Наш Конкурс

Мария Чепурина — магистрантка исторического факультета Уральского государственного университета им. Горького. Участница V форума молодых писателей России. Живет в г. Екатеринбурге.
Рассказы публиковались в Интернет-журнале «Пролог», на сайте lito.ru.

Ореховые торты

     — Не умрёшь, — сказала я.
     — Умру, — повторила Кристина.
     Мы были на кухне. Она плакала, а я мыла посуду.
     — А почему тебе не грустно? Я думала, ты огорчишься. Вы же друзья.
     Не дождавшись ответа, Кристина вздохнула и принялась печально и как-то виновато водить своими по-детски крошечными пальчиками с фиолетовым маникюром по моему столу. Лицо у неё бледное, голос тоненький, фигурка худая, так что при определении возраста на глаз обычно ошибаются лет на пять-семь; более проницательные видят её на два-три года моложе, чем есть на самом деле. А ещё Кристина, наверное, очень слаба. Так выглядит. Поэтому, когда она приходит в девять или одиннадцать часов вечера, я делаю приятное лицо, мою руки от рыбной чешуи, выключаю лишние приборы, даже если в них транслируют латинский телесериал, и сажусь с Кристиной на диван, обнимаю её, позволяю рассказать, что случилось, а потом уверяю, что всё будет хорошо. Просто мне будет жаль, если она сопьётся или прыгнет вниз головой с крыши.
     Вот так и сегодня.
     Кристина появилась на пороге, как всегда, так робко, так боязливо, по обычаю спросив сначала, не занята ли я, не собираюсь ли спать и как вообще себя чувствую.
     Нормально. А что мне сделается? У меня всегда всё хорошо.
     А Кристине — плохо.
     — Представляешь, — сказала она, — Володя уезжает в Питер. Насовсем. Через неделю.
     Ну, ясно. Ни одна наша беседа не проходит без упоминания Володи. Володя — ангел, Володя — принц, Володя — это, разумеется, единственная и настоящая любовь в жизни Кристины. Не знаю ли я, как у него дела? Не вспоминал ли он о ней при мне? Он хочет сбрить усы? Ах, превосходно, без них Володя будет ещё краше! Он передумал? Чудесно, он милее ей с усами.
     Как бы там ни было, для Кристины, конечно, важнее, чтобы Володя был счастлив. Теперь для его счастья понадобилось сменить местожительство на другой город.
     — Не знаю, как без него жить... Умру, наверно...
     Я выключила воду, вытерла руки, накрыла на стол и села напротив Кристины. Её слёзы капали в кофе, превращая его в солёное творение чьей-то экзотической кухни.
     —Знаю, знаю, вы все смотрите на это как на глупость, как на болезнь, как на игру... Мне всё равно, кто что думает. Но ты-то, ты ведь веришь же мне, что это всё по-настоящему?
     Я взяла Кристину за руку.
     — Знаешь, когда мы рядом... я как будто лечу. Мне так свободно, уютно, легко, словно я зашла с улицы, с дождя к себе домой... Ты понимаешь? Это банально, ужасно банально звучит... но... раньше я думала, что выражение «будто знаешь его всю жизнь» — какая-то выдумка, игра слов; а теперь и вправду чувствую... Ну как это сказать... Просто видишь... его никто не любил и не будет любить так, как я, это точно. И я не смогу относиться вот так же к другому. Вот это пугает.
     Кристина всхлипывала, тёрла распухшие глаза, но, памятуя о том, что всегда должна выглядеть приятно, старалась сквозь слёзы улыбаться.
     — Наверно, это плохо, что я призналась первая. Ну, то есть... что вообще призналась. Ты тоже думаешь, это отпугивает мужчин, да? — Она печально, но с надеждой посмотрела на меня. — Да... Но, видишь, это было нужно... Это было нужно, потому что иногда он делает мне больно. Это так странно и... как-то безумно, что ли... Но всё, что он говорит, даже самые глупости, даже незначительные вещи — всё словно застревает во мне. Как осколки снарядов. Обжигают, и никак не вытащишь. Я могу его цитировать. И я верю ему. Володе. То есть, видишь, когда он что-то говорит, может быть, мне и покажется, что это не так... Но потом... Понимаешь, потом, рано или поздно, я всё равно вижу!
     — Что видишь?
     — Что он не ошибся.
     — Что ж, он всегда прав?
     — Выходит, так, — Кристина засмеялась, как она это обычно делает: тоненько и как-то угрожающе-загадочно. — Но ты не обращай внимания. Все говорят, что я того... Может, так и есть... Знаешь, временами, я его просто ненавижу! А временами боюсь.
     — Нормальное дело, — сказала я, как обычно, в духе своей склонности всё принижать и охлаждать.
     Тем временем, Кристина, пропустив это суждение мимо ушей, твердила о том, что ей просто необходимо было признаться в любви Владимиру — нет, не затем, чтоб добиться взаимности, об этом она не смеет и думать, — просто для того, чтоб он понял, сколь чувствительна дама ко всем его словам, и стал, быть может, немного мягче, предупредительнее, осторожнее.
     — Господи, да что я говорю, как мне не стыдно!? Что я несу!? Володя всегда, всегда был очень ласковым, очень галантным. Иначе б я его не полюбила.
     Она немного отпила из чашки.
     — Скажешь, когда я тебе сильно надоем?
     — Скажу.
     Кристина улыбнулась:
     — Знаешь, я тебе завидую. Так, по-хорошему. Ты такая рассудительная, такая... хладнокровная, что ли... А я... Эх! Ты знаешь, я ведь каждый день, каждый день о нём думаю! Вот так. Как в шутке про белого медведя. Случается, что вечером, укладываясь спать, я говорю себе: «Молодец, сегодня ты ни разу не подумала о Вове, так что можешь позволить себе сейчас это сделать». Когда ночью не спится, вечно лезут ведь всякие мысли. А Володя — он как будто со мной, когда я о нём вспоминаю. Он утешает. Даже если и сам не поставлен об этом в известность.
     Господи... Нет, это бред! Не слушай, не слушай меня... Или звать его вслух по ночам, звать, когда он всё равно не услышит, когда надо обращаться к Богу — нормально?! Скажи! Нормально мысленно бежать к Нему, сидя в зубоврачебном кресле?
     — В зубоврачебном кресле нормально абсолютно всё.
     За окном уже стемнело. Погода, будто следуя примеру моей подруги, расстроилась. Капли дождя, нервно стучавшие по стёклам и оконным рамам, делали пейзаж похожим на Кристинино лицо. Ветер жестоко теребил деревья, с шумом носил туда-сюда листву и мусор, всегда невесть откуда берущийся во время таких бурь, а нервных барышень утверждал в мыслях о смерти и конце света.
     Поскольку в таких условиях отправлять гостью домой среди ночи было бы не вполне этично, и ей в любом случае приходилось ночевать у меня, мы переместились с кухни в большую комнату, чтобы с комфортом продолжать беседу на диване. Я постаралась сделать то, чего от меня ждали.
     — Ну что ты впрямь, Кристина! Ведь одна ж точно не останешься! С твоими-то талантами! М?
     — Таланты? Какие у меня таланты, Бог с тобой!
     — А что же, — подмигнула я, — приготовление ореховых тортов — не талант, по-твоему?
     Кристина слабо улыбнулась и вздохнула:
     — Я уже неделю питаюсь китайской лапшой. Не могу готовить, руки опускаются. Ведь я, до того как узнала Володю, и колбасу-то резать не умела. А потом... Делаешь что-нибудь для себя или гостей... рецепт новый пробуешь... И думаешь — стану великой поварихой, буду угощать Его... Он так орехи любит, знаешь, да? Ну, да теперь чего уж...
     — Ну, перестань! А танцы? А стихи?
     — Ты же знаешь, кому они посвящены почти все...
     — Но Кристина! Ведь это же... Ведь так же нельзя! Хватит! Хватит! Ты же решила забыть его!
     Тёплый дрожащий комочек прижался к моей груди, увлажняя поверхность халата и обещая сделать всё, для того чтобы освободиться.
     — Ну, вот и ладно. Будет! — Я гладила её по голове, раздумывая, чем бы заменить традиционную фразу про то, что грустить не о чём и скоро всё наладится. — У него кривые ноги. Противные, кривые, волосатые! Чаще вспоминай об этом.
     — Знаю, — ответила Кристина, всхлипывая. — Но, если честно, мне они нравятся.
     — А зубы — жёлтые.
     — И зу-у-у-убы!
     Бог ты мой!
     — А ещё... ты знаешь... Ведь Он не хочет меня видеть... Ни видеть, ни говорить... Уже десять дней... Он устал от меня!
     — Кристин, ну, тут мне ничем не помочь...
     — Знаю. Извини. Не обращай внимания. Вообще...
     И тут, в момент, когда Кристина очередной раз порывалась просить не слушать её и выгнать из дома, у меня появилась идея.

     Через пару минут мы сидели, выключив свет и повернувшись лицом разные стороны, чтоб не видеть друг друга, не портить эффект, но прижавшись спинами для ощущения общности. И предавались занятию, которое любой нас увидевший, да и мы сами впоследствии не могли квалифицировать иначе как бредовое.
     — Привет, Кристин, — сказала я.
     — Привет, Володя, — ответила она, то ли смеясь, то ли плача.
     — Как дела?
     — Реву.
     — Что случилось?
     — Ты уезжаешь...
     — Ох, — вздохнула я. — Ну, я же говорил уже. Так надо.
     Быть может, во мне сидит великая актриса. Я люблю превращаться в других людей. Когда долго общаешься, можно научиться здорово копировать.
     — Ты такой сильный и прекрасный... Володя, Володя, Володя...
     — К вашим услугам, сударыня!
     — Ты обычно говоришь: «Что, солнышко?»
     — В самом деле?
     — Ну да.
     — А так я никогда не говорю?
     — Никогда...
     — Ну ладно. Что, солнышко?
     — Володя... Ты покажешь мне Питер?
     — Кристина...
     — Знаю, знаю, глупости... Не отвечай! Извини, милый... Мне просто очень-очень больно.
     — Я говорил тебе, что так будет.
     — Говорил... И прав был, как обычно... Скажи, Володя, я хоть немножко тебе нравлюсь? Ты думал обо мне когда-нибудь?
     — Нет.
     — Нет?
     — Ты же правду хотела.
     — Понятно. Не оправдывайся. Это я сама, наверно, виновата, да?
     — Кристин...
     — Такая безвыходность!
     — Ну, перестань. Держись.
     — Держусь. Ногами за пол и зубами за воздух. И всё равно не могу.
     — Утешать не буду.
     — Да пошёл ты! Мне не утешения нужны, мне любовь твоя нужна как воздух, — расплакалась Кристина. — Только я уже привыкла не дышать.
     — Ребёнок ты, вот что, — сказала я, почти выйдя из образа.
     — Я тебе в постели покажу, кто тут ребёнок!
     Мы рассмеялись вместе.
     — Тебе лучше?
     — Кажется... немного...
     — Ну, вот и хорошо.
     И коль скоро речь зашла о постелях, а собеседница моя более-менее вернулась к жизни, я сочла возможным заметить, что уже за полночь. Как обычно в таких случаях, мы быстро постелили ей на этом же диване, где только что играли в сеанс переселения душ.
     — Видишь, — сказала Кристина, устраиваясь. — Я готова даже уже обманывать себя, чтобы быть ближе к Нему.
     — Сегодня он тебе приснится.
     — Ты... ты такая... Эх, чего бы я без тебя делала!
     Я подоткнула ей одеяло.
     Потом прошла в свою спальню, вытащила фотографии Володи из альбома, из рамки, из серебряного кулона, порвала их на части и выбросила в форточку. Стопкой положила в мусорное ведро его старые письма, открытки и все рецепты ореховых тортов. Добавила к ним несколько дешёвых побрякушек, полученных когда-то от будущего питерца. И книжку — «Как доставить удовольствие мужчине» или что-то в этом роде.
     В третьем часу я, наконец, легла. И решила — ни за что не буду плакать.
 

Ревность

     Фёдор перевернулся на спину, всем своим видом показывая, как доволен. Затем посмотрел на девушку, ожидая восторгов с её стороны. Но если таковые и были, они тщательно скрывались.
     — Ну, что?
     — Что? — переспросила дама простодушно.
     Фёдор откорректировал вопрос, впрочем, не слишком капитально:
     — Ну, как?
     — Как?
     Девушка пожимала плечами и кокетливо изображала непонимание.
     Фёдор зарычал, потом замурлыкал, издал несколько звуков нечленораздельного характера и, наклонившись над её ухом, сдавленно-подслащённым голосом потребовал отчитаться в своих ощущениях и мыслях. Конечно, положительных, прежде всего.
     — Да я вот думаю, завтра надо идти в поликлинику...
     — Что-о-о?
     — ...справку выписывать, — с коварным хладнокровием проговорила девушка.
     И добавила:
     — Как думаешь, Федя, лучше до обеда мне пойти или после?
     Кавалер снова завозился, зарычал, заворчал, заворочался с боку на бок и, заглядывая в смеющиеся глаза своей барышни, прошептал, задыхаясь от возмущения, по большей части наигранного:
     — Нет, ну каково! Ну... Ну... Я не знаю... Я тут, значит, стараюсь, а она про справки, значит, думает! Да... Да это просто... У меня слов нету! Аня, ты знаешь, что можешь так вот мужика импотентом сделать? — Он отпустил многозначительный взгляд. — Не, ну, не меня, конечно...
     Девушка захихикала и улезла полностью под одеяло.
     Фёдор поцеловал её макушку, которая единственная оставалась на поверхности.
     — Анюта...
     Прошептав пару приятных нелепостей, он нырнул за своей дамой — добиться признания в том, что время было проведено прекрасно.
     Через пару минут, лёжа в непринуждённых позах, они обсуждали очередную социологическую теорию, приглянувшуюся кавалеру.
     — Это совершенно бесполезная модель, — парировала Анна. — Она совершенно ничего не даёт познанию человека. Зачем нужна наука, которая не помогает ответить на вопрос «кто я такой»?
     — Феона... — задумчиво сказал Фёдор.
     — Чего?
     — Феона.
     — Что это такое?
     — Не что, а кто. Это девушка такая. Из Владивостока. Она вот так же говорила.
     — Девушка? Ты с ней был, да? Красивее меня? Рассказывай! Быстренько!
     Фёдор недовольно поморщился. Он понял, что зря это сказал.
     С того-то дня, в общем-то, всё и началось.

*

     Когда Федя жил во Владивостоке, он, в общем-то, не давал особенных авансов этой дамочке со странным именем. Даже почти не кокетничал. Она как-то сама вбила себе в голову, что любит его и не намерена прекращать это делать. А кроме того, обожала при всяком случае повторять это и самому Объекту Воздыханий, и случайно попавшимся людям. Грубо сказать Феоне, чтоб оставила в покое, было как-то неловко, жестоко. Выражение того же в мягкой форме оказалось полностью неэффективным.
     Впрочем, всё это было бы совершеннейшими мелочами по сравнению со счастьем Анютиной любви и тем, что они с Фёдором планировали скоро поселиться вместе, если б не одно обстоятельство. Два года назад, когда наш герой решил сменить местожительство, Феона, вся в слезах, просила разрешения иногда писать ему. Что ж, пусть пишет. Кто мог подумать, что это будет продолжаться так долго, что со временем поток писем не уменьшится, что и тогда, когда вместе с Фёдором поселится его дама сердца, он вынужден будет получать по нескольку писем в неделю? Даже если отвечать на них лишь изредка, из вежливости.
     — Мне она не нравится, Федя.
     — Послушай... но ведь я всё объяснил тебе! Она такой человек, странный, понимаешь! И я не давал ей совершенно повода.
     — Знаю... Знаю... Всё равно.
     — Не обращай внимания.
     — Расскажи мне про неё!
     — Ну, Аня...
     В десятый раз Анна просила рассказать ей про Эту Загадочную Даму. Сколько ей лет? Как выглядит? За кого голосует? Не столько влюблённость в Федю — ведь ясно, что не взаимная, — вызывала неудовольствие Анюты, сколько сам факт наличия в его жизни чего-то или кого-то, недоступного, неизвестного, не касающегося её. Будь она полностью в курсе, знай она ситуацию во всех подробностях, то, наверно, перестала б ревновать. Обладание информацией дало бы Анне воображаемую власть, превосходство над соперницей.
     — Ладно, расскажу всё, что захочешь. Чтоб ты увидела, что у меня нет никаких секретов.
     — Ты хранишь её письма?
     — Ох... Ань... Не стану обманывать, но ты же знаешь... Мне жаль выкинуть даже битую тарелку...
     — Покажи.
     Чтоб отмести все подозрения своей дамы, Фёдор позволил ей почитать Феонины письма. Первого же марта, в торжественный день, когда, уподобившись римлянам в их календарном отсчёте, наши герои решили начать новую жизнь с совместным ведением хозяйства, все вещи Фёдора, включая и архивы, и носки, перешли в распоряжение возлюбленной. Теперь Анюта могла делать с ними всё, что хочет.
     — Вот взяла бы я за волосы твою Феону и башкой её в тазик с водой бы холодной...
     — Это ревность. Ай-яй-яй!
     — Ревность...
     — Не надо, Ань... Не стоит.
     — Хорошо, не буду, милый.
     — Обещаешь?
     — Обещаю.
     Назавтра, первый раз вечером возвращаясь в свой новый дом, Анюта нашла в ящике новое послание.

*

     Отныне, каждый день, возвращаясь с работы, она заглядывала в почтовый ящик с особенным чувством. Как-то сами собой дни стали делиться на те, когда письмо от Феоны было, и те, когда нет. Первые считались дурными и, как по дьявольскому наущению, они случались с каждой неделей всё чаще и чаще. Вторые дни считались предвещавшими дурное. Если письма не было сегодня, то оно ожидалось завтра с двойной вероятностью, послезавтра — с тройной и так далее: чем дольше, чем неотвратимее виделось грядущее страдание.
     Вначале Анюта благородно заставляла себя письма не брать, оставляла там, внизу, в общем коридоре заманчиво белым существом выглядывать сквозь три дырочки мрачного железного ящика. Затем позволила — по праву жены или почти жены — взять письмо и самой принести в квартиру. Теперь оно, это ненавистное бумажное создание, несущее в себе частицы Той Самой Феоны, смотрело на хозяйку, режущую салат, с кухонного радиоприёмника, на который было временно посажено. Анна ходила кругами, вновь и вновь возвращалась на кухню, брала в руки, тревожно ощупывала зловещий конверт, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что не может ничем спокойно заниматься, пока не знает, что там написано. Равным образом понимала она и то, что прочтение письма так же не принесёт облегчения.
     Потом наступил тот день, когда она первый раз не вытерпела, не дождалась возращения Фёдора: аккуратно расклеив конверт, вытащила оттуда очередной кусочек души Той Самой и вкусила его ПЕРВОЙ. Это письмо было похоже на все предыдущие. Степень страдания, оказалось, не зависела от того, кто прочитывал послание раньше — адресат или она. Фёдор почти не рассердился, только устало покачал головой, утверждая, по своей привычке, что он всё знал наперёд, что когда-нибудь это кончится нехорошо, что Анна должна раскаиваться. Поняла ли она, что в очередной раз не права, что только понапрасну растрачивает свои нервы, что не стоит пятнать свою совесть такими неблаговидными поступками? Да, она поняла, конечно, поняла. Как и то, что впредь ей не возбраняется открывать Феонины письма.
     Обычно за вечер Анна читала новое письмо два-три раза. Раскрывая заветный сосуд с любовными воплями Той Самой, она превосходно знала, что, прочитав, сначала будет нервно и злобно смеяться, потом мысленно ругать Феону, потом тихо ненавидеть её, потом беситься, страдать и испытывать неимоверное желание перечесть ещё раз.
     Так было всё время. Писания неведомой и невидимой соперницы выводили Анюту из себя, на целые вечера ввергали её в дурное расположение духа, но при этом неимоверно притягивали. Вообще, ко всему, что казалось Феоны — Фёдор заметил это довольно быстро — наша героиня испытывала болезненный и страстный интерес. Возможно, такой же, какой сама виновница Анниных терзаний испытывала к их общему предмету любви.
     Постепенно зловредные и нервирующие письма вошли в Анютину жизнь в качестве органической составляющей. Она их ждала. Она была недовольна, когда они не приходили. Учитывая то, что сам Фёдор писал своей воздыхательнице уже крайне редко, вышло так, что Анюта практически стала сама вести переписку.
     Иногда от неё слышались сетования на то, что Та Самая не подаёт признаков жизни уже целых два дня. Если в начале каждое новое письмо казалось порождением злого умысла ради того, чтобы досадить ей, Анне, то теперь отсутствие корреспонденции стало казаться ещё более коварной игрой на нервах.
     Что гнусная Феона хочет сказать этим? Чего она добивается? Уж не хочет ли продемонстрировать, что Фёдор не так уж ей и необходим? Какая дерзость! Если эта недостойная посмела Его полюбить, то разлюбить с её стороны было бы ещё большим преступлением...

*

     Феона снилась Анне. Конечно, Анна ни разу в жизни её не видела, но что может быть помехой в таком животрепещущем деле! Ненавистная Та Самая явилась одной из ночей в образе Маруси Д., точной копией одного из наименее приятных воспоминаний о школьных годах. Точь-в-точь как в иные времена Маша перед их классной руководительницей, Феона щедро и шумно рассыпала слова, адресованные их общему Предмету. Тот был в деловом костюме, но двигался и реагировал одинаково пассивно как на излияния одной, так и на возмущение по этому поводу другой.
     Сон был не слишком приятным, но давал пищу для размышлений на весь день.
     Второй раз Феона выглядела как Аннина начальница со старой работы: в такой же юбочке, нелепо натянутой на рёбра, с таким же стервозным взглядом, нелепыми претензиями и властными полномочиями. У неё был визгливый голос, а у Анны не было никакого. Поэтому в этом сне общий Предмет выбрал Феону. Сон оставил дурное впечатление.
     На третий раз в образе Феоны слились Фёдорова мать и её, Анютина, бабушка.
     Как раз в тот же день — в субботу, Федя уехал в командировку, так что особенно заняться было нечем, — Анна решила провести генеральную уборку и, добравшись до склада старых бумаг, пылившихся под кухонным столом, как-то незаметно взялась их перечитывать в процессе приведения в порядок. Между квитанциями по квартплате и старыми газетами, содержавшими как будто что-то нужное, она наткнулась на записную книжку Фёдора — видимо, старую. За какой она год? Анюта принялась искать список памятных дат: если 17 сентября будет помечено как её день рождения, значит, это книжка новая; если же нет, то найден документ из древнейших времён, когда Совершенно-Особенный ещё даже не был знаком с Единнственной-Которая-Ему-Подходит.
     Открыв сентябрьскую страничку, Анюта испытала ужас. Ужас, быть может, лишь отчасти смешанный с восторгом нового открытия. То, что она нашла, казалось, связывает воедино всё происходившее последний месяц, доказывает неслучайность её бед, даёт своеобразную отгадку, но отгадку, которая ещё сильней завязывает все узлы.
     Семнадцатое сентября значилось как день рождения Феоны.
     Что прикажете думать? Как жить дальше, если выясняется теперь, что она вынуждена делить с Этой Самой не только своего мужчину, но и свой праздник.
     В воскресенье Анна слегка прогулялась по направлению к магазинам, в том числе, книжному. Она, человек сугубо логичный и рациональный, стала последнее время суеверной настолько, что лишь изредка смела признаваться в этом самой себе. Несколько милых томиков, располагавшихся на полке под громким названием «эзотерика», конечно, не стоили того, чтобы покупать их насовсем, но теребили Анютино любопытство. Она пролистала одну, вторую... Когда-то обожала издеваться над этими «предсказаниями» и «откровениями». С одной из страниц на неё взглянули «Ваши гороскопы по друидическому календарю». Дальше — ясно. Машинально посмотреть гороскоп, соответствующий своей дате. Вспомнить, что это ещё и день рождения Феоны. Узнать в описании характера её. Узнать в нём же себя. Узнать себя в ней. Прийти к выводу о судьбоносной, Свыше Предназначенной связи между собой и Феоной.

*

     Логическим продолжением мыслительной деятельности Анюты стало установление личного контакта с Той Самой. Поссорившись однажды со своим партнёром на почве того, кому нести сумку из магазина, она постепенно пришла к выводу, что, по сути, они с Феоной — одно и то же, соратницы по несчастью, подвергаемые произволу со стороны судьбы и Его, Во-Всём-Виноватого.
     — Каких помидоров мы возьмём? Получше или подешевле?
     За прилавком овощного отдела Анюта увидела молодую женщину поэтико-восточной внешности. Будь это Та Самая, можно было бы познакомиться с ней....
     — Анна! Ты слышишь, про что я говорю?
     — А?
     — О чём ты думаешь?!
     — Посмотри вон на ту продавщицу... Я так себе Феону представляю. Похожа?
     Последовал взрыв негодования со стороны Фёдора.
     Эту неделю он начал серьёзно нервничать при каждом упоминании имени Той Самой. Однажды была даже устроена сцена, сопровождаемая выкриками о том, что Анна сходит с ума, что у неё не все дома, что скоро она будет думать об этой Феоне больше, чем о своём возлюбленном, который полагает величайшие силы на приобретение их общего счастья в составе положительных флюидов и электрочайника.
     — Можно подумать, она моя поклонница, а не твоя, — сказала Анюта.
     О своей инициативе личного контакта она решила вслух ничего не говорить. Будучи одна дома, увлечённая неведомой силой, села и написала письмо Феоне. В нём говорилось, что она, Анюта, якобы дальняя родственница Федечки, якобы случайно услышала из разговора о прекрасной любовной истории, якобы восхитилась, якобы пожелала свести знакомство с дамой, наделённой столь благородными чувствами. Правдоподобное или нет, но письмо было отправлено. На обратном адресе, дабы Феона не догадалась про их сожительство, было поставлено «Воротниковой Анне до востребования».

*

     Ответ пришёл в понедельник. Его не надо было распечатывать, таясь, этот очередной фрагмент души соперницы никоим образом не принадлежал Фёдору, он был Анютин совершенно по праву.
     Письмо было написано в исключительно любезном тоне, даже с какой-то слащавостью, но такой, которая сама по себе казалась холодной и скользкой. Феона была исключительно рада знакомству с родственницей столь чудесного человека, в которого она имеет честь быть влюблённой, выражала уверенность в том, что Анюта равным образом с Фёдором обладает выдающимися способностями в матанализе и заваривании чая, рискованно шутила и, главное, сообщала, что Фёдор действительно настолько ей дорог, насколько Анна могла бы предполагать. Если, конечно же, не больше.
     Анну затрясло от этого чтива. В каждом слове мерещилось издевательство. Феонино многословие, вынуждающее поглощать множество вступительных строк, прежде чем дойти до сути, обычное, в общем-то, казалось, на этот раз было направлено на то, чтобы истощить нервы читательницы. Шутки, к чему бы они ни относились, напоминали замаскированные насмешки над ней же. Заверения в бессмертности любви к известному Объекту резали ножом. А главное — из каждого закоулка этого текста, из каждого пробела, из каждого знака препинания, казалось, выглядывало насмешливое разоблачение Анютиного обмана.
     Родственница! Ха-ха! Феона догадалась обо всём! Разумеется, догадалась! Она пока что позволяет Анюте оставаться с Фёдором в прежних отношениях... Она уверена, что, в конце концов, всё равно обладает на него всеми правами...
     Нет, что за глупости... Анюта выше, Анюта разумнее, Анюта водит её за нос!
     Чем дальше она углублялась в послание, тем сквернее чувствовала себя. И когда с новой страницы на Анну взглянула фраза «Я действительно люблю его, и это единственное настоящее чувство в моей жизни» — не выдержала. Сначала скомкала все листы, а потом медленно, с наслаждением, со злобным трепетом, радостно вслушиваясь в характерное и раздражающее шуршание, принялась отрывать от них кусочки, — маленькие, узенькие, длинные, закручивающиеся и мгновенно падающие на пол, — пока уничтожила полностью.
      Весь вечер Анна скрывала от Фёдора причину плохого настроения и скрыла, кажется, даже сам факт его. Да, она сама давно уже взяла за практику таить свои терзания, свои мысли и поступки: всё, что касается Феоны. Фёдору эти разговоры не нравились. Анна и сама была, в общем-то, не в восторге. Не сказать, чтобы она испытывала чувство вины. Не сказать, чтобы ощущала себя неправой. Просто внутреннее чутьё подсказывало ей: в этом во всём есть уже что-то нездоровое. Вроде бешеного увлечения физикой в 9 классе, когда она часами штудировала задачники — так, что окружающие стали беспокоиться за состояние бедняжки. Вроде тех ежедневных и многочасовых игр с одной и той же куклой — кажется, в четырёхлетнем возрасте, — до того методичных, что головка пластмассовой подруги не выдержала и отделилась от туловища. Ну, а сильнее всего происходящее напоминало метания от ненависти к любви и обратно в первые недели знакомства с нынешним конкубином.
     Нет, в принципе, всё было нормально. По телевизору очередной раз давали «Графа Монте-Кристо», водопровод наконец-то порадовал горячей водой, центральное отопление практически компенсировало незаклеенные окна. Было приятно услышать от Фёдора, что ему не задержат зарплату, было приятно ощущать его заботу в виде собственноручно изготовленного и принесённого с кухни колбасного бутерброда... Клетчатый плед, почти не попорченный молью, на ногах, на голове — мягкие розовые бигуди и Тот-Который-Единственный-в-Мире — рядом. Жизнь прекрасна.
     А всё равно чего-то не хватает.
     Фёдор уснул. Анюта осталась смотреть телевизор.
     В первом часу ночи она надумала собрать драгоценный и ненавистный артефакт обратно. Сидела у мусорного ведра и вылавливала из него по кусочку.

*

     Маленькое открытие. Феона не одна такая на свете.
     Нет, Боже упаси, чтобы кто-то ещё посмел иметь виды на нашего Героя!
     Боже упаси, чтобы наш Герой взялся мучить ещё одну невинную душу!
     Просто Анюте попалась книга про Феону. Внезапно и к большому удовольствию оказалось, что известный писатель К. вывел в своём произведении «Б.» героиню Л., невероятно похожую на Ту Самую. Она отличалась известной склонностью к патетическим речам и нездоровым влюблённостям. Это радует. Это значит, что деятели мировой литературы сталкиваются с такими же ситуациями. Значит, Анна не одинока. Значит, и соперница её не одинока тоже...
     В иных книгах писатели выводили сразу по несколько Феон. Свои Феоны присутствовали в каждом крупном кинофильме. Феоны стали появляться даже в музыкальных клипах. Даже в рекламных роликах! Случалось, что Анюте попадало такое произведение, что вся галерея женских образов представляла собою гвардию Феон.
     — Слышь чего... Почитай вот эту вещицу... Сильно с нашей жизнью перекликается...
     — А что там такое? — рассеянно спросил Фёдор.
     — Да она героиня сильно похожа на твою владивостокскую знакомую, — ответила его дама.
     И в голосе её, если бы Фёдор прислушался, не звучало ни злорадства, ни ехидства, ни обиды скучающей влюблённой.
     Зато на лбу Героя остро обозначились так портившие его ранние морщины.
     — Слушай, мне осточертела эта Феона! Ну её на фиг!
     — Федя... Как ты можешь так говорить о ней... Ведь она тебя любит...
     Глаза коллективного Предмета воздыхания округлились:
     — Что-о-о? Ты теперь её защищаешь передо мной?! Вот это новость!
     — Ну, милый... Ты должен бережно к ней относиться... Мы же в ответе за тех, кого приручаем...
     Ближе к ночи у Фёдора разболелась голова, он повернулся к стенке лицом и лежал молча. Рядом Анюта продолжала в своей душе опасные алхимические опыты по смешиванию женской солидарности и ревности.
     Как знать, кто из этих двоих на самом деле больше виноват. Она? — в том, что влюблена и докучает. Или он? — в том, что отвергает эти благородные поползновения.

*

     А в конце весны Анюта нацелилась ехать во Владивосток.
     — Ну что ты прямо, — говорила она Фёдору, — я ж не насовсем. И вообще. Познакомлюсь с твоим прошлым, будем лучше понимать друг друга.
     Чья персона подразумевалась под «прошлым» и составляла собой главную цель поездки, не было секретом ни для неё, ни для него. Фёдора всё чаще посещали мысли о необходимости вмешательства врача. Но ведь не скажешь: «Милая, мне кажется, нам нужно обратиться к психиатру!»
     Работать ему теперь пришлось по минимуму, с тем чтобы всё время проводить с Анютой, отвлекая её от чтения, написания и бессмысленного разглядывания писем. Неизбежно воспоследовавшие финансовые проблемы усугубились переездом. Исчерпав весь ресурс уговоров, Фёдор решил, что единственное средство избавиться от владивостокской поклонницы — это убежать, сменив адрес, чтобы она просто не смогла писать ему.
     Анна последнее время стала вести себя совершенно нездорово. На переезд она отреагировала вяло, отстранившись ото всех забот в этом плане. От поездки кое-как Фёдор отговорил её, указав на денежные затруднения и даже прибегнув к утаиванию части финансовых средств. Однако с нервами у его дамы явно начало твориться что-то не то. Она дёргалась по каждому поводу, плакала несколько раз в день, перемежала вспышки гнева и отчаяния, то и дело ощущала желания, которым, по её словам, не могла сопротивляться. То ей хотелось слив, то написать Феоне, то снова слив, то Фёдора.
     Когда они сидели на чемоданах в новой квартире с неоклеенными стенами и одной лампочкою в коридоре, Анюта сообщила, что беременна. Фёдор сначала не поверил. Потом немножко испугался. Пришлось расписываться.

*

     Фёдору снилось что-то большое, многогранное, яркое, царапающее и невыносимо разноцветное. Переходя от сна к полусну, как и вчера, как и во все предыдущие ночи в течение последних полутора месяцев, он уже понял — это кричит ребёнок. Нужно терпеть. Оставшуюся половину ночи он проведёт в болезненном состоянии не сна — не пробуждённости, в котором находится с некоторых пор добрую половину своих суток.
     И не открывая глаз, он прекрасно представлял себе, как на противоположном конце их единственной комнаты стоит, согнувшись над маленькой ободранной кроваткой из комиссионки через улицу, худая, нескладная женщина со спутанными волосами. Глаза обращены к маленькому орущему свёртку. В них одержимость. В них давно уже нет ничего, кроме одержимости — Бог ведает, чем...
     — Спи, спи, моя хорошая... Лапочка моя... Ууу-Ууу... Ууу-Ууу...
     Слова колыбельной, Аннин шёпот, приправленный, как и всё, что от неё исходило, нервическим оттенком, царапали уши, не давали спать, мучили папашу ещё сильнее, чем вопли нежного юного существа. Помимо воли новые и новые слова, новые и новые звуки один за другим врывались в его незащищённый мозг:
     — Феоночка... Маленькая моя... Ну не плачь... Не надо плакать... Феоша...
     Фёдор поёжился, заворочался на своей половине постели, свернулся клубком, натянул одеяло на голову и снова попытался уснуть. Он чувствовал непомерное одиночество.