|
Наш Конкурс
Роман Михеенков – режиссер, сценарист, продюсер. Живет и работает в Москве и
других городах мира. И с удовольствием пишет рассказы.
РОМАН МИХЕЕНКОВ
УРОКИ МУЗ Двор моего детства
Упражнение на развитие беглости Allegro accelerando
Шустрый мальчишка в полосатой футболке с «десяткой» на спине
элегантным финтом подбрасывает футбольный мяч и, повторяя трюк великого
Марадоны, вгоняет его в ворота. Следующий за этим дикий танец подробно
отрепетирован: разворот в левую сторону, прыгая на правой ноге, разворот
в правую сторону, прыгая на левой, и три прыжка «шимпанзе».
— Маэстро! К инструменту!
Это крик отца на весь двор. Он вернулся с работы — футбол на
сегодня закончен. Черни отдает пас Гермеру, и мы выходим к воротам
Бетховена.
Раз — и — два — и — три — и…
«Маэстро»… Считать, сколько раз мне приходилось драться из-за этой
клички, бесполезно. Мальчика, играющего на пианино в уголовном районе
провинциального города, не травить не могут по определению.
Раз — и — два — и — три — и…
Садистская гордость отца, желающего воспитать вундеркинда,
распахивает балконную дверь.
— Маэстро! — Это уже крик с улицы. И я уже знаю, кому буду завтра
бить морду. Или мне.
Раз — и — два — и — три — и…
Двор заставляет жить двойной жизнью. Дома заведено общаться
с родителями «на вы», на улице я «ботаю» исключительно «по фене». Годам
к двенадцати я умудрился найти точку гармонии на лингвистическом уровне:
— Что же вы, мамочка, милый друг, кидаете мне гнилые предъявы, — я
уроки сделал.
— Папа, вы рамсы не путайте. Сначала математика, потом пианино.
Завтра контрольная.
По другую сторону «баррикад» это срабатывало довольно неожиданно:
— А не соблаговолите ли вы, сударь, пойти на …
Бывало, что шли.
Раз — и — два — и — три — и…
Я неделю не появляюсь во дворе. Домашний арест. За «драку
с применением специальных средств» я поставлен на учет в «Детской
комнате» милиции. Даже родители не поверили, что «фрагментом арматуры» я
защищался. Зато ни одна награда мира не сравнится с этой чарующей
формулировкой — «за драку с применением специальных средств»! Круче
только сесть в тюрьму или короноваться в «законники». Но это уже как
аспирантура.
Когда в Воркуте «короновали» моего соседа Прокофа, двор гулял
неделю. На какое-то время Прокофьев стал моим любимым композитором. Я
выучил даже «Джульетту девочку».
Раз — и — два — и — три — и…
У меня сегодня праздник! В «Советском спорте» вышла статья об Олеге
Блохине с огромным заголовком «Браво, МАЭСТРО!» Еще два часа этюдов, и я
покажу газету этим уродам во дворе. Пусть дразнят. Теперь мне эта кличка
даже нравится.
Раз — и — два — и — три — и…
Я моральный урод, никчемный человек и место мне в ПТУ. Отец таскал
меня на концерт детского хора Попова. Несчастные детишки из Москвы,
в пионерских галстуках, ангельскими голосами пели песню «Летите,
голуби», а потом играли с залом в музыкальную «угадайку». По пути домой
отец поинтересовался, в какие игры играю я во дворе. «Побег из зоны» его
не впечатлил. А я испытывал такую гордость, игру ведь я придумал. Она
развивала ловкость и стратегическое мышление. «Зарница» отдыхала.
Раз — и — два — и — три — и…
Мне купили гитару. Родители долго упирались, но я пообещал
научиться играть за сутки.
Через двенадцать часов я заунывно провыл «Утро туманное», а через
двенадцать часов и десять минут я надрывался во дворе: «Голуби летят над
нашей зоной», «Гоп-стоп» и прочая «классика». Местные урки постановили,
что к зоне я готов: «на учет» есть, на гитаре играю. Одноклассники
страшно завидовали.
Раз — и — два — и — три — и…
Маэстро — бабник! В соседний двор приехала семья военных. Я
пригласил Верочку в кино. Меня ненавидели все: девочки — за то, что
выбрал не их, мальчики — за то, что первый решился. Верочка крайне
удивила меня, попросив сыграть ей на пианино. До этого момента я считал
свои занятия музыкой чем-то постыдным, недостойным мужчины. Уж не знаю,
целовали ли Баха в шею, когда он писал свои прелюдии и фуги, но у меня
в этом сочетании они звучали потрясающе.
Раз — и — два — и — три — и…
Оказывается, пианино — замечательный инструмент обольщения. Жаль,
что Верочка этого не оценила в полной мере. Она замерла на прелюдиях, не
позволяя фуг, и очень обиделась на мои музицирования с другими, более «полифоничными»
девочками.
Раз — и — два — и — три — и…
Ни один выигранный мною музыкальный конкурс, ни один блестяще
сданный экзамен не сравнится с тем, что произошло сегодня. Отсидев свои
пять лет, из зоны вышел Прокоф — «законник», мой сосед по подъезду. Я
осмелился пригласить его в гости, пока нет родителей, чтобы сыграть ему
произведения Прокофьева. Мне, мальчишке, это почему-то показалось
уместным. Прокоф внимательно слушал мою игру. По глазам-щелочкам я
понял, что ему понравился «Танец рыцарей» из «Ромео и Джульетты». Потом
я поил его чифирём, слушал рассказы о зоне. Уходя, Прокоф сказал,
пристально посмотрев мне в глаза: «Валить тебе отсюда надо, Маэстро…» * * * Я приезжаю в этот двор один раз в год — на мамин день рождения.
Сейчас деревья, служившие штангами футбольных ворот, стали вдвое выше.
Верочка умудрилась выйти замуж за военного, охраняющего местную
пересыльную тюрьму. В каждый мой приезд кто-нибудь из одноклассников
обязательно на свободе. Рассказывают мне о жизни двора. Мальчишки
слушают, учатся фене. Мою игру «Побег из зоны» забыли. Правила придумал
я, а на момент своего исчезновения преемника себе не воспитал. Жаль,
хорошая была игра. Я в нее выиграл. Москва, 2007 г.
Сакральный массаж
Пассакалья Andante non troppo
— А-а-а-а-а!!! Изверг! Ирод! И «дыбу» еще разок… А-а-а-а!
Инквизитор! Душегуб! И «железный крюк»… А-а-а-а…
Уникальному массажисту по имени Бек — гориллоподобному существу
с обаянием террориста — я дал кличку «Великий инквизитор». Я искал его
всю сознательную жизнь, с тех пор как музыкальное образование отравило
мне детство и искалечило спину ежедневным аккордеонизмом. Нашел
случайно, когда от меня в очередной раз отказалась «скорая». Плексит!
Это как насморк, он тоже проходит через неделю. Эту неделю ты тоже не
дышишь. От боли. Слава святой инквизиции! — Бек к тому моменту уже
понял, что массировать дряблые прелести политбюро Узбекистана менее
выгодно, чем мять московский целлюлит, и приехал в столицу. За два
счастливых месяца знакомства с Великим инквизитором каждому приему
массажа я придумал специальное название: «вилка еретика», «нюрнбергская
дева», «колесование», «испанский сапожок», «кресло допроса».
Первая встреча запомнилась гораздо ярче, чем моя первая
влюбленность, — я пережил второе рождение. Бек говорил по-русски на
уровне первой сигнальной системы, но как он общался с моим телом!
Великий инквизитор с первого раза безошибочно нажал на все мои мышечные
узлы и болевые точки, пальцем-сарделькой начертил «линии боли», ведущие
от причин к симптомам и обратно. Дальше я испугался: Бек посмотрел на
меня так, как смотрят на «воинов-интернационалистов», которые приезжают
в южные республики «принуждать к миру» бывших соотечественников. Это
позже он объяснил, что врагом его был не я, а мой плексит. Каждый прием
Бек сопровождал воинственным выкриком «Ассссс»! Я отвечал ему сначала
истошными криками, потом вялыми стонами. До сих пор не понимаю, каким
образом я тогда выжил. Но выжил! На радостях я придумал ему слоган,
перефразировав великую русскую уголовную «мантру»: «Бек боли не видать»!
— Спасибо вам, Бек! Вытащили с того света!
— Сиз — билан — куриш — канимдан — хурсанд — ман. — Я воспроизвожу
его речь, как услышал. Неоднократно пытался ее понять, но тщетно. Общий
смысл угадывался: «Обращайтесь».
И я обращался! Иногда, когда острой боли не было, мы с Беком
«изгоняли дьявола» авансом, чтобы даже не думал приближаться. Такие
сеансы я называл «индульгенция», а Великий инквизитор выбирал для них
относительно щадящий режим массажа. «Массаж-индульгенция» давал
возможность общаться, насколько позволял языковой барьер. Из этого
общения и родился словарь терминов, соответствующий пыткам
средневековья.
— Ассалому алейкум, еретик!- приветствовал меня Бек.
— Салом, Великий инквизитор!
— Индульгенция?
— Сегодня дыба…
Не успев начать массаж, Бек извинился, извлек из кармана мобильный
телефон, выпискивавший заунывную мелодию его родины:
— Жена...
Дальше был филологический праздник! Государства, в которые
технический прогресс пришел одновременно с советской властью, не были
готовы к этому на лингвистическом уровне. Для обозначения любви, плова и
социального неравенства слова уже были придуманы, а для электроприборов,
механизмов и прочих достижений научно-технической революции пришлось
одалживать у русских. Судя по тексту, Великий инквизитор и его супруга
делали в квартире ремонт:
— А-утиз-кирк, лампочки. Ха-албата-икки, телефон. Джуда-баши,
стеклопакеты — келишдик… В отличие от «офисного русского», полного
американизмов, который звучит пошловато и ущербно, речь Бека, полная
«русизмов», была смешной и трогательной. Он говорил о гнездышке, которое
они с женой вили в чужой стране.
А еще в этот день Бек произнес первую связную фразу на русском:
«Обращайся, приводи друзей».
Я знал, какого «друга» мне хочется отдать на растерзание Беку. Уже
полгода я мучился с очень духовным персонажем, которого спонсоры
приложили к деньгам на документальный фильм в качестве консультанта. Я
окрестил его «человеком бессмысленных словосочетаний». Владлен
Изяславович был членом «общественной палаты», чиновником «министерства
культуры», координатором движения «духовное возрождение», а тема его
диссертации формулировалась вообще вне комментариев: «Сакральные
предпосылки духовного возрождения». В изречении Бека «Сиз — билан —
куриш — канимдан — хурсанд — ман» я находил гораздо больше смысла. Для
комплекта не хватало должности «психоаналитика аквариумных рыбок».
Владлена Изяславовича — это бесполое и безнравственное существо —
хотелось подвергнуть всем известным пыткам, включая бековский массаж.
— Понимаете, коллега!
Эта фраза каждый раз вызывала у меня судороги и необходимость
посетить Бека.
— Понимаете, коллега! Наш фильм…
Это сакрально-духовное членистоногое почему-то обзывало фильм
«нашим».
— Наш фильм — это Послание! Нет! Это сакральная предпосылка
к духовному возрождению родины!
Статья 105, часть вторая УК РФ. Убийство при отягчающих
обстоятельствах. Интересно, сколько мне дадут?
Каждую фразу закадрового текста, каждый кадр видеоряда мне
приходилось трактовать для него с точки зрения сакральных смыслов и
прослеживать, как они отразятся на ментальном фоне нации. Владлен
Изяславович занимался этим далеко не из соображений заботы о духовном
возрождении. Хитрый сакральщик договорился со спонсорами о ежемесячной
зарплате из бюджета фильма, так что каждый день его «работы» отражался
не только на качестве картины, но и на моем кармане. Послать его «в
сакрал» я не мог, так как он являлся родственником главного спонсора.
Владлен Изяславович исхитрился превратить словоблудие о духовности
в продукт вполне материальный. С завидной регулярностью на телеэкране он
и еще несколько не менее духовных граждан, впадая в оплаченный экстаз,
рассуждали о судьбах русской интеллигенции. В результате они получали
гранты, заседали в палатах, издавались и назначались консультантами на
документальные фильмы за более чем приличное вознаграждение. Когда
власти было необходимо отвлечь народ от своего очередного «косяка» и она
(власть) вспоминала о духовности, сразу вставал вопрос: «И кто это у нас
тут самый духовненький»? А вот они!
— Понимаете, коллега! Мы взываем к Прекрасному, которое дремлет
вековым сном! Наша священная миссия пробудить его! Я вижу для этого все
предпосылки.
И тут же, без паузы:
— Я уже несколько дней сесть не могу, спина болит. Соли.
Интересно, как сближает людей общая боль. На мгновение Владлен
Изяславович показался мне не таким омерзительным. Я ему искренне
посочувствовал. Кто хоть однажды познал боль в спине, меня поймет.
Однако это не помешало мне отправить его к Беку. Это была месть, не
оставляющая угрызений совести: я выручал человека, что бы он при этом ни
испытывал.
— Владлен Изяславович! Я как раз приехал к вам от уникального
массажиста! Он меня реанимировал!
— Вы не представляете! Я чувствую себя возрожденным! Я принял муку,
ваш Бек очень жесток, но я испытал катарсис! Теперь мне открылась жизнь
без страданий плоти! Я договорился с Беком на два раза в неделю.
Вот сформулировал, гадина!
— Я многое понял! Наш зритель должен пережить то, что вынес я! Мы
должны низвергнуть его в самую пучину страданий, довести до отчаяния… и
возродить!
Владлен Изяславович «извергался» минут сорок. Я кивал и записывал
этот бред на диктофон, добавляя его к коллекции предыдущих «потоков
сознания». У меня назревала идея сделать по его словоблудию первые
духовные комиксы.
* * * — Ассссссс!
Бек закончил очередную пытку. Мы не виделись довольно долго, так
что в этот раз на мне был отработан весь репертуар святой инквизиции.
— Рахмат (спасибо), Великий инквизитор.
Телефон Бека, своим звонком напоминавший невысморкавшийся кларнет,
запищал очередную песнь узбекских степей. Я одевался и краем уха слушал
разговор. Узбекские тексты Бека были разбавлены странно-знакомыми
словами:
— Сиз — айтгандек — булсин, духовность?
А вот это уже был перебор! Я прощал Владлену Изяславовичу многое:
«сакральные посиделки» в телевизоре, издевательство над моим фильмом, но
надругательство над юной неокрепшей душой — увольте! В этот же день я
составил подборку диктофонных записей с высокодуховным бредом, чтобы
объяснить спонсору, почему работа над фильмом стоит и куда уходят его
деньги. Встречу мне назначили на следующий день.
Главный спонсор — абсолютно нормальный бездуховный мужчина —
сначала перепроверил смету, потом график работы над фильмом и только
потом услышал речи своего родственника-консультанта. Из текстов Владлена
Изяславовича спонсор вывел логическое заключение:
— Дальше вы работаете без консультанта. * * * Владлен Изяславович несколько дней названивал, предавал анафеме мой
автоответчик и требовал деньги за неотработанный им месяц.
Фильм был сдан вовремя. Без консультанта работалось
с удовольствием. Полгода спустя, на фестивальном показе мне снова
скрутило спину, и я вспомнил, что все это время не был на массаже.
Над дверью кабинета Бека сияла бронзовая табличка «Сакральный
массаж». Чуть ниже висел прейскурант: цены взлетели в несколько раз.
Если бы не адская боль, ни за что бы не вошел.
Я обнаружил Бека, сидящим за столом, с книгой Владлена Изяславовича
в руках.
— Бек, спасай!- простонал я и начал раздеваться, настолько быстро,
насколько позволяла боль. Бек подошел ко мне, заглянул в глаза:
— Ваше тело страдает. Но это только видимость. Корень боли в муках
духовных.
— Бек, какая духовность, это плексит!
— Только осознав природу страдания, мы вместе сможем ее одолеть!
— Бек! Мне нужен массаж, а не проповедь!
— Сакральный смысл массажа в единении души и плоти.
Матом, мольбами и тройной оплатой я добился массажа. Бек вяло водил
своими руками-кувалдами по моему телу, бубня о чем-то сакральном. Мне
так не хватало его «Сиз — билан — куриш — канимдан — хурсанд — ман».
Фирменной «инквизиторской» боли я не почувствовал, как не почувствовал и
облегчения.
Ищу массажиста. Сакральный массаж не предлагать.
Snowman
Блюз — Эй, нигер, я возьму выпивку и отнесу свою задницу вон в тот угол,
а ты поставь реальный джаз, а не это дерьмо…
Если бы эту фразу произнес герой американского боевика «серии С»
где-нибудь в Гарлеме, ему бы по сценарию оторвали голову, не дав
договорить. Я умудрился изрыгнуть этот бред в Венеции… В сказочном
городе, в котором писали вечную музыку Арригони и Мерула, Ферро и Марини,
здесь начинал творить великий Вивальди, Петр Ильич Чайковский написал
свою Четвертую симфонию, да и все великие композиторы в той или иной
степени стремились сюда, надеясь выловить свою музу в одном из каналов.
Здесь каждый поворот головы, даже каждое движение взгляда обрекает вас
на эстетическую истерику, открывая еще более прекрасную Венецию, которая
измывается над вами всеми своими каналами. Это похоже на гонку без
финиша. Только здесь примитивное человеческое существо может осознать
нескончаемость вселенной, почувствовав бесконечность совершенства. Мне
же, за несколько часов до наступления дня рождения, который я приехал
праздновать именно в этот волшебный город, противоестественным образом
удалось отыскать в Венеции негритянский джазовый клуб.
Первое, что я сказал бармену, войдя в это отвратительно некурящее
заведение с вывеской, нарушающей права человека — «Vietato fumare»
(курить запрещено):
— Это не джаз! Это Пьяццола!
Спокойный, как жертва передозировки наркотиков, бармен со следами
высшего образования над отвратительно белым воротничком показал мне
коробку от играющего диска, проведя ухоженным ногтем под соответствующей
надписью:
— Латино джаз, сеньор!
Праведный гнев сдавил дыхательные пути. Хорошо, что мои, а не
барменовские. Я осмотрелся. Разочарование росло. Я был обижен в лучших
чувствах, как Вини-Пух, которому подсунули неправильных пчел. Это были
неправильные негры! Трезвые. Некурящие. Мило беседующие о чем угодно, но
не о джазе, наркотиках и убийствах. Об этом ли снимаются голливудские
боевики!
Я готов был расплакаться, как ребенок, которому подарили машинку
с неоткрывающимися дверцами. В этом заведении было все: негры, джаз,
которого я таки добился, проведя своим ногтем под нужной надписью, здесь
была даже русская водка польского розлива. Не было души. Я понял, что
эта роль, эта высшая миссия отведена мне. Тут я как раз и изрек про
«задницу в угол».
В глазах бармена за линзами вшиво-интеллигентского непонимания я
разглядел шевельнувшуюся мысль. Клуб повернул ко мне комедию
рафинированно улыбающихся масок, похожую на страшный сон подвыпившей
Дездемоны. Весь этот Институт благородных девиц имени Патриса Лумумбы
замер. Было ощущение, что от негодования они вот-вот начнут цитировать
в мой адрес стихи Ариосто. Во мне кипел праведный расизм. Хоть бы морду
набили, что ли… Душу согревала только божественная Элла Фицджеральд:
— Summer time...
И я держал речь… Похожую на коктейль «Лонг-Айленд», в который
сливается практически все содержимое бара. Мой состоял из английского
с итальянским, а для связок я вспоминал все самые грязные ругательства,
почерпнутые из американского кинематографа:
— Мои черные братья! В джазовых клубах Нового Орлеана, на родине
джаза…
Меня понесло. Я никогда не был в Новом Орлеане, но в этот момент
все дороги резко свернули с направления «Рим» и повели именно туда.
Рассказывая о нем, я говорил о переживаемом когнитивном диссонансе,
попутно объясняя дрессированным венецианским неграм свои пожелания. Это
была программная речь кандидата, только что ставшего президентом
где-нибудь в Зимбабве. Передо мной в этот момент расступилось бы
Адриатическое море, если бы я задумал организовать исход этих негров из
Венеции в Новый Орлеан. В конце я произнес несколько малопристойных слов
про аудиосистему, воспроизводящую музыку, с которой призывал их вступить
в близкие отношения, не описанные ни у Фрейда, ни в уголовном кодексе.
— … а еще у нас в Новом Орлеане, в джазовых клубах звучит ЖИВАЯ
музыка!
И тут я услышал первый робкий fuck в свой адрес! Даже «негоден»,
услышанное однажды в военкомате, не оказало на меня столь благостного
воздействия. Один из этих одуванчиков-негативов порылся в ДНК и извлек
оттуда хоть что-то близкое русскому сердцу:
— Если ты такой крутой, сыграй нам что-нибудь… — и он трогательно
добавил еще один несмелый fuck.
Моя черная, с музыкальной точки зрения, душа только этого и
просила. Я сел к фортепиано и стал наглядно демонстрировать этим
эскимосам-мутантам, кто из нас негр. «Сент-Луис Блюз» отвлек их от
безалкогольных коктейлей. «Джорджия» призвала к напиткам покрепче. Когда
я стал издеваться над популярными итальянскими песнями, ввергая их
в пучину джазовых обработок и импровизаций, в клубе стало светлее, — мои
негры обнажили улыбки, сверкающие как альпийский снег. Некоторые стали
подпевать.
За окнами засыпала Венеция. Истоптанная миллионами ног, утомленная
вздохами восхищенных туристов, вспененная очаровательно курносыми носами
гондол. Я курил под дверью на улице, — негры полюбили меня, но курить
в заведении не разрешили, подарив еще одну возможность полюбоваться
ночной Венецией. Удивительные венецианские фонари расположены ровно на
такой высоте, чтобы осветить всю красоту ночного города для загулявшего
туриста, не лишая его возможности созерцать звездное небо, на случай
приступов романтизма. Их свет странным образом не меняет отношения
человека к освещенному объекту. Такое чувство, что тебе предлагают: ты
посмотри и составь свое мнение. Венеции все равно, что о ней подумают.
Она индифферентна и прекрасна.
— Слышь! Snow White (Белоснежка)! Давай угоним гондолу и поплывем
в Новый Орлеан! — сказал мне негр, спрыгивая со стола, на котором он
только что танцевал рок-н-ролл. Остальные готовы были присоединиться.
Наверное, в них заговорила кровь предков, прибывших в Венецию в качестве
гребцов на галерах, и руки потянулись к веслу. Я представил себе
картинку: длинная гондола, по бокам сидят мои негры, а я прохаживаюсь
с плеточкой, с помощью которой периодически объясняю им неоспоримые
преимущества демократических институтов.
Негры не унимались. Передо мной встала угроза лишения шенгенской
визы. Моих черных братьев в полиции пожурят, слегка оштрафуют и
отпустят, а для меня въезд в Венецию может закрыться на годы. Нужен был
жесткий отвлекающий фактор. Я посмотрел на часы и понял, что до
наступления моего дня рождения осталось две минуты.
— Мои черные братья! Через две минуты у меня день рождения…
Остальное они не дослушали. Крики, свист и топот были, наверное,
слышны даже в Милане. Только один подозрительно светлый негр, похожий на
сотрудника местного КГБ, на всякий случай попросил предъявить паспорт.
После чего меня схватили бледные ладони черных рук, похожие на
экзотических змей, и отнесли к фортепиано, к моему счастью забыв о
гондолах и Новом Орлеане.
Вошедшая парочка американских туристов, приехавшая в Венецию
отдохнуть от толерантности и политкорректности, была сметена мощью
негритянского хора:
Happy birthday to you,
Happy birthday to you,
Happy birthday fucking snowman (не самый лучший Снеговик),
Happy birthday to you.
Москва — Венеция 2008
Клен ты мой опавший…
Рэгтайм Allegretto
Аэропорт Ванкувера в последние часы полета представлялся мне одной
большой курилкой. Виновата не зависимость от табака, а здоровое чувство
относительно свободного человека, которому, по непонятной причине, не
позволяют делать то, что он хочет. На поверку аэропорт оказался похож на
гигантскую футуристическую пепельницу, к которой периодически подъезжали
монорельсовые зажигалки. Таможенники были весьма подозрительны, в их
глазах читалось недоверие, плавно переходящее в немой укор: «Почему вы
без лыж?!» А с лыжами были все, кроме нас, и это несмотря на то, что до
олимпиады в Ванкувере оставалось еще месяцев пять. Таможенники тщательно
обследовали всю нашу ручную кладь, тщетно пытаясь обнаружить в ней хоть
какие-нибудь, ну хоть детские лыжи. Не нашли, злобно пожелали «приятного
пребывания» с ярко проступающим подтекстом: «Эти русские думают, что им
все позволено» — и...
…Икая от вожделения, я помчался в Канаду. Курить!
Ни одна голливудская мелодрама не способна передать поэзии
последних шагов к выходу из аэропорта. Такое стремление к объекту
страсти не снилось даже Ромео и Джульетте. Все, как в замедленной съемке
(это неправильно с точки зрения профессиональной терминологии, пусть!).
Сквозь тонированные стекла здания аэропорта маняще светит солнце,
похожее на свет в конце тоннеля, образованного некурящими лыжниками. Я
прорываюсь, спотыкаясь о лыжи, палки и сноуборды, я без должного пиетета
выражаюсь о зимних видах спорта и ванкуверской олимпиаде в целом. До
выхода десять шагов, девять, восемь, семь…
Неужели я попал в канадский рай? Мое имя написано по-английски на
табличке, а над табличкой — ангельский лик! Вожделенная сигарета падает
к ногам ангела. Я вспомню о ней через три часа.
По договоренности нашей редакции с местным телеканалом мою
съемочную группу встречала журналистка по имени Тиффани. Для того чтобы
осуществить мечту о сигарете, для начала надо было вспомнить, как люди
дышат. Это было нечто надэротическое. Я услышал, как бьется ее сердце, я
поймал ритм ее дыхания. Наступило состояние эйфории, когда знаешь ответы
на все вопросы. В реальность меня ненадолго вернул удар штативом от
камеры Betecam по спине. Брутальный оператор, не знающий слов и кадров
любви, так же, как и я, стремился к долгожданной сигарете и налетел на
меня, застывшего перед Тиффани.
Пока мы грузили технику в ее огромный серебристый «Крайслер», мое
тело откликалось на каждое ее движение. Я чувствовал сопротивление
дверной ручки ее пальчикам, я подробно проживал процедуру фиксирования
ремня безопасности, мои руки и ноги включились в процесс вождения, когда
машина тронулась с места. Я сидел рядом с ней на переднем сиденье. Нет,
я парил, не чувствуя гравитации.
Тиффани ангельским голосом ворковала о цели нашего визита. Если
человека моей профессии умудрятся пустить в Рай, обязательно послушаю
ангелов и сравню их голоса. Я слышал мелодию ее голоса, я видел губы,
которые эту мелодию до меня доносят, я понимал все — и ничего. Во всяком
случае, ничего по делу.
Когда в моем сознании зазвучала третья часть божественной симфонии,
Тиффани неожиданно оставила нас у гостиницы, пообещав вернуться через
два часа. Лучше бы меня несколько раз расстреляли и пару раз повесили! Я
начал задыхаться в прямом смысле этого слова. В руках почему-то
оказалась ее перчатка, которую я безуспешно пытался вдохнуть.
* * * С подробным, но не очень убедительным рассказом на тему «Почему без
лыж?» мы разместились в гостинице. Под моим окном я обнаружил породистый
канадский клен, увешанный местной символикой. Ничего
ностальгически-есенинского он не навевал — каждое прикосновение листьев
к моему окну шептало: «Тиффани, Тиффани, Тиффани».
Эта магическая перемена во мне могла подорвать дух съемочной
группы, которая в панике наблюдала, как циничный телевизионщик, которого
они привыкли видеть в моем лице, прикладывает к губам перчатку. Я
пожалел неокрепшие умы и сердца. До встречи с Тиффани оставалось еще
полтора часа. Я решил провести рекогносцировку, дабы оградить съемочную
группу от употребления алкоголя и убить мучительно тянущиеся минуты.
Гдядеться в озера синие и рвать в полях ромашки вполне можно и
в Канаде. Такое ощущение, что очутился где-нибудь между Рязанью и
Муромом. Однажды, снимая предвыборный ролик для коммунистов и не найдя
ночью на «Мосфильме» кадров русской природы, я нагло спер
в «Очевидном-невероятном» природу канадскую. И что! Коммунисты
удовлетворенно чмокали губами — делали вид, что узнают кадры:
— Ой! А это возле моей дачи на Селигере! Вот там за лесом — мой
дом!
Не знаю, тот ли это был кадр, но за похожим канадским ельником я
обнаружил лесоперерабатывающий завод. Классическая лесопилка, но
с «евроремонтом». Однако не уничтожение флоры было целью моего появления
в канадской глуши. Я приехал снимать телевизионную программу о непростой
жизни лилипутов, великанов и других, непохожих на большинство. По
наводке редакции я обнаружил рядом с лесопилкой самый банальный бар, но
с весьма нестандартной развлекательной программой. «Чемпионат по метанию
карликов» — гордо гласила вывеска на входе. Моя задача формулировалась
просто: показать пресыщенному чернухой и расчлененкой российскому
телезрителю зловещий цинизм канадских буржуев. Прочитав вывеску, я
понял, что если ее произнести за кадром голосом диктора НТВ, который то
ли всегда очень хочет по-большому, то ли уже делает это непосредственно
в процессе озвучки, получится очень рейтингово.
Канадские «буржуи» — работяги с местной лесопилки — оказались
в меру унылыми крепкими парнями, за приличное вознаграждение
выполнявшими работу наших заключенных, то есть — лесоповал со всем
последующим процессом, включая его расщепление до состояния паркетной
доски. Внешне они мало чем отличались от своих коллег с лесопилки
в Калужской области, которую я тоже имел счастье снимать. Разве что
глаза… Российские лесопилы, зачатые в кустах за леспромхозом после
сельских танцев, обладали уникальными глазами, слезившимися Достоевским.
Канадские профессионалы на их фоне выглядели добротными результатами
клонирования. Их глаза созерцали мир взглядом овечки Долли. Как
выяснилось позже, у этих очей дьявольского агнца есть еще одно
выражение.
* * * Все время ее отсутствия я курил. Это занимало руки, компенсировало
длительное некурение и отвлекало от ее перчатки. Ровно через два часа у
гостиницы остановился «Крайслер». Я бросился к двери, открыл ее, чуть не
оторвав Тиффани руку. Ручку… Неуклюже извинился, протянул ей перчатку,
омытую слезами. Она поцеловала меня в щеку, в знак благодарности.
В мгновенье этот поцелуй был мною воспринят как клятва вечной любви. Она
взяла меня под руку, и мы направились к тому самому бару. Мои ноги не
касались земли, куртку разрывали вырастающие крылья.
До начала действа, ради которого я пролетел половину земного шара,
оставались минуты. По просьбе Тиффани я объяснял ей принципы нашей
работы. Я сыпал техническими терминами, проявлял чудеса креатива, чтобы
сказать одну простую фразу. Простую и главную. Она смеялась над моими
шутками, нежно и ненавязчиво касалась меня рукой, вызывая судороги.
Когда я вдохнул, чтобы произнести те самые слова открытым текстом, нас
отвлекли.
Местный шоумен, похожий на отбившегося от лав-парада представителя
сексуально инакомыслящих, роняя слюну на лацканы ультрамаринового
смокинга, проверещал:
— Дамы и господа! Мы начинаем! Единственный и неповторимый!
Чемпионат по метаниюююююююююююююююююю…
Здесь он повысил голос, насколько позволял диапазон. Далее зал
взревел, лишив ведущего лавров Карузо:
— …карликов!!!
Прожектор осветил свободное пространство в углу заведения,
со стенами и полом, обитыми красными матами. В пространство между
столиками под бравурную музыку бодро промаршировали трое маленьких
людей. Они были встречены еще одним взрывом рева. В глазах
короедов-переростков с местной лесопилки появилось выражение номер два.
Так смотрит на стриптиз солдат перед дембелем. Я однажды это наблюдал.
Отдав последние распоряжения по съемке своему оператору, я помчался
к Тиффани, которая отправилась занимать для нас самые удобные места. Она
ждала меня у барной стойки. Мой нежный ангел заказал мне разноцветный
коктейль. Ненавижу эту гадость, никогда не пью, но в тот момент я был
готов выпить все коктейли этого бара.
Карлики, экипированные, как гордость Канады — ее хоккеисты,
выстроились у черты в нескольких метрах от мягкого «красного уголка».
Участникам — всем желающим — предлагалось взять карлика за любую
понравившуюся ему (участнику) часть тела, разбежаться и метнуть живой
снаряд в тот самый «красный уголок», не переступив черты. Кто дальше
кинул — тот и победил. Один бросок стоит двадцать канадских долларов,
количество попыток ограничено только самочувствием карликов. Хозяин
заведения, как я выяснил позднее, принимает ставки и деньги от
участников и делит выручку пополам с маленькими людьми.
Под рев публики у заветной черты появился первый участник —
передовик лесопильного производства Матье. Он подошел к «снарядам»,
приподнял каждого, выбирая оптимального по весу. Это напомнило мне выбор
шара в боулинге. Сделав выбор, Матье посадил карлика себе на ладонь,
отошел в угол заведения и начал разбег. В монтаже у меня была
возможность просмотреть этот эпизод в замедленном воспроизведении. Матье
был прекрасен, как олимпийский бог. Добежав до черты, он метнул карлика
в угол. «Снаряд», совершенно не думая о приземлении, вытянулся в струну,
стараясь улететь как можно дальше. Зрители приветствовали попытку ревом.
Место приземления карлика отметили мелом.
Я смотрел чемпионат по метанию карликов только потому, что на это
действо смотрела Тиффани. Мое внимание растворилось в ее внимании. С тем
же успехом я бы растворился в мексиканском сериале, телевизионном суде
или еще какой-нибудь теле-дряни. Я позволил себе взять ее руку, и она ее
не отняла. Она сжала мою руку, а заодно сердце, душу и прочие органы.
Процедуру метания карликов повторили пять лесопилов. Каждый
демонстрировал свою неповторимую технику — от процедуры выбора до
способа метания. Ганье, больше похожий на американского
кинодальнобойщика, раскрутил свой «снаряд» за ногу, но не попал в угол,
сметя карликом несколько столиков. Попытка Матье оставалась лучшей. У
хозяина, принимавшего ставки, скопилось несколько сотен канадских
долларов.
К черте подошел супертяжеловес Жак. В заведении воцарилась мертвая
тишина. Жак сосредоточенно выбрал карлика, медленно отошел в угол и
собрался начать разбег. В этот момент в зале началась суета,
сопровождаемая криками и звоном бьющейся посуды. Создалось ощущение, что
в канадский бар хлынула советская первомайская демонстрация. Преграждая
путь Жаку, у черты выстроились пять хипповатых персонажей. Они
выкрикивали лозунги, которые сложно было различить в шуме негодования
участников и зрителей чемпионата.
Я на мгновенье отпустил руку Тиффани, чтобы скорректировать
оператору съемочную задачу. Подобравшись поближе, я понял, что
произошло. Это оказались местные правозащитники, которые пришли защищать
права карликов. Увидев съемочную группу, правозащитники забыли о цели
визита и стали работать на камеру. Об их благородных целях напоминали
только тексты кричалок. Хозяин вежливо предложил им отойти от черты и не
мешать проведению чемпионата. Получив отказ, он обратился к публике
в поисках решения проблемы. Публика на скудном, но емком диалекте
местных лесопилов объяснила правозащитникам свое к ним отношение и
предложила прекратить акцию протеста. В этот момент к борцам за права
карликов подошел Жак. Его остановили на взлете, наверное, он шел
к лучшему броску своей жизни, только этим я могу объяснить произошедшее
дальше. Жак хмуро посмотрел на одного из хиппи, размахнулся и ударил его
карликом по голове.
Возникшая пауза, если ее воспринимать как оценку события
персонажами литературного произведения восхищает бездной трактовок: от
«ой, я, кажется, оскорбил человеческое достоинство маленького человека»
до «а вот теперь вы переступили черту, отделяющую добро от зла». От
трактовок меня отвлек карлик, употребленный в качестве бейсбольной биты.
Он встал, поправил хоккейный шлем и изо всех сил двинул ближайшему из
правозащитников кулаком в пах.
Впервые в жизни мне изменил телевизионный инстинкт. В начавшейся
драке, мгновенно миновавшей грань жестокости, я даже не подумал спасать
камеру, я бросился спасать Тиффани. Хрупкую, нежную, мою Тиффани. Она
стояла у барной стойки, там же, где я ее оставил. Справа от нее два
карлика топтали ногами правозащитника с наполовину вырванными дредами,
слева — Ганье тёр лицом о колонну самого крикливого из борцов за права
карликов. В тонких фарфоровых ручках Тиффани была голова третьего
правозащитника, которую она зачем-то регулярно с хрустом и брызгами
крови опускала на барную стойку. Устав от этой странной процедуры или
потеряв интерес к предмету в своих ручках, Тиффани повернулась к залу
в поисках следующей жертвы. Наши глаза встретились…
* * * Ночью, когда Тиффани отпустили из полицейского участка, она
пригласила меня к себе…
* * * …Наряд милиции, встречавший меня в аэропорту «Шереметьево», не
понял, почему я не поехал к Тиффани и зачем я оборвал все листья с клена
у моей гостиницы, но взял с меня всего триста долларов за курение
в туалете самолета.
Ленивец
Румба Meditabondo
— А сейчас самый ответственный момент! Малютка Хорхе должен первый
раз в жизни покакать! — ее изумрудные глаза сияли волшебным огнем,
пленившим меня в нашу первую ночь.
— Что мне надо делать?- произнес я и осознал, что ревную.
— Когда он сползет по твоей руке на землю, нежно-нежно массируй ему
животик.
Мне предстояло научить свежерожденного ленивца по имени Хорхе
самому главному делу в его жизни. И это не самое оригинальное, на что я
был готов ради Хуаниты — страстной и нежной латиноамериканской богини.
Для нее я был готов на все: прыгать с парашютом, целовать анаконду,
танцевать голым на многолюдной площади, погружаться с аквалангом на
неимоверную глубину. И это лишь краткое описание культурной программы
последних двух недель. Ей даже не приходилось брать меня «на слабо». Я
был настолько влюблен, что потерял чувство опасности, а заодно и болевой
порог. Предложение провести мастер-класс по «ленивой дефекации»
(процессу отправления естественных надобностей) я воспринял, как еще
одну фигуру «Румбы», которой учила меня Хуанита.
— Может, ему слабительного? — предложил я.
— Ты что! Это же первый раз!
Я уверен, что к потере собственной девственности Хуанита не
отнеслась с таким же трепетом.
За два месяца до первой торжественной дефекации крошечного ленивца
Хорхе, в России началась президентская предвыборная кампания. Поскольку
ее результат был более предсказуем, чем финал естественного процесса
работы пищеварительного тракта новорожденного экзотического зверька, я,
как журналист, воспитанный в смутное время, предпочел самоустраниться.
Было оскорбительно, что теперь мои слова не щедро оплачиваются и только
после этого нежно нашептываются, а грубо и бесплатно выкрикиваются
сверху. Моя журналистская честь, заметно подорожавшая благодаря путчам и
беспределу, стала похожа на акцию обанкротившейся компании. Поскольку
практически все коллеги уже высунули языки для вылизывания отдельных
органов власти, наивно думая, что им воздастся, я мог выбирать место
добровольной ссылки. Мне предложили Китай, Северную Африку и Бразилию.
Слово «Бразилия», как поклонник латиноамериканской музыки, я договорил
раньше редактора, предлагавшего мне это счастье.
— Что же ты делаешь! Массируют по солнышку! — в глазах Хуаниты
вспыхнула паника.
— Это как?
— По часовой стрелке! Смотри!
Как поэтично. «По солнышку». Сволочь Хорхе был моим соперником уже
неделю. В Бразилии в то время не было ни выборов, ни переворотов, до
карнавала — море времени, так что я в свое удовольствие снимал сюжеты о
зоопарках, концертах и выставках. С Хаунитой — «главной по ленивцам»
всея Бразилии — я познакомился в специальном питомнике по реабилитации и
«социальной» адаптации этих милых существ. И пропал. Уже две недели я
существовал в танце. Это не была любовь, не была страсть, это был именно
танец. Румба! Хуанита все делала, танцуя: ходила, ела, даже спала. Не
могу представить, что ей снилось, но сон ее тоже был танцем. Если бы не
сумасшедший ритм, который задавала эта удивительная девушка, я, может
быть, и смог бы разобраться в наших отношениях. Но все было настолько
интенсивно...
— Хорхе, дорогой, папа тебе поможет, у тебя все получится! —
Милый, — это уже мне, — теперь чуть-чуть сильнее надавливай.
Удивительные существа — ленивцы. Всю жизнь висят на дереве. Лопают
листья, слизывают с собственной шерсти росу, чтобы не умереть от жажды.
А на землю спускаются примерно раз в неделю, чтобы погадить. Это
единственное, что побеждает их страх перед хищниками. За свалившимися
младенцами мамы не спускаются, потому как страшно. Не возьмусь обсуждать
их нравственные ценности и моральные устои, это их ценности и устои.
Внешне же они очаровательны. Умные, широко посаженные глазки, ловкие
ручки с длиннющими когтями. Они напоминают небольших бурых медвежат, по
которым проехался асфальтовый каток. При этом бездна обаяния и какая-то
«фига в кармане», хотя сложно представить фигу, сложенную из протянутых
в вечность когтей ленивца. Путешествия по разным странам и континентам
позволяют мне судить о том, что в отдельных государствах подобных
существ вполне можно признавать гражданами и выдавать паспорт.
Бедолага Хорхе свалился неделю назад, мы с Хуанитой стали его
«родителями». Процесс, которым мы в тот момент занимались, по важности
не имеет аналогов в человеческом обществе. Это больше, чем читать,
писать, ходить, говорить, тем более — голосовать. Для ленивцев это выше
религии и всех инстинктов.
Сначала я поставил на землю руку, имитируя дерево, посадил Хорхе
себе на плечо и медленно-медленно стал подталкивать его в сторону земли.
Потом, помогая природе в целом и пищеварительному тракту ленивца
в частности, я средним пальцем правой руки начал массировать ему
животик.
— Он начал тужиться! — за две недели мне ни разу не удалось
добиться подобного блеска в ее глазах. Ни сексом, ни комплиментами, ни
подарками, ничем.
— Сейчас нагадит.
— Давай-давай, мой хороший, давай-давай, мой любимый!
Я уже не ревновал, я завидовал. И зависть моя стремительно чернела.
Ко мне и моему журналистскому творчеству никто никогда не относился
с таким вниманием, как Хуанита к маленькому ленивцу и его «творчеству».
Может быть потому, что я со всеми своими потугами и понтами не так уж и
важен? Да и творчество ли то, чем я занимаюсь? Интересно, кто важнее,
с точки зрения мировой гармонии, журналист или маленький какающий
ленивец? В современном мире журналист — часть шоу-бизнеса. Он сам являет
собой новость. И важность любой новости зависит от персоны журналиста,
выдающего спущенную сверху или оплаченную интерпретацию
действительности. Журналист — небожитель. Он сидит высоко-высоко и
спускается на грешную землю только, чтобы...
— Получилось! — Хуанита держала в ладони крошечный
зеленовато-коричневый комочек. На безымянном пальце ее ручки поблескивал
небольшой бриллиантик, который я ей подарил. В ее глазах, рядом
с комочком, бриллиантик выглядел тусклой стекляшкой. — Хорхе, какой ты
умница!
Хуанита от счастья перешла с понятного нам обоим английского на
понятный только ей португальский. Перевод читался в ее глазах, так что я
все понял.
Для завершения ритуала Хорхе должен был по руке заползти мне на
плечо, служившее ему деревом. Я аккуратно подтолкнул его. Он вцепился
в кожу коготками-иголками и медленно пополз. В его глазках-бусинках
светилось полное удовлетворение.
|
