Наш Конкурс

Алексей Мурзин родился в 1973 г. в селе Коврига Шадринского района Курганской области. Директор Шадринского краеведческого музея им. В.П. Бирюкова.
Рассказы публиковались в альманахах «Исеть», «Тобол», журналах «Муравейник», «Подъём», газете «Российский писатель», коллективных сборниках.
Дипломант конкурса «Золотое перо Руси», член Союза писателей России.

АЛЕКСЕЙ   МУРЗИН

9 Мая

     Сергей ехал в деревню. Не был там уже, наверно, лет семь. Дед приболел и сам поехать не смог, а для оформления пенсии стали нужны какие-то справки из сельского совета. Владимир Петрович, дедов брат, сумел всё подготовить. Нужно было только забрать.
     Поездку подгадали к 9 Мая: выходных два, можно всё проверить и вернуться без спешки. Старики: Владимир Петрович, которого Сергей, как и отец, называл дядей Вовой, и его жена Ольга Поликарповна — тётя Оля, давно поджидали родственника и по телефону попросили племянника уговорить Сергея остаться ночевать. Отец велел уважить родню. Сергей долго препирался, всё же два выходных впереди, но согласился.
     Дорога была прекрасная, мотор новой отцовской машины ровно рокотал, из динамиков лилась модная мелодия, в открытое окно врывался тёплый, свежий и влажный ветерок. Сергею было хорошо. «Нельзя мужчине без машины, — думал он, — вот закончу институт и надо как-то покупать свою».
     У дороги мелькали чёрные поля, зеленеющие колки, попадались все какие-то одинаковые деревни, казалось, и люди тут должны жить такие же одинаково серые, неинтересные. Сергей обогнал несколько развалюх, всё «москвичи» да «копейки». Было весело, и он посигналил какому-то дедуле, с прищуром глядящему на дорогу сквозь стекло дряхлого «москвичонка». Через полчаса Сергей подъезжал к дому. Дядя Вова уже поджидал на лавочке у ворот. Постаревший, сидел в клетчатом, с наградами, пиджаке и серой кепке.
     — Ну, здорово, Серёжа. Заматерел. В отца весь! — заговорил, пожимая ему руку, Владимир Петрович. — Как дедушко-то, там в городе-то?
     — Да ничего. В сад собирается, полегче стало.
     — Ты пока не заставай коня-то, — сказал дядя Вова, указав на машину. — Подвезёшь меня на митинг, как раз вовремя подъехал. Всех ветеранов лично пригласили, а я тебя приглашаю.
     — Ну, садись, дядя Вова, — Сергей открыл перед стариком дверку.
     — Хороша машинка-то, — дядя Вова в восхищении ощупывал панель. — Долго, поди, батюшко копил?
     — Не знаю, он мне не докладывает. — Сергей запустил двигатель и, нетерпеливо переключая передачи, резко выскочил на приподнятую асфальтовую дорогу.
     — Коммерческа тайна, видно, — засмеялся дядя Вова.
     — Да правда не знаю… — Сергей всё больше раздражался: «Неужели весь день слушать это. Как бы не нагрубить».
     — Ты, куда? Забыл, где правление-то? — замахал руками пассажир, — заулок проехал.
     — Дядя Вова, ты за штурмана сейчас, показывай вовремя.
     У клуба машин не было, и Сергей остановился в стороне. Вышли они вместе.
     Митинг начался с опозданием почти на десять минут. В полупустом сельском клубе четверых ветеранов поздравляли глава сельской администрации и, страшно волнуясь, все двенадцать старшеклассников местной школы. Самодеятельный ансамбль пенсионерок, в пошитых когда-то концертных сарафанах, исполнил песни военных лет. Все четверо получили в подарок по клетчатой рубахе и открытке, чем остались очень довольны. Потом школьники и ветераны возложили венки к пирамидке памятника погибшим односельчанам, краснеющей подновлёнными фамилиями.
     Блестели на солнце награды. Ветераны, стесняясь редко надеваемых парадных пиджаков, бодрились и напускали торжественный вид. Школьники шли серьёзно и степенно. А когда глава объявил минуту молчания, наступила вдруг тишина. Селяне действительно молчали. Пожилые и дети, мужчины и женщины. Даже суетливые воробьи замолчали. Сергей невольно отметил: в городе всё не так. Бритые братки, ожидающие своих подружек, где-нибудь на задах пытаются перекричать друг друга, улаживая дела по мобильнику, беспечные школьники продолжают свой «крутой» трёп, а несчастные учителя громко шепчут угрозы, пытаясь их урезонить. Тут, в деревне, всё было всерьез.
     Закончили митинг приглашением ветеранов в сельский совет, где готовилось общее застолье. Владимир Петрович отказался — сослался на нездоровье. Обнялся со всеми, прощаясь.
     — Поехали, Сережа, хватит с меня митингов-то, — дядя Вова направился к машине. — Вот уж которую весну после войны встречаю, а всё вроде внове, — рассуждал он по дороге. — Только вот каждый год похолодание бывает, и нынче — ветер, вон какой студёный. Да всё одно оттеплит, куда оно денется. Дожить бы только, хоть до цветочков, да до ягодок... А то, вон, Ерофея с Петром зимусь на кладбище свезли. Одного в декабре, другого в феврале, в оттепель как раз. Осталось нас, ветеранов войны-то, с прошлого года пятеро. Подбират смёртонька, будь она окаянна. — Владимир Петрович тяжело вздохнул.
     — А на митинге только четверо было, — припомнил Сергей.
     — Степанко, пятый-то, давно уж от дому не отходит, к нему и председатель и школьники домой приходят. Катаракта, а операцию делать нельзя, не наросло ещё что-то. Он и говорит: «Не увижу уж я ни травки, ни солнышка». Да и меня вот, тоже болезнь от застолья-то погнала. Вон, по телевизору да по радио не одинова за день твердят: шестьдесят процентов мужчин страдают… — как совсем уговаривают, а у нас из стариков-то меня только и мает, а как скажу при бабах — стыдобушка...
     Большой пятистенок — дом Владимира Петровича — стоял совсем недалеко. Свежо зеленели в палисаднике кусты, белела старая яблоня.
     — Вот, Серёжа, видишь, радуется всё жизни-то, — улыбался ветеран.
     Вскоре они уже сидели за приготовленным Ольгой Поликарповной столом.
     — Ты не пьёшь, поди, ещё? — сурово глянул на гостя Владимир Петрович.
     — Да нет, пью маленько, — Сергей почему-то под этим взглядом вдруг покраснел.
     По случаю праздника и приезда гостя тётя Оля выставила на тесно и богато обставленный стол бутылку водки. Хозяин разлил в гранёные стопки.
     — Ну, тогда давай за Победу, что ли? — дядя Вова встал и, выдохнув, опрокинул стопку.
     Сергей, поперхнувшись, сделал то же.
     — Ну вот, молодец! — подбодрил гостя Владимир Петрович. — Давай, отведай, чего бог послал.
     А посланы, руками Ольги Поликарповны, были: и домашние соленья, и деревенский подовый хлеб, и сдоба, и холодец, и настоящий квас. И ещё что-то, чего Сергей и не пробовал никогда.
     — Прости уж, Серёжа, чем богаты, — стала извиняться за отсутствие магазинного Ольга Поликарповна.
     — Ну что вы! — успокоил её Сергей, — стол у вас прекрасный, а таких огурцов, наверно, больше нигде и нет.
     Ольгу Поликарповну ответ, похоже, только расстроил. Она смутилась и нарочито отвернулась к печке, спеша переложить что-то с одного угла шестка на другой.
     — Давай по второй, что ли? Помянуть надо друзей-то, — выручил супругу Владимир Петрович.
     — Ух, крепка, зараза… — поморщился он. — Как мы её раньше-то пили?!..
     «Дал же ему бог здоровья, вон как хлещет, и в руках сила!» — восхитился Сергей. А Владимир Петрович, усевшись поудобнее, начал рассказ.
     — В сорок восьмом, помню, как мужики, кто ещё дослуживал, воротились да огляделись — оказалось, меньше половины нас осталось. А чтобы целыми пришли — так, пожалуй, только я да Алексей, да ещё Генко-писарь. А остальные — кто с каким изъяном. Бабы-то и таким радёшеньки: хоть живой! Молодухи, которы замуж перед войной вышли да вдовушками остались с ребятишками, здорово убивались. Которы замуж больше и не выходили. Есть и такие, что похоронки и не получили, так и прожили, до старости ждали. А мужики — кто ещё сколько протянул...
     Лицо дяди Вовы порозовело, он чувствовал это, и было ему от этого как-то неуютно.
     — С прошлой Победы не пивал винного-то, — оправдывался он, отирая пот со лба.
     — Ты поосторожнее как-нибудь, Володя, — попросила Ольга Поликарповна, — да ешь давай.
     — Ну, ещё указывай. Сегодня можно, всех вспомнить надо. Схоронили сколько? Не помнишь. Человек, поди, семьдесят. Ерофей считал, записывал, в школу унёс тетрадку-то. Там, наверно, лежит. Спрошу после праздника. Семьдесят, а каждый по-своему прожил.
     Гаврило, вон, где только не был. Призвали их четверых враз: Гаврилу, Гераска, Мишку да Николая. Учили на Урале, в Чебаркуле. Бабы — матери да жонки (Николай-то с Герасимом женаты были) — к ним на свиданку ездили. Не пускают, а всё равно как-то проберутся. Домашнего чего-нибудь передадут да тёплое, к зиме дело-то было.
     Потом всех увезли кого куда. Так Гаврило с Мишкой попал. Всё, говорит, рядом старались быть. В первом же бою, в траншее почти что рядышком были. Только Мишку танком перемололо, а Гаврило живой остался. Хотел, говорит, как потише стало, Мишкины документы прибрать. Где там! Каша одна.
     Штыком Гаврилу в рукопашной кололи, в колене у него осколок сидел до самой смерти, в восемьдесят седьмом с ним в землю и ушёл. А бок-от весь осколком развороченный! И хребёт набок был, смотреть страшно. Победу в госпитале встретил, без памяти, заражение пошло. Доктор-женщина отваживалась с ним чуть не год. Выжил, да вон сколь ещё прожил, хоть и без трех рёбер, а ничего, крепкий был. Умер, считай, что в строю. На покосе стоял на зароде. Где же Гаврило пустит кого на зарод? Сам всё. Хозяин. Да неудачно как-то шагнул, покачнулся. Тут, в аккурат, стогомётом копну подавали, ну его и стукнуло по головушке. Улетел, высоконько было. Кинулись, а дедушко-то уж не живой. А так Гаврило, может, нынче бы праздновал. Вот оно как бывает. А он, считай, до Кенигсберга дошёл… Да ты ешь, Серёжа, что сидишь? С утра, поди, без завтрака, знаю вас, городских. Рысаки, — подначил Владимир Петрович.
     — Спасибо, дядя Вова, тётя Оля, всё очень вкусно, не могу, не лезет уже.
     — А ты зашшурься да глотай, что хоть не колбаса.
     — Можно я потихоньку, — Сергей действительно вдруг почувствовал сытость.
     — Ладно, только чтобы дочиста, — настаивал Владимир Петрович.
     — Да что уж ты, пусть парень ест, сколько хочет, — Ольга Поликарповна всё же чувствовала неловкость.
     — Забыл я много, Серёжа. Но и помню ещё кое-что. Вот Петро, которого схоронили нынче, помнишь Оля, первый парень был. Гармонист, — вернулся к рассказу Владимир Петрович. — Девки-то сохли! За косы таскали друг дружку, пуще парней дрались, бывало, еле растащат! Нам дивно, мы ещё молоденьки были. Завидно, — усмехнулся хозяин. — В танкисты попал Петро, как тракториста взяли. И на «KB», и на «тридцатьчётверке» повоевал. Все вспоминал: «KB-то чо — корова, вот «тридцатьчетвёрочка» — машина». На понтонном мосту — через Днепр вроде, а может, и нет, сейчас уж не скажет, а я не помню точно, — переправлялись. Петро-то проехал, а эти никак не могут. Этот «KB» — «Клим Ворошилов» — так и этак, говорит, поворачивают. Командир впереди идет-пятится, машет, сигналит. На берегу уж поджимают, торопят, начальство подъехало. То ли поторопился мужик, то ли напутал чего в самом деле, кто его знает? Потянуло танк — ничего сделать не могут. Ухнул в воду — пузыри одни. Механик там и остался. Не мог выползти.
     А особисты тут как тут, выловили всех и вместе с командиром увезли. Что с ними стало, кто знает? — дядя Вова опять замолчал. — Ещё, сказывал, в разведку на трофейном бронетранспортере гоняли. Лейтенантик молоденький, ещё моложе Петра, с картой сидит: «Туда правь, туда...» Уверенно так показывает. А потом заметался. Всё, не поймут куда заехали. Отматькали его, а что толку. Надо как-то обратно, а он с картой вовсе окружался. Смотрят, деревня. Заехали, а в ней немцы. Наделали им шуму, постреляли, подавили да дальше. К своим стараются, а они по ним долбят — часть-то, видишь, другая. Как-то не подбили. Едва отнекались. Лейтенантика под трибунал. Петро говорил, в штрафбат определили, искупать вину. Задачу-то не выполнили. Они тогда на него шибко злые были. А потом, говорит, жалко стало, парнишко совсем ещё. Ему бы через огород, к девкам дорожки прокладывать, а он по карте в тыл врага. Просмотрел что-то, всяко бывает с человеком, а с командиром всяко, видно, быть не должно…
     — Ох-хо-хо, Сережа, да ты что это сидишь без дела-то опять. Ну-ко, баушка, давай-ко подкладывай ему, — призвал жену хозяин. — Заморила тебя мамка. Вон как желудок-то сморщился, ничего съесть не можешь. Налить, видно, ещё надо.
     — Погоди, Володя. Не на вред бы? — вмешалась тётя Оля.
     — Ну, так ты как? — в надежде обратился к гостю дядя Вова.
     — Не гони, дядя Вова, успеем, — смутился Сергей.
     — Ну, будь по-твоему, — согласился Владимир Петрович. — Пришел Петро-то, хромой, лицо всё в ямах, обгорело. Девки сперва рыльца-то воротили. Ничего, женился, да до нынешней зимы дожил с Галиной своей, деток у них трое.
     Или вот Миней. В сорок четвёртом пришёл, контуженый. Я тогда ещё не мобилизован был. Его учётчиком поставили, на лёгкую работу. Ездит, бабью работу считает. Волком выл, бывало: «Чо-же вы, бабы, делаете? Откуда сила-то в вас такая?» А сам уж иссыхал весь. Схватит мешок или навильник, а поднять не может. Бросит, уйдет с глаз куда-нибудь, заревёт. Маня-то ему двоих ребятишек успела родить, возила всё его по больницам да госпиталям, да видно шибко жамкнуло мужика, в сорок девятом году схоронили.
     — Ты помнишь Минея-то? — обратился к жене дядя Вова.
     — Как не помнить, справедливый был. Спорил за нас с начальством: «Куда вы их девчошек? Некому больше никак уж?» Бывало и отвоюет. Берёг нас, шибко понятливый был человек, — отозвалась Ольга Поликарповна.
     — А вот ещё Николай с Васильком, да Иван. Всех мобилизовали в одно время и судьба одинакова. Пропали без вести, сколько лежат так-то, то ли схоронены, то ли под кустом, кто посчитал? — дядя Вова перечислял, загибая пальцы. — Один под Ржевом, другой где-то в Ленинградской области, а третий и вовсе в Германии. В шестьдесят девятом или уж в семидесятом году их фамилии на памятнике написали. Так парторга-то в район вызывали. Приехал, бледнёхонек, велел Алёшке-художнику закрасить, тогда при клубе художник состоял. Мы, ветераны, жалобу чуть не все подписали. Возили в район, говорят: «Вдруг предатели?» А какие они предатели? Самые отчаянные головушки были. Идут по деревне, мы за ними, никого не боимся, впереди прятаются, кричат: «Колька!», или там: «Васька идёт!» Умирать будут такие, а своих не продадут. Нет, не дали написать, и не поминали нигде. В прошлом году только дописали, вместе с ребятишками-«чеченцами», никто ничо уж не сказал.
     В голове Сергея живо рисовались картины деревенской жизни, хотя в них постоянно чего-то не хватало. Сергей впервые ощутил живых людей, представлялись свои родные, друзья. Было обидно и страшно за них, и почему-то за этого ветерана, дядю Вову. Которого знал с детства, и совсем, оказывается, не знал. Не знал его поколение и никогда, ничего не дослушал, всё как-то некогда было.
     — А ты что опять приуныл? — дядя Вова вновь сурово глянул на гостя.
     — Слушаю я, — тихонько ответил Сергей.
     — Ну, послушай, послушай. Никто уж сейчас лучше-то моёго, наверно, не расскажет… Так ведь нашли Николая-то, — продолжил Владимир Петрович. — В братской могиле там, под Ржевом и был. Письмо на сельсовет пришло, оттудова. Да только родни не осталось уж в деревне. Шура, жена его, так одна Витьку и выкормила, да и умерла, не дождалась весточки. А Витька, тот сейчас на Севере где-то, и знать не знает. Написать хотели — адреса ни у кого нету. Дружки его все уж сами отцы да деды, не пишут писем-то.
     Или вот ешё Самойло. В плену был. И что ты думаешь, там выжил, его тут ещё в лагерь определили. За всю жизнь ни разу на митинг не приходил. Выпивали с ним, бывало. Так он молчит, а потом заревёт: «Невиноватый я, браточки, контуженного меня прибрали. Не знаю, как живой вот остался. А сколько наших робят-то загублено. Падёт, а немцы поднимать не дают, гонят и гонят...» И заходится мужик. А мы уж знали, схватим его, — а его так и трясёт, еле отойдёт. Спать положим где-нибудь, до утра проспит, ходит потом молчком. Да он всегда тихонькой был, так и умер, сам себя виноватым считал. А этот всё его поддевал, писарчук-то, Генко: «Я ить фронтовик…» Ероша ему и сказанул, одинова всего: «Ты, Гено, про фронт-то нам не п…, мы и про фронт и про тебя всё знаем». Всё, замолчал. Ну, уж на митингах-то удержаться не мог, всё слово брал. Да и Бог с ним, с Генком, с покойной головушкой, тоже уж живого нету… Тебе сколькой пошёл? — спросил вдруг Владимир Петрович.
     — Двадцать осенью будет.
     — Чо, уж двадцатый? — оживилась молчавшая до того Ольга Поликарповна. — Последний-то раз вон, как петушок молоденький, когда уж поёт по-петушиному, а голос цыплячий…
     — Мы ещё моложе тебя были, когда призвали-то нас, — прервал рассуждения жены дядя Вова, — уж в сорок пятом. Степана только в сорок четвертом. Так и нашему брату досталось. Всю войну, считай, в колхозе работали, да ещё на лесозаготовки забирали, вместе с трудармейцами. Насмотрелся я тогда на них. Говорили: «Вон враги народа идут…» Строем их водили, кто в чём, еле бредут. Смотрим, а нам жалко, таки же ребятишки, мужики. Худые все. Тут же заключённые, в телогрейках, в валенках которы. И мы тут же, из разных деревень: бабы, девки, да мы, которых ещё на фронт рано призывать.
     Как призвали, тоже поначалу учили. Потом повезли кого куда. Серёга — тёзка твой — в Западную Украину угадал, до сорок седьмого года бандеров ловил, нагляделся всякого тоже. Не лучше же немцев, а где и похуже будут. Нынче они, говорят, опять башки-то заподнимали. Не всех Серёга выкурил. А эти, слышал, чухонцы-то, что творят? Собрали деньги да памятник эсэсовцам возле Новгорода, вроде, поставили. Нашлись добры люди, взорвали… Так власть-то почто не видит? Или она вовсе уж без зубов? А то вон Петька-племянник говорит: «Их же и посадят, взорвали которые». Не — уж так и есть? Эх!.. — бахнул кулаком по столу дядя Вова. И, отвернувшись, замолчал. Молчал и Сергей.
     Стало стыдно за себя, что так ничего и не сделал за свои двадцать лет. За жизнь, которая вполне, вроде бы, устраивает, а тут такое… И ведь слышал же что-то в каких-то новостях. Но пропустил, съел, как и прочую информацию. Вроде так и надо, и даже не задумался…
     — Эй, брат, ты спишь, что ли, — Владимир Петрович, наполнил давно пустые стопки. — Хрумкай огурчики-то, есть, поди, зубы; я — ладно, холодцом закушу. Батюшко твой шибко любит Олины-то огурчики. Завтра в яму сходим, ещё достанем. Увезёшь ему. Сами-то солите?
     — Нет, у нас картошка одна в саду, да ещё яблоня.
     — А что так? Дед-то пусть ходит, чо ему делать на четвёртом-то этаже, как в сквориленке, — дядя Вова жевал кубик холодца с горчицей. — Давай, Серёжа, что ей стоять стопке-то… А я ить с немцем-то не повоевал, — отведя взгляд, как будто извинился Владимир Петрович, вертя пустую стопку отчего-то не ставя её. — Митка с Лёнькой в Германию повезли, Витьку в Мурманск, Паньку в Крым. А нас с Егором — на Дальний Восток. Его пораньше, меня потом, — продолжал он, помолчав. — На запад сперва, конечно, да потом обратно. Едем, ничего не поймём. Смотрим, к Свердловску подъезжаем, а потом и наши края пошли. Все спрашивают: «Куда нас?», а никто не говорит. Нам хлеб на станциях бросают, на Байкале омуля сунули. Мне маленько досталось, вкуса не разобрал, — засмеялся Владимир Петрович. — Кричат: «Победа, Германия капитулировала!», обидно стало. У всех в родне погибшие были. Мстить хотели, хоть одного немца, а положить. Оказалось, к самураям везут… Говорят, быстро их отпонужали…
     Сергей волевым усилием прогонял вдруг навалившуюся усталость. То ли от водки, то ли с непривычки, оттого, что встал слишком рано. Сидел неестественно прямо, чувствуя пристальный взгляд тёти Оли.
     — …А, всяко же было, — рассказывал Владимир Петрович, облокотясь на стол. — Через пустыню Гоби, марш-броском шли. Давали селёдку одну, чтобы пить не просили, — японцы колодцы потравили. На всю жизнь её наелся… И сразу без передыху — в бой. Дружок мой, Сашка, в муках умер. Осколком его в живот, в первом же бою... Все кишочки выпали... Он их засовыват, а они обратно. Кричит: «Вова, помоги...» А я что сделаю, реву, не видал такого-то... Много нас там таких, нестреляных было. Фронтовики нас ребятишками звали. Жалели, берегли. Никакой дедовщины мы не знали, это нынче, сволочь какая-то выдумала.
     А им, фронтовикам-то каково было. Немца одолели, думали — всё. А тут опять война. Правда, говорили: «Против немца, япошки — слабаки». Зря на них американцы-то атомную бомбу бросили, им и так каюк подходил. А те не навоевались, видно, долго сидели, так хоть лежачего, а пнуть… — Владимир Петрович с презрением матюгнулся. Поднёс стопку ко рту, она оказалась пустой, — Тьфу ты… — Он со стуком поставил стопку на стол. Слишком резко схватил бутылку, со звоном уронил вилку. — Ну… — Поставил бутылку обратно, тяжело откинулся на спинку стула.
     — Дядя Вова, пошли покурим, что ли, — предложил первое что пришло в голову Сергей.
     — Ты, Серёжа, иди. Он уж отпраздновал. Я сейчас постелю ему, — встрепенулась Ольга Поликарповна.
     Владимир Петрович сидел, опустил голову на грудь и, кажется, дремал.
     — Айда, Володя, отдохни, — тётя Оля потрепала его за плечо.
     — А, Оленька, устал я, правда, — дядя Вова поднялся, опираясь о плечо супруги. — Ты, Сережа, не обижайся на меня: старый я, да и праздник сегодня…
     Сергей тоже поднялся. Пошёл к обитой войлоком двери, проходя ее, больно ударился, забыл пригнуться. В просторных сенях долго морщился и шипел от боли. Потом вышел на крыльцо-веранду. Дверь, не успев закрыться, со стуком растворилась, появилась тётя Оля.
     — Ты, Сережа, ключи-то от машины отдай, — потребовала она.
     — Зачем? — удивился Сергей.
     — Ну, так… Потеряешь ещё… — настаивала Ольга Поликарповна.
     — Да берите, конечно, — Сергей в растерянности шарил в карманах, нашёл, протянул хозяйке.
     — Вот и ладно. Да долго не мёрзни, холодны ещё вечера-то, — тараторила она.
     — Пойду, погляжу, как он. Год, считай, не пивал. А сегодня, знаю, что не удержать, — оправдывалась за мужа, Ольга Поликарповна.
     Оставшись один, Сергей походил по двору. Всё вроде осталось по-прежнему. В том же углу такая же метла и совковая лопата. Так же квохчут за решетчатой дверью куры, и в саду всё оказалось таким же. Не сразу он определил: нет одной яблони. Смородиновые кусты как-то переместились, освободив пространство для грядок.
     День незаметно перешёл в вечер, солнце било в глаза почти по прямой. Сергей ставил козырьком ладонь, чтобы хоть что-то увидеть. Становилось прохладно, и он вернулся в дом. Со стола исчезли пустые тарелки. Зато кое-какие яства появились вновь.
     — Сережа, поди, ещё чего отведаешь? — обратилась, выглянув из-за огромной печи, тётя Оля.
     — Да нет, спасибо. Чаю бы только.
     — Вот и хорошо, я тоже попью.
     В комнате темнело. Ольга Поликарповна включила низко висящую слабую лампочку.
     — Много уж не договариват дедушко-то, не может. И всё они нас щадят: вас — молодёжь, да нас — баб. Не говорили и не говорят всего-то. Я слыхала, когда их ещё много было, ветеранов-то. У Володи компания была, выпьют, начнут рассказывать, без всякого, с матюками, как есть. Там не соврёшь, говорят да ревут. А мне скажут: «Ты, Оля, нас не слушай». Шибко страшно говорили. Не дай бог никому тако-то. Ерофей у них заводилой был. Уважали его. Всех организует, ребятишек пошлёт, обегут…
     — Да ты тоже дремлешь вроде? — Ольга Поликарповна всплеснула руками, засуетилась. — Давай, Сережа, ложись тоже. Умаялся, рано встал-то. Давай, вот постелю тебе. Хоромина-то больша у нас, есть где гостя приветить, — слышалось откуда-то из глубины дома. — Давай, Серёжа, проходи.
     Сергей действительно отяжелел. Монотонный хозяйкин голос убаюкивал. Заснул он, только коснувшись подушки. Было тепло и необыкновенно уютно…
     За стеной, во сне вспоминал что-то дядя Вова, охал и непонятно разговаривал…

Апрель 2005 г.

Барсучий колок

     Бывают, ещё и сейчас, в русских деревнях мужики особого склада — весельчаки, умельцы на все руки, битые жизнью, буйные в юности, и всё такие же затейники, ставши в годах. И хоть помнят их норов, а уважают; а может, и наоборот, уважают потому что помнят. Сашкин дядя Юра был как раз такой.
     Нашло как-то на него романтическое настроение, оно ведь тоже не просто так находит. Горожане не поймут, посмеются: «Знаем мы их романтическое настроение!» Но это не то...
     Вот бывает, выберется старый-престарый дед на лавочку у ворот. Сидит. Весь день смотрит: на Солнце, на зелень, опять же, на людей. И чего он только за жизнь не видывал? Много уже прожито. Ну, может, какого-нибудь там… заморского доллара, ну… или… какого-нибудь технического ухищрения, так это всё равно с лавочки не увидишь. Нет, однако, каждый день, как когда-то на работу, выбирается сюда, и сидит, всё сидит. Кажется, дремлет по-стариковски. А подойдёшь тихонько — раз и глаза уже тебя изучают. И внимательно так, и знают о тебе, кажется, то, что ты и сам не знал никогда, или спрятал так далеко и старался не вспоминать, потому что стыдно… Да и мужики, те которые помоложе, не только за рыбой, на покос или дрова рубить из дому выходят. Даже и мимоходом, а взглянут на широкий мир — простор и волю. Вот и на дядю Юру, тоже, в тот раз нашло. И не впервые, конечно.
     Подъехал на своем ярко-зелёном мотоцикле к Сашкиному дому. Где Сашка жил в то давнее время, с отцом, матерью и двумя сёстрами — старшей и младшей. Да как гаркнул с порога:
     — Айда, что ли, хоть в поле. Грузди-то ишо не все измокли.
     А надо сказать, уже неделю, как устоялась матёрая осень. Не та легкая-ранняя или поздняя, прозрачная, а самая серединная. Лес отяжелел листвой, будто на сносях, вот-вот сбросит её, освободится — застройнеет, даже вроде обрадуется. Ночи совсем долгие и такие сырые, что под листвой уже не сохнет за день. А днём леса парят этой сладковатой смесью дыхания прелых листьев и трав. Кое-где поля чернеют вывороченными комьями вспаханного чернозёма.
     Сашкины родители, зная, что Юрий, как всегда, настроен решительно, сразу отказались. Отцу что-то нездоровилось, а мама и старшая сестра Нина обставились парящими банками, закладывали туда спелые белобокие яблоки, насыпали по мерке сахар. Закатывали крышки специальным приспособлением и вполголоса, шутя, перебранивались. Вот и вышло, что отправили за последними груздями Сашку.
     — Эй ты, отрок Александр, — позвала Нина, — поезжай. Сколько можно этот, как его там у тебя, «Наутилус», что ли, слушать? Разомнись, хватит уже диван давить.
     — Саша, и я с тобой, — подскочила младшая сестрёнка — Оксанка.
     Сашка нехотя оторвался от изучения разводов белой водоэмульсионной краски на потолке, грубо прервал песню про «Бриллиантовые дороги». Выключил магнитофон со старательно исправленным путем отцарапывания буквы «а» наименованием — «Электроник». Поднялся.
     — Ты, Оксана, пока мафон покарауль, чтобы Нинка не включала, — громко, чтобы все слышали, поручил он сестрёнке. — Куда поедем-то, дядя Юра?
     — Ну-к, бак-то полный, куда-нибудь да доедем, — дядя Юра стоял, загородив дверной проём в сени, в хромовых сапогах, синих спортивных штанах с лампасами, и в танкистском шлеме, подбитом мехом, на голове.
     Поехали. Где знакомыми путями, а где без пути, по стерне, среди рыхлых нетоптаных соломенных куч, исторгнутых жадными нетерпеливыми комбайнами, или подросшей отавой покоса. Дорога осенью может быть где угодно.
     Краснокудрые зеленотелые осины еле заметно трепещут круглыми листиками. А листики эти с них, стайками, кувыркаясь в воздухе, отлетают, на сброшенные раньше, такие же красно-оранжевые. Заваливают потихоньку перезревшую костянку и чахлые травы.
     — Чисто выбрано! — восхищается покосами дядя Юра, — давно уж так-то края не окашивают. Экономно, как в стары годы.
     — Давай останавливайся, — кричит, не слыша его, сзади, Сашка, — тут поищем грузди-то.
     — Да ну их, эти осинники. Давай в Барсучий колок поедем. Был там? — кричит, обернувшись, дядя Юра.
     — Нет. А далеко?
     — Да не пешком ить, — дядя Юра резко разворачивает мотоцикл и кричит снова: — Нигде такого не увидишь. А грузди? Что грузди, они и там такие же.
     Дороги на жирном чернозёме, как реки в песчаной пустыне, блуждают. Раздавят такую дорогу в осеннее ненастье или весной в беспутицу, после бурной затайки, по привычке ещё какое-то время ездят по ней, маются. И как-то сам собой находится нетерпеливый водитель-холерик, который возьмет да и свернёт, сочно ругаясь, на загадочную обочину, проедет по траве — и всё, обочина уже не загадочная. За ним проедет ещё кто-нибудь, не сразу, конечно. А уже через пару дней готова новая дорога. Старая же, за лето, совсем зарастёт, сначала травами-однолетками, потом пойдут сорняки посерьёзней, и так, потихоньку, год за годом, втянется дорога в луг или лес и будет жить, уже не дорогой, а колеями.
     Мотоцикл, вместе с Сашкой, кидает с боку на бок, это он переезжает брошенные дороги под углом, стремясь добраться до живой, твёрдой как камень, разорванной сеткой тонких трещинок. Прошлогодняя колея — последнее препятствие — безобразно чернеет между деревянистыми дудками крапивы, лебеды и конопли. Когда выехали, дядя Юра похрустел, переключая ногой передачи, чем-то в нутре мотоциклетного двигателя. Вскоре засвистел в ушах ветер. Сашка огляделся. Взор притягивало какое-то торжественное величие древнего, широкого как речная пойма, лога, с сетью болотцев и всё ещё зелёными травами у ручьев, золотящегося, местами, усохшими тростниками, и темнеющего буро-жёлтыми непроходимыми ивняками.
     Дядя Юра свернул на обочину и, выдернув ключ зажигания, проворно спрыгнул на землю. Мотоцикл, потарахтев ещё, будто на полуслове затих.
     — Вон там козлики-то летовали, — показал он куда-то в лог, — озимые недалёко, вот и прикормились. А на той-то стороне, погляди! — широко расставив руки, дядя Юра вертел головой, будто охватывая пейзаж в охапку, — вот бы нарисовать или сфотографировать, как есть! Какая картина бы вышла, а!
     Небо ещё не отяжелело, высокое и прозрачное, хотя и не глубокое, как летом. Воздух совсем не остыл за ночь. Греет его прокаленная за лето и тоже не остывшая ещё земля. Блестят золотом соломенные копны, полыхают березняки.
     — Давай, дядя Юра, грибы-то посмотрим, — стремится к лесу Сашка.
     — Где? Здесь, что ли? Нет, дальше поедем. Тут негрузденное место-то.
     Дядя Юра уже заводит мотоцикл. Сашка едва успевает схватить поручень перед своим сиденьем; взрыкнув и выпустив сизый дымок, мотоцикл понёсся краем леса.
     — Вон, — показал рукой дядя Юра, — смотри, вырубка. Запоминай, малины-то там бывает! Земляника тоже есть, можно и глубянку найти. Давай-ка вишенье поглядим, — он неожиданно сворачивает влево.
     Мотоцикл петляет по наторённой тяжёлыми «зерновозами» дороге. День вовсе разгулялся, неподвижный воздух висит над сырыми опушками парным маревом. На вырубке за лето тронулись в рост молоденькие берёзки, и лист на них всё ещё зелен. Царствует, пока они малы, краснеющая листвой нарядная черемуха. А под нею и берёзками — неоглядные дебри малины. Кусты кое-где измяты, трава с трудом поднимается на тропках и автомобильных колеях.
     — Смотри-ка, людное место. Поездил сюда нынче кто-то, а я вот всё ещё не бывал. А ты запоминай. Тут всем хватит. Знаешь, сколько её обвалилось-то? Центеры, — то оборачиваясь, чтобы было лучше слышно, то снова глядя на дорогу, говорит дядя Юра.
     О железное днище коляски часто-часто застучали упоревшие травяные стебли, в лицо Сашке ударил ворох разлетающихся от ударов лёгких пушистых семян. Он закрыл глаза, собрался покрепче ухватиться за поручень. Но мотоцикл, неожиданно для него, остановился, и Сашка всем весом налетел на дядю Юру, и чуть не сбил его, уже балансирующего на одной ноге.
     — Ну… ты, здоровый… лось, — дядя Юра едва удержался от падения. — Всё, айда дальше пешком, — он уже действительно шагал куда-то в высокой траве.
     Сашка пошёл следом. Под раскидистой березой, старой и частью уже умершей, роскошные ещё совсем недавно папоротниковые веера, все уже побуревшие, сморщились и обвисли. Под ними обнажились трубочки берёсты оставшиеся от упавших и перепревших когда-то берёзовых сучьев, а травы зеленеют, наслаждаются осенним солнцем — если летнего не видали под папоротниками, то и это в радость.
     — Хе-хе! Не добрались до вишенья, — дядя Юра вдруг хохотнул и резко повернул вправо, внезапно хлестнув Сашку по лицу случайной веткой.
     Промигавшись от боли, Сашка разглядел на низких кустиках, среди мелкой темной листвы, вишнёвые, до черноты налитые, плоды. Подошёл. Попробовал.
     — Как садовая! — вслух удивился он, — я думал, в лесу она мелкая да кислая.
     — Не дожидаются спелой-то, — дядя Юра тоже лакомился ягодами, — рвут, едва подкрасится. А не сорвешь — и этой не увидишь. В компот-то всякая сойдет. Да спелую не враз и найдёшь.
     — А когда же в Барсучий колок-то? — добрав нечастые ягоды, отирая красные от сока пальцы, опять спросил Сашка.
     — Сейчас поедем, давай хоть вон тот ещё кустик обберем, — дядя Юра указал на украшенный как новогодняя ёлка невысокий вишнёвый куст.
     Собрали и с него, и с того, что рядом, а потом ещё с того, который «вон там».
     — Ну не оставлять же. Вишенье да не побрать! Самая «ленивая» ягода — вишня-то, ну ещё калина, пожалуй, такая же. Вся на виду, склоняться не надо. Стой на месте да бери. Не то что глубянка, за той поползаешь... — рассуждал, проворно обрывая налитые вишенки, дядя Юра. — Ну, пойдем, давай, сколько уж её брать-то? — резко закончил он, отворачиваясь от куста.
     — А отсюда до Барсучьего колка далеко? — всё заботится Сашка.
     — Да, это как ить поехать. Если уже сжато, то стернёй с три километра, а по дороге, пожалуй, вдвое больше будет. Зимой на лыжах от дому дойдёшь, да и обратно уж пора. В потемках только явишься. Как раз к «Новостям» по телевизору. Пока лыжи приберёшь, собаку покормишь... — объяснял дядя Юра, когда они разворачивали мотоцикл вокруг коляски, чтобы ехать обратно тем же путём.
     Осинники уже примелькались, на разбитой в страду дороге трясло, подкидывало на растоптанных гигантскими машинами полях. Места эти Сашка видел впервые, всё казалось одинаковым. Он пытался представить, как всё это могло выглядеть летом, — не получалось. Леса казались какими-то неряшливыми. Листья с деревьев опадали как-то некрасиво, кучи соломы были какие-то слишком рыхлые и хохлатые, стерня неопрятной и местами неприлично зелёной от поднявшегося осота. Хотя, наверно, и там, в родных местах, всё, в общем, было так же?..
     — Держись, — не оборачиваясь, крикнул дядя Юра.
     Мотоцикл особенно высоко подпрыгнул, глухо долбанул передний амортизатор. Заревел и задымил мотор. И они оказались на ровном и круглом, как монета, покосе.
     — Вот и приехали, — убирая в карман выцветшей, скорее всего голубой когда-то рубахи, ключ, сказал дядя Юра, — сейчас иди за мной.
     Лес, в который они вошли, показавшийся с опушки густым и дремучим, будто по волшебству расступился, пропустил их. Дядя Юра всё шёл, Сашка, озираясь, поспевал за ним. Прикрывался рукой от хлёстких ударов распрямляющихся ветвей и молодых стволиков. Среди сплошных зарослей, над землёй, возникло какое-то пустое пространство, над головой же остались всё те же переплетения буро-зелёных и красно-оранжевых древесных крон. А под ними открылся грязно-желтый осыпающийся холмик. Скорее даже — курган.
     — Вот их норища-то, — почти шёпотом сообщил дядя Юра.
     — Чья, барсучья, что ли? — удивился Сашка.
     — Ну, а чья же?
     У подножья кургана Сашка действительно различил большую дыру.
     — Пошли, тут у них целый дом многоквартирный, — дядя Юра пробирался куда-то левее норы.
     Сашка, приклоняясь, поспешил за ним. Показалась ещё одна нора, затем, чуть выше, ещё. От некоторых отходили настоящие дороги, исчезавшие где-то среди осин и черёмухи. Весь холм оказался изрыт норами — пошире или поуже. Одни уходили вглубь земляной кучи под углом, другие — как колодец — вели почти вертикально вниз.
     — Вот, смотри, — торжествовал дядя Юра, — точно, такого-то ещё не видал?
     — Нет, не видал, — признался Сашка.
     — Знай теперь: тут они и живут. Молодняк рядом строится. Сколько их тут — никто не считал.
     — А где они сейчас? — шепотом, почти на ухо дяде Юре, спросил Сашка, отступая от ближайшей дыры.
     — А кто их знает? Днём спать должны, значит, там, в норах и сидят. Ночью на смену пойдут, жир нагуливать. Зимой-то, как медведи же, в спячке, надо жирку-то подкопить. А барсучье сало-то, знаешь, как ценится! В аптеке, в городе, больше сотни стоит, на той неделе сам видел. Всякие витамины в нём. От простуды хорошо. На рынке, за большие деньги, продают в баночках. А умельцы-то — жулики, собачий жир вместо него натаскались продавать. Не разобрать, кто не знает дак. А говорят, и его берут. Заболеешь когда оправда, дак за всякое зелье сохваташься…
     — А лиса их не трогает? — перебил Сашка, вспомнив, что барсук с лисой вроде бы не дружат.
     — Может, где и споруются, только тут исконно их, барсуков земля. Сколько помню, всегда они тут жили, и мне ещё дедушка показывал. Тоже, говорит, с детства знал. Не нами Барсучьим колком названо.
     Дядя Юра всё ходил и ходил от норы к норе. Всё рассказывал о звере барсуке, о его повадках, случаях с разными охотниками, о мечте заветной завести собаку-норника, чтобы умела по норам лазить и не боялась барсучьих зубов и когтей.
     — Он, барсук, так-то воловатый, а если прищучить его, — зверь. Кого хочешь задерёт. Вот и собака должна быть злой, чтобы схватила — и насмерть. В журналах пишут, бывали случаи, до того упластаются, схватит собака-то и не отпускает, а барсучина её лупасит когтями, бывает и до смерти. За ошейник, за поводок, тихонько обоих вытаскивают из норы-то: мертвую собаку и барсука в зубах у неё, — рассказывает вполголоса дядя Юра. — Только вот где их, таких-то собачек, берут?
     — Ладно, всё, пошли тихонько. Им, поди, уж на работу пора, а мы мешаем. Топчемся тут, говорим. Может, вон, из кустов за нами подглядывают: «Когда уж их Леший унесёт?». Груздей-то всё ещё не наискали.
     Солнце, найдя оконце в сером, незаметно накатившем заслоне тяжёлых туч, пробилось, обнаружив длинные тени деревьев, просвечивая казавшуюся плотной толпу берез и осин. Глаза, ощутив эту перемену, запротестовали. Отказались принимать резкие контрастные краски. Сашка долго щурился, привыкал.
     — Эй, брат, дак пора уж и домой, — спохватился дядя Юра, взглянув на часы, — смотри-ка, и не заметили, как солнце повернулось. Сейчас уж всё, никаких груздей не найти.

* * *

     Сашка теперь совсем вырос, стал Александром Владимировичем. Сидит он в светлом офисе у компьютера и телефона. На прием к нему не всякий ещё и попадёт. Тяжела чиновничья ноша. Работа нервная, неблагодарная. Оттого и «авторитет» у Сашки растёт не по годам, и щёки румяные со спины видать.
     И всё нормально вроде, и оклад, и премии, и прочее — «по знакомству». А только, бывает, что-то потянет Сашку на родину. Проедет он по деревне на новеньком, личном авто. До леса съездит. А всё не то... И понял однажды Сашка: в Барсучий колок надо, по нему тоска эта. Ружьё дорогое, «вертикалку», давно уже купил. Всё думал: зачем? который год в сейфе лежит. А оказывается, для него, для Барсучьего колка всё. И разузнал, что собака эта норная существует, и давно ему известна, и зовётся она таксой. И даже купил щенка на радость жене и детям. «Лазили» с дочкой в Интернете. Нашли, как тренируют таких собак, рекомендации разные. Даже и научили кое-чему щенка.
     Наконец, уже в октябре, поехали, с другом, на служебном УАЗе. Только как ни рыскали по брошенным заросшим полям, не нашли дорогу. И знатоков в деревне уже не осталось. Выпустили, каждый, с десяток патронов по берёзам, да домой…
     А может, и хорошо, что не нашли...

Сентябрь 2005 г.