаркое лето, зачастил на сеновал. Украдкой обнюхав его ночную рубаху, Анна уловила кислый запах чужих выделений и почувствовала ожог в груди: а вдруг он там, с белоглазой?.. Прокралась к дальней угловой терраске, где обычно спала Антонина — постель пуста. Как раньше-то не догадалась? Ну, нет, от этого мужчины она много стерпела и никому его не отдаст. Была б любовница девкой, а то — вдова, вдовы, они знают, чем привлечь и как удержать. Вдову можно только загубить.
     На следующую ночь Анна положила себе под матрац топор. Металась без сна, чувствуя боками жёсткий узел обуха. Железо излучало энергию, от которой Анна нервно вздрагивала. «Николай скорее всего сверху, как бы его не зарубить, надо ждать, пока заснут». Выжидала долго, наконец скользнула рукой вниз, нащупала топорище, уже успевшее перенять её тепло, поднялась, качаясь на неверных ногах. И тут впервые пришло осознание — а что потом? Её же посадят, а Тоша такой неприспособленный, без присмотра глупостей наделает. И будет ли любить мать-убийцу? Как же она раньше не подумала! А Бог?! Про Бога-то напрочь забыла…
     Анна отнесла топор в сени, но мучительные ночи без сна с путаными мыслями и утопическими планами, продолжали её терзать. Ревность выжигала душу. Руки тряслись от желания убить бабу. «Господи, отведи наваждение. Пресвятая Богородице, спаси… Страстей мя смущают прилози, многаго уныния исполнити мою душу; умири, Отроковице, тишиною…» Анна бормотала молитвы, крестилась, но бес не отпускал.
     — Душно сегодня, в сарае заночую, — в очередной раз объявил Николай и вышел во двор, не заботясь о том, что подумает жена. Он особенно и не таился, по привычке делая, что нравится.
     Анна села на кровати и высунула голову в окно. Ночь была безлунной, с реки тянуло влажной прохладой, которая приятно касалась разгорячённого тела. От напряжения кровь шумела в ушах, мешая слушать таинственное безмолвие. Сидела долго — ни звука: природа сладко спала во тьме вместе со всеми своими большими и малыми тварями, даже кузнечики перестали сучить лапками.
     Она снова легла. И тут раздался громкий утробный стон, а потом победный крик, один, другой, третий… Девка с белыми ресницами вопила так громко, что во дворе залаяли собаки и потом ещё долго перебрёхивались на всякий случай.
     Такого ещё не бывало. Бешеная ревность затуманила Анне сознание. Она накинула на рубашку платок, взяла в сенях топор и пошла босиком по мокрой траве к сараю. Глаза постепенно начали различать в темноте, хотя за многолетней привычкой к этому месту она и вслепую разобралась бы что к чему. Словно заворожённая, застыла возле распахнутых во мрак широких ворот, слушая вблизи стоны облегчения, охи и ахи, наконец раздался знакомый мужнин рык. Всё. Теперь скоро уснут. Надо набраться терпения.
     Тишина. Лошадь в стойле фрукнула слюнявыми губами, переступила копытами по гулкому деревянному настилу, и опять всё стихло.
     Вдруг Анна обомлела и перестала дышать: из густой влажной темноты выплыл белесый круг с чёрными глазницами — лицо мужа, который, получив свою порцию удовольствия, решил вернуться. В его удивлении слышалась угроза:
     — Ты что здесь делаешь? А? Подслушивала, праведница? Или подучиться надумала?
     «Господи, сохрани!» Анна уронила топор, который мягко лёг в высокую траву, и, опомнившись, ринулась обратно, но, казалось, ноги еле двигались, как бывает, когда убегаешь во сне. На самом деле она бежала быстро, и Николай нагнал жену только в спальне. Они вместе упали на кровать. Женщина пыталась зарыться в одеяло, но он взял её силой: в таких делах нужно уметь ставить точку, показать, кто главный. Внушал, вбивал с каждым ударом, что где сила, там и правда.
     Целовал жадно, кусая то ли от страсти, то ли от ярости. Она вертела головой, отбивалась от властных рук.
     — Ну, чего тебе не хватает? — задыхаясь, допытывался он.
     — Много. Всего слишком много...
     Он не понял.
     — Очень уж ты правильная. Чего упираешься? Ничем тебя не проймёшь, хоть убей.
     Сказал поговоркой, а она зацепилась:
     — Слабо меня убить?
     Николай отпрянул резко:
     — Ты, мать, на солнце случаем не перегрелась? А что я с работницей сплю, так у тебя то пост, но чистый четверг, то страстная пятница.
     Он нагло лгал. Да, когда-то, в начале их совместной жизни, это имело значение, но уже давно она принимала его в любой день и была тем днём горько-счастлива. Однако возразила:
     — Люди же не кролики. Культурные запреты и запреты веры не зря совпадают, потому что наши собственные, внутренние.
     — Про культурных людей побольше твоего знаю, а церковь мне до фени. Здоровому мужику, как это тебе ни странно, всегда охота, а то и по нескольку раз на дню.
     Он пристально вгляделся в лицо жены, бледное от страсти. И замер: а вдруг от ненависти? Просипел через силу:
     — Если не любишь, так и скажи.
     Та помедлила немного, ответила твёрдо и внятно:
     — Люблю. Но лучше бы я умерла.

8

     Утром Анна тайком собрала в целлофановый пакет кое-какие лёгкие вещички, вытащила у мужа из бумажника несколько купюр, плохо представляя их покупательную силу, и отправилась на станцию, чтобы на электричке добраться до Москвы. Ничего, тяжёлой работы она не боится, устроится в несколько мест — на учёбу сыну и скромную жизнь наскребёт.
     На платформе долго изучала расписание поездов и цены на билеты — хватит ли денег? Хватило, ещё и сдачу отсчитали. Оглянулась только раз: была уверена, Николай её преследовать не станет, он получил всё, что хотел — дом, доходное дело и здоровую бабу.
     Два часа езды в набитом битком вагоне электрички стали настоящим испытанием. Вначале она с неподдельным любопытством вглядывалась в лица, и память услужливо вынимала из дальних кладовых забытое множество. Но с каждой новой станцией толпа уплотнялась и начинала проявлять агрессию, ожидая лишь повода для ссоры. Анна невольно представила тех, кто стоял вместе с нею на службе в церкви. Они не наступали на ноги, не работали локтями, не ругались непотребно и бесстыдно, терпеливо ждали очереди на исповедь. Но главное отличие — печать мира и добра на всём облике, общее молчание и тишина, в которой раздавалось негромкое слово пастыря. Здесь же в воздухе висела то затухающая, то вновь вспыхивающая перебранка. Злобный гул, словно это были не люди, а шершни, проникал в каждую клеточку тела, вызывая зуд.
     С замиранием сердца Анна спустилась в метро, где толпа превратилась в живой неуправляемый поток. Поток вынес её на платформу и занёс в вагон. С ещё большим трепетом она вошла в подъезд своего дома, поднялась по обшарпанной лестнице и нажала кнопку звонка.
     На лице сына отразилась целая гамма чувств: удивление, испуг, готовность к сопротивлению. Не было только радости.
     — Что-нибудь случилось? — спросил он, от неожиданности забыв поздороваться.
     — Случилось, — сказала Анна. — Дай тапочки.
     — Только не эти! Это Милочкины, она сейчас придёт. Возьми мои.
     Она сунула усталые ноги в знакомый войлок — сама же покупала — и сообщила:
     — Я ушла от Николая. А у тебя и подружка есть? Ты не писал. Это серьёзно?
     Вопрос скользнул мимо сыновних ушей — были вещи поважнее.
     — Как же теперь… институт?
     — Заработаю.
     Сын недоверчиво посмотрел на мать.
     Ей хотелось протянуть к нему руки, прижать к сердцу, заплакать: «Что же ты, Тошенька?..», но она до боли сцепила зубы.
     Они сидели в маленькой кухоньке, за маленьким столом, когда пришла девушка, на которой Антон собирался жениться.
     — Нет, ну, ты понимаешь, что мы не можем тут жить все вместе, — говорил юноша, а девушка кивала, готовя ему ужин.
     — Извините, у меня нет третьей сосиски, я не знала, что будут гости, — слабо улыбнулась Милочка невзрачным лицом. — Может, просто макароны?
     — Спасибо, я не голодна. Вот чайку бы…
     Антон всё не мог успокоиться:
     — Одна комната, и мы молодые, сама знаешь. Может, тебе квартиру снять? Конечно, дорого, но пускай твой муж платит, у него денег куры не клюют. Пусть содержит. И дом в деревне по закону наполовину тебе принадлежит.
     — Дом он получил в наследство.
     — Всё равно из построенного и купленного при совместной жизни что-то тебе причитается. Надо договориться при разводе. Нельзя же так — с бухты-барахты. Ушла! Это вопрос не одного дня.
     После жидкого чая с печеньем «Привет» из бумажной пачки, Антон сказал матери:
     — Поспеши, а то пропустишь последнюю электричку, придётся ночевать на вокзале.
     Напрасно она рассчитывала хотя бы переспать на куцем диванчике в кухне, подставив под ноги стул, как делала при больном Гене.
     «Не нужна. Но почему нелюбима? Неужели только потому, что не нужна?»
     Анну пробрал озноб. Она потупилась, чтобы не выдать отчаяния. Ей не оставили выбора. И кто? Два самых близких человека: страстно любимый муж и нежно обожаемый сын, что ещё недавно сидел у неё на коленях, уткнувшись носом в мягкую грудь, и они дышали в унисон. То время ушло безвозвратно.
     Она долго и безропотно терпела испытания, и чем было хуже, тем больше верила в чудо: весь этот ужас закончится и наступит благодать. Теперь пронзила мысль, что она проиграла: мир устроен не так, как ей представлялось. Ад находится не где-то там, в преисподней, где мучают мёртвых грешников. Ад — здесь, ад — наша жизнь на земле, стерпев которую, можно заслужить вечное блаженство. А можно и не заслужить.
     На хутор Анна вернулась заполночь, из последних сил долго стучала кулаком в обшитую вагонкой дверь, пока Николай ей открыл. Он знал заранее, что парень живёт не один и видеть матушку не жаждет, но не сдержал злорадства. Дохнул перегаром:
     — Явилась, заблудшая овца! Теперь спуску не жди.
     Где-то в глубине дома прошмыгнула в свою комнату простоволосая вдова в исподнем.

9

     Николай сдержал слово, не жалея жены ни днём, ни ночью.
     — У меня деньги и сила — значит власть, а у тебя ничего.
     Для наглядности сложил вместе два пальца с расплющенными ногтями и поднёс к прищуренному глазу:
     — Ты во-о-от такое ничтожество, одному мне надобное. И я велю тебе трудиться — раз, и ублажать в кровати — два. Всё по закону, не свыше того.
     И опять жизнь Анны затарахтела, как разбитая телега, по старым колеям. Только рытвины стали глубже, действительность враждебней, а работа делалась всё тягостней.
     Более всего она не любила летние полдни — обжигающее солнце, буйство трав и запахов, от которых воспаляется кожа, безумство восторженных насекомых. Иное дело, когда угасающее светило устало падало за горизонт, словно в ожидании жалости и сочувствия. На закате Анна плелась к дому с облегчением: ещё один день испёкся, канул в небытие, тяжёлый день, родивший одно желание — смыть пот и бросить на постель истомлённое тело. Ещё один день из короткого земного срока. Но дня было не жаль.
     Мысль потухла, душа ужалась, как шагреневая кожа. Даже Богу там осталось мало места. В церковь она не ходила, не имея ни сил, ни потребности, только молилась и крестилась по привычке. В этой жизни Анну держала любовь к мужу, больше похожая на ненависть, но от этого не менее требовательная и странная, если не безумная. В мыслях и на словах, когда Николай не слышал, она желала ему смерти, и тут же слёзно просила у Господа прощения.
     Во всём, что с нею происходило, было что-то диковинное, ненормальное, нехорошее. Дом, муж, сын, она сама. Собственные поступки казались хуже всего и, вероятно, лежали в основе общей кривизны. Зачем винить других, когда достаточно оборотиться на себя? Разве не она первопричина катастрофы? С неё началось, когда в день похорон Гены она отдалась Николаю, ею и закончится. А сколько ещё терпеть — то нам неведомо.
     Ей было ни плохо, ни хорошо, ей было никак. В этой пустоте наливалось ядом чувство неопределимой силы — разрушительная ревность. С вдовой Анна не общалась, но однажды, столкнувшись на кухне, не обошла стороной, а схватила длинный, как шило, съеденный работой нож. Сказала тихо, но с тайной угрозой:
     — Езжай восвояси. Терпению моему уже кончик виден.
     Вдова подобрала полные губы:
     — Я б уехала, да больно мужик крепкий и плотит хорошо.
     — Ты своё взяла, не жадничай. Попомни, второй раз предупреждать не стану.
     — А как участковому пожалуюсь, что тогда?
     — Тюрьмы не боюсь, я давно в ней живу. Езжай-ка поздорову.
     Чудеса в решете: наглая вдова испугалась, убралась-таки, и быстро, что, однако, не прибавило Анне радости. Понимала: любовники встречаются по выходным, когда в селе открывался большой рынок. У Николая всегда находились там дела, и возвращался он только в понедельник утром, а значит, ночевал в чужой постели. Ему даже вольготнее.
     Любовные свидания на расстоянии терзали Анну не меньше тех, что происходили столько лет почти на виду. Она всё глубже осознавала, что дальше так невозможно, напряжение внутри неё достигло наивысшей степени и вышло наружу, охватив ближнее пространство, оно гудело, как провода высоковольтной линии. Анна с опаской ходила по крутым лестницам, аккуратно переступала высокие пороги, следила, чтобы искра из печи не стрельнула в глаз или на платье. Ждала — что-то должно случиться.
     И случилось. Может, готовилось совсем другое, но случилось именно это — среди бела дня Николай упал в колодец.
     Как упал? Да по глупому. Вытаскивал ведро с водой, а браслет на часах — золотых, модных, купленных в ювелирном магазине в Ярославле — расстегнулся, часы соскользнули с запястья. Он перегнулся, хотел подхватить на лету и, потеряв равновесие, рухнул вниз. Колодец глубокий, стены выложены булыжником — не зацепиться. Анна, стоявшая рядом, глазом не успела моргнуть, только виски молнией прошибло: свершилось!
     Между тем Николай, падая головой вперёд, не разбился, только ободрал колени да локти и скоро оказался по шею в полноводной ледяной купели. Опомнившись, встал на ведро, достигшее поверхности воды раньше него, обнял мокрую скользкую цепь, взревел яростно:
     — Тяни изо всей силы!
     Анна схватилась за ворот: не тут-то было! Казалось, если постараться, налечь всем телом — она его вытащит. Но мышцы словно отказывались напрягаться, и всякая новая попытка кончалась неудачей, как и предыдущая.
     — Неси верёвку, — надрываясь, кричал Николай. — Я обвяжусь, ногами от стенок отталкиваться буду, а ты ручку крути! Шевелись, стерва, тут от холода околеть можно!
     До этих слов у Анны и в мыслях не было, что пред нею выбор: спасти мужа или нет. Теперь что-то застряло в сознании, но пока ещё она старалась, как могла, сбегала за толстой верёвкой. Застывшие пальцы мужа плохо завязали узел, он снова сорвался с высоты и ушёл под воду, а железная ручка ворота, бешено вращаясь в обратную сторону, больно ударила Анну по предплечью. Она упала на землю и заплакала.
     Снизу неслись ругательства. Не видя лица жены в светлом круге над собой, Николай вопил:
     — Безрукая! Куда исчезла? Я тебе голову оторву!
     Анна вдруг успокоилась, перестала суетиться. Глубоко вздохнула, даже улыбнулась, хоть и одним только ртом, оттого вышло криво. Свесившись внутрь, заговорила громко, с редкой для себя охотой.
     — Оторвёшь, если достанешь. Мне тебя не поднять, даже если бы захотела.
     — Позови кого-нибудь.
     — Зачем? Рано или поздно смерть придёт. Почему не теперь?
     — Я здоровый, жить хочу.
     — Ты же сам говорил: мало ли кто чего хочет, главное, что может.
     — Я ещё многое сумею.
     Она сказала с искренней печалью:
     — Ничего нового ты не придумаешь. Уже сделал, что желал, и испортил всё, что мог.
     До Николая вдруг дошел ужас положения:
     — Аня! Ты меня не бросишь? Помоги! Спаси! Я всегда тебя любил! Ну, я такой, говорить про это не умею, но люблю. Аня! Только тебя!
     Она больше не хотела любви, её ужасной тяжести и обязательств.
     — Любовь — это не то, что ты можешь дать, а то, что другому нужно.
     — И чего ж тебе не хватало?
     — Нежности, — сказала она выразительно, с безумной надеждой, что наконец он поймёт — и невозможное возможно.
     — Самовлюблённая дура!
     — Вот.
     — Собака.
     — Вот-вот.
     — Гнусная собака. Пользуешься моим бессилием.
     — Да, пользуюсь, как ты двадцать лет пользовался мной, постоянно унижал.
     — Не со зла, Нюся, от глупой силы. Человек не всегда сознаёт, что творит. И разве твоя вера не велит прощать?
     — Она много чего велит, только я, Коля, прощать не умею. Так уж неразумно устроена. Терпеть могу, а прощать — нет. Так что подыхай. А то вытащу, ты опять измываться надо мной начнёшь.
     — Нет, Нюся, нет! — хрипел он. — Я всё понял, я раскаялся! Прости!
     — Это ты Богу расскажешь, Он и простит, если захочет.
     — Разве у тебя есть право решать — жить мне или нет?
     — А я и не решаю. Это Он решит. Если к нам кто заглянет, считай, повезло. Ты, главное, кричи громче.
     — Да кто сюда с дороги свернёт? Ни с кем не дружим, в нас никому надобности нет.
     — Сам такой порядок установил, своими руками судьбу приготовил. У судьбы и проси милости, а я между вами лишняя.
     — Сука, монашка дешёвая! — надрывался Николай.
     Анна зябко повела плечами и направилась к дому. Закрыла за собой дверь на засов, вымыла полы, посуду, постирала и погладила бельё. Есть не хотелось. К ночи крики стихли, и она поднялась в спальню. Легла одетая, на всякий случай положив на ухо подушку.
     В колодце медленно накручивало круги своё отдельное время. Далеко вверху зажглись звёзды. От холода Николай уже почти не чувствовал тела, его била крупная дрожь. Глядя в небо, он время от времени сипел из последних сил:
     — Дура долбаная, я люблю тебя, люблю больше всех баб, вместе взятых! Слышишь?!
     Она не слышала.
     Она спала и видела сон — неглубокий, неспешный, необязательный.
     Муж протягивает к ней руки, но не требовательно, а трепетно, глаза прикрыты, губы улыбаются призывно. Они смыкают объятия, задыхаясь от томительного ощущения общности души и тела, готовые раствориться друг в друге и умереть от избытка нежности. Она гладит мужу лицо, шепчет ласковые слова и вдруг замечает, что ушей у него нет.
     — Ты меня слышишь?
     Он поводит головой:
     — Я тебя понимаю. А уши — это уродливо, как телевизионные тарелки, по одной с каждой стороны. При чём тут уши, если я тебя люблю?
     Действительно, зачем уши? Главное — она тоже его любит, так любит, что не может дышать, на грудь словно положили огромный камень.
     Анна проснулась, хватая ртом воздух, с трудом приходя в себя. Остаток ночи провела, как на угольях, постоянно думая: а что ТАМ? Мутило от сознания вины. Чтобы примириться с собой, перебирала в мыслях обиды, несправедливости, оскорбления, на которые был щедр муж, а память подбрасывала минуты счастья и единения, и цена этих мгновений превышала всё плохое, сколько бы его ни накопилось.
     Утром она долго ходила на некотором расстоянии вокруг колодца, напрягая слух. Сердце громко стучало, в ушах шумело — ничего не понять. Наконец не выдержала, заглянула вниз: чёрным зеркалом поблескивала вода, одна вода и больше ничего. И вдруг заметила у стены пузырь белой рубахи.
     Закричала в ужасе:
     — Коля! Коля!
     Колодезное нутро бросило обратно сырое и холодное эхо: «…ля-ля-ля». Потом установилась мёртвая тишина.
     Анна ждала долго: ни движения, ни шороха, одна темнота.
     Успокоилась, выбрала верёвку, смотала мокрым концом внутрь, бросила в крапиву за сарай и не спеша двинулась в село писать заявление в милицию: муж в колодец упал. Не видела, спала. Напился, наверное, головой ударился. Признаков жизни не подаёт.
     Участковый был на вызове и вернулся к вечеру, немного выпивши, обещал приехать завтра, но явился только через день на уазике и с подмогой. Труп вытащили, уложили в целлофановом мешке на заднее сиденье, составили протокол и уехали.
     Анна вздохнула. Всё. Свобода лучше любви.

10

     Похоронили Николая на сельском кладбище в десяти километрах от хутора. Всё на природу стремился — вот, обрёл мечту на веки. Не в город же его везти, здесь проще: земля даром, домину выстрогал деревенский плотник за копейки, вырыть могилу — две бутылки, и лежи-полёживай в тишине. Гроб оббили чёрным сатином, белыми рюшами Анна обшивала сама, старалась, чтобы было красиво — художник умер всё-таки.
     Проводить в последний путь пришёл директор рынка, которого Николай угощал после торгового дня, подоспели Борисыч со священником — как-никак покойник крещёный.
     Антонина (нахалка) заявилась в траурной шали, с букетом цветов из собственного палисадника, тронула бывшую соперницу за руку:
     — Говорят, твой-то в колодезь сверзился. Сочувствую.
     — А твой? — неожиданно огрызнулась Анна.
     Белобрысая такой реакцией осталась довольна и решила продлить себе удовольствие:
     — Утоп? Или замёрз? Хозяйство большое, бурёнки классные. Молоко на рынок повезёшь или по-прежнему на сыроварню сдавать будешь? Помощников нанять придётся. Зови меня, не пожалеешь. Я честная и работаю справно.
     — Ты вот что… — вымолвила Анна через силу. — Коров забери себе, да хоть продай, хоть подари кому. Мне они больше не надобны. И свиней всех, подчистую. Можешь пока для перевозки лошадь с телегой использовать.
     У Антонины глаза полезли на лоб:
     — Задарма? Ты что!
     — Что слышала. Уши есть? А за старое прости.
     Речей никто не держал, после отпевания могилу засыпали землёй. Борисыч на прощание троекратно облобызал Анну, просил, если чего надобно, пусть сразу зовёт. Та тяжело покачала головой, развернулась и усталой походкой зашагала домой. Антонина поспешила за ней — пока новая владелица не передумала. Горе-то отойдёт, а жадность взыграет, жадность она всегда есть — у кого ближе, у кого дальше.
     К вечеру Анна осталась на хуторе одна. Дождалась наконец, когда и одиночество прикинулось благом. От рождения ею всегда кто-то командовал, а она подчинялась, терпеливо усмиряя свои желания. Не было ни минуты свободной, дела наезжали, наваливались, наступали друг другу на пятки — некогда вздохнуть. И вдруг оказалась полновластной хозяйкой своего времени.
     Ужин готовить не стала — зачем? Никто не заставляет. Проголодается — съест кусок хлеба с маслом. А то спать среди дня ляжет — кто запретит? Решила прогуляться, спустилась к реке, села под разросшейся плакучей берёзой на сухую, ещё не остывшую после жаркого дня траву, не боясь, что время убежит, улетит, испарится. Время было с нею, вокруг неё, теперь оно не пугало, а ласково льнуло к душе.
     Мир словно перевернулся. Мир стал прекрасен.
     Анна глубоко вдохнула — вечерний воздух дошёл до самого сердца, приятно охлаждая его давешний жар. Вокруг такая благость, что ничего уже больше не хочется, только слушать шорохи вечности, нежные, умиротворяющие. Господи! Как же у Тебя всё замечательно устроено, ловко слеплено и как одно нуждается в любви другого. Аллилуйя.
     Под гул высокой вешней воды, преодолевающей камни, сказала вслух: «Спасибо за всё, что Ты дал мне. За право явиться на свет и узнать эту красоту, за страдания, за изжогу несправедливости, иначе как бы я могла познать счастье освобождения и Твою всепоглощающую милость?»
     Ночь углублялась, затягивая в себя звуки и возвращая их с глубоким отзывом. Утробно кхекали лягушки, наперебой тонко стрекотала, звенела всякая травяная мелочь, и вдруг с хлопаньем совсем низко пронеслась летучая мышь. Сквозь мешанину звучаний прорвалась горячая тишина, чтобы через мгновение разбить свою тайну о нашествие земных подголосков. Всё живое трепетало, дышало, всё рвалось себя заявить, обозначить своё место. Даже звёзды, казалось, искрят и потрескивают, словно оголённые провода.
     Подумала: если ей так хорошо, значит, Бог простил. Она же не убивала. Упал плод, который созрел, она лишь присутствовала.
     Весь следующий день возилась в доме, снуя вверх-вниз по бесконечным лестницам. Кряхтя переставила мебель на свой вкус, убрала с кровати второе одеяло и подушку, снесла в сарай плотничий и слесарный инструмент, разбросанный по всему дому, начатые деревянные поделки. Настелила в комнатах яркие половики, которые скучали в шкафу, потому что Николай ленился летом оставлять обувь в сенях, спрятала в чулан большие миски и кружки, ей одной хватит и малых, а дети надумают погостить — прикупим покрасивее. Теперь, когда Николая нет, сын и невестка с радостью приедут, а родят, так и вовсе внучка на лето подкинут, куда им деваться.
     Умаялась новая хозяйка нелепого дома, вечером не выдержала: только солнце склонилось к закату, а её уж опять потянуло на берег реки. Накануне словно мёду лизнула, снова попробовать захотелось. Однако не успела перейти дорогу, как из-за пригорка на бешеной скорости вырвался автомобиль — чёрный, с чёрными глухими стёклами, понёсся прямо на Анну, чиркнул и сгинул за поворотом.
     Поднятое колёсами облако пыли оседало долго, огромный блин солнца уже наполовину сплющился, когда тряпичная куча на обочине зашевелилась. Анна, постанывая, встала на колени, потрясла рассыпавшейся прической: так лихо сиганула в сторону, что чуть не переломилась, хорошо — тело тренированное, потому машина задела её самую малость по мягкому месту, только ухо просквозило разогретым машинным духом. Это ж надо! Не помнила она, чтобы кто-то тут ездил кроме Николая, колея травой заросла. И откуда только взялся? Словно из параллельного мира возник этот автомобиль, чтобы совершить возмездие. Но Бог спас, она жива. Теперь уж совсем уверилась — если и был на ней грех, прощена за долготерпение.
     Анна сидела на земле, медленно приходя в себя после странной оказии. Ветер, тёплый и упругий, то внезапно налетал, то так же неожиданно затихал, птицы петь перестали, голые ветви деревьев, чёрные на затухающем небе, вздрагивали под набирающими силу почками. Побагровевшие остатки солнца недовольно утекали за горизонт, низкие плоские облака переходили из розового в зелёное.
     Вокруг что-то неуловимо изменилось, но как и почему — думать не хотелось: и без того в голове звенело. Пропало желание идти к берёзе, сидеть на берегу, слушать дыхание Вселенной. Да и нечего слушать: все звуки куда-то исчезли.
     Анна с трудом поднялась и, не отряхиваясь, похромала в дом.
     Включила лампу на столбе, что недалеко от крыльца, и оглянулась невольно — будто за нею кто следил. Может, Николай? Ещё днём не раз казалось, что он где-то рядом в доме. Призраков она не боялась, и мужа, достойного жалости, встретила бы с распростёртыми объятьями. Поэтому дверь не заперла и свет на первом этаже оставила, а сама поднялась на второй, в спальню. Ровно одна ступенька-то до конца и осталась, когда побитая на дороге нога соскользнула, подвернулась и хрустнула, а другая, сорвав кожу, выбила резную балясину перил.
     Анна застряла поперёк узкой лестницы, не в силах подняться, даже пошевелиться, нестерпимая боль туманила сознание, во рту пересохло. Надо же — от машины увернулась, исхитрилась, а тут такая незадача! Впрочем, всё верно: обмануть судьбу ещё никому не удавалось, а если порой и мнится иное, то это мираж, фата-моргана.
     Звать некого и сам никто не придёт. Так и будет она сидеть, пока на помрёт, плохо, что в грехе, теперь уже ясно — грех на ней. Хорошо, не убилась сразу, можно хотя бы молиться.
     И Анна молилась, молилась весь день до полного забвения. В бреду вспоминала жар мужниных губ, крепкие руки и ноги, его напор и жадную страсть. Николай не хотел ей зла. Зло мало кто совершает сознательно, оно как-то само получается, даже если не хочешь. Теперь бы она отдала ему всю себя до донышка, не тая и не сберегая, ничего не ожидая взамен. Но прошедшего не вернуть, сколько ни кусай локти. Да и зачем? Чтобы снова пережить разочарование? Всю земную жизнь одна иллюзия сменяет другую. Природа, красота, любовь — всё обман, искушение, которое надо стараться отвести молитвой.
     Очнулась, когда уже стемнело. Двигать ногами боялась, чтобы снова не потерять сознание от боли. В тишине послышались шорохи. Мыши? Мышей муж извёл.
     Шепнула:
     — Жди. Скоро уж встретимся. Прости, если можешь. Не понял, что я к тебе на помощь шла. Да и как понять — сама не знала. Пока живём, за суетой многого не видно, а приходит время умирать — открывается.
     И опять сознание поплыло во тьму, облегчая страдание.
     Прошло несколько дней. Анна была чуть жива, когда её растормошила белобрысая.
     — Я лошадь твою привела, а тут такой облом! Ну и угораздило тебя. Давно лежишь?
     Анна только глазами моргнула.
     — Так и без ног остаться недолго. Ах ты, болезная, в жару вся. Ну, ничо, потерпи, счас в район поедем, в больницу.
     Тоня, кряхтя и отдуваясь, не обращая внимания на крики, стащила хозяйку хутора с лестницы, взгромоздила на телегу, сена под сломанные ноги подгребла, принесла напиться: милосердие выше справедливости. Взобралась сама, несильно шлёпнула вожжами лошадку:
     — Пошла, милая.
     Та покорно затрусила. Убегающий назад дом и лес кругом. Возница вдруг обернулась:
     — Не ты ли в колодезь мужа столкнула? Нет, ты не могла — любила его, изверга. Я так, баловалась, потому молодая, а мужиков нет. А ты, знаю, любила. За что только? Не шибко-то он праведный был, злой и неясный. А ты меня убить хотела. Кто нас, баб, разберёт.
     — Прости, Тоня.
     — Бог простит.
     — Не простит. Бог меня оставил.
     Тоня покачала головой и замолкла. Так и ехали — скрип колёс, тпру да ну. Тишина.
     Дорога длинная, тряская, Анна не раз теряла сознание. Когда открывала глаза, видела только небо — голубое, высокое. Обвалится в морок, опять придёт в себя, а оно всё такое же — чистое, без единого облачка, глазу не за что зацепиться.
     Растянула запекшиеся губы в жалости к себе, произнесла почти беззвучно:
     — Господи, помилуй. Помилуй меня, Господи. Прости и помилуй.
     Так и шептала всю дорогу, до самого конца.
     Не простил. Не смилостивился. В больнице ногу Анне ампутировали до колена: гангрена уже началась. Крест с неё сняли перед наркозом и потеряли — за первой операцией следовали вторая и третья. Лежала томительно долго, была при смерти, но выжила. И то не её заслуга, потому что она уже не имела никаких желаний, но, видно, где-то указано, что ещё не время.
     Никто её не посещал, как вдруг, к выписке, явился Борисыч, чистенький, с аккуратной котомкой. Выложил на тумбочку яблоки.
     — Кушай, мытые.
     — Напрасно. У меня всего в достатке. Как нашёл?
     — Сердце дорогу сыщет. Поедем ко мне в деревню, будешь жить у старой бабки, уже и договорился.
     — Нет. Спасибо.
     Борисыч вздохнул, кивнул печально.
     — Ну, значит так. Прощевай. Оборони тебя Господь.
     В дом престарелых калеку не взяли: прописка имеется. Не желая обременять сына, она научилась передвигаться, встав коленями на дощечку с подшипниками вместо колёс, которую соорудил такой же бедолага, как она. Кто-то выстрогал ей деревянный крестик, Анна постоянно ощущала под рубашкой его грубое напоминание и, чтобы смирить бунт мыслей, клала на грудь руку. Жила с бомжами, делила с ними милостыню, иначе всё равно отнимут, да и не жадная она, ест мало, совсем лёгкая сделалась, как тень. На паперти с другими нищими не стояла, всё больше по переходам да подворотням. Никто не видел, чтобы она молилась. Когда подавали, робко кланялась.
     Одна опытная побирушка пыталась её учить:
     — Ты на Бога не ропщи, благодари за то, что дал.
     — Что дал, то и взял.
     — А покарал за что?
     — Терпение иссякло.
     Однажды задержался возле неё монах, присел на корточки, заглянул в лицо:
     — Я тебя помню: когда-то прихожанкой нашего храма была. Почему нынче службы не посещаешь?
     — Не достойна. Подайте, пожалуйста, на хлеб.
     — Денег с собой не ношу.
     — Не так уж страшно — не иметь. Беда, коль нечем поделиться.*
     — Сама придумала?
     — Где мне. Один хороший человек, верующий. А я искуса не выдержала. Строг Господь.
     — Писание помнишь? Никто не говори: Бог меня искушает, потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственным вожделением. Вожделение рождает грех, а сделанный грех рождает смерть.**
     Послание Иакова! Анна помнила, но знать не трудно, трудно следовать знанию. Да и слова эти перестали казаться ей такими уж очевидными. Какой это грех? Это жизнь, а жизнь гладкой не бывает. Смерть — она всех ожидает: и мудреца, и бедного, и хитрого. Что дальше смерти — людям не известно, а Тот, чей это промысел, прежде срока не скажет.
     Монах ушёл, Анна осталась, до боли вдавливая крест в тело. Так стояла до вечера, пока не собрала на половинку ржаного — хлебушек нынче дорог, а люди жадны. Стояла она и завтра, и послезавтра, и потом, пока не сгинула в бесконечности времени, которое и само незаметно всё пропадает и пропадает неизвестно куда.

Август 2012, Москва — Хоста.

_________________
* Анатолий Поляков. Стих. «О Бедность! На твоей черте...» (в кн. «Отсчет», М.: РИФ РОЙ, 1993).
** Иак.1:13-15.
 

Светлана Петрова. Оползень - рассказ
Светлана Петрова. Адмиральская любовь - рассказ
Светлана Петрова. Дурной пример - рассказ
Светлана Петрова. Шале Сивого Мерина - рассказ
Светлана Петрова. Собачья жизнь - рассказ
Светлана Петрова. В поисках вечности - рассказ
Светлана Петрова. Кусочек сахара - рассказ