Николай Устьянцев родился в Москве в 1962 г. Учился в Литературном институте. Повести и рассказы публиковались во многих литературных журналах. Автор книг прозы «Балерина» и «Космические собаки». Член Союза писателей Москвы. Лауреат премии журнала «Кольцо «А».
 

НИКОЛАЙ  УСТЬЯНЦЕВ

 ПРИСЛУГА

     Катюша была совсем маленькой девочкой и даже ещё не все слова умела выговаривать. Она очень любила бегать за голубями и приговаривать: «Гуля, гуля». С тех пор во дворе, потом в детском саду, школе, техникуме, на работе и даже родители звали её Гулей. Кстати, на работе многие так и не знали её настоящего имени: Гуля и Гуля. Муж Лёша тоже звал её так, а иногда просто — «птичка».
     Последний день своего отпуска Алексей проводил в праздности. Он небритый ходил по квартире в одних трусах, насвистывая все мелодии, какие только приходили ему в голову, курил и попивал чаёк. Было 17-е августа 1998 года. Из угла комнаты телевизор беспрерывно выдавал разную информацию, но Алексей, как обычно, не обращал на это внимания, и, услышав слово «дефолт», не придал ему никакого значения, уж слишком много за последнее время появилось новых непонятных слов, в которых все уже давно запутались.
     Гуля позвонила из магазина, где она занимала должность старшего продавца отдела бытовой химии, и тихо, заговорщицки произнесла:
     — Ты слышал, Лёш, что объявили дефолт?
     — Ну слышал, а что это такое?
     — Ничего, я сама-то толком не знаю, что это такое, но наши говорят, что это опять очередной кризис.
     — Да брось ты, Гуль, по-моему, наоборот, наконец-то, всё вроде бы наладилось.
     — Значит так, — Гуля совсем понизила голос, — ты сейчас бери побольше денег, иди по магазинам и покупай все подряд. Ну не все, конечно: там — гречки три килограмма, муки два хватит, подсолнечного масла бутылки три, тушёнки банок десять, сахара килограмма тоже три, что ещё? — Гуля призадумалась.
     — Водки бутылок десять, — оживлённо подсказал Лёша.
     — Хватит пяти, а я тогда у себя мыла, порошка, зубной пасты, туалетной бумаги и всякой химии прикуплю. Ну все, до вечера, а то тут вон девчонкам тоже звонить надо.
     Алексей посидел и подумал, что всего этого быть не может, сколько ж можно, но слово Гули для него было — закон. Он оделся, взял деньги, сумки и отправился в путь.
     Деловая суета наблюдалась непосредственно около подъезда. Кто-то уже затаренный возвращался из магазинов, кто-то только туда направлялся. «Значит, правда что-то происходит» — подумал Алексей, мимоходом оценив ситуацию.
     Он купил все, что просила Гуля, только водки получилось чуть больше, не пять, а семь, но эти две лишние бутылки были спрятаны в заначку за шкаф.
     Когда Гуля вошла в квартиру с двумя полными сумками химии, все продукты, купленные Алексеем, были выставлены на кухонном столе, а сам он сидел и смотрел на всё это «богатство», Гуля тоже выложила все свои покупки и села рядом с мужем. Оба помолчали минут пять. Гуля очнулась первая:
     — А нам ещё Пете к школе всё надо покупать. Одежду тоже надо новую, все износилось, да и вырос он за лето.
     — Надо, — вздохнул Алексей.
     — Кстати, а где он бродит весь день? — устало спросила Гуля.
     — Сейчас придёт, он прямо перед тобой забегал с ребятами, они попили воды и пошли за мороженым.
     — Эх, Лёш, чувствую я, что с этим дефолтом всё плохо кончится. Вот чувствую. — Гуля поднялась с табуретки и стала разбирать сумки.
     — Подожди, посмотрим, не паникуй, и не такое у нас бывало.

     Первой потеряла работу Гуля. Это произошло чуть больше чем через месяц после августовских событий. Магазин «прогорел», и его закрыли, а сотрудников отпустили на все четыре стороны. Это был первый шок. Спустя пару недель после неё, где-то в середине октября, с работы вылетел и Алексей, так как в автосервисе, где он работал водителем автопогрузчика, произошло сокращение штатов. Он, конечно, знал об этом заранее, но Гуле пока ничего не говорил, боялся её окончательно выбить из колеи.
     Когда Палыч, директор сервиса, отдавал ему трудовую книжку, то как-то смущённо, замешкавшись, сказал:
     — Ты уж, Лёх, извини, сам знаешь ситуацию. Жена-то, я слышал, тоже осталась без работы?
     — Да, осталась.
     — Как вы теперь-то?
     — Не знаю, будем что-то придумывать. Палыч, а кто теперь за погрузчик-то сядет? — для проформы поинтересовался Алексей.
     — Кто, я сам и сяду.
     — Ну ты ж начальник, прям в галстуке при подчинённых и клиентах будешь разъезжать по территории? — усмехнулся Алексей.
     — А куда деваться? Так и буду. Подчиненных? Клиентах? Я так, Лёх, понимаю, что тут скоро ни тех, ни других не будет, сам прикидываю, куда бы мне пристроиться. Местечко, правда, одно есть, зовут. Вот прикрою эту контору и туда нырну. Так что, Лёх, если там зацеплюсь, то тебе свистну, лады? — Палыч протянул руку.
     — Лады, — Алексей пожал её, развернулся и ушёл.
     Придя домой, он молча шлёпнул трудовой книжкой об стол и выложил деньги, которые ему выдали под расчёт:
     — Вот, Гуль, меня тоже уволили.
     — Как уволили? Что, за один день? Так не бывает. Ты ведь все знал и молчал? Да? — Гуля обмякла и прислонилась к стене.
     — Да, — тихо ответил Алексей. — Я не хотел тебя расстраивать. Но Палыч обещал помочь.
     Это стало вторым шоком.
     Утром, когда Петя отправлялся в школу, то очень удивился, что отец никуда не собирается:
     — Пап, тебя что, тоже, как маму, выгнали с работы? Алексея передёрнуло от слова «выгнали», но он, как можно спокойнее, поправил сына:
     — Не выгнали, а сократили.
     — Понятно, пап, у нас в школе тоже у многих ребят родителей сократили.
     — Ну вот, видишь как, не мы одни такие.
     — И что теперь делать будем, пап?
     — Попробуем выкрутиться, сынок, ты давай, беги, а то опоздаешь. — Алексей поцеловал Петю и закрыл за ним дверь.

     До Нового года Алексей и Гуля только тем и занимались, что вычитывали объявления в газетах, на столбах, сами давали объявления, звонили и ходили по организациям. Везде ответом было: или «мест нет», или сокращения, или Алексея и Гулю не устраивала та мизерная зарплата, которую им предлагали. Иногда оба впадали в отчаянье и у них от бессилия опускались руки, но они подбадривали друг друга и начинали все сызнова. Тянули они на домашних сбережениях. Накопления тратились только на еду. Теперь даже Пете не давали денег на школьные завтраки, дорого выходило, а когда Гуля каждое утро клала ему в портфель пакетик с двумя тоненькими бутербродами и одно яблоко, то у неё, при взгляде на этот скудный паёк, сжималось сердце. Вещи, практически, тоже не покупали, лишь изредка самое необходимое.
     Как-то вечером они втроём вышли погулять около дома. Петя возился в снегу, лепил снежки и кидал их в толстые стволы старых тополей. Каждое точное попадание он сопровождал негромким возгласом: «Попал!». Послезавтра Новый год.
     — Бедный Петя, — тихо, чтобы сын не услышал, обратилась Гуля к мужу, — я уж тебе не говорила, а он меня вчера спросил, что ему подарит Дед Мороз и будет ли, как всегда, у нас дома настоящая ёлка? Я не смогла ничего ответить, отвернулась, а у самой комок к горлу подступил. Он постоял и ушёл к себе в комнату, ведь уже не маленький, всё понимает. Потом я на цыпочках подкралась к его двери и слышу — плачет. Мне так его жалко стало. Что делать-то будем, Лёш?
     Алексей повернулся к Гуле, и в серо-синем свете уличных фонарей она увидела лицо измученного и уставшего человека, но через несколько мгновений он твердо ответил:
     — У ребят займу. Так что будут у нас и подарки, и ёлка, и шампанское.
     В новогоднюю ночь все это у них было. Они веселились, смотрели телевизор, танцевали и даже взрывали на улице петарды.
     Но праздники быстро прошли. Дым от петард и бенгальских огней улетучился, деликатесы были доедены, шампанское допито, остались лишь те две «кризисные» бутылки за шкафом, подарки распакованы, ёлка уже потихоньку начинала осыпаться. Ситуация же никак не изменилась, а только ухудшилась — надо было отдавать долги.
     И тут, где-то уже после Рождества, объявилась старая знакомая Гули — Настя. Они вместе давно работали в одном из универмагов на окраине Москвы. Но как-то раз Настя без всякого объяснения причины, быстро, в один день уволилась. Девчонки тогда так толком ничего и не поняли, подумали, что у неё возникли какие-то проблемы с начальством из-за недостачи. Но, недолго посудачив, о ней позабыли.
     Позвонила она за полночь. Петя спал, а Гуля и Алексей в полудрёме лежали в постели и смотрели телевизор.
     — Господи, кого это там ещё чёрт несёт? — Гуля вскочила с кровати. — Время-то? — и, поправляя ночную рубашку, потянулась к телефону.
     «Не фигура, а загляденье», — подумал Алексей, посмотрев на жену с «тыла», и зевнул.
     — О, Насть, привет, пропащая душа, сколько лет, сколько зим. Чего так поздно-то? — сонно произнесла Гуля. — Сейчас, подожди, я пойду на кухню к другому телефону, чтоб своим не мешать.
     Сначала их разговор тёк как-то вяло. Затем послышался сперва негромкий, а потом уже громкий, смех, который прерывался какими-то интимными шушуканьями. Разговор явно затянулся. Подруги, перебивая друг друга, пытались высказать всё самое сокровенное, накопившееся за эти годы.
     Когда Гуля вернулась в комнату, Алексей уже сладко похрапывал под телевизор. Она несильно толкнула его в плечо и возбуждённо прошептала:
     — Лёх, ты спишь, что ли? Слушай, кажется, мы — живём. Хочешь, я тебе расскажу, о чём мы с Настей говорили?
     — Завтра расскажешь, — пробурчал он, перевернувшись на другой бок.
     По многолетней привычке Алексей проснулся рано, в шесть утра, и поплёлся на кухню ставить чайник. Также по привычке через некоторое время вслед за ним появилась Гуля.
     — Ну и о чём же вы вчера с Настей говорили? — Алексей разлил чай по чашкам и сел на табуретку. Гуля отпила глоточек и начала:
     — А знаешь, где она сейчас работает? Ни за что не догадаешься.
     — Или уборщицей клеток в цирке, или опять же уборщицей, но в публичном доме.
     — Вот ты смеёшься, а почти угадал. Да, уборщицей, только не совсем уборщицей, а горничной, причём не где-нибудь, а у иностранцев, и не просто у каких-то там замухрышек, а непосредственно прямо в посольстве, в семье дипломатов. Уже шесть лет как.
     — В посольстве? И в каком, интересно? — удивился Алексей.
     — В каком? В американском, — важно ответила Гуля.
     — Ну да, в американском? Не может быть! — сыронизировал он.
     — Вот так. И находится в полном порядке.
     — Ну и к чему ты всё это клонишь?
     — А к тому, что когда я ей рассказала о нашем с тобой положении, так она тут же сначала заохала-заахала, а потом сказала, что поспрашивает там у себя по своим каналам и, может быть, для меня чего найдёт. Понял?
     — Понял, но не понял, ты что, собираешься в уборщицы пойти, да ещё к иностранцам? — Алексей чуть не поперхнулся чаем. — Они же ведь там, небось, все проститутки.
     — Во-первых, я ж тебе говорю, что не в уборщицы, а в горничные. Во-вторых, насчёт того, о чём ты думаешь, так я ж у неё об этом аккуратно поинтересовалась, и она мне сразу сказала, что не бойся, у них в этом смысле всё строго. Даже слишком. Не дай Бог.
     Алексей, однако, приуныл и впал в раздумье. Что-то сегодня на него спозаранку многовато обрушилось необычной информации.
     Тем временем Гуля разбудила Петю и стала собирать его в школу. Сегодня мама ему показалась не такой удручённой, как обычно, и даже бутерброды на этот раз были гораздо толще, чем всегда, и яблок было не одно, а два.
     — Одним с какой-нибудь девочкой поделишься, — поправляя на сыне одежду и ранец, напутствовала его Гуля.
     Проводив Петю, Гуля вернулась на кухню, где Алексей по-прежнему пребывал в раздумье.
     — Ну что? Все равно другого-то выхода пока нет, — сказал он и рухнул в постель досыпать.
     В ожидании известий от Насти Гуля слегка затаилась. Алексей тоже как-то приутих. Общались они довольно-таки мало, только по какому-нибудь конкретному делу, но особого напряжения в их отношениях не чувствовалось. Всё было будто бы как всегда. Петя же вообще ничего не замечал и ни на что не обращал внимания.
     Настя сдержала своё слово и вскоре перезвонила:
     — Ну что, Гуль, нашла я тебе хороший вариант. С иностранцами, правда, не получилось, но тут тоже неплохо. Смотри, богатый бизнесмен средних лет, не бандит, да-да, не бандит, всё проверено, положительный, культурный, два высших образования. А главное, отец-одиночка, сына один воспитывает. Жена их бросила несколько лет назад, сучка. Она фотомодель бывшая, да ты её видела по телевизору, поехала отдыхать во Францию и там схлестнулась с одним «козлом», французом, тоже не нищим, дизайнером по мебели, потом вернулась сюда, здесь развелась и обратно умотала во Францию, вышла замуж за этого «кутюрье», родила ему там тоже сына и теперь прекрасно себя чувствует.
     В общем, ему нужна и горничная, и гувернантка в одном лице. Я бы, честно говоря, сама пошла, да не могу, «своих» же я не брошу, у нас ведь всё по рекомендациям. Мой тебе совет — соглашайся. Потом выгода какая: деньги те же, что и у меня, зато знания языка не нужно. Я-то, знаешь, как в свое время намучилась с нашим знанием по школьной программе, ужас, пришла к ним и ни в зуб ногой, да ещё у американцев-то совсем другой английский, ни хрена не понятно, а ничего, привыкла, поднаторела, и сейчас я с ними только так тараторю. Так что, Гуль, подумай, как надумаешь, позвони мне, я тогда тебе его телефон дам, зовут Иваном. Не тяни, на размышление два дня, иначе перехватят.
     — Настя звонила, — с выдохом сообщила Гуля Алексею, клеящему в этот момент отставшую подмётку на Петином сапоге.
     — Да уж догадался. Ты прям вся исшушукалась и изагакалась. Говори, какие дела?
     — Подыскала она мне место, теперь ты меня слушай, — и Гуля изложила ему всю суть разговора с Настей.
     — И как быть? Лёш, деньги ведь такие немереные, и, в принципе, работа — не бей лежачего. — Она попыталась посмотреть мужу в глаза.
     Тот, продолжая клеить, ответил:
     — Гуль, я ж тебе тогда ещё сказал, другого выхода все равно нет. Так что договаривайся.
     Алексей плотно прижал приклеенную подмётку, повертел сапог в руках, понюхал, дунул на него:
     — Ну что, сапог готов. Ты звони им всем прямо сейчас, звони, а я пойду воздухом подышу, — и ушёл на улицу.
     Когда он вернулся домой, она, немного возбуждённая и раскрасневшаяся от волнения, известила его:
     — Всё в порядке, встречаемся с ним завтра, чтобы обсудить условия. Там, в общем, как: уборка квартиры, стирка, сына утром в гимназию возить и забирать оттуда, Пашей звать, от дома пятнадцать минут на автобусе, он моложе Пети на два года, восемь лет, готовка еды. Что ещё, а, вот квартира уж очень здоровая, двести пятьдесят метров, пять комнат, два туалета, две ванные, убирать замучаешься, правда, в центре, на Петровке. Вот так.
     На следующий день Гуля как следует накрасилась, оделась во всё самое лучшее и уехала на встречу, а уже на другой она вышла на работу.

     Закончились февральские метели, наступил долгожданный март, холода ещё стояли, но солнышко уже засветило по-весеннему, на пригреве заиграла капель, снег стал потихоньку проседать и опускаться, оживились птицы, их разноголосица звучала всё громче и звонче.
     Алексей занимался домом, покупкой продуктов, и по-прежнему безрезультатно продолжал изучать объявления в поисках работы.
     Гуля приходила домой уставшей, но каждую пятницу приносила приличную сумму денег. Бывшие долги все были розданы. И все же дух какой-то червоточины и тихого разлада явно витал в воздухе. Алексей искал причину происходящего, но никак не мог до неё докопаться. Что-то стало мешать в их жизни, а что — непонятно. Постепенно они отдалялись друг от друга всё больше и больше, спали теперь в разных комнатах, так как Гуля рано ложилась и рано вставала, а он допоздна сидел у телевизора, беспрестанно переключая с одной программы на другую. А Петя продолжал жить своей школьной, детской, наивной жизнью, ночевал то в комнате с мамой, то с папой, засыпая под работающий телевизор.

     А тогда, в первые дни работы у Ивана, Гуля поняла, что попала далеко не на курорт. Когда она в действительности столкнулась с тем, что ей придётся делать, то от всего этого стало страшно. Помимо того, что квартира на самом деле оказалась огромной и убрать её целиком за один день было просто физически невозможно, опять же приготовление еды занимало время, плюс поездки за Пашей туда и обратно, плюс ему ещё надо было помогать делать уроки. Но самое главное, что мальчик оказался немного странным. Первым делом, когда Гуля вошла в квартиру, Паша, увидев её, сразу нахмурился, убежал в свою комнату и закрылся там, сильно хлопнув дверью.
     — Вы, Гуля, не обращайте на это внимания, Пашка у меня немножко нервный, без матери растёт. — Иван посмотрел на закрытую Пашину дверь, помолчал и продолжил, — кстати, Гуля — это ваше настоящее имя?
     — Нет, конечно, Катей меня зовут, — улыбнулась Гуля.
     — Тогда, если можно, я вас тоже буду звать Гулей? — спросил Иван.
     — Да, можно, — согласилась она.
     Шли дни. Паша с самого утра, ещё перед уходом в гимназию, начинал закатывать истерику и биться головой об пол, крича:
     — Уходи, плохая, ты мне не нужна, нам с папой хорошо, уходи. Я с тобой никуда не пойду.
     Гуля вместе с Иваном с трудом заставляли его одеваться, и она волокла его в гимназию.
     Потом с таким же трудом она его оттуда забирала. В гимназии он от неё убегал, прятался, а Гуля с учителями его отлавливала и повторялся утренний вариант. Дома он опять запирался в своей комнате и, как волчонок, сидел там один, со злостью ломая свои игрушки.
     Гуля заходила к нему и предлагала помочь сделать уроки, но в ответ в неё летели обломки и остатки этих игрушек. Однажды она не выдержала и сказала:
     — Больше я с тобой не дружу, всё, делай, что хочешь. — И теперь уже она хлопнула дверью, ушла на кухню и там заплакала.
     Гуля долго не выходила оттуда, смотрела в окно, тёрла красные, опухшие от слез глаза и вздыхала. Но тут неожиданно открылась дверь и вошёл совершенно спокойный Паша. Она повернулась к нему, он увидел её заплаканное лицо, испугался и произнёс:
     — Ты что, плачешь? Я никогда не видел, как тёти плачут, только по телевизору. Почему ты плачешь?
     Гуле захотелось себя повести как-то посуровее, но у неё вдруг внутри что-то ёкнуло, и она, сев на стул, ответила:
     — Да это у меня просто голова заболела.
     Паша подошёл к ней и, дотронувшись до её лица, спросил:
     — А можно я у тебя на коленях посижу?
     От такого у неё опять навернулись слезы, она всхлипнула, но сдержалась.
     — Конечно, мой мальчик, садись.
     Он сел к ней на колени и прижался своей головкой к её груди. Гуля его слегка обняла и погладила. Паша посидел некоторое время, а потом сказал:
     — Пойдём ко мне в комнату. Мы с тобой поиграем в мои игрушки.
     — Пойдём.
     Он взял её за руку и потянул за собой.
     И так постепенно, день за днём, Паша будто раскрывался, отходил, как замёрзший цветочек.
     Истерики закончились, волочить в гимназию его теперь не приходилось, он сам одевался, брал Гулю за руку и с улыбкой шёл вместе с ней по улице на остановку. В автобусе же он гордо вертел головой, мол, смотрите, я не один, я тоже как все дети. И уроки они теперь с большим удовольствием делали вдвоём.
     Однажды Гуля краем уха случайно подслушала разговор Паши с отцом. Иван о чём-то его расспрашивал, тот отвечал, а потом вдруг полушёпотом произнёс:
     — Пап, знаешь, а Гуля, оказывается, хорошая, добрая, тёплая и мягкая. Я у неё теперь часто на коленях сижу.
     Как-то раз Иван не пошёл на работу и остался дома. Он сидел за компьютером, а Гуля мыла в квартире полы. Оба занимались своим делом и не обращали друг на друга внимания. Но тут Иван вдруг отвлёкся и посмотрел на согнувшуюся с тряпкой в руках Гулю:
     — А вы знаете, что Паша мне сказал? что вы хорошая, добрая, тёплая и мягкая.
     Гуля распрямилась, бросила тряпку, убрала рукой со лба выбившуюся мокрую прядь волос:
     — Знаю, я тогда всё слышала.
     Иван обнял её и произошло то, что должно было произойти.
     А Алексей с Петей жили уже совсем бобылями. Алексей потихоньку хозяйствовал, листал газеты и много спал, да так, что уже стал путать сон с явью, а Петя, в основном, пропадал на улице.
     Сердце же, мысли и чувства Гули теперь разрывались между четырьмя людьми: двумя мужчинами и двумя детьми. И главное, что всех ей было почему-то жалко.
     Ну вот так и наступил март.
     Гуля иногда дома, пока никто не видел, подходила обнаженная к большому зеркалу и, глядя на своё отражение, думала: «И что Иван во мне нашёл? Я же полная, неумная, в принципе, немолодая. Он, конечно, тоже не юноша, но ведь что-то во мне увидел. Говорит, что я пахну хорошо, что от меня пахнет жизнью, глупость какая-то. И ведь говорит, что любит».

     Что она беременна, Гуля уже точно поняла в начале мая и ужаснулась: «Всё, попала, дура, ведь два месяца прошло, думала, обыкновенная задержка. Ан нет. Ещё бы хорошо знать, от кого? Что ж теперь делать-то? Кому первому сказать?
     Первому она решила сообщить Ивану.
     Гуля выбрала момент, когда он опять остался дома, собралась с мыслями, перекрестилась и вошла к нему в комнату.
     — Вань, у меня к тебе дело.
     К тому времени они уже были на «ты».
     Иван отвернулся от монитора:
     — Да, Гуль, я тебя слушаю.
     — У меня, наверное, будет ребёнок.
     — От кого? — Иван изменился в лице.
     — Не знаю. — Гуля опустила глаза.
     — Выйди отсюда вон, — сурово скомандовал он. Она ушла и стала ждать, чем всё это кончится. Через некоторое время из комнаты донеслось:
     — Иди сюда!
     Руки и ноги её затряслись, а услышала она то, что и ожидала.
     — Мне беременные домработницы не нужны. — Он вновь перешел на «вы». — Вы уволены. Вот вам зарплата за последнюю неделю, плюс двести долларов сверху, за услуги. Всё, вы свободны. — И Иван опять отвернулся к компьютеру.

     Выйдя на улицу. Гуля сначала немного выпила с горя сухого вина в близлежащем кафе, потом поплакала в сквере на скамейке и поехала домой.
     Дома полусонному Алексею она сказала:
     — Ну что, Лёш, меня уволили. А ещё я... забеременела, уже больше двух месяцев.
     Он почесал взъерошенную голову и без всяких эмоций спросил:
     — И от кого?
     Гуля пригладила его волосы и сказала:
     — Ну, конечно, от тебя, милый.
     Алексей встал, подтянул трусы:
     — Ну что ж, рожай, будем растить...

 
ГЕНОТИП

     Пятница. Лето. Шесть часов вечера. На улице — ослепительная жара.
     Виктор Павлович Кожокин работал маркшейдером в «Метрострое» и теперь после трудового дня шёл домой. Вообще-то, он жару не любил, но почти полураздетые девушки и женщины, заполнившие практически всё пространство, куда ни падал взгляд, поднимали ему настроение. Также хорошему настроению способствовало ещё несколько обстоятельств: сегодня он получил зарплату за два месяца, плюс квартальную премию, которую можно будет заначить от жены, не всю, конечно, а остатком, по секрету, поделиться с сыном Ромкой, всё ж парню-то уже пятнадцать лет, должны же у него быть свои карманные деньги на непредвиденные расходы . И уж совсем радовало то, что сегодня, как и почти всегда по пятницам вот уже много лет подряд, состоятся традиционные семейные посиделки с соседями по лестничной площадке: Мишкой Кербергом, его женой Лизой и дочкой Полиной.
     Виктор с Мишкой познакомились на стройке. Тогда в моду вошли МЖК — молодёжно-жилищные комплексы. Это когда молодые люди в свободное от основной работы время трудились на строительстве жилых домов, в которых же потом и получали благоустроенные квартиры. Виктор там был и стропальщиком, и бетонщиком, и отделочником, а Мишка возил на грузовике туда стройматериалы, и во время долгих перекуров, простоев и поедания на ходу буханок белого хлеба с кефиром, они подружились-скорешились. В результате, они так и получили две двухкомнатные квартиры на одном этаже.
     Их жёны, Витькина Валька и Мишкина Лизка, со временем тоже, что называется, сошлись и имели какие-то свои общие дела, в которые мужики уже давно не лезли.
     Между прочим, Виктор вспомнил, что последний раз они с Мишкой выпивали две недели назад, причём вдвоём, так как их жёны ездили на вещевой рынок покупать себе, видите ли, купальники и прочие «аксессуары на летний сезон».
     Дети же, Ромка и Полина, вообще, росли как брат и сестрёнка, вместе ходили в один детский сад, вместе гуляли и играли, перемещаясь из одной квартиры в другую, теперь учатся в одной школе, в одном классе, недавно девятый закончили. (Кстати, и детский сад, и школу тоже строили Витька с Мишкой.) И сейчас, опять же, делая вместе уроки, мотаются туда-сюда, и даже живописью занимаются вместе в одной изостудии.
     Любимой же темой разговоров у родителей, когда они подвыпьют, полушутя, полусерьёзно, была, вот, мол, дети-то наши самые красивые в классе, да и в школе, пожалуй, тоже, эх, не миновать нам родства!
     Придя домой, Виктор быстро полез в душ ополоснуться. Сегодня очередь принимать у себя соседей была Кожокиных. Они чередовались с Кербергами через раз.
     Чуть прохладные и немного колкие струйки воды приятно омывали уставшее от работы тело Виктора. Он фыркал и покряхтывал от удовольствия, при этом размышляя о том, что Валька-то — молодец: всё заранее приготовила, сварила, и пожарила, осталось только разогреть. Виктор вчера даже слышал, как Валентина в разговоре по телефону с Лизой говорила ей: «Лиз, если я вдруг чуть позже приду, то вся еда в холодильнике, найдёшь и разогреешь. Поняла? И смотри за этими, чтоб до моего прихода не напились».
     Выйдя из душа, он, вытираясь на ходу, босиком прошлёпал в комнату, где на серванте стояла клетка с волнистым попугайчиком Гришей. Виктор закрыл форточку и дверь, чтобы Гриша никуда не улетел, открыл клетку, а сам сел на диван.
     — Ну что, Гриш, выходи на волю, разомни свои крылышки-то, сейчас я тебе жратву дам.
     Гриша в ответ что-то радостно проскрипел своему хозяину и выпорхнул из заточения. Минуты три покружив, он сел Виктору на мокрую голову и стал с ним общаться, продолжая поскрипывать и попискивать. Через некоторое время Виктору стало щекотно от Гришиных ласк, и он, насыпав ему корма, отправил его обратно в клетку.
     Когда раздался звонок в дверь, Виктор, семеня и спотыкаясь, быстро одел трусы и добежал открывать. Пришли Керберги. Мишка с Лизой.
     — Витьк, мы, понимаешь, к тебе в гости, а ты тут нам мужской стриптиз устраиваешь. Правильно, жарко, ладно, не суетись, все свои. — Мишка подмигнул Виктору и отправился на кухню, на ходу открывая принесённую о собой бутылку водки. Витька пошёл за ним. — Давай градуса-то уровняем. Па улице на солнце под сорок.
     — Началось, — отреагировала Лиза из комнаты, где по телевизору показывали очередной латиноамериканский сериал. — Ведь Валька ж предупреждала, чтобы вы до её прихода были в форме. Вить, кстати, она не звонила, когда придёт-то?
     — Звонила. — Виктор с Мишкой опрокинули по рюмке. — Будет вовремя.
     Вскоре с работы пришла, даже почти вбежала, запыхавшаяся, но довольная от предвкушения пятничной вечеринки, Валентина.
     Дальше, пока мужики ещё по рюмочке, уже на балконе, уравнивали градусы, женщины быстро накрыли на стол и позвали их:
     — Эй, «термометры», всё готово, идите садитесь есть. За годы ритуал посиделок уже устоялся. Поели, выпили, поели, опять выпили. Затем разделились по интересам. Мужчины в одном углу стола продолжили свою нескончаемую беседу о работе и деньгах, а женщины в другом, как всегда, затеяли разговор о шмотках, подругах и детях.
     — Девушки, между прочим, — вдруг встрепенулись Виктор с Мишкой, — а где наши дети? Что-то они там у себя в студии зарисовались.
     — Да придут, придут сейчас ваши дети, время-то всего девять, на улице светло. Вы себя вспомните в их возрасте, «вундеркинды», что вы делали в это время и где были, штаны по подъездам протирали, а они искусством занимаются. — Валя и Лиза засмеялись, отчего их мощные груди запрыгали вверх-вниз, вверх-вниз, и махнули на своих мужей, дескать, не мешайте нам.
     Ромка и Полина пришли в полдесятого.
     — Наконец-то, мы уж тут все изволновались. — Родители повернулись к ним, сложили руки на коленях и сказали: — Ну, солнышки наши, давайте покажите, чего вы там сегодня наваяли?
     Ромка и Полина сразу оценили обстановку и покорно достали из папок ещё свежие, пахнущие гуашью, натюрморты.
     — Молодцы, молодцы, что сказать. — Виктор слегка толкнул Михаила локтем в бок. — Смотри, прям, Ван Гоги какие-то.
     — Нет, не Ван Гоги, я бы сказал — Гогены. — Михаил, глядя на картины, деловито прищурился и добавил, — точно Гогены.
     — Вообще-то, Ван Гог и Гоген почти не писали натюрморты, особенно, в последние периоды своего творчества, — со знанием дела ответила Полина. — Пап, может, мы с Ромкой к нам пойдём, посидим за компьютером?
     — Идите-идите.
     Валя с Лизой дали им с собой еды, и те ушли. Под конец гулянки, уже прощаясь, Виктор вдруг громко предложил:
     — А что, девки, пойдём завтра всеми семьями купаться на наш пруд, жарко ведь, заодно вы нам с Мишкой свои «летние аксессуары» продемонстрируете? Как?
     — Пойдём! — радостно согласились Валя с Лизой.
     — Нет, только вот что, не пойдём, а поедем на «тачке», туда и обратно, я плачу. Лиз, ты там давай гони Ромку домой, спать пора.
     В субботу утром Виктор спохватился:
     — Ребят, а как же мы вшестером в одну машину-то влезем? Нас ведь никто не посадит.
     И пока взрослые размышляли, Полина решила:
     — Значит так, мы с Ромкой туда на роликах, а вы уж думайте на чём. Мы там будем раньше вас. Место как всегда у скамейки занимать?
     — У скамейки, у скамейки, — обрадовались родители. — Мы быстро.
     Летом, по выходным и в жару, московские пруды чем-то отдалённо напоминают черноморское побережье. Такое же огромное количество почти совсем голых тел, шум, гам, откуда-то взявшиеся, покрикивающие чайки, правда, вперемежку с честными утками. Только пьяных и грязи здесь больше. Но это вполне логично: на юге ты гость, курортник и отдыхающий, а тут, у   с е б я, просто  р а с с л а б л я е ш ь с я, и тебе как бы всё дозволено.
     От шоссе, где Валя, Виктор, Мишка и Лиза, расплатившись с водителем машины, вышли, до скамейки надо было пройти по узкой асфальтовой дорожке метров триста. Шли они парочками: Виктор и Мишка с сумкой пива впереди, а Валя с Лизой сзади.
     Уже у воды мужики, вдруг увидев девицу с распущенными волосами, в купальнике-бикини и с татуировкой в виде бабочки на плотной загорелой ягодице, гремя бутылками, резко остановились и обернулись к жёнам:
     — Во, тётки, а сделайте себе тоже татуировки на попках. Вон как красиво.
     — Это вы, дядьки, себе на одном месте татуировки сделайте, а мы их в микроскоп будем разглядывать, — захихикали жёны.
     Ромка и Полина дождались своих родителей у скамейки и собрались на другую сторону пруда, на дамбу, с которой можно было нырять.
     — Ладно, идите, только смотрите, аккуратнее. Помнишь, Мишк, лет пять назад там парень утонул? донырялся, кстати, тоже жара была, — сказал Виктор.
     — Точно, было дело. Поль, ты поняла, да?
     — Да, поняла. — И ребята ушли.
     Потом Виктор и Мишка пристроились с пивом в теньке под кустами, а Валентина с Лизой, наоборот, разложили свои телеса на самом солнцепёке и замерли.
     
     Этой весной, во время каникул, почти весь класс на пять дней поехал в подмосковный пансионат, бывший пионерлагерь «Зелёный бор».
     Кожокины и Керберги после долгих уговоров, конечно, тоже субсидировали туда поездку Ромки и Полины.
     Программа там была насыщенная: утром — автобусные экскурсии по историческим местам, днём — спортивные мероприятия, а вечером — самое главное — дискотека. И во второй вечер Ромка с Полиной дотанцевались до того, что она ему шепнула в перерыве между танцами:
     — Ромыч, милый, я тебя очень хочу, приходи сегодня на ночь ко мне. Со Светкой я договорюсь, она у девчонок переночует.
     Ночью подкласса не опало, бегая на цыпочках по коридорам пансионата и пытаясь подслушать то, что творится за дверью Полининого номера.
     На следующий день никто из тех, кто подслушивал, классной руководительнице ничего не доложил, что бывает редко в таких ситуациях.

     Между тем, пока ребята были на дамбе, Валя с Лизой, достаточно нажарившись на солнце, переместились к своим мужьям в тень, выпили пива, и все четверо как всегда «сели на своего любимого конька»:
     — Наши-то, прям загляденье какое-то, а не дети. А? И главное, видели, так за ручки взялись и пошли, как шерочка с машерочкой. Так что, мужики, копите приданое, пока ещё время осталось.
     И тут вдруг на Виктора что-то нашло:
     — Да ладно вам всем! Приданое. Уже достали. Мишк, ты же ведь еврей. А мне нужно, чтобы мои внуки чистыми были, без всяких там примесей, чисто русскими. Я свой генотип портить не собираюсь.
     Валя, Лиза и Мишка обомлели от такого заявления. Не шутит ли он? Было похоже, что не шутит. Мишка как-то смущённо улыбнулся и негромко произнёс:
     — Вить, ты чего, мы же, Керберги, из немцев, из поволжских, я ведь тебе сто раз рассказывал.
     Виктор как следует отхлебнул пива из бутылки, вальяжно подложил руки под голову и сказал:
     — Мишк, хватит тебе, «мы, Керберги, немцы, мы, Керберги, немцы», ха, немцы, таких «немцев», как ты, немцы во время войны в газовых камерах душили и в печах сжигали. Е в р е й  ты, Мишка, правда, мужик хороший, что говорить.
     Когда Ромка с Полиной, блестящие от воды, довольные и также держащиеся за руки, вернулись с дамбы, то увидели своих родителей сидящими друг от друга на расстоянии, уже почти одетыми, собранными и сильно насупленными.
     — Чего-то вы такие кислые, перегрелись что ли? — удивились ребята.
     — Недогрелись. Всё, Ром, давай одевайся, бери ролики и пошли машину ловить, — скомандовал Виктор.
     — Да, Полин, ты тоже собирайся, мы пешком пойдём, через лес, тем более, нам ещё в магазин зайти надо, — расстроено произнесла Лиза.
     Ромка с Полиной, ничего не поняв, переглянулись и отправились вместе со своими родителями в разные стороны.
     Когда семья Кожокиных вышла к дороге, Валентина сказала Ромке:
     — Иди, мой мальчик, лови машину, а я тут папе пару слов скажу.
     Ромка послушно встал на обочине о поднятой рукой, а Валя, тем временем, пока сын за дорожным шумом ничего не слышал, повернулась к Виктору и, покрутив пальцем у виска, проговорила:
     — Какой же ты, Витьк, дурак! Неужели ты не видишь, что у них — л ю б о в ь ?
     — Да идите вы все куда подальше, — зло отмахнулся рукой Виктор.
     Керберги пришли домой, и у них воцарилось тяжёлое молчание, у Кожокиных же всё было наоборот. Виктор на кухне затеял суровое выяснение отношений с сыном:
     — Роман, сядь, что у вас с Полиной, правда, уж прямо такая любовь?
     Ромка сел на табуретку, исподлобья взглянул на отца и негромко ответил:
     — Да, а что?
     Виктор о трудом сдержал в себе порыв гнева и продолжил:
     — Ром, какая, к чёртовой матери, любовь? Тебе пятнадцать лет, ты ещё соплежуй, тебе учиться надо! Ты ещё скажи, что вы уже спали друг с другом?!
     Ромка сразу покраснел, опустил голову ещё ниже и угрюмо буркнул:
     — Ну, спали.
     У Виктора перехватило дыхание, он тоже покраснел, потом постучал себе кулаком по лбу и, с трудом подбирая слова, проговорил:
     — Но она ж — е в р е й к а !
     — Еврейка?! — Ромка поднял голову, изумлённо посмотрел отцу в глаза и как-то даже весело произнёс, — ну и что?
     — Да то, что я свой древний генотип, доставшийся мне от моих дедов и прадедов, портить не собираюсь, — взвился Виктор.
     — Знаешь, пап, сам ты — «генотип». Я не хочу больше с тобой разговаривать и уезжаю к бабушке. Гришу беру с собой.
     Затем Ромка быстро собрался, взял клетку с попутаем и, хлопнув дверью, ушёл к Кербергам за Полиной, где тяжёлое молчание также закончилось скандалом.
     Через несколько минут у Кербергов тоже громко хлопнула дверь, и дети уехали.
     — Ну вот, допрыгался, всех довёл, тьфу на тебя! — Валентина плюнула в сторону мужа и пошла в комнату звонить свекрови, чтобы предупредить её о приезде внука, да ещё с девушкой и к тому же с попугаем, ну и заодно пожаловаться на поведение её сына.
     Виктор посидел-посидел один на кухне, потом, поняв, что разговор жены с его матерью затянулся, тихонько вышел из квартиры, чтобы в ближайшем ларьке взять себе ещё пару бутылочек пивка. У ларька он прицепился к пьющим пиво подросткам и чуть с ними не подрался. Домой он вернулся хмурый и молчаливый и лёг спать не поужинав.
     В воскресенье Виктор, как проснулся, первым делом позвонил матери, Анне Фёдоровне:
     — Мам, это я.
     Он ожидал услышать в свой адрес обычный набор упрёков и наставлений (правда, как правило, справедливых), но Анна Фёдоровна неожиданно сухо ему ответила:
     — Да уж узнала. Значит так, можешь мне ничего не объяснять, я в курсе ваших событий, Валентина мне вчера всё доложила. Ты вот что, пока ребята уехали гулять на ВДНХ, приезжай-ка ко мне. Я хочу о тобой кое о чём поговорить. Гришу я накормила.
     — Мам, да я как-то, это... — Виктор насторожился от такого тона.
     — Никаких «это» ! — властно прервала его мать и добавила: — Хлеба по дороге купи.
     — Ты куда? — спросила Валентина, наблюдая, как муж, пыхтя, одевает кроссовки.
     — К матери, — отрезал Виктор и ушёл.
     — Ну вот и хорошо, — сама себе вслух сказала Валентина. - Она-то тебе мозги прочистит.
     Виктор купил хлеба, чёрного и белого, и торт.
     — Ох и душно на улице, — выдохнул он, войдя в квартиру, и потянулся было поцеловаться, но Анна Фёдоровна недовольно фыркнула:
     — Ну и воняет же от тебя.
     — Чем, мамуль?
     — Перегаром, чем.
     Она, молча, дождалась, пока потный Виктор умылся, дала ему чистое полотенце, села на стул, сложила руки на коленях и приступила:
     — Ну что, черносотенец хренов, давай рассказывай, как ты до такого докатился?
     — А чего рассказывать-то? Достали они меня все своим сватовством, у-у, евреи, и Валька туда же, с ними заодно.
     — Паршивец ты, вот что. Ксенофоб. Ты забыл погромы, 37-й год, холокост, «дело врачей», забыл всю мировую культуру и науку, которые без евреев не существовали бы, ты Бога забыл, фашист. Ты забыл, а я ведь тебе рассказывала, что в блокадном Ленинграде, когда я была девочкой, одна, помирала с голоду в ледяной квартире, наш сосед, профессор, Иосиф Моисеич топил мне мою «буржуйку» своими книгами и отдавал мне часть своего блокадного пайка, а сам потом всё-таки с голоду-то и умер. А я выжила. Ты забыл дядю Мишу Буртынского, который поручился за твоего отца на заводе, где они вместе работали, когда ему грозила тюрьма за лишние разговоры о нашем политическом строе? В конце концов, ты забыл Димку Каца, который за тебя в армии на первом году службы заступался. Забыл? А? Вот так. А дети что, они любят друг друга, и правильно делают. Подрастут, Ромка в армию сходит, потом отучатся в институтах, профессию получат, родят тебе внука; хоть рыженького, хоть смугленького, хоть кудрявенького, как Пушкин, он же тоже и арап, и немец, и русский был, у него там чёрт ногу сломит, а ведь ничего получился. А может, не внука, а внучку, тоже хорошо. А Полинка мне очень нравится.
     Анна Фёдоровна встала со стула, повернулась к открытому нараспашку окну, откуда доносился шум летнего двора, и, немного помедлив, сказала:
     — Кстати, чего я тебя к себе позвала-то? А вот чего. Между прочим, моя бабка, твоя прабабка, была замужем за Леопольдом Мачинским, который был родом из зоны оседлости, из Бердичева. Он по торговой части был, купцом, сукном занимался. Так что ты теперь подумай: мы-то к т о ?
     — Как, и мы, может, т о ж е ?
     — Не знаю, не знаю, — задумчиво ответила Анна Фёдоровна и, отвернувшись от окна, прямо посмотрела сыну в глаза.
     Шокированный таким известием, Виктор сначала заметался по квартире, но почему-то быстро прекратил это дело и успокоился. Только спросил:
     — Мам, а чего ж ты мне раньше-то ничего не говорила?
     — Я тебе, Вить, много ещё чего не говорила, и не скажу. Значит так, ты их пока не трогай, езжай-ка ты домой, а они пусть недельку у меня поживут. За Гришей я послежу, давай езжай.
     — Ну и пусть поживут, — смиренно согласился Виктор.
     Уже уходя, он вдруг сообразил, что надо бы денег оставить:
     — Мам, вот, возьми, они же знаешь какие: пепси, чипсы, то-сё.
     Анна Фёдоровна сперва гордо отказалась, заявив, что её пенсии хватит, чтобы «прокормить детей», но потом всё-таки деньги взяла, сказав:
     — Ладно, сдачу верну, иди.
     В метро Виктор маялся: говорить Валентине про то, что ему рассказала мать, или нет? Решил, что не скажет, но, приехав домой, всё равно не удержался, отчего Валентина, вытирая руки об фартук, рассмеялась:
     — Вот, Витек, а я всегда думала, чтой-то у тебя такой нос подозрительный? Ты давай, иди мирись к Кербергам, Лизка уже заходила, там Мишка тебя ждёт.
     — Нет, я так сразу не могу, я должен всё сообразить.
     — Да Мишка всё уже сообразил, «генотип» ты наш.
     — Что, правда? Ну я тогда пошёл.
     — Ты меня за «еврея» извини, старикан, — смущённо начал Виктор, приняв первую рюмку. — Подумаешь, еврей, ничего странного Мне моя мать сегодня такого понарассказала! Оказывается я, может быть, возможно, тоже  и з   в а ш и х. Какой-то там мой прадед был евреем из Бердичева. Представляешь?
     Михаил налил по второй, выпили.
     — Вить, так самое-то смешное, ты вот надо мной издевался, а я же ведь, действительно, настоящий немец, а Полинка такая смугленькая, это потому что у Лизки в родне то ли турки какие-то залётные были, то ли греки, она сама толком не знает. Во как!
     — Слушай, Мишк, чегой-то я уже совсем запутался....
     В следующую пятницу Ромка с Полиной и Гришей вернулись домой, состоялись традиционные посиделки, а в субботу все опять отправились на пруд: дети на роликах поехали раньше, родители же, как и в прошлый раз, шли парочками: Виктор и Мишка с пивом впереди, а Валя о Лизой сзади.
     Таким образом, п о к а  всё уладилось.
 

АДМИНИСТРАТОР

     «Очень страшно спиваться, осознавая это, — в который раз подумал Сергей Кудряшкин, находясь на чужой даче, безразличным взглядом уставившись в телевизор, где шла передача «Спокойной ночи, малыши». — Вот я чую, что скоро умру. Ведь ещё, казалось бы, совсем недавно я был вполне здоровым мужиком, а теперь — ни одного здорового органа, ни одного. Тут тебе и почки, и печень, и сердце, ноги болят, геморрои, из носа и дёсен кровь идёт периодически, сухой кашель, с каждым днём прогрессирующая слабость и половое бессилие, плюс отупение и участившиеся провалы в памяти. Вон вчера по телевизору объявили, что у какой-то там известной киноартистки случился инсульт, а сегодня я уже не помню, у какой. Даже не потею теперь. Тогда-то вон дядька в магазине мне сказал: «Ну-у, раз пот кончился, значит, всё, скоро умрешь». Так что смотришь на стрелки часов и мечтаешь, чтобы время шло быстрее. Жить надоело».
     Когда-то, в 80-х годах, Сергей Кудряшкин слыл одним из самых известных московских эстрадных администраторов. Тогда это была довольно-таки странная профессия. Широкая публика не знала их ни в лицо, ни по фамилиям, о них ни слова не упоминалось в средствах массовой информации, и народ даже не подозревал, что за их любимыми артистами кто-то ещё может стоять. Как же, это же артисты — кумиры. А на самом деле всё было немного иначе. Если бы не администраторы, эти «серые кардиналы» эстрады, то ездить бы этим артистам всю жизнь с концертами по райцентрам, колхозам и деревням, где в клубе всего одна лампочка на сцене, туалет на улице, а зрители в зале все пьяные и все лузгают семечки. А уж о каких-то там эфирах на радио и телевидении пришлось бы вообще забыть.
     Сергей часто думал о тех временах. При зарплате 180 рублей он имел кооперативную квартиру в центре, «Жигули», дачу, кучу денег, дорогие шмотки, кушал в ресторане, ну и всё к этому прилагающееся. А сколько было апломба? И всё откуда? «Левые» концерты, приписки, «липовые» отчёты, взятки и прочее. Но при всех этих как бы положительных составляющих был, правда, один отрицательный момент: все эти блага являлись незаконно нажитыми, то есть, говоря проще, ворованными.
     Потом очередной генсек сменил предыдущего и начались профилактические чистки рядов работников эстрады. Посыпались проверки, комиссии, КРУ, худсоветы. Тогда многие из их администраторского цеха «полетели», ушли в тень, некоторые даже познакомились с тюремными нарами. Сергея чудом пронесло, но беда ходила совсем рядом. На нервной почве он стал всё чаще и чаще выпивать и в результате без рюмки-другой уже не мог заснуть.
     Затем началась перестройка, везде разгул демократии, полная свобода творчества, всё разрешили петь, никаких худсоветов. Рекой полились теперь уже легальные большие деньги, и, хотя тогда был введён «полусухой» закон, для тех, кто был при  э т и х  деньгах, и водка тоже полилась ещё более полноводной рекой. Сначала у Сергея всё пошло хорошо. На таком подъёме он брался организовывать один проект за другим. Но налаженный механизм вдруг где-то дал сбой, и все проекты быстро провалились.
     В начале 90-х за долги пришлось всё нажитое продать, осталась лишь квартира. Некоторое время по инерции Сергей ещё покрутился туда-сюда, но в конце концов система его выкинула на обочину, и на эстраде он поставил жирную точку.

     И вот уже больше десяти лет Сергей жил на этой чужой даче. А в его квартире жил как раз хозяин этой дачи, нынче известный артист. Нет, у артиста была и своя роскошная квартира, а эта, сергеевская, являлась как бы подпольной, для «конфиденциальных встреч». Они с ним ещё тогда, когда у Сергея всё рухнуло, по-дружески договорились, что, мол, давай так: ты живёшь у меня на даче, всё делаешь по хозяйству, полный пансион, плюс немного денег, а я твою квартиру беру себе, всё это, конечно, временно, там посмотрим. Сергей согласился, выхода-то всё равно другого не было.
     В Москву он не выезжал, незачем, да и нельзя, так как дача должна была быть под постоянным присмотром. Нет, ну в местный магазин сходить, в лес, на пруд искупаться — это пожалуйста. Даже друзьям в гости можно было приезжать, но не надолго. Телевизор есть, музыкальный центр есть, телефон городской, зачем ещё куда-то выезжать? А что? Семьёй не обзавёлся, никому его квартира оказалась, собственно, не нужна. Нет, когда Сергей был в фаворе и швырял деньгами направо-налево, дело уже шло к свадьбе. Она танцевала в кордебалете, красавица, на голову выше его, олицетворение совершенства и ласки, мечта. Но, как только он остался без всего, так и любовь растаяла.
     На даче же, по большому счёту, дел было немного, хозяин появлялся редко, да и то заранее предупреждал, чтобы к его приезду всё было в порядке. Кстати, он должен был приехать через два дня.
     Таким образом, у Сергея оставались четыре основные задачи: есть, спать, справлять естественную нужду и пить горькую на свежем воздухе. И когда он доходил до нужного состояния опьянения, то любимым его занятием было заказывать себе весёлые, хорошие воспоминания из прошлой жизни, чтобы, ещё выпив, забыться в угаре уже до утра.
     Досмотрев «Спокойной ночи, малыши», Сергей тяжело поднялся с дивана, выключил телевизор, налил стакан водки, выпил и опять лёг на диван, закрыв глаза. Воспоминания тут же закружились вихрем в голове, и из этого надо было что-то вычленить. Вихрь кружился, кружился и вот — стоп, город Грозный, концерты на стадионе. Весенний воздух, наполненный ароматом гор, распускающейся листвы, цветущих садов и шашлыка возбуждал и бодрил бледных московских артистов. Их лица зеленоватого оттенка разрумянились, омолодились, глаза загорелись, движения стали более раскрепощёнными и уверенными. Однако везде присутствовал и другой запах, ещё более бодрящий и веселящий — сладкий запах анаши, которая уже тогда в Чечено-Ингушетии была практически легализована. Весь ансамбль относился к этому более-менее равнодушно, интересуясь в основном дешёвым вином, но бас-гитарист Толик среагировал на это по-своему. Он с утра куда-то исчезал из гостиницы, а вечером приходил на концерт очень весёлый, но не пьяный. При этом каждый раз он приводил с собой двух-трёх молчаливых небритых джигитов и говорил:
     — Сергей, можно я своих друзей проведу, они тихо на стульчиках с краю посидят?
     Сергей пожимал плечами, подозрительно оглядывая «гостей», но отвечал:
     — Конечно, Толь, о чём базар.
     Так прошла неделя. Последний концерт. Толик, как обычно, пришёл не один, но на этот раз уж слишком весёлый, и всё вроде бы ничего: он настроил гитару, переоделся в концертный костюм, причесался, слегка припудрил синие круги под глазами, но, где-то минут за двадцать до начала, исчез.
     Время шло, а его нет. Пять минут до выхода. Конферансье нервничает: «Молодёжь, ну что у вас там, давайте решайте, мне уже вас объявлять». Толика нет. Что делать? Сергей весь в холодном поту бегом в гримёрку другого ансамбля, выступающего во втором отделении. Поймал их бас-гитариста Пашку:
     — Ну слава Богу, что хоть ты на месте. Пашк, выручай, у нас Толян пропал. Гад. Выйди, слабай хоть как-нибудь вместо него, я тебе две ставки оплачу. А, Пашк?
     — А почему «хоть как-нибудь»? Я все его партии знаю, чего там играть-то. Ладно, хрен с вами, отлабаю.
     Концерт прошёл нормально, но Толик так и не объявился. Уже пора было уезжать. Техники стали собирать аппаратуру, и вдруг кто-то из них из-за кулис крикнул:
     — Эй, музыканты, тут ваш клиент у нас в ящике спит. Забирайте его, а то нам грузиться надо.
     Все бросились за кулисы и в самом дальнем тёмном углу увидели такую картину. В ящике из-под аппаратуры, в обнимку с гитарой, в концертном костюме сладко спал Толик.
     Когда Сергей это увидел, то первым его желанием было убить Толика прямо в этом ящике и в нём же похоронить. Но когда Толик от шума разлепил свои веки и, не понимая, что вокруг происходит, что-то невнятно зашамкал, Сергею захотелось просто набить ему морду и сейчас же уволить. Но Толик, как ни в чём не бывало, вылез из ящика и потянулся.
     — Сволочь ты. — Это всё, что мог сказать Сергей. Толик окинул собравшихся совершенно пустым, бессмысленным взглядом и спокойно произнёс:
     — А чего вы? Сегодня, по-моему, мы очень хорошо отработали, кстати, братцы, какая здесь анаша! Злая, нет, добрая. И он важно отправился в гримёрку переодеваться. Музыканты засмеялись и тоже стали расходиться, а Сергей им вслед развёл руками со словами:
     — Ну что ты с ними будешь делать, дети.
     Толику, конечно, морду не набили и не уволили, мало того, Сергей ему ещё и оплатил этот прогул.
     После этого воспоминания Сергей провалился в тяжёлый сон.
     Следующий день он провёл в своём обычной ритме. Обряд не нарушался: выпивка, «Спокойной ночи, малыши», дежурный стакан, на диван и, полузакрыв глаза, — ностальгия.
     Итак, город Нижний Тагил. День артиста. День артиста — это самый любимый день каждого гастролёра, потому что в этот день нет ни концертов, ни спектаклей. Отдых «на всю катушку» все в этот день использовали по-разному, в зависимости от желаний и потребностей: кто знакомился с местными достопримечательностям, кто отсыпался, а кто пил.
     Сергей жил в «люксе». Из его окна открывалась «дивная» панорама: привокзальная площадь, сам вокзал, а дальше — знаменитый на весь мир нижнетагильский комбинат с несметным количеством труб, каждая из которых источала дым собственной, индивидуальной окраски. Количество же этих труб и оттенков Сергей так и не смог подсчитать. Да ещё и ветер с комбината дул в сторону гостиницы, так что окна открывать было нельзя, а стояла невыносимая жара.
     За столом у него присутствовала такая компания: зам. директора местной филармонии по хозчасти Андрюха, Андрей Владимирович, и зав. отделом культуры горкома комсомола Лёxa, Алексей Сергеич. Так как жарко, то все трое сидели и одних трусах. На столе была нехитрая закуска и восемь бутылок водки, а три, уже опорожненных, валялись под столом.
     Они молча смотрели в окно на трубы комбината, подложив руки под подбородки:
     — Серёг, — первым вышел из задумчивости Лёха, — а посмотри, ведь хороший у нас город, красивый, правда?
     — Очень, — кивнул Сергей, не отрывая взгляда от окна. — Чистый.
     — Слушай, Серег, — подключился к беседе Андрюха, — а хочешь, мы тебя в ментовскую зону на экскурсию свозим, она как раз за комбинатом? У меня там все схвачено, они баньку организуют, банкетик. Знаешь, как смешно — менты, а в тюрьме.
     — Хорошая идея, можно, — взбодрился Сергей. Только давайте еще по маленькой.
     Они выпили еще, еще и еще. Под столом валялось уже шесть пустых бутылок, оставалось пять, и они снова впали и задумчивость.
     — Нет, не поедем на зону, — через несколько минут молчания неожиданно произнес Сергей, — там туберкулез, вши и. вообще, ментов я не особо люблю, да еще ментов-уголовников. Фу. К тому же, у нас еще пять бутылок осталось, что ж, их с собой на зону везти или оставлять? Нет, так дело не пойдет. Всё, решено, не едем. будем дальше гулять.
     — Ну что ж, в принципе, разумно, — согласились Андрей и Лёxa.
     Так прошел весь день. На столе осталась одна бутылка, они уже и песни попели, и поцеловались, и со стульев попадали по нескольку раз, но снова поднимались и, качаясь, продолжали мужественно сидеть.
     И тут вдруг па подоконнике с другой стороны окна появилась женская фигура в трусиках и в лифчике. А ведь это был четвертый этаж. Женщина кривлялась и строила рожи.
     — Во, мужики, кажется, у нас в гостях галлюцинация, смотрите, в окне чувиха голая, и, главное, на кого-то похожая, — изумился Сергей.
     Женщина то появлялась, то исчезала, продолжая кривляться. Лица собутыльников окаменели от испуга. Потом фигура исчезла совсем.
     — Всё, мужики, быстро гасим свет, пока она не вернулась, и спать, завтра два концерта, — скомандовал Сергей.
     А на другой день всё выяснилось. Это костюмерша Надька, как оказалось, бывшая воздушная гимнастка, живущая в соседнем с Сергеем номере, обалдев от пива, жары и скуки, вспомнила свою цирковую молодость и решила подшутить над своим начальником и его компанией.
     И после этого воспоминания Сергей, как обычно, погрузился в вязкий, тягучий, нервный сон.
     Утром он, немного выпив, тщательно убрался на даче и всё приготовил к приезду Артиста.
     Артист прибыл на своем джипе уже где-то после полудня. С ним был какой-то заграничный хмырь, разодетый, как попугай. Оба были слегка навеселе. Они прошли в дом, а Сергей с водителем Артиста Володей сели па скамейку, разделись по пояс и, греясь на солнышке, болтали о том о сем.
     Артист с хмырем сначала подписывали какие-то контракты, потом пили, ели и слушали новые записи Артиста. К вечеру хмырь сломался и почти ползком отправился спать на второй этаж. Володя пошел прогуляться по поселку, подышать, воздухом и полюбоваться закатом. Тогда пьяный Артист позвал Сергея к себе в кабинет.
     Вальяжно развалясь в кресле, он курил сигару. На рабочем столе небрежно лежала стопка деловых бумаг, а журнальный столик был уставлен остатками ресторанных деликатесов и множеством початых бутылок из-под разнообразных дорогих спиртных напитков. Всё это они с хмырем привезли с собой.
     Сергей сел на стул около журнального столика. Артист указал сигарой на бумаги и с легким пафосом произнес:
     — Вот, Серёг, полюбуйся, все подписано, всё. Ты там давай, угощайся.
     Сергей смело налил себе стакан виски (чего уж мелочиться).
     Артист смачно выпустил кольцами дым и продолжал:
     — Вот если бы ты в то время всё не пропил и не профукал, сейчас бы тоже всякие контракты подписывал.
     Сергей допил виски, налил еще, задумался, потом сказал:
     — А ты знаешь, я бы сейчас не хотел ничего подписывать, раскатывать с проститутками на иномарках, шляться по казино и отдыхать на Канарах. Вот понимаешь, не хотел бы. Я ничего не хочу. Вообще ничего. Меня и так всё устраивает. А то, что я в своё время всё прогулял, так не жалею об этом. Это моё.
     Артист несколько оживился:
     — Нет, Серёг, как это, вообще ничего не хочешь? Даже денег?
     — Даже денег, зачем они мне? На еду, на водку мне хватает, одеваюсь я в твои обноски. Всё нормально. Серьёзно.
     Артист резко затушил сигару:
     — Ага, интересно, значит, тебе ничего не нужно? Правильно, потому что питаешься и пьёшь ты на мои деньги, одежду, кстати, не самую плохую, носишь мою, и, вообще, живёшь за мой счёт. А каким-нибудь делом заняться, поработать ты не хочешь.
     — Зачем? Объясни мне.
     — Ну как, зачем, надо же трудиться.
     — Опять же — зачем? Покажи мне человека, который хо тел бы работать.
     Артист поднялся с кресла, вплотную подошёл к Сергею и, тыкая пальцем ему в плечо, зло произнёс:
     — В таком случае ты знаешь кто? Ты говно, ничтожество. неудачник, бездельник и дармоед! Понял?!
     Вот это его уже задело. Он встал и пошел к двери, но вдруг обернулся, на секунду задумался и сказал:
     — Спасибо тебе, только ты, мой дорогой, наверное, забыл, кто тебя, прыщавого говнюка, из самодеятельности вытащил, «раскрутил» и артиста из тебя сделал. Забыл? Я!
     И, хлопнув дверью, он вышел во двор и сел на скамейку.
     «А ведь он нрав, — подумал Сергей, посмотрев на звездное ночное небо, — я действительно ничтожество, никчемный человек, и действительно бездельник. Ведь я ничего не умею делать, совсем ничего. Хорошо, что мои родители всего этого не видят. Царствие им Небесное. В общем, пора кончать всю эту бодягу, пойду повешусь, всё равно я уже от пьянства сошёл с ума».
     Сергей взял в сарае верёвку и, пошатываясь и спотыкаясь в темноте, направился в сторону леса.
     Утром, когда Артист проснулся, то сразу позвал Володю и спросил его:
     — Вов, слушай, а где Серёга? Мы с ним вчера слегка повздорили, и он ушёл. Его нет дома?
     — Нет. Я вчера видел, как он сидел на скамейке, потом сходил в сарай и пошёл к лесу, а в руках у него, кстати, была верёвка.
     Артист встал с кровати, пригладил взъерошенные волосы, встряхнулся и налил себе немного виски.
     Так, Володь, это лажа, надо что-то делать. Думай, Володь. — Артист выпил.
     — А чего думать-то? Искать надо.
     Ведь я ж его знаю, он же дурак, он и повеситься может, и всё что угодно вытворить. Володь, давай иди, прочеши лес. Слушай, а, может, в милицию сообщить?
     — Бесполезно. Пока три дня не пройдёт, они искать не будут. Закон.
     Артиста потихоньку охватывала паника. Володя ушёл на поиски. Время тянулось. Артист, постоянно прикладываясь к бутылке, нервно ходил из угла в угол.
     Тут вдруг сверху спустился заспанный заграничный хмырь. Он молча тоже налил себе виски, выпил стоя, сел в кресло и. ничего не понимая, стал наблюдать за возбуждённым Артистом. Через несколько минут его опять развезло, и он, так ничего и не поняв и не проронив ни слова, отправился обратно на второй этаж.
     Тем временем вернулся Володя.
     — Ну что? — спросил его Артист.
     — Ничего. Я походил по лесу туда-сюда, дачников встретил, поспрашивал, никто ничего не видел.
     — Тогда будем тупо ждать, — без особого оптимизма сказал Артист.
     Грязный, исцарапанный, в оборванной одежде Сергей появился к ночи. Его всего трясло.
     Артист кинулся на него чуть ли не с кулаками:
     — Тебе что, харю начистить? Ты где был? Мы тут все издёргались. В милицию уже собрались звонить.
     — В лесу ночевал, — мрачно ответил Сергей.
     — А где верёвка?
     — Потерял.
     — Ну слава Богу. А чего ты весь трясёшься-то? — Артист начал немного успокаиваться.
     — Я грех на душу взял. Представляешь, вчера, когда я ночью брёл по просеке, на меня напала бродячая собака, явно бешеная. Как бросилась и стала меня валить, сожрать, видимо, хотела. А здоровая такая, зараза, сильная, я и упал, думаю — всё, конец. Тут мне камень под руку попался, и я давай ей по башке молотить. Ну и убил я её. Потом лёг под куст, зарылся в какие-то ветки и думал о том, что ты мне вчера сказал. Ты же прав. Я на самом деле ничтожество и никчёмный человек.
     — Нет, старик, я не прав, извини меня. Ты просто, дурак, ничего не понимаешь, ты — мой единственный друг. Единственный. Честное слово. — У Артиста навернулись слезы на глаза, и он протянул Сергею руку: — Давай выпьем.
     Сергей пожал её и, шмыгнув носом, ответил:
     — Давай.
     «А ведь вчерашняя собака — это я», — подумал он, залпом выпив стакан виски.
 

Рассказы Николая Устьянцева 
опубликованы в Литературном журнале Союза писателей Москвы «Кольцо «А».

Николай Устьянцев. Самая лучшая. - Рассказ
Николай Устьянцев. На отдыхе. - Рассказ
Николай Устьянцев. Два в одном. Рассказ