Полина Орынянская родилась и живёт в подмосковной Балашихе. В 1992 году окончила журфак МГУ. Работает в издательском доме «Бауэр Медиа», главный редактор журналов исторической и научно-популярной серии «Наша история», «Все загадки мира», «Архивы ХХ века». Автор поэтических сборников «Придумай мне имя» (2016), «Цвет люпина» (2017). Лауреат первой премии «Поэт года» (2015) и премии «Народный поэт» (2016). Победитель Международного Грушинского интернет-конкурса (2017). Бронзовый призер «Кубка мира по русской поэзии» (2016, 2017). Абсолютный победитель VIII открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии (2019). Лауреат VII Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского (2019).

ПОЛИНА  ОРЫНЯНСКАЯ

РАВНОВЕСИЕ

Чайник на плите

Слишком просто для мечты – тепло и свет.
Сыплет день закатные медяшки
в нашу кухню в старой двухэтажке...

Знаешь, для меня важнее нет
маминых фиалок на окне,
старенького дедова буфета...
Сколько ни поездила по свету,
больше ничего не надо мне.

Вот. Вросла. Не выдернуть никак.
Жизнь стрижёт, конечно, под гребёнку.
Режет... Что там? Крылья? Да пустяк.
Я пешком иду себе вдогонку
солнцу, ветру. Веку. Суете.
Торопиться некуда, покуда
дома свищет чайник на плите
всех наверх.

– Чайку?
– Конечно, буду.


Январи

Январи, распахнутые настежь,
белым полумраком замели
переулка бледное запястье
в синеватых жилках колеи.

Тихий снег летит, штрихуя грани
зябко заострившихся домов,
прошлых встреч и будущих прощаний,
одиноких обморочных снов.

Полночь, равнодушная к разлуке,
просыпает звёздный купорос
в тонкие заломленные руки
стылых до беспамятства берёз.

Я смотрю на сонный чёрный город:
фонаря тревожное пятно,
скрип шагов, бездомно поднят ворот...

Ты уходишь. Клетчатая штора
падает на тёмное окно.


Позывной

Если выпрямить спину, что возраст согнул в дугу,
свистнуть псину и где-нибудь в дебрях на берегу
бросить кости свои, и палатку, и два весла –
будет снова весна.

Против шерсти река приласкает наскальный мох,
и сырыми мазками по краю лесных дорог
вечер выпишет сосны – стволов огневую медь.
Будут сосны скрипеть.

А ты знаешь, что соснам на этот протяжный скрип
отзываются бриги, идущие на Магриб,
и становится солоно ветру, губам, реке,
окуням в тростнике?

И со спички одной полыхнёт и дыхнёт береста
сладкой дёготной тьмой, и, листву на ветвях пролистав,
ветер бросится вниз, и оближут его, как щенки,
золотого огня шершавые языки.

А когда, наконец, чай поспеет и выйдет луна,
ты поймёшь: может, кто и стареет, а мы ни хрена.
Видишь – сыплются звёзды, видавшие тьму времён?
Мы же просто скрипим – это наш позывной.
Приём!

Лошадка

Неба низкого копоть.
Хлопья снежные сладки.
Так бы топать и топать
на соловой лошадке

через белое поле,
сквозь метельные всплески,
то ли к речке, а то ли
в паутину подлеска,

в перемёты черёмух
ледяных, серебристых,
где дрожат на изломах
прошлогодние листья;

на просвет между снами,
да ни валко, ни шатко...

От себя никуда мне
не утопать, лошадка.


Пуговки

За краем ойкумены
с изнанки полусна
где море песнопенно
и суетна волна
так камушки шкворчали
под голым животом
так нежилось ночами
что не жилось потом
как припухали губы
сбивалась простыня
порывистый и грубый
как мучил ты меня
так стягивал лениво
по пуговке по чуть
как кожицу со сливы
(ты помнишь алычу?)
мы в полночи тонули
и падал на диван
мой жаркий флаг июля
мой жёлтый сарафан


Сиюминутность

Ты говоришь, что не о чем писать,
глядишь во двор на бабушек и лужи,
ещё один окурок в банке тушишь,
рассматриваешь стрелки на часах.

Ты думаешь: ну пара-тройка лет...
ну, двадцать-тридцать... что изменят в мире?
Живёшь-живёшь, однажды – бац и нет,
ни в памяти, ни в собственной квартире.

Придёт какой-то долбаный чувак,
повесит шторки новые на кухне,
а ты себе смотри и не возбухни,
поскольку помер. В общем, как-то так...

Но – вот же день. Он изморосью тих,
он чёрен птицей и прозрачен клёном,
он шёпотом бредовым, воспалённым
с тобой ещё пытается шутить.

Подсвечивает пасмурный стакан –
мол, коньячку? А что же, по сезону!
И шлёт тебе синичек перезвоны,
и тоже пьян...

Когда не станет видно циферблата,
и в городе не будет ни души,
ни лая, ни автобусов, ни мата,
запомни, запиши

подслеповатый свет из мокрых окон...
Останется тебе от октября
сиюминутность, впаянная в строку,
как муравей в кусочек янтаря.


Стоп-кран

Найду у времени стоп-кран
и выйду на просёлке,
пока состав стоит, застряв
на грани октября.

Задребезжит пустой стакан,
и тётка с верхней полки
щекасто свесится, меня
спросонья костеря.

А тут – свобода. Рыжий лес
в тумане по колено.
Ещё теплынь – «ти-плынь-ти-плынь»
щебечут все подряд.

На небе солнечный надрез,
шуршит река по венам:
ни дна, ни сна, несёт листву
в престольный Китеж-град –

на купола, колокола,
на медные монеты
мастеровым, купцам, юнцам,
блаженным старикам...

Богатый дар, медвяный взвар,
прощальные приветы.
И отражение моё
возьми с собой, река.

А мне сигналит паровоз,
лютует проводница:
состав под паром, пам-парам,
занять свои места!

Просёлок долго меж берёз
вослед мне будет виться
под храп соседа, перед сном
принявшего полста...


Чумной

В городе Дрянске разверзлась небесная хлябь.
Вылилось небо на землю – и вся недолга.
В городе Дрянске грязь по колено, глянь.
Даже собаки ходят тут в сапогах.

Хмурый старик сочиняет из досок плот.
Волосы дыбом, язык от натуги вбок.
Вроде построил. Жене говорит: ну вот!
Всё, собирайся, а я отдохну чуток.

Значица так. С собой заберём козу,
мурку, барбоса, бурёнку. Ещё курей.
И собери пожитки, к плоту снесу.
Да не копалась бы, старая, поскорей.

Бабка – за голову: старый совсем сдурел!
Возле сарая забор подчистую снёс.
Да у неё по хозяйству полтыщи дел!
Да в телевизоре новый уже прогноз!

Нынче под вечер приедет гостить кума.
Что ж он на старости лет да такой чумной!
Господи-Господи, дал бы ему ума!..
Горько старик повторяет: не ной, не ной...


Сарафан

Как май сиренев и богат на сны…
Под заморозки поздние дымы
уютны, словно старая овчина.

Сойдёшь с крыльца в холодную траву,
вдыхаешь вместе с дымом синеву
и думаешь: ну, снова на плаву –
всё чин по чину.

И зябки, зыбки запахи земли,
но ветер, прилетая из дали,
несёт пыльцу, и бабочек, и веру.

И ты, как однолетние цветы,
глядишь на краткость дней без суеты
и, открывая дверцы шифоньера,

перебираешь милый дачный хлам,
берёшь весёлый пёстрый сарафан
с подсолнухами. Как тебе, смотри-ка?

И даже с парой дырок в подоле
нет никого красивей на земле, –
ну разве что цветущая клубника…

Из детских снов на взрослую меня
сойдёт покой – звенящая октава.

Так истончилось неба полотно,
что светится луна средь бела дня.
Вон там, смотри, где облако дыряво...


Всё река

Цвели слова на тонких стебельках –
распущены, оранжевы и алы.
Нас принимала сонная река,
качала.

Туман в горах клубился, словно дым
сторожевых костров средневековья.
Деревья горевали у воды
по-вдовьи.

Жизнь заключалась в бликах на воде,
течении плюща в шершавых скалах.
Здесь всё река. Тут время не у дел.
И берега – простор, а не предел,
они – начало.

И каждый всплеск на выдохе рождён,
он звук и немота, восьмая нота...
День набухал сиреневым дождём.
Томилась влага на уступах грота.

Здесь жил отшельник в древние года...
Цвели слова, прохладно пахло илом.
Не ты ли был отшельником тогда?
А я к тебе на исповедь ходила...


Не отвлекай меня от тишины

Не отвлекай меня от тишины.
В ней – все мои языческие боги:
костров, степей, что солнцем сожжены,
цветов, растущих с краешка дороги...

Мой полусон не то чтоб очень жизнь,
и смерть в итоге только разновидность
знакомого скитания души
от беломорских сосен до Тавриды,

от бледного мерцания Плеяд
до девочек в пошитых мамой платьях
(одна из них, смешная – это я,
серьёзная – моя двойняшка Катя).

И расстояний между просто нет.
Вот майский жук ударился о лампу –
вчера, сегодня, завтра? На просвет
я вижу, как его мохнаты лапы,
как дребезжат и светятся подкрылки
на пламени вольфрамовой прожилки,

как звёздная медведица его,
тяжёлого, гудящего надсадно,
зачёрпывает в чёрное нутро,
полуночно распятое над садом...

В моей благословенной тишине
нет времени – как в старых станционных
часах, застрявших намертво в стене
вокзальчика над вымершим перроном.

Однажды я вернусь издалека,
на ощупь узнавая дни и даты,
соцветья, звуки, лица, а пока ты
смотри, смотри, как белы облака,

не отвлекай меня от тишины…


Берег реки

Здесь жили дети, жили старики –
у берега реки,
чуть выше камыша, чуть ниже храма.
Но птица вылетает, как душа,
в просвет, на свет, где мошки мельтешат,
из крыши прямо.
В полах трава. Сухие мотыльки
просыпаны на узкий подоконник...

Дрожит ивняк, и рыбы плавники
полощут в пойме.
Вдыхая разомлевшую полынь
и запах досок, жаркий и трухлявый,
ты смотришь на корявые стволы
дичалых яблонь,
на ржавый цвет беспамятных руин
и птицу, что круги над ними чертит,
на солнце в зыбких нитях паутин...

И начинаешь верить: ты один
с рождения до смерти.


Улыбка

– Снимай!
Она снимала без проблем
то Карлов мост, то трусики и лифчик,
то просто боль. В сплетенье тел и тем
она была Джоконда, он – Да Винчи.

Она дышала жадно, тяжело,
послушно опускаясь на колени.
Её улыбка мучила его:
в её улыбке не было сомнений.

А впрочем, думал он, люби, ну что ж!..
Так и не понял, что, по сути дела,
не он был фантастически хорош –
она любить иначе не умела.


Лето. Вспоминая будущее

Придёт тепло...
Я помню цвет пионов –
тугих, томливых, с бархатцей ночной,
ещё в росе, порочно-полусонных...
Тяжёлый шмель подымется, качнёт

своим гуденьем медленные травы...
И вот уже пора. Заваришь чай.
Обсудишь с дедом новости и нравы.
Почешешь пса, он выгнется, урча.

И вдалеке от всех армагеддонов
с какой-нибудь ромашкой в волосах
пойдёшь сидеть в тенях темно-зелёных,
которые качают дом и сад.

Придёт тепло...
Июль после полудня
не терпит дел, он жарок, еле жив.
И ты лежишь в его янтарной глуби,
а он в пыли межвременья лежит.

Горячий, пряный, к вечеру сгустится
и звук, и цвет, и запах луговой.
И солнце-колесо, теряя спицы,
прокатится над самой головой.

Взыграет краснопёрка по затонам
(вода от облаков белым-бела),
и медно-рыжим сумеречным звоном
откликнутся вдали колокола...


Равновесие

Мы поделили мир с тобою надвое:
тебе досталась тьма, мне – белый свет.
Пока я тут летаю, ты там падаешь,
и дна у твоего паденья нет.

Прости такой-сякой никчёмной бабочке
цветастость крыльев, жадность до цветка.
Тебе мой свет, естественно, до лампочки,
ты слепнешь от него наверняка.

В твоих домах накурено и матерно,
пейзаж до горизонта в серых швах,
и стелется за край дорога скатертью,
прожжённой сразу в нескольких местах.

А у меня печенье в тонкой вазочке,
сегодня в жизни снова всё сбылось,
сиреневые сумерки и ласточки,
и запах земляничный у волос.

Я думаю нередко, цепенея:
для равновесья не случится ль так,
что ты увидишь свет в конце тоннеля,
а я из света выпорхну во мрак?..

Полина Орынянская. За чертой - стихи