Наш Конкурс

Лариса Ратич, по профессии учитель русского языка и литературы, родилась в 1960 г. в г. Порхове Псковской области (Россия). Жила и работала в г. Николаеве (Украина), с ноября 2011 — в Санкт-Петербурге. Член Союза писателей России, член Конгресса литераторов Украины. Автор шести книг (стихи и проза) и многочисленных публикаций в различных периодических изданиях.

ЛАРИСА  РАТИЧ

ЗДРАВСТВУЙ, МАМА!..

     …Завтра утром я буду на месте. Поезд мчится в ночь, а я смотрю из окна вагона: леса, леса, леса… Это красиво, особенно когда настроение природы и твоё абсолютно совпадают. Сейчас середина октября, самая роскошь, последняя «цыганочка с выходом».
     Я всегда подозревал, что природа неспроста так красочно прощается с теплом: ей надо, чтобы в конце случился праздник! Пусть отзвучит последний вальс, пусть под него всласть натанцуются листья. Будет что вспомнить!
     Я люблю и одновременно не люблю эти дни, ведь именно в эту пору она уехала навсегда; именно в октябре она и умерла потом, причём — в свой день рождения. И, значит, еду я в очередной раз, чтобы сказать ей: «Я помню этот день. Я помню тебя. Я люблю тебя, мама!»
     Еду я всегда один: супруга не рвётся, а я и не настаиваю (они с мамой не были знакомы); сын — двадцатилетний умник — тоже никогда в жизни не видел свою бабушку. Зачем же лгать?.. Да и помешают они мне.
     Нет, я хочу сам. Я свято соблюдаю этот ритуал последние десять лет. Юбилей нынче, так сказать. Впрочем, в этот год — сплошные юбилеи, почти на грани мистики: мне стукнуло пятьдесят, жене Кате — сорок, а про сына я уже сказал: тоже круглой датой отметился.
     А маме исполнилось бы восемьдесят… Но её нет уже ровно десять лет. Тоже юбилей, будь он проклят.

     Между мной и мамой — тридцать лет разницы, и между моим сыном и мной — столько же. Я думаю, что это не случайно. И вообще, ничего в жизни случайного нет. Значит, возможно, мне предстоит пережить и перетерпеть боль, подобную её боли, от «счастья» быть моей матерью.
     А я очень, очень хочу этого избежать. Поэтому и езжу «на могилку» за тридевять земель, вымаливаю себе индульгенцию. Не хочу я так…
     Прости меня, мама!..

     Я твой единственный ребёнок. Ты набралась смелости в тридцать лет, и моя бабушка тебя поддержала.
     — Дусенька, поговорят и перестанут; а ребёнок женщине нужен! — твердила она как «Отче наш».
     Странно. Обычно бывает наоборот! Мать «грешницы» охает и ахает, и за сердце хватается, и «скорую» просит. В ход идёт всё: и «что люди скажут», и «как без отца ребёнка поднимать», и «позор на мою голову на старости лет». А тут — бабушка оказалась более продвинутой и бесстрашной, чем моя бедная мама.
     Дедушка — тот просто не вмешивался. Делайте, как знаете. Но однажды решительно нацепил все свои награды (кстати, полная грудь; и все боевые, а не просто «к датам») да и пошёл в обком партии. Зачем? А на зятя несостоявшегося нажаловаться.
     Правильно сделал. Если бы дочка просто загуляла и «попалась», то ладно. А так ведь — что?! Жил красавец с ними в одной квартире почти год, как свой; уверены были, что вот-вот распишутся. А он — вот тебе здрасьте, как про прибавление узнал — словно ветром сдуло, да преподло так сделал! Якобы утром в командировку уехал, а на самом деле — смылся. Потом только поняли.
     Так что ответить надо; некрасиво, мужик!
     Дед сходил — папаша мой из партии пробкой вылетел. Ну и всё, в расчёте; просьба звонками и письмами не беспокоить. Мама мне и отчество записала другое, под имя дедушки.
     Потом про папочку до нас доходили слухи-сплетни, но обсуждать их у нас в доме было не принято. А однажды мы узнали: умер. То ли сердце прихватило, то ли перебрал, — непонятно. Да он для нас давно умер, никто и «царство небесное» не обронил. Бабушка только назидательно подытожила:
     — Вот оно как!
     Мне в то время было лет пять, что ли. Но я запомнил.
     Когда я пошёл в школу, мама (она работала учителем) взяла меня к себе в класс. Вот так и получилось, что учительница первая моя, Евдокия Анатольевна, — это и есть родная моя мама.
     Вот с этого момента, как говорится, подробнее.

     Я много лет перебираю события, мама, именно с этого первого школьного года. Да-да, тогда всё и началось…
     За тобой начал активно ухаживать учитель географии, Константин Ильич. «Дядя Костя». Вы поженились, и он и позвал тебя переехать в новый южный город, обслуживающий далёкую АЭС. Там и платили лучше, и жильё давали сразу, и вообще… Константина Ильича приглашали туда директором школы. Ну и поехали, чего отказываться.
     Устроились, действительно, хорошо, и в школу мы с мамой опять пошли в один класс, а дядя Костя занял свой пост. Я с ним быстро подружился, добровольно стал звать папой. Мы почему-то были похожи, и все думали, что родные, да и Константин Ильич сразу меня официально усыновил, и стал я «Константинович».
     Дедушка с бабушкой оказались далеко (а родители отчима — вообще давно умерли), так что видеться со своими выпадало редко. Может, раз в год, а то и в два. Письма, звонки, — и это всё.
     Поэтому особого влияния на жизнь нашей семьи никто не оказывал. Мама считала, что устроилась благополучно (так по телефону и докладывала каждый раз), а отчим начал «делать из меня мужика».
     Этот процесс заключался в том, что я должен был «с младых ногтей» учиться вести себя по-мужски, то есть уверенно и по-хозяйски. Я любил маму, но стать настоящим мужиком — считал задачей номер один.
     Константин Ильич требовал от мамы беспрекословного подчинения, а я любовался и подражал ему. Мне доставляло неизъяснимое удовольствие видеть, как мама угождает нам, как обхаживает обоих. Как, например, прислуживает нам за столом, пока мы, гордо восседая, «принимаем пищу».
     Всё должно быть вовремя! И мама умудрялась так подать, что ничего не бывало слишком горячим или холодным, что чай наливался ровно в ту секунду, когда отставлялась пустая тарелка. Мама же никогда не садилась с нами, а ела «потом», когда мы, удовлетворённо икнув, покидали наконец кухню. И я считал это нормальным. Мама ведь улыбается? — значит, ей хорошо.
     Она любила меня. Радовалась, что дала мне папу, что никто не скажет: безотцовщина растёт. Мама умудрялась везде успевать, и как-то ловко у неё всё получалось; что в школе, что дома.
     А вот отчим — тот быстро скис в роли директора школы, всё чаще длинно жаловался вечерами:
     — Дуся, да не то это, не то!! Ни уму, ни сердцу, ни карману!
     Мама кивала:
     — Костя, так не мучайся. Зачем?.. Ну не можешь — не надо, кто же заставляет?
     Кончилось тем, что Константин Ильич нашёл «блатное» местечко и перешёл в сферу снабжения. И сразу, как он считал, выиграл. Да и в отделе образования не тужили: отчим оказался «никаким» директором. Ушёл и ушёл; назначили другого. Школе ни холодно, ни жарко.
     А отчим — как возродился, даже расцвёл. Распрямился! И говорил, что очень вовремя вырвался «из этого болота». И если раньше он относился к маминым частым проверкам тетрадей на дому с пониманием и сочувствием, то теперь как будто напрочь забыл, что такое школа.
     — Евдокия! — внушал он ей без устали. — Оставляй работу на работе, поняла?! Но вот я же, например, не волоку свои бумаги в дом, а у меня их ох как немало, между прочим! С твоими не сравнить!
     Мама и до этого всегда была мягкая и уступчивая, а теперь — ей казалось, что она просто обязана (ради домашнего очага, а как же!) беспрекословно выполнять всё, что велит муж.
     Отчим стал получать больше денег, чем немало гордился. Но почему-то прямо на глазах становился настоящим скрягой. Появились у него и так называемые «левые» доходы. Константин Ильич на новой работе сразу уловил все тонкости и приметил все «дыры», поэтому, тратя лишь небольшие усилия, мог спокойно положить себе в карман чуть ли не вдвое больше того, что получал по законной ведомости.
     В нашем городе было очень хорошо налажено буквально всё, и если в целом по стране наблюдался дефицит то мебели, то бытовой техники, то ещё чего-нибудь, — наши магазины можно было назвать раем. А ещё — таким «ценным работникам», как Константин Ильич, был открыт доступ и в так называемые распределители. Попадая туда, вообще начинали верить в коммунизм наяву.
     Мы быстро обросли всем, о чём другие могли только грезить, но отчиму всё время казалось, что этого мало. Теперь все его разговоры упорно сводились к тому, что у кого-то есть нечто, чего нет у нас. Или это чужое — лучше нашего, что вообще катастрофа. Лучше — значит моднее, современнее!! И это буквально лишало его и сна, и покоя.
     Когда я перешёл в пятый класс, маме пришлось оставить школу:
     — Евдокия, хватит! Артур подрос, уже не под твоим крылышком; у него теперь разные учителя. Так что давай-ка, милая, выбивайся в люди, наконец.
     «Выбиваться в люди» Константин Ильич предлагал на овощной базе: он договорился, что маму возьмут на приличную должность. И там, конечно, есть надёжные пути и тропочки, по которым носят деньги «мимо кассы», но в семью.
     Мама вынуждена была уступить, и вскоре у нас дома (на зависть всем моим приятелям) было полным-полно всяких фруктово-овощных изысков. Всё самое отборное, дефицитное и приятно дорогое.
     На горизонте маячила покупка «Жигулей».

     Интересно, вот говорят, что обстоятельства меняют человека? Не всякого, скажу я вам. Мою маму, например, ничто не могло изменить. Она перешла в другое место, но не в другое состояние. Меня это ставило в тупик: почему?! Если повысилось благосостояние, то должна взлететь и самооценка, а как же иначе?..
     — Сынок, нельзя гордиться перед людьми. Мы все одинаковые. Никто не лучше и не хуже кого-то; каждый — один такой на свете, запомни. Уважай всех.
     Вот правильно отчим про неё говорит: мать-игуменья. Точно! Меня тоже раздражала её бесконечная мягкая уступчивость, покладистость. Надо вести себя соответственно своему положению в обществе, это же как дважды два! А она…
     Вот, например, поставили нам телефон, одним из первых в доме. Потому что не бывало, чтобы Константин Ильич не добивался, чего хочет! — значит, нам раньше всех. И, конечно, к кому стали бегать звонить? К нам. Отчиму это не нравилось, но всё-таки возвышало над остальными, а это чувство приятное.
     Постепенно телефоны появились и у других, но далеко не у всех. И бывало, нам звонили, чтобы мы позвали к трубке кого-то из соседей. Но отчим это быстро пресёк: «Я не мальчик на побегушках и не швейцар!» Решил пресечь такие просьбы и я: и правда, ни к чему такое панибратство.
     Дело в том, что моя одноклассница, Ирка Кроликова, дружила с Танькой из квартиры, которая была рядом с нашей, на одной площадке. Прямо не разлей вода они были! А я-то тут при чём, скажите?! Почему это Ирка думает, что я буду кого-то там звать?!
     — Артур, пожалуйста! Очень нужно!! Позови Таню! Это важно, прошу!
     — И не подумаю! — я бросил трубку.
     А мама как раз дома была:
     — Сынок, я ушам своим не верю! Ты ли это?.. Ты же хороший, добрый мальчик; разве тебе трудно?
     И представьте: сама набрала Иркин номер, извинилась перед ней и сходила за Танькой!! Вот правильно отчим её ругает; зачем эта благотворительность?!
     Так, мало того, она же ещё и пообещала Ирке, что не я, а она сама будет звать; так что можно звонить и звонить!
     — Ирочка, мне говори. Я всегда позову.
     Отец называл такие номера достаточно ёмко: «вытягивать колючку из чужого зада». Вот именно! Каждый — сам за себя должен быть.
     Но мама упрямо думала и поступала иначе, несмотря на наши с папой вполне резонные замечания:
     — Я не могу и не буду относиться к людям плохо! — таков был её ответ раз и навсегда.
     И что, много она добра от чужих видела? Да ничего подобного, что и требовалось доказать.
     А однажды — мы заставили её перед нами извиниться. Случай такой: Константин Ильич сильно повздорил с одним деятелем из нашего двора и, конечно, запомнил обиду. А тут — доченька его к нашей мамочке пришла «за советом». Да взрослая дылда уже; училась на третьем курсе пединститута. Припёрлась, помощь ей потребовалась, видите ли!
     Мама с ней весь вечер провозилась, даже откопала свои конспекты: диктовала что-то оттуда. А когда студенточка наконец ушла — папа и поставил вопрос ребром: зачем помогла? Почему сразу не указала на дверь?! По-че-му?? Я поддержал.
     — Извинись за своё поведение! — велел Константин Ильич. — Тебе перед сыном не стыдно?! Принимать у себя дочь врага!!
     Мама посмотрела на нас странным взглядом и сказала почти спокойно:
     — Извините.
     Но, видно, это ей ума не прибавило. Толку — ноль…
     Я только потом понял это спокойствие, его скрытый смысл. Потом. А тогда — упивался нашей общей мужской силой и правотой!
     Мама с того дня как-то неуловимо изменилась; отчим ничего и не увидел, а я почувствовал сразу. Вот только не смог бы выразить этого словами. И, если бы спросили, что с ней случилось, то ответил бы: «Ничего».
     Сейчас я могу объяснить: она решила спрятать своё «я» так глубоко, чтобы никто из нас не мог его обнаружить. Спрятать, но не поменять. Она как бы поставила между собой и нами ширму — лёгкую, практически невесомую, но непрозрачную. А мы её даже не заметили…

     Она ещё пыталась пробиться ко мне, и не раз. Я так понимаю, что отчима (в отличие от меня…) она решила воспринимать в качестве этакого креста, который — хочешь или нет — а надо теперь нести. Если сыну живётся хорошо, то, значит, всё правильно. Всё так и надо.
     Так же считал и я. А отчим — тот вообще перестал заморачиваться насчёт чьей-то тонкой душевной организации, все его мысли теперь свелись лишь к подсчёту и приумножению наших доходов. Он был по-настоящему счастлив лишь тогда, когда планировал что-то «достать», «оторвать» или «выгрызть».
     Появились «Жигули» — и он немного попритих, поскучнел, но совсем ненадолго. Не замедлила возникнуть новая мечта: мужские золотые украшения. В перспективе сиял красивый массивный перстень (или, как он говорил, «печатка»). Вещь являлась ему в снах, проникала во все разговоры, к месту и не к месту.
     А о чём обычно говорила мама? Ни о чём. То есть вообще ни о чём!! Отчим не замечал, конечно… То есть, она не онемела, вела себя ровно, впопад отвечала на вопросы, но я обнаружил: мама выдавала «на гора» только самый необходимый минимум, без которого не получится обойтись. Минимум минимальный! Меньше и короче — уже некуда.
     Я начал подозревать, что она и улыбается чисто на автомате, дозированно: ни одного лишнего миллиметра уголкам дежурной улыбки! Такой вот странный лимит вежливости…
     И только временами — причём всё реже, реже, реже — прорывалось из неё заветное «Послушай, сынок!..» А сынок, то есть я, слушать вообще не собирался. Я обрастал тяжёлой бронёй самолюбования, переходящего в болезнь. И все робкие попытки мамы достучаться до меня были похожи на отчаянные усилия замурованного заживо; на последнюю надежду — хотя бы слабым звуком обозначить своё бесконечное отчаяние для тех, кто существует по ту сторону равнодушной стены…

     Время бежало быстро. У нас всё было тихо-мирно, мама по-прежнему трудилась на том же месте и по-прежнему жила ровно и отстранённо. Я неплохо закончил школу (из принципа и чувства самоуважения: я — не хуже иных!), поступил в строительный институт, филиал которого как раз открылся в нашем городе.
     Мечты отчима всё так же не иссякали, он был всегда активно занят ими. И ему было интересно жить! Мама в этих мечтах участия не принимала; она лишь молча сдавала ему на руки всю зарплату до копейки, оставляя «на хозяйство» давно выверенную сумму.
     Она как будто замерла, осталась в давно прошедшем дне, и с тех пор не продвинулась во времени ни на минуту. Конечно, годы работали над ней так же, как и над всеми, но мама не обращала на это внимание. Она даже одежду практически не меняла, покупала лишь в случае самой крайней необходимости.
     Единственный случай, когда она ожила и очнулась, был такой: Константин Ильич воспылал страстью к книгам. Точнее, к книгоприобретению. Кстати, он иногда и читал, интеллигентный ведь человек. Но тут дело было снова в престиже. Стало вдруг модной необходимостью обзаведение навесными книжными полками. При этом старались их забить до отказа дефицитными собраниями сочинений.
     И снова потекли бесконечные разговоры: о серии ЖЗЛ, о многотомнике Бальзака, о Большой советской энциклопедии, подписаться на которою вообще считалось высшим шиком.
     Константин Ильич с головой окунулся в новые ощущения. И это был тот единственный раз, когда мечта отчима увлекла и маму. Именно тогда она стала улыбаться и шутить по-настоящему, а не показательно. Именно тогда она поменяла внешний облик, заметно помолодела и подтянулась.
     Но… Всё, как обычно, случилось и получилось; плотно заполнились красивые полки (сделанные по особому заказу и эскизам самого Константина Ильича!), и отчим, как обычно, опять впал в короткую нервическую горячку, пока у него вызревала новая мечта.
     И мама — опять «выключилась». Она стала ещё немногословнее, но зато начала гораздо больше читать, хотя и до этого любила чтение. Благо, столько книг перед глазами: только руку протяни! Отчим же ограничивался тем, что время от времени кое-что перелистывал. О, теперь впереди у него засверкал сервиз «Мадонна»! И чем тяжелее было его достать, тем больший азарт вызывала вещь у Константина Ильича.
     Я к тому времени стал второкурсником, учился прилично. Встречался с девушкой из состоятельной семьи (отец познакомил через «своих»). В общем, я чувствовал себя избранником судьбы в самом лучшем смысле слова.

     Как нелепо люди обычно выражаются: «Неожиданно пришла страшная весть»! Как будто такая весть вообще кем-то ожидается или бывает запланированной…
     Так вот, и тут к нам неожиданно пришла страшная весть: дедушка с бабушкой погибли в аварии. Автобус, в котором они ехали, был разнесен в клочья пассажирским поездом… Обычная, стандартная для нашей родной реальности история: водитель думал, что проскочит, сколько там того переезда! А не вышло! И спросить не с кого: виновник тоже погиб на месте.
     Мы получили телеграмму от наших бывших соседей. Мама пережила известие очень тяжело, а мы с отцом — достойно, как мужчины. Философски даже. Ну что ж, все там будем, и, если разобраться, им выпала хорошая смерть. Раз — и всё! Не лежали, не болели, не ходили под себя, не выживали из ума. Да и пожили, слава богу, немало. Не молодыми погибли.
     В общем, на похороны поехала только одна мама: я как раз сдавал очередную сессию, а у отчима было несколько неотложных встреч, иначе вожделенная «Мадонна» могла уплыть в другие руки. Жди потом!..
     Мама вернулась через три недели: документы, туда-сюда… На оформление наследства — тоже свои сроки и правила, их никто не отменял. Приехала уставшая, как дотла выгоревшая изнутри. Но она уже не плакала: видно, все слёзы оставила там. Она ничего не рассказывала, а мы и не спрашивали. Зачем?
     Обмолвилась только, что потом надо съездить ещё раз и все документы уже получить. Так положено. Теперь квартира родителей переходила ей. Правильно; не государству же отдавать.
     Второй раз мама съездила быстрее, но вернулась опять другая. Непонятная вообще. Как она успевала так меняться?.. Вот отчим и спросил, а она выдала:
     — Я, Костя, давно изменилась. Только тебе было плевать. А теперь — сын совсем взрослый, во мне не нуждается, он поймёт. Расстаться нам надо, Костя.
     Так она заявила — а дальше всё было как во сне. На разводе настояла, с работы рассчиталась. Все свои вещи уложила (они уместились в одном большом чемодане) — и сказала, что уезжает домой. На имущество не претендует…
     — А жить на что будешь, а? — злился отчим. — Так, как я тебя пристроил, никто не сможет. И никто не поможет, не посоветует! Ты же тютя тютей!!
     — Я в школу возвращаюсь, уже договорилась, — спокойно ответила мама. — Правда, перерыв был большой, но я думаю, что справлюсь. Зато работа любимая.
     — Ой-ой-ой! Посмотрите, полюбуйтесь!! Работа у неё любимая! Скажи лучше, что другого мужчину нашла; врать-то зачем?!
     — Нашла, не скрываю, — припечатала мама.
     И больше ничего говорить не стала, как отрезала. Хоть отец после такой выходки как с цепи сорвался. «Дура», «стерва», «сука» — это были самые лёгкие его определения.
     — Сынок! Мне надо ехать… — она смотрела на меня, и губы её дрожали. — Послушай, родной!..
     А что, что я должен был слушать?! В чём не прав Константин Ильич?! Да он за все годы их совместной жизни ни на одну женщину не посмотрел! Не то, что другие!! И хозяин он прекрасный! Всё в дом, только в семью! Что он плохо купил, а? Жила мамочка, как сыр в масле каталась, ни забот, ни проблем! Пусть катится тогда, если ей романтики захотелось!! Гулёна перезрелая!
     Вот примерно в таком духе я ей тогда и ответил.
     У неё задрожали губы:
     — Сынок, ты-то меня за что так?.. Разве я не имею права пожить по-своему?
     — Да вали и живи королевой, я не мешаю!! — проорал я и хлопнул дверью. Пусть подумает хорошенько, на что покушается, что вытворяет!!
     …Когда я вернулся, мама уже уехала…
     — Скатертью дорога! — выкрикнул отец. — Я не хочу больше о ней говорить!
     Да мы и вправду не говорили больше о ней ничего. А точнее, ничего хорошего.

     А она?.. Она начала писать мне письма. Сначала я читал, потом надоело. Одно и то же, одно и то же! И ни слова об отчиме или для него. Неблагодарная.
     Все её писания сводились к одному: сынок, пойми-прости-ответь, не отказывайся от меня. Даже челюсти сводило от скуки.
     И я решил ответить раз и навсегда. Я честно написал, что она меня своими посланиями допекла; что ни любить, ни уважать, а тем более — понять её я не в состоянии. Да и желания нет. Настойчиво попросил, чтобы она, наконец, исчезла из моей жизни и не тратила время. Ни своё, ни моё! Я предупредил: больше ни один её опус я читать не буду. Не намерен, устал!
     Написал — и отправил.
     До неё, видно, не дошёл весь окончательный смысл, потому что в ответ опять прилетело письмо, но не простое, а заказное, да ещё и толстенное! Чуть ли не бандероль. Я представил, какие там вопли и слёзы; в геометрической прогрессии. Поэтому поступил решительно и просто: письмо немедленно отправилось обратно, но с пометкой «Не вручено по причине отказа адресата в получении».
     …Это только сейчас я представляю, какую боль принёс ей тогда, какую адскую муку!.. Прости, прости меня, мама!!

     Писем с тех пор больше не было, но один раз в году — на мой день рождения — приходила открытка без текста. Был только адрес и моё имя, как получателя. Стандартная поздравительная открытка, с цветами и печатной надписью «Поздравляю!» Я знал, что это от мамы. От кого же ещё?
     Как же меня это раздражало! Зачем это всё, что ей ещё надо?!
     Отчим между тем сошёлся с одной женщиной, и она переехала к нам. Но надолго не задержалась, и месяца не прошло. Тоже вещи собрала, а напоследок заявила:
     — Знаешь, Константин, я вот раньше удивлялась, что жена от тебя ушла. А теперь я поражаюсь, как она с тобой вообще жила!!
     Странная. Что ей отец плохого сделал? Но мне-то что, пришла-ушла, это меня не касается. Обойдёмся сами, хоть и неудобно без женщины в доме. Бабскую работу приходится делать.
     Отчим больше никого и не заводил. То есть, не приглашал к нам жить. Так-то женщины у него были, это нормально. К тому же, он быстро утешился новой мечтой!
     Теперь его бесконечно занимала идея переезда на ПМЖ в другую, достойную страну, а конкретно — в Израиль. Что, мол, только там и может жить нормальный, цивилизованный человек; что там — самый лучший климат, интереснейшая история и так далее. И всё-всё-всё там прекрасно!
     Хорошо зная своего отчима, я понимал: задумал — сделает, дело времени. И я, конечно, не ошибся. Не прошло и трёх лет от первой мысли о земле обетованной — и вот, пожалуйста, Константин Ильич познакомился с еврейкой, которая собиралась «выезжать», и тут же женился на ней, опять восхитив меня практичностью и умом. Не человек, а ракета! Вот пусть моя мамочка локти там себе кусает (а я был просто уверен, что она именно так и делает!), а Константин Ильич сумел от жизни взять всё, что хотел. Успел ухватить главное! Жизнь даётся один раз, и этот шанс надо использовать красиво.
     Короче, отбыл отчим в свой распрекрасный Израиль, а меня оставил с квартирой, спасибо. Правда, он почти всё из неё выгодно распродал, и это меня немного обидело. Но, поразмыслив, я понял, что он не так уж и неправ: всё это наживал он, а не я. Хоть вообще-то — вместе с мамой; но ведь она сама ничего не взяла и не потребовала денежной компенсации. Ну и всё!
     Всё-таки самое необходимое у меня осталось, и мы с Константином Ильичом расстались хорошо, сердечно даже. Он обещал обо мне не забывать, так что счастливого пути!

     Мне исполнилось двадцать пять лет, пора было подумать и о женитьбе. А что? — молодой, перспективный, со своим жильём.
     Уезжая, отчим сделал мне хороший подарок — устроил на своё место в отдел снабжения. Ничего, что я по диплому — инженер-строитель, дело не в этом. Вся суть — в умении хорошо пристроиться. К тому же, я уже провёл некоторое время — «в поте лица»! — на стройке и сделал уверенный вывод, что эта работа не для меня.
     Моя девушка (та, что была раньше) давно меня разлюбила. Мы разбежались. Я не расстраивался, потому что она мне поднадоела. Хотелось чего-то другого!
     Я почти никогда не вспоминал о маме, хотя однажды мне показалось, что я её видел. Но нет, откуда?.. Точно, показалось.
     Я шёл вечером с работы, а на углу нашего дома стояла женщина. Я подумал, что она похожа на маму, но не присматривался. Прошагал мимо, бросив мельком взгляд. Женщина была в тёмных очках, шапочку надвинула до бровей. Мне почудилось, что она сделала неуловимое движение в мою сторону, как будто хотела окликнуть, да осеклась.
     …Нет-нет, не может быть. Так вести себя не будет взрослый человек. Я поднялся в квартиру, выглянул из окна кухни: стоит. Она стояла ещё часа полтора, глядя на наши окна. Или не на наши?.. Потом женщина ушла.
     Шевельнулось ли во мне что-то? Да, шевельнулось: это была досада. Теперь-то чего, что она может мне дать?! В её любовь ко мне я не верил (иначе она тогда не уехала бы!). Ведь понимала, что создаёт мне сложности, ломает привычный порядок моей жизни! Быть с сыном рядом всегда, помогать ему — это святая материнская миссия, а она, вильнув хвостом, подалась в поисках «личного счастья»! Якобы в «поисках себя», тьфу!! Это не мать, однозначно. Кукушка какая-то.
     Что Константин Ильич, прекрасный муж, остался один — так это не он виноват. Да и к лучшему: вон как ему повезло! А она? — сына родного бросила. Это распоследнее дело.
     Кстати! Я ей очень хорошо отомстил, хоть она и не была в курсе. Зато моя душа успокоилась от ощущения справедливости. А всё просто: я знал о ней много такого, чего не знал отчим. Да ничего особенного, но просто время от времени она заводила со мной долгие, откровенные разговоры; она почему-то считала, что мы с ней чуть ли не одно целое. Я эти «беседы» выносил с трудом и старался поскорее от них отделаться, но всё же она мне открывалась до конца. Мысли её, чувства и сомнения я знал, как свои. Но я считал, что это притворство: с одной стороны — закрытая наглухо, а с другой — открытая?! Так не бывает, дорогие.
     Думаю, она просто хотела от меня ответных признаний, но не выходило. Дураков нет! Или, может, хотела показать мне, насколько я ей дорог и важен? Нашла глупее себя!..
     А я всё отлично запомнил, и, когда она бросила нас, выложил это отчиму. Ничего криминального, но всё же: например, маленькие финансовые тайны. Она иногда, потихоньку, совала мне сэкономленную «денежку» (ведь у отчима всё было точно подсчитано, а я хотел иметь хоть что-нибудь для себя). Ну, и прочая чепуха.
     Когда я отчиму рассказал, сначала было неловкое ощущение, что я её как бы продал. Но это прошло. А отчиму моя преданность понравилась:
     — Вижу, что ты вырос честным парнем. Спасибо, сынок, угодил. Вот видишь, какая она подленькая была, скрытная!! Это ещё ты наверняка и не всё знаешь, а уж я — и подавно! Вот скажи, я хоть что-нибудь от неё скрывал? Ну, хоть что-нибудь?!
     Что правда, то правда. Константин Ильич всегда был весь как на ладони! И мне — по углам, потихоньку от неё, ничего не нашёптывал! «Душу» не открывал, а просто жил открыто. И, значит, я имел полное право всё ему рассказать. И даже обязан был, вот что!

     Отчим как уехал, так больше и не напоминал о себе. Ни разу не объявился, не позвонил, не написал. Да, в общем, и правильно. Может, его новой жене это было бы неприятно; может, они вообще своих детей заимели.
     Я вот тоже заимею, когда женюсь. Но жениться — это не кило колбасы купить. Тут с умом надо. Я начал активно искать себе пару, но не торопился. Я жених достойный, в порядке, так искать надо было по себе.
     Я не спеша составил список, что именно должно быть у моей будущей жены. Список делился на две половины: первая — материальная часть, вторая — моральная. Я хотел, чтобы девушка была из небедной семьи (ведь не одному же мне потом её содержать!), чтобы её родители были не последними людьми.
     А моральная сторона — это пусть жена будет рассудительная. Ну, допустимо немного с характером, чтобы могла за себя постоять, и чтобы на голову не садились всякие-разные, но это — вне дома. Со мной же — покорная и покладистая! И самое главное: она должна безукоризненно вести домашнее хозяйство, содержать всё в порядке. Одним словом, следить за бытовой стороной жизни, как настоящая супруга. Должна стараться. Короче, чтобы всё было, как у нас дома, пока мама жила с нами и понимала своё место.
     Но найти такую невесту оказалось почти невозможно. Если были обеспеченные родители — то дочка оказывалась избалованная и капризная, не привыкшая ухаживать даже за собой, а не то что за кем-то ещё; а если попадалась спокойная и покладистая — так жди другого подвоха: или голь перекатная, или просто хитрая, только хорошо притворяется.
     Я видел каждую кандидатку насквозь и всё больше разочаровывался. Это мама виновата, кто же ещё?! Это из-за неё я перестал верить женщинам!! Тоже ведь — притворялась всю жизнь, корчила из себя праведницу!..
     Я пытался подавить в себе эту проницательность, начинал встречаться то с одной, то с другой… И всё, не мог долго: нет, опять не то, но то! Знакомился быстро и легко, а расставался — почти всегда с истериками или с неприятностями. Чего ж они все такие прилипчивые?!
     Так промаялся я почти четыре года и почти убедился, что придётся остаться холостяком. Но тут — моя очередная девушка заявила, что беременна. Как так?! До сих пор я этого благополучно избегал. Да и, кстати, не с каждой до постели доходил. Некоторые — ломались, а к иным я и сам вовремя остывал.
     Я совершенно растерялся, ведь уже собирался объявить этой возлюбленной, что мы друг другу не подходим, так как она оказалась с большими претензиями. А тут — вот тебе на, сюрприз…
     Я попытался срочно «решить вопрос»:
     — Катя, я дам деньги на аборт.
     Но услышал в ответ, что так не пойдёт, что она поставит в известность папу. Будет очень неприятно. Очень! Да... Про её папу я был в курсе: крутой товарищ. Авторитетный и при деньгах-связях. Меня это, кстати, и привлекло в ней, когда нас познакомили.
     — Давай лучше решать со свадьбой, Артур.
     Вот так. Сама сделала предложение и вариантов не оставила. Я подумал, что, может, и правда, это к лучшему. Сама судьба вмешалась, что ли…
     Я познакомился с Катиными родителями поближе, посватался. Они и не против были. Хоть и разница между нами — десять лет, они почему-то думали, что это даже лучше, я буду для неё заодно как опекун. А то если Катя сейчас, молодая, не остепенится, то не остепенится никогда. Не знаю, им виднее… Они же её растили, а не я.
     То, что я живу один, было, по их понятиям, большим достоинством. Ведь Кате предстояло стать единственной хозяйкой в квартире, а это, как сказала тёща, «плюс из плюсов». Вот она, дескать, «нахлебалась в своё время». К тому же, меня уверяли, что любимую дочь приданым не обидят. Да так оно, в общем-то, и вышло.
     Свадьбу мы сыграли пышную, громкую. Правда, накануне Катька вымотала нервы всем нам: то с платьем, то с кольцами, то с туфлями! Всё никак было не угодить. Но утряслось. Да ладно, ведь она в положении, беременные всегда психуют.
     Свадьба отгремела, и у нас, как у молодожёнов, было по закону ещё три свободных дня. И вот на второй день — пришла телеграмма:
     «Поздравляю законным браком желаю счастья любви благополучия мама».
     Я оторопел: откуда знает?.. Значит, отслеживает, интересуется, просит кого-то её информировать. Зачем? Что за гнусность, что за навязчивость?! Что за подпольное бдение?! Телеграмму я порвал и выбросил, а молодой жене — даже нагрубил, когда она спросила, что это принесли.
     И вообще: вопрос моей мамы я закрыл для Кати раз и навсегда. Пусть будет довольна, что никто над душой не стоит. Считай, повезло! И на этом хватит, никаких разговоров. Катя передёрнула плечиками и согласилась: нет так нет, не её проблемы.
     Так началась наша семейная жизнь. Потом родился Кирюшка, слабенький какой-то, хилый. Странно; Катя — крепкая, я тоже на здоровье никогда не жаловался. Что же сынок так подкачал?..
     У жены совсем не было молока, пришлось малого вскармливать искусственно. Ох, и намучились мы, честно признаться, пока он немного подрос и окреп!.. Считай, год выбросили из жизни. Хорошо, что были у нас деньги. Мы ничего не пожалели, и в конце концов смогли вздохнуть с облегчением: Кирилл и ходить начал вовремя, и всё прочее — как надо. По общепринятым нормам.
     Вот тогда-то, в тот год, хоть и не сразу, но я отчётливо понял, что это значит — любить своего ребёнка. Сначала, когда я увидел сына в первый раз — красненького, сморщенного!.. — в душе шевельнулось что-то непонятное; то ли изумление, то ли даже брезгливость.
     Потом, спустя три месяца бесконечного младенческого ора и бессонных ночей — я почти ненавидел Кирюху! Ненавидел также и жену, и себя, и бутылочки со смесями, и разрывающуюся между всеми нами тёщу, и соски, и пелёнки, и даже здание детской поликлиники!
     И лишь постепенно, когда сын впервые осознанно агукнул именно мне и потянулся обнять меня; когда прижался своей сопливой сопаткой к моей щеке, когда… Впрочем, этот момент обозначить точно невозможно; но пришла любовь.
     Даже не любовь, а что-то несравнимо большее: нежная ярость коршуна, готового выклевать глаз за своего голошеего птенца! Любовь-смирение, любовь-умиление, когда приводит в невыразимый восторг буквально всё: ах, как малыш хорошо поел! Как симпатично спит! Как мило сидит на горшке!! Не шучу я. Кто проходил, тот знает.
     Итак, Кирюшка подрастал, Катя пошла на работу (тесть устроил её к себе в штат). Вот кто бы мог подумать? — она оказалась хорошей женой и матерью.
     Или, может, случай помог? И, не будь его, всё сложилось бы по-иному?.. А получилось так: у Кати, едва только Кирюшка научился ползать, вдруг появились странные боли внизу живота. Такие боли, что врачи всерьёз озаботились. Не буду рассказывать, что она (да и мы все!) пережили и передумали… А я так вообще чуть не тронулся, честно: а вдруг умрёт?? Но тесть подключил всех и вся, и Кате сделали операцию. Страшное ушло так же быстро, как и пришло, даже не верилось. Катя пошла на поправку, и всё разом закончилось.
     Вот после этого — она и изменилась. Из капризной маменькиной доченьки стала обычной молодой женщиной с мудрыми не по возрасту глазами. Как подменили. Другая!
     — Ты не смейся, Артур, — сказала она мне. — Верь-не верь, а просто я ВИДЕЛА смерть. Вот как тебя, близко-близко. И она не страшная, нет; но только она — навсегда, понимаешь?.. Я буду теперь по-другому жить, раз она отступила.
     Удивила!.. Но я понял. Темы моей мамы Катя по-прежнему не касалась, памятуя мою давнюю реакцию. Но её нечаянно коснулся мой сын.
     — Баба Туся! Туся! — любил он лепетать, приветствуя тёщу, Таисию Ивановну, которая во внуке души не чаяла. Даже на Катьку, любимую-прелюбимую дочку, могла так из-за него накричать, что ушам не поверишь. Не дай бог, если что не так у ребёнка!!
     Кирюшка почему-то вместо «баба Тася» твердил вот эту «Тусю». Наверное, ему так было легче произносить? И вот однажды вместо «Туся» он вдруг перешёл на «баба Дуся», да так чётко!
     Таисия Ивановна ничего не заметила, пусть хоть мухой зовёт, ей всё сладко, что внучек скажет. А мне — как ножом по сердцу полоснули. Есть же у сына и «баба Дуся», есть! А я лишил её внука…
     Но я тут же отогнал от себя эту мысль. Захотела бы — приехала! Кто знает, может, и помирились бы… И тут совесть мне ехидно шепнула: «А чего б тебе самому не съездить?» Но с какого перепугу должен ехать я?! Это она тогда решила всё бросить — вот пусть она и исправляет.
     «А она пыталась!» — резонно заметила совесть. Но я, как обычно, благополучно её заглушил.
     Прости меня, мама!!

     Когда Кирюшка пошёл в садик, время побежало ещё быстрее. Жили мы хорошо, спокойно, и ничего особенного не случалось. Время от времени, конечно, бывали у нас и ссоры, но они сглаживались, и всё возвращалось на круги своя. И лишь однажды мы с Катей поругались по-крупному, и именно из-за моей мамы…
     Жена перебирала старые фотографии и наткнулась на одну. Как я её не выбросил, ума не приложу. Я ведь давным-давно, как только мама уехала, всё тщательно перебрал и уничтожил. Всё-всё, что с ней было связано; фотографии, конечно, в первую очередь.
     На выброс — получилась полная картонная коробка, довольно большая. Туда полетели и мамины штучки из бисера, которые она очень любила делать. Эти вещи она забыла, когда уезжала? Нет, специально мне оставила, я думаю. Они были выкинуты мной без разбора и сожаления. Туда же отправились все фото, на которых был замечен хотя бы кусочек маминого платья, не говоря уж о ней самой. Там же нашла место и старая тетрадь, в которую мама много лет назад записывала все мои «забавинки», все смешные и милые нелепости, которые я произносил в детстве. Тоже нарочно оставила, душу мне травить?! — в ведро!!
     Но это фото, которое нашла Катя, затесалось среди моих школьных снимков, потому и не попалось тогда мне под руку: коллективное изображение нашего первого класса, с трогательной трафаретной надписью «Учительница первая моя». И там, конечно, в центре, красовалась мама, куда ж денешься.
     …Я выдернул фотографию из рук жены и яростно рванул неподатливый картон.
     — Ты что? — распахнула глаза Катька. — Она же тебя учила! Да и вообще… родила! Что б там между вами ни было, но это всё как-то… странно, что ли!
     — Что ты знаешь!! — заорал я на неё тогда. — Какое твоё дело, чего лезешь?!
     — Я не лезла и не лезу, — возразила она. — А просто поставь себя на её место!
     — А она себя на моё — ставила?!
     Ну и так далее и тому подобное, поцапались. Катька, видно, вдруг решила проявить пресловутую бабью солидарность, поэтому надрывалась:
     — У меня тоже сын! И всякое может быть в жизни! А вдруг и он не захочет потом меня знать?! Да я умру от этого!!
     — А вот она не умерла, живёхонька!! — стукнул я кулаком по столу. — Да и вообще, ты на что намекаешь?! Знаешь ли ты, что моя мамаша к любовнику переехала, бросила нас с отцом, предала!! А отец, между прочим, был семьянин редкий! Муж, хозяин! И меня, неродного, усыновил, вырастил и пристроил!!
     — Хорошо! — устало сказала Катька и заплакала. — Я и вправду ничего не знаю. Давай прекратим, а?.. Может, действительно мама твоя не права, я не в курсе. Жаль её просто стало…
     — Жаль ей, видите ли! — ещё бурчал я по инерции и дулся пару дней. Но потом мы помирились.
     Самое неприятное в этой ссоре для меня было не то, что Катька пожалела незнакомую ей свекровь, а то, что она допустила и примерила такую ситуацию на себя. Вот это её «всякое может быть в жизни» — это о чём?!
     Мне было более чем неприятно.

     Подрастающий сынишка ни о чём таком не спрашивал, лишь однажды сказал только (восемь лет ему было):
     — Папа, а в нашем классе у всех детей по двое штук бабушков и дедушков, а у меня только одна пара! Умерли, значит, твои родители, — закончил он глубокомысленно.
     И уморительно добавил:
     — Ну что ж, на то она и жизнь…
     Я от души расхохотался, рассказал жене. Она тоже посмеялась. И с тех пор к милым домашним кличкам, которыми она часто награждала Кирюшу, прибавилась ещё одна: «Умник». Это прозвище больше всего сыну нравилось, он даже друзьям хвастался.
     …Меня мама тоже называла по-разному. Наверное, так все матери делают? Я у неё был и «Ёжик», и «Мурзик», и «Малюнчик». И потом, в одном из тех писем, которые я ещё читал (из первых, значит…), она меня тоже несколько раз так назвала.
     А я ей приказал в том единственном своём письме-отповеди: «Отстань и не дави на жалость. Забудь, наконец, и эти словечки, и меня!» Боже мой, в том письме я даже мамой её ни разу не назвал. Специально, конечно! Хотел сделать побольнее. Я знал, что она обязательно обратит на это внимание… Знал!!
     Знал — и сделал: взял пригоршню раскалённых углей да и положил на тоскующее, больное её сердце. Теперь и вспомнить страшно…

     …Почему мне тот мужик не набил тогда морду? Ведь надо было. Надо!! В кровь надо было избить. А он только сказал презрительно:
     — Ну и дерьмо ты, парень. Она тебя в муках родила, понимаешь, придурок?! В муках. А ты её грязью поливаешь? Эх ты, недоумок убогий… Полюбила она другого? — так это ж её сердце в ответе, ты-то с какого боку мать судишь?!
     Он встал и отошёл от меня, как он чумного. Да ещё и сплюнул презрительно:
     — Прощай, урод.
     — Вали, алкоголик! Учитель обоссаный!! — прошипел я ему в спину.
     Подумаешь; ну, сболтнул я ему, что мамашу свою, шлюху, ненавижу. Ну, настроение было паршивое, присел покурить в парке на скамейку. А там этот дурак торчал, бухал в одиночку. Слово за слово, я и сказал ему про мать, когда он меня ни с того и ни с сего начал учить жизни. Что, мол, меня и мамочка моя учила, да толку… Всё равно я ей не поверил, предательнице. И объяснил, как и что.
     …Кто знает: если бы он тогда набил мне морду, может, я и понял бы что-нибудь. Или хотя бы не написал ей то письмо. Эх!..

     Накануне Кирюшкиного десятилетия стала меня помучивать странная мысль: как жаль, что Кирилл не знает мою маму. Растёт каким-то прагматичным, слишком современным, что ли… Вот если бы он с бабушкой общался, как было бы для него хорошо!
     Странная и глупая идея. Но она лезла мне в голову, не спрашивая разрешения, по сто раз в день.
     «В конце концов, — сдался я однажды, — прошло много лет. Она уже за всё ответила!»
     Что это было?.. Милосердие? Нет. Это был здоровый прагматизм и обыкновенный, махровый эгоизм. Ведь, честно говоря, я подумал, что хорошо бы Кирюшку на каникулах отправлять куда-то в гости. На целое лето, например…
     Вот пусть мама и поможет, пусть реабилитирует себя. И нам будет хорошо (сможем с женой вдвоём куда-нибудь съездить, отдохнуть), и Таисия Ивановна разочек освободится (она стала серьёзно болеть, а тесть — тот всегда по горло занят), и Кирюшке — перемена обстановки. Новый город, другие впечатления, интересные знакомства…
     А уж то, что мама позаботится о нём от всей души — я не сомневался.
     Всё так; но как к этому приступить?.. Вдруг, как снег на голову, — здравствуй, мама! Глупость и ерунда. И я придумал: а пусть Кирилл сам напишет бабушке письмо! Вроде как от себя; мол, хочет, наконец-то, познакомиться. И повод очень хороший: у мамы день рождения скоро, как раз после Кирюшкиного. Да и юбилей, между прочим.
     В общем, решено!
     Ну, до чего дети — гибкие натуры! Кирилл даже не удивился. И правильно я рассчитал: он сразу заинтересовался перспективой поездки и знакомства. Самостоятельной поездки! Я пообещал, что бабушка там его встретит, и всё. Можно на Новый год, например, отправиться.
     И Кирюшка под мою диктовку написал вполне пристойное письмо. А я гордился собой: какой я великодушный, оказывается! Благородный, всепрощающий.
     Письмо пошло в качестве заказного, чтоб не потерялось; мало ли. И ровно через две недели пришло извещение, что и для Кирилла на почте есть тоже заказное послание. Мы обрадовались: быстро она ответила! Пошли получать вдвоём.
     …Но конверт этот — оказался наш, пришедший обратно; нераспечатанный… Первая мысль, которая у меня мелькнула, была реакция обиды: смотрите, какая злопамятная! Решила той же монетой со мной рассчитаться, и это через столько лет?! Вот же…
     И я перевернул конверт, нисколько не сомневаясь в сопроводительной надписи. Но прочитал другую:
     «Письмо не вручено в связи со смертью адресата».
     Я сначала вообще не понял, что написано. Письмо не вручено — это понятно. Адресат не стал получать. Ну да. Не стал — в связи со своей смертью. Со смертью!
     И тут до меня дошло. Клянусь: такой боли я не испытывал никогда. Я даже в какой-то миг подумал, что это мне вернулось в один приём всё сразу: просьбы, слёзы, горе и безысходность мамы. Всё вернулось и ударило меня прямо в центр того самого сердца, которое уверенно отстукивало все эти годы: «Потом. Потом. Потом…»
     — Мужчина, вам плохо? Воды, воды дайте!!

     На другой день я собирался в дорогу. Катя ничего не комментировала, только помогала собирать вещи. А у меня в голове было пусто, как в казане, который хранят в старом чулане. Только паутина да мышиные испражнения на ржавом дне…
     И ещё — бесконечно вертелось в мозгу, как старая пластинка: «Сорок лет — ума нет… Сорок лет — ни хрена нет…»
     Два дня в дороге — и я на месте. Оказывается, я не забыл, как добираться с вокзала, и ни разу не переспросил дорогу. Кроме памяти, меня вело ещё что-то… Прибыв, я узнал, что меня искали, но старые соседи давно переехали, а больше никто не знал мой адрес. Нашли бы, конечно, всё равно, но гораздо позже; так вот хорошо, что я сам прикатил.
     Похоронили маму совсем недавно, то есть Кирюшкино письмо опоздало на два дня… Да это не Кирюшка опоздал, что я себе-то вру?? Не Кирюшка!..
     …Ну что ж, опять по кругу? — наследство теперь приехал получать я. И квартира, и в квартире, — это всё теперь моё. Бери и владей. Оформляйте, гражданин, все права — ваши.
     Мне пришлось подзадержаться. Днём бегал с бумагами, а вечерами бродил по квартире, будто нечаянно провалился во времени и попал в детство. Тут ничего не изменилось…
     Мне рассказали, что мама недавно овдовела и последние два года жила одна. Но в квартире я не находил следов пребывания того, другого человека; мне здесь всё напоминало только маму. Почему? Не знаю… Мне казалось, что она тут, рядом. Просто в другой комнате или на кухне. Иллюзия была такой сильной, что я пару раз сломя голову действительно бежал на кухню: там явно гремели ложками!.. Нет, конечно. Никого.
     …Я нашёл в одном из ящиков старого письменного стола то моё письмо. Я не смог его прочитать, не смог! Я его тут же сжёг. Именно сжёг, а не порвал. Может, огонь испепелит наконец этот ужас, который она хранила столько лет. Зачем хранила?? А потому что от сына. Пусть даже такое…
     Я перелистал её общие тетради: записи, цитаты, конспекты уроков… И вдруг — наткнулся на дневник. Точнее, это был не совсем дневник; это оказались письма ко мне, датированные разными числами. Никогда не планируемые к отправке… Письма-разговоры со мной, глухим. Некоторые — совсем крошечные, две строчки:
     «14 августа. Сегодня ты мне снился, сынок, в плохом сне. Уж не заболел ли ты, не дай Бог? Что-то мне тревожно…»
     Иные — огромные, по двадцать страниц. Я догадался, что эти — писались ночами, в полной тишине… Я не в силах был бы объяснить, о чём они. В общем-то, ни о чём. Просто мысли. Но в конце каждого — «лишь бы ты был здоров и благополучен, деточка моя…»

     …Что я могу ещё сказать? Да и надо ли?.. Я не продал мамину квартиру. Поручил соседям присматривать, даю им деньги за это регулярно. Оплачиваю и коммунальные счета, но сдавать квартирантам — не соглашаюсь, хотя постоянно есть желающие.
     Я приезжаю сюда раз в год на день рождения мамы, живу несколько дней. И думаю, думаю, думаю… Я ничего здесь не менял и менять не буду, а после меня — уж как сложится, так тому и быть. Надеюсь, что в этой квартире захочет жить Кирилл, когда женится.
     Ему уже двадцать. Глядишь, и скажет: «Есть невеста!» Сейчас у молодых с этим быстро.
     Я пока этого нет — я приезжаю, иду на могилу к маме. Потом читаю её записи. И мне кажется, что она видит это и радуется. Прости меня, мама!! Прости! Да что говорить: я ведь знаю, что ты давно простила.
     Это я сам себя никогда простить не смогу.