Николай Устьянцев
родился в Москве в 1962 г. Учился в Литературном институте. Повести и рассказы публиковались во многих литературных журналах. Автор книг прозы «Балерина» и «Космические собаки». Член Союза писателей Москвы. Лауреат премии журнала «Кольцо «А».
НИКОЛАЙ УСТЬЯНЦЕВ
САМАЯ ЛУЧШАЯ
Диктор по телевизору объявил спокойным голосом: «Сегодня в Чечне погибло
всего восемь бойцов федеральных войск, уничтожено около тридцати боевиков. На
сегодня все. О спорте вам расскажет...» — Максим посмотрел на потолок, чуть
повернулся, чтобы было удобнее, диван при этом скрипнул.
После спорта и рекламы начался документальный фильм о Набокове. Максим
перевел взгляд с потолка опять на телевизор, диван снова скрипнул. Через
закрытые двери было еле слышно, что мать разговаривает по телефону. «Замучила».
Он прикрыл ноги пледом: «Что-то прохладно».
На экране шестидесятилетний Набоков играл со своей женой в шахматы. При
этом оба жизнерадостно, красиво и неподдельно смеялись. (Максим читал Набокова,
«Лолиту», это сосед по лестничной клетке уговорил его взять книгу, когда они
вместе выпивали на Первое Мая года два назад: «Макс, слушай, такая вещь,
сплошная порнография, там взрослый мужик с девчонкой то да се, я-то сам не
читал, но мне жена рассказывала, она прочитала».) «Вот люди, — подумал он, глядя
на экран, — в шахматы играют, смеются, хотя уже и не молодые, а я давно не
смеюсь, совсем, не получается. А ведь раньше весельчаком был. Даже когда ребята
на работе анекдоты рассказывают, наверное, не понимают, почему я не смеюсь, а
только говорю: это смешно. Может, они думают, что я тупой и недалекий? А
действительно, я же лет десять, как ни одной книги не прочитал, кроме этой
«Лолиты», которую и то полгода мурыжил, а те, что и читал когда-то, так не помню
ни содержания толком, ни героев. Сплошная вата в голове. Что со мной произошло?
Елки-палки, ну сколько ж мать может по телефону говорить, сумасшедший дом
какой-то».
Фильм закончился, Максим взял пульт и переключил телевизор на другую
программу, по которой популярная телеведущая общалась с известным политиком. «Натахе-то
Волковой так же, как и мне, сорок два, а до сих пор красивая, умная и все у нее,
видать, в порядке», — он сделал звук погромче.
...В то лето 70-го они переехали на новую квартиру, в ту, где до сих пор
Максим с матерью и живут. Для него переезд оказался настоящей трагедией. Как же!
школьные и дворовые друзья остались там, на Конюшках, а он теперь должен
начинать все с чистого листа здесь, в Кунцеве. Конечно, можно было иногда ездить
в «родные пенаты», но Максим, еще тогда, двенадцатилетним мальчиком, понял, что
тот этап в его судьбе пройден, и обратной дороги нет.
А первого сентября того года он пошел в новую школу, чего, естественно,
очень боялся. Повел его туда отец, в черноморской форме, капитан второго ранга.
Мать не пошла, она спала.
Как «новенького», его посадили тоже с «новенькой» — Наташей Волковой. Он,
подстриженный «под бокс», один чубчик на голове, а она с двумя туго заплетенными
и с челкой. Папа ее был художником. После первого урока Максиму, как и положено
«новеньким», одноклассники прилично накостыляли, но все-таки приняли в свое
братство, так как бился он неплохо. На следующий день их с Наташей рассадили: ее
посадили с «хорошим» мальчиком, а его с «хорошей» девочкой, у которой была
заячья губа...
Кстати, о драке. Ведь тогда, первого сентября, ему было очень страшно.
Вдвойне страшно: он знал, что неизбежно придется драться, а от этой неизбежности
еще страшнее.
Максим нажал кнопку на пульте и убрал звук совсем. Он в очередной раз
прояснил для себя тот факт, что, в принципе, всю жизнь прожил в страхе,
преследующем его с рождения. Ведь ребенок, рождаясь на свет, плачет и не хочет
выходить в этот сложный, непознанный, чужой мир. Ему «там» хорошо и удобно.
Максиму даже казалось, что он помнит тот послеутробный испуг, после которого ты
просто обречен на вечный страх, от первой минуты до последней, и все
происходящее с тобой дальше будет связано с этим чувством.
Когда его, дошкольника, родители отправили в пионерлагерь, он там плакал и
однажды ночью описался, потом испугался, что его накажет пионервожатая.
Наказала. Максим опять испугался, что его никто не защитит, потому что родителей
не было рядом. Не защитили, так как они отдыхали в Сухуми. И так весь остаток
смены он продолжал плакать по ночам в подушку, чтобы никто из ребят в палате его
не услышал.
Тогда же, в детстве, ему в память врезалась одна мысль, вычитанная
в какой-то книге про войну; где боец-красноармеец говорил своему другу, тоже
солдату, о страхе. Смелым, пояснял он, является не тот, кто не боится, потому
что только дурак ничего не боится, а тот, кто научился не показывать свой страх
перед другими и перед самим собой. А страх-то все равно останется.
После этого Максим решил себя закалять разными способами: прыгал с третьего
этажа, катался на лыжах с крутых гор, не сворачивал перед толпой шпаны, идущей
навстречу, не делал уроки, зная, что получит двойку, записался в секцию бокса и
т.д. Таким образом, Максим все-таки научился скрывать страх, пряча его в себе,
но, как говорил тот боец, он все равно остался, мало того, с годами все
усиливаясь и преследуя, давя изнутри.
Максим пошел на кухню покурить. Мать уже прекратила говорить по телефону и
копошилась у залитой жиром плиты. На грязной сковороде жарились магазинные
котлеты, давно кипел закопченный, тоже весь в жиру, чайник. Раковина была забита
немытой посудой, на которую лилась тоненькая, непрекращающаяся струйка воды из
постоянно сломанного крана.
— Мам, — увидев все это, раздраженно произнес он и закурил, — ну сколько ж
можно разговаривать по телефону? Мне тоже звонить надо. И главное, все одно и
тоже, бу-бу-бу, ду-ду-ду.
— А чего ты орешь? — мать бросила на стол нож, которым переворачивала
котлеты. — Я что, в семьдесят три года не имею права по телефону поговорить?
Когда ты со своими говоришь, я же тебе не мешаю.
— Ну не по два же часа! — Максим резко переставил пепельницу.
— А хоть и по два. Тебе какое дело? Я сегодня весь день стирала, устала.
Вот все время ты надо мной издеваешься.
«Ну-у, снова-здорово, — подумал он и стряхнул пепел, — спокойно, Макс,
молчать, а то опять дело скандалом кончится».
Подняв голову вверх, Максим увидел сушащиеся на веревке какие-то ее рваные
носки, ночные рубашки, трусы. «Вот это я вижу всю жизнь. Раньше, до смерти отца,
был хоть какой-то более-менее относительный порядок, правда, тоже не очень, ну а
после — так совсем как в свинарнике».
Зазвонил телефон. Он успел первым поднять трубку:
— Але.
— Максюша, это тетя Инна, позови, пожалуйста, маму.
— Тебя.
Мать взяла трубку и изменившимся голосом проговорила:
— Але, Инночка, здравствуй, как я? Да как, вот устала, сначала стирала весь
день, потом давление что-то повысилось, голова очень болит, сегодня ж магнитная
буря. Да-а? Капочка в больницу попала? Надо же, вот и у меня то же самое...
«Опять ой-ой, все болит, покойный отец всегда говорил ей, когда они
ругались: «Я со дня свадьбы слышу о том, что у тебя все болит, и что ты спать
все время хочешь. Так всю семью и проспала». Жалко его, если б не эти испытания
на Новой Земле, сейчас бы, может, и жив был. А с Инночкой, чувствую, опять на
два часа». — Максим потушил сигарету и отправился к себе. Снова скрипнул диван.
По телевизору уже шел футбол.
Он посмотрел скучную игру минут десять, потом потерял ее нить и подумал,
что Наташка Волкова — молодец. Ведь в школе внешне она была средненькой
девочкой: обычные соляные разводы под мышками на школьном платье, косичка… на
уроках физкультуры всегда немного стесняющаяся самой себя, не болтушка — и
именно за все это она ему тогда нравилась, нравилась издалека, на расстоянии, по
секрету. Максим даже вспомнил, как хотел пригласить ее в кино, но года два не
решался, да так и не успел решиться, потому что она опять переехала на другую
квартиру, так как ее отцу от Союза художников дали большей площади, с учетом
лишних двадцати метров под мастерскую. А теперь на тебе — телезвезда, и
удивительно то, что у нее все получается, все выходит, все можется, а ему ничего
не можется и не хочется. Натаха — и интеллектуалка, и продюсер, несколько
передач выпускает. Возможно, она заставляет себя все это делать, но он-то хочет
только на диване лежать, телевизор смотреть, пить водку, да на работе поменьше
находиться, хоть и начальник — заведующий постановочной частью. А Наташа так
навсегда и запала ему в душу. Он даже женился на девушке, похожей на нее,
специально выбирал, но ничего путного из этого дела не вышло: пожили год и
разбежались, что-то где-то не срослось, а что и где — Максим до сих пор не может
понять. Ленка, бывшая жена, была ничего собой, интересная, но отец ее еврей, а
мать татарка, то есть смесь будьте любезны, кровь играла вовсю, его же мать тоже
с характером, ну и нашла коса на камень, ругань в квартире стояла каждый день,
потом Ленка все-таки сдалась и вернулась к своим родителям. Между прочим,
родители ее хорошо относились к своему зятю, да и они у него не вызывали
отрицательных эмоций.
Кстати, их с Ленкой сын Володька скоро уже из армии придет, надо будет ему
работу подыскивать. Максим решил, что если он сам ничего не найдет себе
подходящего, то возьмет его осветителем в свою бригаду. Во-первых, работа живая,
интересная — концерты, гастроли, общение с артистами. Во-вторых, при нем под
присмотром будет, по крайней мере, сразу не сопьется.
Перед тем как пойти на кухню ужинать, Максим налил себе стопку водки из
всегда имеющейся запрятанной бутылки и выпил ее, не закусывая.
На ужин они ели те самые котлеты с полухолодными макаронами. Котлеты, само
собой, оказались подгоревшие, так как мать, пока разговаривала с Инночкой, их
упустила. Ели в полной тишине. После нескольких минут молчаливого жевания первой
сдалась мать:
— Почему ты не разговариваешь? Ведь так же нельзя жить, и опять ты выпил, я
же чувствую.
— Мама, ну сколько ж можно, мне сорок два года, ну выпил, и что, дай хоть
поесть спокойно.
— Вот когда умру, тогда и будет тебе спокойно. Он подхватил тарелку и,
хлопнув дверью, ушел доедать в свою комнату, вдогонку услышав:
— Ты бы лучше себе бабу какую-нибудь нашел!
— Мне тебя хватает, — пробубнил Максим в ответ, сунул кусок котлеты в рот,
но есть уже расхотелось. Он покряхтел над тарелкой и, так и не доев, отнес ее
обратно на кухню, где мать, шмыгая носом, вытирала платком красные от слез
глаза, однако, есть все же при этом продолжала. Максим буркнул:
— Пойду погуляю.
— Иди-иди, только осторожнее, уже поздно, и не пей, пожалуйста, больше
сегодня водку, — с причитанием всхлипнула она.
«Ну, конечно же», — ехидно прошептал он уже в прихожей, надел кроссовки,
куртку и вышел из квартиры.
На улице темнело. Устав от дневной жары и суеты, народ после небольшого
освежающего дождика неспешно прогуливался, дыша вечерним воздухом.
Он тут же взял четвертинку в соседнем ночном магазинчике и направился
в сквер, где можно было понаблюдать за гуляющими, тихо посидеть, покурить и
подумать, иногда поглядывая на звездное небо.
Присев на скамейку, Максим сразу сделал два больших глотка и закурил.
«Вообще-то мать отчасти права насчет женщины, — стал рассуждать он, — а то я
совсем уже заскорузлил. Хорошо, ну, предположим, найду себе кого-нибудь, хотя
это не так просто, и чего я буду с ней делать? нет, естественно, понятно чего,
но ведь я же забыл и как знакомиться, и как ухаживать, да и “всем остальным”
тоже как-то отвык заниматься. Но все ж, конечно, найти надо, она права. С другой
стороны, кому я нужен, “юноша” на пятом десятке лет, потерявший всякий вкус
к жизни? Какая дура со мной разговаривать будет? Да и о чем? Я же ни бе ни ме.
Нет, в плане здоровья-то у меня все в порядке, но так этим же надо еще суметь
воспользоваться, мало того, до этого еще надо дойти. Да-а, проблема, замкнутый
круг».
Максим отхлебнул немного и продолжал: «А что? Вон Галина из нашего
спорткомплекса, хоть и гардеробщица, а ничего, симпатичная, моего возраста
приблизительно, все время такая обходительная, культурная — что значит кандидат
филологических наук; опять же, незамужняя, и постоянно улыбается мне как-то
загадочно, почти двусмысленно. Может, с ней и войти поближе в контакт? Надо
попробовать».
Он допил четвертинку и пошел домой.
На кухне горел свет, запах лекарств распространялся по всей квартире. Мать
спала.
Утром, хотя на работе никаких особых дел не было, ровно в одиннадцать часов
Максим вошел в спорткомплекс с южного, служебного подъезда, там, где работала
Галя. Его фирма располагалась на северной стороне.
Гладко выбритый, пахнущий французским одеколоном, в свежей рубашке, он
сразу увидел ее. Она сидела за стойкой гардероба и читала книгу.
— Здравствуйте, Галя, что читаем?
— Здравствуйте. Письма Бунина. Знаете, как захватывающе?
— Догадываюсь, — Максим слегка покраснел, так как совершенно не
догадывался.
— А что это вы сегодня приехали, да еще с нашего подъезда зашли? Аппаратуру
куда-нибудь отправляете? Опять гастроли?
— Да нет, решил там кое-чего посмотреть, подремонтировать. Пацаны-то ничего
не понимают, все на мне, так уж, думаю, лучше сам покумекаю от греха подальше.
— Это уж точно. Согласна с вами. Молодежь сейчас какая-то бесшабашная
пошла. У меня дочка на третьем курсе университета, на моем же филфаке, так
в голове одни дискотеки да мальчишки. Не знаю, что и делать?
— Да ничего, подрастут, выправятся, поумнеют, все будет нормально.
— Надеюсь, надеюсь.
— Мы-то тоже в молодости не святыми были.
— Ну, кто как. — Галина быстро окинула Максима взглядом — промелькнула та
самая улыбка — и стала пересчитывать номерки.
Он помялся, потом сосредоточился и спросил:
— Галя, а вы сегодня до скольких работаете?
Она прекратила считать. Несколько секунд молчания. Затем опять быстрый
взгляд:
— Я? До трех. Мы с Зиной договорились, так как сейчас летом работы мало,
обслуживать почти некого, все без верхней одежды, то я первую половину дня, а
она вторую.
— Это хорошо, когда работы мало, тогда сегодня еще увидимся. — И Максим
пошел на свою базу.
Там он разобрал один из барахливших осветительных приборов и наладил
паяльник. Пока паяльник нагревался, Максим включил телевизор. Шел повтор
вчерашней передачи Натальи Волковой с известным политиком.
«Ладно, попаяю немного, а к половине третьего подойду на южный, лучше
подожду, покурю. Но с чего же мне с ней все-таки разговор начать? — Он заглянул
под стол и увидел несколько пустых бутылок из-под пива. — Вот, пацаны, балбесы,
опять без меня тут были, надо будет у них ключи забрать, иначе шеф мне потом
башку оторвет. А Галина-то как смотрит — по-доброму, нежно».
В половине третьего Максим подошел к гардеробу. Зина уже пришла и
переодевалась в рабочий халат, Гали на месте не было. Он заволновался, но Зина,
увидев его, четко отрапортовала:
— Добрый день, Максим, сейчас придет, не волнуйтесь, она, извините,
в туалете, идите подождите ее на улице.
— Добрый день, Зин, спасибо. — Волнение сразу прошло.
Когда Галя вышла, Максим даже чуть-чуть оторопел. Просто он всегда видел ее
только в застиранном синем рабочем халате, а в нормальной одежде ни разу,
поэтому впечатление получилось совсем неожиданное: полуоткрытая блузка,
укороченная юбка, туфли на каблуке. «Какие хорошие ноги», — лишь проскочило у
него в голове, а она уже стояла прямо перед ним.
— Мне надо по магазинам пройти, чего-нибудь домой поесть купить. У нас же
сегодня зарплата.
— Тогда, если можно, я с вами, помогу сумки носить.
— Это можно, тем более я здесь рядом, на Сретенке живу, может, вы их и до
дома мне донесете?
— Конечно, донесу.
Они вышли на проспект Мира и пошли в сторону Садового кольца.
— Галя, а как дочку-то зовут?
— Настя.
— Моего — Володька, осенью уже демобилизуется, чуть-чуть осталось.
— А где служит?
— Да тут, в Подмосковье, в Ватутинках.
— Вам повезло. А то сейчас эту Чечню по телевизору смотришь, так одни
слезы. Я плачу, Настюха тоже, ребят жалко.
— Да, жалко, я, честно говоря, и сам иногда плачу.
— Вы?
— А что тут такого? Разве можно на все это спокойно смотреть?
— Ох, нельзя, нельзя.
Затем они зашли в несколько магазинов, где Галя купила то, что ей нужно.
В результате, у Максима в руках оказалось два больших увесистых пакета.
— Не тяжело? — спросила она.
— Мне? Да что вы, я ж всю жизнь аппаратуру таскал, теперь, правда, по
причине должностного положения от этого освобожден, но иногда все равно
приходится ребятам помогать. Уж и радикулит, и остеохондроз себе давно
заработал.
После этого они перешли Садовое кольцо и, пройдя по Сретенке метров сто,
свернули в переулок.
— Известные места, у нас здесь раньше одна из москонцертовских контор
находилась — производственно-технический отдел, сколько ж тут выпито было… —
Максим осекся. — Ой, что-то я не то говорю.
— Да нет, ничего. Сколько ж вас потом по вечерам на скамейках валялось? —
усмехнулась Галя.
— Было дело. Может, даже вы меня на одной из этих скамеек видели
в соответствующем виде.
— Возможно. Мой дом как раз напротив вашего отдела. Ну что, Максим, спасибо
что проводили, будем прощаться? — Галя протянула обе руки, чтобы взять пакеты.
— Не знаю, наверное.
— Тогда до свидания.
— До свидания.
И она ушла.
Он закурил, потоптался, еще раз осмотрел знакомую территорию и собрался
было уходить, как вдруг Галя вышла из подъезда, но уже без сумок. Лицо ее было
пунцовым, в глазах — слезы. Максим быстро двинулся ей навстречу:
— Что-то случилось?
— Да Настюха опять забыла, что я сейчас по полдня работаю. Дверь открываю,
а она там с парнем любовью занимается. Дым коромыслом, водка на столе. Так она
мне еще, извините, голая с кровати говорит, чтобы я пару часиков погуляла.
Представляете? Я сумки поставила в коридоре и ушла. — Она обреченно махнула
рукой.
— Ну слава богу, я уж подумал, что-то серьезное приключилось… фу, опять не
то сказал, — он виновато отвел взгляд.
— Ладно, проехали; так что давайте гулять.
— Знаете, Галя, а может, пообедаем где-нибудь?
— Можно, я с утра ничего не ела, а дома, как видите, мой обед накрылся.
Правда, я и кошелек в сумке оставила.
— У меня деньги есть. Где тут у вас поприличнее кормят?
— Рядом. У метро хорошее кафе: шашлыки, куры-гриль, даже первые блюда. И
все недорого.
Галина и Максим пообедали и направились обратно к ее дому. Как раз прошло
часа два. Около подъезда они опять остановились.
— Тогда еще раз до свидания. — Она повернулась, постояла, затем
развернулась:
— Максим, вот хотите честно скажу? Не могу идти туда. Парень, наверно, не
ушел, я же вижу — вон свет горит, значит, у них там все продолжается. Устраивать
скандал? Уже сил нет. Да и девка она взрослая, понятно, что я ей мешаю, но ведь
никуда не денешься. — Галя подошла к нему совсем близко, и он, вдруг ощутив
исходящий от нее какой-то сильный импульс, взял и решился произнести фразу,
которую заготовил со вчерашнего дня:
— Галя, а поедемте ко мне домой?
— Как к вам домой? Максим, что вы говорите? Разве это возможно? А что,
правда, можно? — Она посмотрела ему прямо в глаза.
— А почему бы нет? Сейчас берем машину и ко мне, только выпить чего-нибудь
купим, — Тут он подумал о том, как ко всему этому отнесется мать, но сразу же
отмел эту мысль: «Ничего, переживет, все нормально». Однако, вслух добавил:
— Только, извините, у меня мама дома.
— Так вы с мамой живете? Вдвоем?
— Ну, в общем-то, да.
Галина еще раз взглянула на свои окна и решительно сказала:
— Хорошо, едем.
Когда они вошли в квартиру, мать, естественно, разговаривала по телефону:
— Инночка, Максим с работы пришел, ну все, пока, а то он ругаться будет.
Целую.
Положив трубку, она заспешила в прихожую и там застыла — Максим привел
женщину! За мгновение на ее лице попеременно отразились все чувства, какими
природа одарила.
— Это — Галя, мы с ней вместе в спорткомплексе работаем, это — моя мама,
Лариса Александровна.
Мать быстренько оправилась от потрясения и довольно бодро еще раз
представилась:
— Лариса Александровна. Вы, Галя, если хотите, туфли не снимайте, у нас
сегодня не убрано.
— Да нет, я сниму, а то ноги устали. Максим, если можно, дайте какие-нибудь
тапочки.
— Сейчас, Галечка, я вам свои дам, парадные, мне их Максим на Новый год
подарил, ни разу не надевала. — Мать скрылась в своей комнате, погремела там
ящиками шкафов и вынесла красивые, вышитые бисером тапочки.
— Вот, пожалуйста.
— Спасибо.
— Галя, проходите в мою комнату, располагайтесь, телевизор включите, я пока
что-нибудь закусить сооружу. Мам, у нас есть что-нибудь? — Максим открыл Гале
дверь в комнату, проследил из прихожей, как у нее получится включить телевизор.
Получилось, и он закрыл дверь.
— Максюш, только у нас нет ничего закусить, — полушепотом произнесла мать.
— Как нет? — нервно и так же полушепотом спросил он. — У тебя все время
ничего нет. Куда ты деньги деваешь? Давай что есть: колбасу там, сыр,
огурчики-помидорчики, хлеб, сладкого чего-нибудь.
— Сладкого нет.
— Тьфу, ладно, давай что есть.
Максим вошел в комнату, достал из своей сумки купленную по дороге бутылку
коньяка и поставил ее на журнальный столик.
— А у вас, Максим, ничего, уютно, — сказала Галя.
— Какой там уютно. Холостяцкая обитель. — Он вдруг с ужасом заметил в углу
пары три своих грязных носков, грязные трусы на стуле, а на подоконнике
переполненную вонявшими окурками пепельницу.
— Извините, сейчас я бардак по-быстрому уберу. — Он одной рукой сгреб носки
и трусы, другой взял пепельницу, вышел и вернулся.
— Заходи, мам.
Она вошла, поставила на столик тарелку с сыром и колбасой, тарелку
с помидорами, огурцами и болгарским перцем. Все было аккуратно нарезано и
разложено.
— Галя, вы какой хлеб будете, черный или белый?
— Да не волнуйтесь, Лариса Александровна, любой. Вам помочь?
— Нет-нет, что вы, сидите, я сама все сделаю. Мать принесла хлеб и
по-лакейски замешкалась у стола. Максим все понял и принципиально на это не
отреагировал, но она не уступала в своем намерении и чуть ли не пропищала:
— Мне-то можно поприсутствовать? Я мешать не буду.
— Ну что ты спрашиваешь, конечно, садись, — демонстративно кашлянув, сказал
он.
Галя посмотрела на одного, потом на другую, о чем-то догадалась и
смутилась:
— Лариса Александровна, вы меня прямо в какое-то неудобное положение
ставите.
— Нет-нет, это я так, — она села в пододвинутое Максимом кресло. — Я
недолго, мне ведь тоже с молодежью пообщаться хочется.
— Мам, прекрати юродствовать. Ты выпьешь с нами?
— Совсем чуть-чуть.
Они выпили. Тут по телевизору вдруг опять очередной сюжет с Н. Волковой.
Мать, уже слегка зарумянившаяся, ни с того ни с сего, возьми да брякни:
— А ведь Максим с этой Наташей в одном классе учился, за одной партой
сидели, даже дружили.
— Ну причем сейчас здесь это? Сколько времени-то прошло? Уж пора все
забыть, — он строго посмотрел на нее,
— И то верно, Максюш, — ответила она.
— Максим, это что, правда, прямо за одной партой? — с какой-то наивностью и
в то же время с искоркой в глазах спросила Галя.
— Ну было дело, сидели один день. — Он встал из-за стола и пошел на кухню
покурить.
Мать тут же следом направилась за ним, сказав Гале:
— Вы извините, что мы вас бросаем, по-моему, у меня там где-то шоколадные
конфеты остались. Сейчас принесу.
На кухне она подошла к Максиму и негромко возбужденно проговорила:
— Хорошая женщина, ты кури поменьше, иди к ней. Есть, есть у меня сладкое.
Давай, иди.
Под конфеты они еще налили по рюмочке, и мать, со словами: «Ну вы тут
общайтесь без меня», — удалилась из комнаты.
Галя, подняв руки вверх, потянулась и полуприлегла на диване. При этом ее
укороченная юбка еще более укоротилась. «Боже мой, какие все-таки хорошие
ноги», — он стрельнул взглядом дальше под юбку, но, заметив, что она в этот
момент посмотрела на него, отвернулся.
— Знаете, Максим, я уже сто лет не пила и так с непривычки опьянела, — она
зевнула, прикрыв ладонью рот, — что-то ужас как спать хочется. — Галя сбросила
бисерные тапочки, подняла ноги на диван и прикрылась пледом.
— Тогда я пойду чайник поставлю. Будете чай?
— Обязательно, — ответила она и почему-то сладко улыбнулась.
Пока закипал чайник, Максим с кухни успел поговорить по телефону с одним из
своих сослуживцев, дав ему несколько советов, связанных с работой. Мать
крутилась рядом, делая вид, будто что-то убирает-прибирает. Когда он положил
трубку, она подкралась к нему и заговорщицки прошептала:
— А Галя что, останется?
— Ну ты же сама хотела, чтобы я себе женщину нашел, вот тебе, пожалуйста —
женщина.
Максим разлил чай по чашкам и, вместе с сахаром и серебряными ложечками,
понес на подносе все это в комнату. Там он увидел уже вовсю спящую Галину.
В уголке ее приоткрытого рта блестела капелька слюны.
«Ну вот и попили чайку», — Максим поставил поднос на столик и опять вышел
из комнаты.
Пару часов он бродил по квартире туда-сюда, и его снова охватил страх: «Что
же теперь делать? Вот ведь нашел, познакомился, поухаживал, привел,
поразговаривал, а дальше-то что? Да еще такая ситуация — сама осталась, не
выгонишь же.
Значит, надо вспомнить урок того бойца-красноармейца из книги и, закрыв
глаза, «прыгнуть с третьего этажа».
Максим разными намеками уговорил мать пойти к себе. Она с неохотой, но все
же ушла, правда, не закрыв плотно свою дверь. «Подслушивать будет, ну и пусть».
Затем он тихо вернулся в комнату и слегка притронулся к Галиному плечу. Она
сразу открыла заспанные глаза и удивленно посмотрела вокруг:
— Ой, Максим, извините, что так вышло, прямо неудобно как-то. Устала я
чего-то, — Галя приподнялась и села на диване. — Сама не помню, как уснула.
— Вы вот что, раздевайтесь и ложитесь совсем. — Она посмотрела на него и
с некоторой паузой серьезно произнесла:
— Тогда отвернитесь.
В эту ночь Максим совершил свой прыжок, с открытыми глазами, и даже не
ушибся, а, наоборот, приземлился очень удачно.
Проснулись они рано. Мать, как всегда, спала. Они допили холодный вчерашний
чай, съели по конфетке и вместе отправились на работу к десяти часам. Зашли
с южного входа. Галя быстро переоделась в свой застиранный халатик и, мигом
превратившись в гардеробщицу, опустив глаза, спросила:
— Ну что, Максим, мы сегодня как?
— Как и вчера, без пятнадцати три я здесь, ты к тому времени будь готова.
Зине скажи, что с меня ей коробка конфет. Ну, в общем, она поймет.
— Хорошо, я тебя жду, без пятнадцати три буду готова. — Она взяла тряпку и
стала вытирать пыль со стойки гардероба, а Максим по длинному коридору
отправился на свою северную сторону.
Галя смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду.
Максим был в гардеробе ровно без пятнадцати три. Гали опять не было.
— А я уже знаю, что с вас мне причитается, да шучу, вон ваша идет,
встречайте. — Зина что-то шепнула Гале на ухо, и обе как-то по-своему,
по-женски, засмеялись. — Ладно.
Они вышли из спорткомплекса.
— Максим, давай ко мне заскочим, я хоть, извини меня, нижнее белье
переодену.
— Нет уж, поехали, у меня постираешь. Я тебе что-нибудь дам на себя
накинуть.
Мать встретила их с завязанной шерстяным шарфом головой.
— Проходите, так плохо спала всю ночь. Только к утру заснула.
— Понятное дело, — хмыкнул Максим.
В комнате Галя сняла туфли и надела «свои» тапочки.
— Слушай, Максим, смотри, какой мы за собой беспорядок оставили: постель не
убрали, чашки грязные не убрали, окурки не выбросили. Тогда я сейчас сполоснусь
и все уберу, давай что-нибудь накинуть, и я пошла в ванную.
Он дал ей свой махровый халат, и она удалилась. Когда она вышла из ванной,
мать, увидев ее в халате сына, сухо поджала губы.
— Лариса Александровна, ничего, что я там свои вещи на батарею сушиться
повесила, кстати, если можно, потом дайте мне какой-нибудь порошок, я ванну
помою, а то она у вас вся желтая.
Мать прищурилась и ответила:
— Не надо, Галя, я сама помою.
— Да нет, я помою, это быстро. — Галя собрала влажные волосы в хвост и
прихватила их заколкой.
— Я сама помою, потом.
— Ну как хотите. Максим, тогда пойдем в комнате разберемся. Ты — постель, я
все остальное. Они ушли, а мать негромко шикнула:
— Ишь ты, какая шустрая.
Пока он разбирался с постелью, Галя очистила стол от чашек и пепельницы.
— Максим, принеси, пожалуйста, тряпку, я крошки и пятна со стола сотру, да
и пыль у тебя везде. И окно открой, а то тут такой затхлый запах, пусть комната
проветрится.
— Галь, да брось ты — крошки, пятна, окно, и так все нормально, — он слегка
приобнял ее за плечи. — Лучше ложись отдыхай, телевизор смотри.
— Нет, я так не могу, — она мягко, но уверенно освободилась от его руки. —
Открывай окно и неси тряпку.
— Хорошо, принесу. — Максим вздохнул, засопел и пошел выполнять ее просьбу.
На кухне мать, заметив его с тряпкой, ехидно сказала:
— Шустрая бабенка, ничего не скажешь. Я пойду к соседке давление померить.
— Иди-иди. — «Впечатлениями пошла делиться. Как же, сын женщину привел.
Сейчас весь дом об этом знать будет. Ну и плевать».
Давление она мерила где-то в течение часа. За это время Галя вытерла пыль,
подмела. Все у нее получалось как-то споро и умело. Максим же лежал на диване,
смотрел телевизор и продолжал сопеть, изредка комментируя ее действия: «Галюш,
видеокассеты не надо трогать и протирать их... мою сумку оставь, где стоит...
носки я сам уберу... стол не двигай, мне так удобно...» и т.д.
Закончив уборку, Галина села рядом с ним.
— Ну вот, теперь более-менее чисто, правда, ты мне так толком и не дал
убраться, тут у тебя непочатый край работы. Ну ничего, сейчас отдохну немного и
пойдем на кухню, надо посуду помыть и плиту попробовать оттереть, а то на ней
слой жира, небось, за сто лет накопился. Я и порошок у вас нашла.
Это Максима уже задело:
— Ничего не за сто лет. Мать ее мыла в этом году. Я тебя прошу, Галь, все,
хватит, достаточно.
— В этом году, — она усмехнулась и потянула его за рукав рубашки.—Вставай,
пошли.
Он поморщился, но все же встал с дивана.
Галина мыла посуду, Максим разговаривал по телефону по работе и курил,
когда мать вернулась от соседки. Услышав звук моющихся чашек, вилок и тарелок,
она устремилась на кухню.
Максим, почувствовав неладное, прекратил разговор и положил трубку.
— Галя, я же просила ничего не трогать, — взвилась мать. — Я не люблю,
когда без моего ведома в моей квартире что-то трогают. Тем более, вы не так
ставите посуду в сушилку, у меня другой порядок.
Она подошла к сушилке и с шумом стала переставлять посуду по-своему. Галя,
зажатая ею в угол, бросила губку в раковину и обидчиво, но все же довольно
уверенно отреагировала:
— Лариса Александровна, я же хотела, как лучше, чтобы чисто было, я вон и
плиту уже порошком засыпала.
— Знаете, милочка, здесь я хозяйка, командуйте у себя дома. А эта грязь —
моя грязь.
Галина поджалась, выбралась из угла и, резко открыв кухонную дверь, ушла
в комнату.
— Мама, ну что тебя понесло? Что ж ты за человек-то? — И Максим поспешил
вслед за ней.
Галя сидела на диване, уставившись в телевизор невидящим взглядом. Глаза ее
были полны слез, но она не плакала.
— Вот видишь, Галюш, я же тебе говорил: не суетись; как чувствовал, что
этим кончится. Ведь все так хорошо начиналось, и на тебе. Кстати, мать в чем-то
права, не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Мне же тоже неприятно — это у
нас грязное, то у нас грязное.
Она повернулась к нему и, как бы оправдываясь, чуть ли не с мольбой,
сказала:
— Но я же хотела, как лучше.
— А получилось, как хуже.
Они отвернулись друг от друга, и теперь уже оба также невидяще вперились
в телевизор.
Минут через десять Галя вздохнула, хлопнула руками по коленям и встала:
— Знаешь, Максим, поеду-ка я домой. Хорошего должно быть понемножку.
Он хотел было мужественно возразить, воспрепятствовать этому, но, вдруг
почувствовав какую-то апатию ко всему происходящему, лишь сказал:
— А как же ты поедешь? У тебя же ведь еще трусики на батарее не высохли.
— Ничего, доберусь как-нибудь без них, дома высохнут, ты меня только на
машину посади.
— Конечно, посажу. А это не опасно?
— Не опасно. Выйди, пожалуйста, я оденусь.
Она оделась, вышла на кухню, где мать возилась с плитой, размазывая по ней
порошок.
— До свидания, Лариса Александровна. — Мать, даже не повернувшись,
искусственно-вежливо ответила:
— До свидания, Галя, заходите.
— Хорошо, зайду как-нибудь, спасибо.
Максим поймал машину, запомнив на всякий случай номер, поцеловал Галю
в щеку, попрощался и отправился в сторону дома. По дороге он взял бутылку водки
и не спеша, понемногу начал из нее отпивать. Апатия как-то незаметно прошла,
постепенно вернулась уверенность. «Домой, домой, хочу домой, — Максим
задумался, — к маме».
Когда мать открыла ему дверь, он был уже совсем пьяный.
— Хорош, кавалер. Проводил?
— Проводил, — буркнул Максим и сел в прихожей на стул, пытаясь снять с себя
ботинки. Это у него никак не получалось.
— Давай помогу. — Мать наклонилась.
— Спасибо, уже помогла. — Он с трудом, но все же сам снял ботинки, так и не
развязав шнурки.
— Иди пей чай.
Максим покорно встал и направился на кухню.
Она налила ему чай и села рядом. Он отхлебнул и, естественно, обжегся.
Открыв рот, Максим закашлялся. Вдруг плечи его затряслись, из носа потекло, и он
зарыдал.
Мать подбежала к нему, стала махать полотенцем и дуть в лицо.
— Отстань, — прохрипел Максим, грубо отстранив ее рукой.
— Хорошо, хорошо, ты дыши, дыши. — Она отошла и села на место.
Он немного очухался, вытер полотенцем лицо, закурил, но продолжал судорожно
всхлипывать.
— Мам, ведь я всю жизнь чего-то боюсь, всего, с детства, с рождения, и ты
во всем этом виновата, да, ты. Я боюсь работы, женщин, машин, войны, тебя, жизни
боюсь, понимаешь?
— Понимаю, Максюш, понимаю. Я сама всего боюсь. А хочешь водочки?
— Ничего ты не понимаешь. А откуда у тебя водка?
— Оттуда. Из твоих заначек все время по чуть-чуть отливаю. Вот и накопила.
— Хитра. То-то я чувствую, что у меня постоянно не хватает.
Она удалилась в свою комнату, потом вышла из нее с полным хрустальным
бокалом водки.
— На, выпей, сынок, успокойся. Он выпил все одним махом, еще больше
захмелел, и настроение сразу изменилось с минуса на плюс.
— Мам, слушай, а давай споем?
— Давай, сынок, — обрадовалась она. — А что петь-то будем?
— А все равно. Неси песенник, все подряд будем петь. Мать принесла
песенник, и они запели — задушевно, на два голоса: русские народные, романсы,
песни советских композиторов. Она снова сходила в комнату и вернулась, держа
в руке еще полбокала водки. Максим выпил. Так они опять до кашля и хрипоты
пропели часа полтора. Устали.
Он подвинул свой стул ближе к ней, обнял ее:
— Мам, можно я тебя поцелую?
— Целуй, целуй, сынок. — Максим поцеловал ее в губы.
— Знаешь, мам, ты у меня самая лучшая, самая дорогая, никого больше не хочу
любить, кроме тебя.
— И ты у меня самый лучший, самый умный, самый дорогой, и люблю я только
тебя. — Она положила ему на плечо свою маленькую седенькую головку.
Он погладил ее по волосам.
— Мам, а правда нам хорошо с тобой вдвоем, и никто нам больше не нужен?
— Правда, сынок, правда, никто.
— Даже всякие там Наташки Волковы и прочие Гали.
Рассказы Николая
Устьянцева
опубликованы в Литературном
журнале Союза писателей Москвы «Кольцо
«А».
Николай Устьянцев. На отдыхе. - Рассказ
Николай Устьянцев. Два в одном. - Рассказ
Николай Устьянцев. Прислуга. Генотип. Администратор. - Рассказы
|