Леонид Стариковский родился в 1953 году в Харькове. Окончил физико-технический факультет Томского политехнического института и факультет разработки нефтяных месторождений Тюменского индустриального института. Работал на нефтяном Севере, затем переехал в Новосибирск, где окончил аспирантуру и работал
в Институте химии твердого тела Академии наук СССР. В 1991 году создал научно-производственное акционерное общество, которое занималось разработкой и внедрением физико-химических технологий в промышленность.
     Многие годы, начиная со студенческой скамьи, занимался спортивным туризмом. Мастер спорта СССР по туризму, участник чемпионатов СССР, руководитель многих сложных экспедиций по Северо-востоку СССР.
     С 1998 года живет в Праге. Пишет с 2001 года, лауреат интернет-конкурса «Вся королевская рать» в номинации «публицистика», участник шести пражских литературных альманахов «Графоман», публиковался в журнале «Настоящее время» (Рига), «Русское слово» (Прага) и «Время и место» (Нью-Йорк), лауреат премии Марка Алданова 2007 года за повесть «Пражская симфония» («Новый журнал», №250, Нью-Йорк). 

ЛЕОНИД  СТАРИКОВСКИЙ

Терпенье лопнуло 

     Нервный рваный лай соседского пса беспрепятственно проникал через окна, стены и крышу в залитую мертвенным светом полной луны мансарду, и Сергей видел этот свет даже сквозь плотно сомкнутые веки. Ему казалось, что лай концентрировался в какой-то тонкий, но жесткий пучок, наподобие светового луча гиперболоида инженера Гарина, и насквозь пробивал его черепную коробку, вызывая острую боль справа — у виска и даже в челюсти. Сергей ладонью пытался защитить висок, массировал его, растирал, но боль не проходила, от нее хотелось взвыть даже не по-собачьи, а по-волчьи, и лезть на стену, обдирая ногти и оставляя кровавые следы на ее белом полотне.
     В этом доме в чужой тихой стране он со своей небольшой семьей — жена и сын — прожил уже десять лет с того самого момента, когда его жизнь так резко и бесповоротно изменилась. Соседская собака лаяла довольно часто, и раньше никогда это ему не мешало. Он вообще ее не замечал, только как-то, еще в самом начале, на всякий случай надставил ограду, разделяющую их участки, чтобы пес в раже, не дай бог, не перепрыгнул ее и не напугал сынишку. Собака была беспородная, и этим, наверное, страшно обижена на жизнь и всех окружающих, что и определяло ее склочный нетерпимый характер. Завидев еще издалека любого прохожего, она начинала бешено метаться вдоль сетчатого забора, набрасываясь на него с неистощимым жаром, всем своим видом и захлебывающимся лаем говоря, что будь ее воля, она порвала бы прохожего на куски. Когда же несостоявшаяся жертва удалялась, то от бессилия и злобы псина крутилась волчком, стараясь цапнуть себя за хвост, продолжая неутомимо лаять. Откуда столько ярости в откормленной среднеевропейской собаке, сторожащей обычный дом в тихом пригороде Праги?
     Правда, стоило хозяину выпустить ее за ограду погулять и оправиться, как агрессивность моментально пропадала. Собака теряла всякий интерес к посторонним и откровенно наслаждалась возможностью обнюхать многоговорящие метки на столбах и деревьях, оставляемые проходящими мимо псами. Лай, конечно, беспокоил и раздражал всех соседей, но ни слова упрека не было сказано хозяевам собаки: здесь не принято выражать претензии, тем более в адрес животных. Надежды, что хозяева сами поймут неудобство и как-то повлияют на своего пса, давно испарились, оставалось свыкнуться и не обращать внимания. И Сергею это легко удавалось на протяжении многих лет, пока совсем недавно, месяца три назад, ночью его не растолкала жена, разбуженная лаем. Уснуть в ту ночь им так и не удалось: пес, словно почуяв, что у него появились возбужденные слушатели, не унимался до самого утра, основательно охрипнув от усердия.
     С того самого дня лай стал преследовать Сергея, настигая его и дома, и даже в самом дальнем углу сада. Лай мог быть громче или тише, но Сергей все время слышал его, чем больше он старался отвлечься, уговорить себя не обращать на него внимания, тем сильнее доставала его неугомонная псина. Раздражение нарастало с каждым днем, пока, наконец, не превратилось в лютую ненависть, вызывавшую по ночам острую боль, словно пронизывающую череп тонким сверлом.
     Днем боль несколько стихала, сворачивалась уставшим зверьком, но когда вся округа затихала, рядом спокойно спала жена, а за стенкой сопел набегавшийся за день сынишка, она с новой силой зубами и когтями вгрызалась в правый висок, вызывая нестерпимое желание разнести череп вдребезги, лишь бы ее уничтожить. Даже в полной тишине, когда пес ненадолго замолкал — засыпал он, что ли, а может быть, его запускали в дом? — Сергей уже не мог заснуть: с напряжением сапера, знающего, что в любой момент мина может взорваться под рукой, он продолжал вслушиваться, ожидая, когда потревоженный пес снова зальется пронзительным лаем.
     В этом томительном, изнуряющем бессонном ожидании из подкорки расквашенного болью мозга, словно жуткие доисторические монстры из темных бездонных морских глубин, стали пробуждаться воспоминания, воскрешая событие, происшедшее очень давно. Неистовый собачий лай невероятным образом продолбил бетонную плиту десяти прожитых лет и вторгся в ту часть мозга, где оно до этого было надежно спрятано, оживляя его в самых мелких подробностях.

     В тот памятный апрельский день солнышко уже к полудню окончательно растопило хрупкий тонкий ледок, которым за ночь схватывались московские лужи, и ощутимо прогревало через железо крыши полутемное пространство чердака старого дома в Столярном переулке. Чердачные окна, кроме одного, были наглухо заколочены, а через это, единственное, свет проникал густой золотистой полосой, в которой, переливаясь блестками, медленно парили частички пыли, поднятой встревоженными голубями. Из этого окна хорошо просматривались знаменитые Сандуны и автомобильная стоянка, на которой припарковались несколько роскошных лимузинов влиятельных персон, гласно и негласно владеющих главным городом страны — Москвой, съехавшихся сюда попариться и обсудить наболевшие вопросы. Водители и охранники — из тех, кого оставили снаружи, собравшись в кучку, что-то весело и шумно обсуждали, вспугивая хохотом воробьев, купающихся в прогретых лужах. На маленькой улочке не было ни одного прохожего, но охранники на всякий случай иногда оглядывали ее узкий створ и парадный подъезд бань, из которого в любой момент могли показаться сановные хозяева.
     Сергей занял свой пост на чердаке еще рано утром, придя сюда по слабым хрустким весенним заморозкам. Холод непонятным образом пробрал его до костей (возможно, легкий морозец был ни при чем, а пробирал озноб от страха и волнения), и теперь он с блаженством отогревался в ярком солнечном пятне, борясь с коварной дремой, навеваемой грудным голубиным воркованием. Проглядеть цель он не боялся: как только «объект» появится в дверях Сандунов, его предупредят сигналом радиотелефона, а до точки прицеливания жертве предстоит пройти еще почти сто метров, но все равно Сергей периодически нервно вздрагивал, отгонял удушливый сон и приближался к окну, в который раз примериваясь к предстоящему выстрелу. Лакированный приклад немецкой автоматической винтовки с безукоризненной «цейсовской» оптикой тоже нагрелся на солнце, и его было особенно приятно брать в руки, чувствуя «приемистость» и тепло сквозь тонкую нитяную перчатку. Калибр винтовки был любимый — 5,6 мм, отдача — минимальная, значит, и разброс будет не большим. Для надежности хватит трех-четырех выстрелов — секундное дело. Жаль только, что придется эту винтовочку немалой цены бросить прямо тут, у чердачного окна.
     Сергей был профессиональным стрелком: еще в детстве занимался в стрелковой секции «Динамо», а потом почти двадцать лет совмещал стрельбу с бегом на лыжах — бился на самых знаменитых биатлонных трассах Европы и Америки. И были эти двадцать лет счастливыми и успешными: восемь золотых медалей на чемпионатах мира, дважды олимпийский чемпион — слава, почет, улыбки девушек и цветы… Это уж потом — холодное равнодушие, маленькая кооперативная квартирка на окраине столицы и бессилие от навалившихся житейских проблем, а главное — где взять деньги, чтобы накормить только что родившегося сына, организм которого не принимал материнское молоко. Непонятная, неизвестная врачам форма аллергии — те лишь беспомощно разводили руками, не очень-то озабоченные его орущим от голода младенцем, и глаза жены с таким непередаваемым отчаянием… Сергей тряхнул головой, отгоняя эти страшные видения.
     Поиски подходящей работы оказались непростыми: отбегавший свой срок лыжник и стрелок был мало пригоден к коммерции или банковскому делу, извоз кончился через три дня, когда после нескольких предупреждений бригадиров у вокзалов, у него угнали «жигуля», а из охранного бюро пришлось уйти, как только выяснилось, что под этой вывеской не очень-то и скрывается бандитская группировка. Потом были случайные заработки: то экспедитором, то грузчиком, а то и курьером. Сын рос тяжело, а жизнь под мрачными тучами безнадеги все больше и больше затягивала петлю беспросветной нищеты. И вот счастливая случайная встреча с давним товарищем по сборной страны по биатлону. Посидели в кафе на Тверской, выпили по сто пятьдесят «Хэннеси» (Сергей никогда и не пил такого коньяку, он вообще был непьющим, лишь в крайних случаях составлял компанию), что-то съели, за разговором даже не распробовав что, а приятель, так толком и не сказав, где служит, легко заплатил по счету сумму в месячный Серегин заработок. Через три дня он позвонил Сергею домой и назначил встречу, обнадежив, что у него есть работа, которая позволит разом покончить с нищетой.
     Предложение было страшным. Оглушенный Сергей закрыл глаза, вспомнил синюшного сына, плохо говорящего, постоянно болеющего, истощенную и издерганную всей этой жизнью жену, представил перед глазами привычную мишень со звонко щелкающими от его прицельных выстрелов тарелочками, и в ту же секунду принял решение. Преодолевая последние сомнения, страхи и все остальное, в тайной надежде, что ему еще могут отказать, он решительно удвоил стоимость своей «черной работы». Приятель согласился, не торгуясь.
     В ячейке камеры хранения на Казанском вокзале он взял небольшой кожаный чемоданчик и конверт с инструкциями и кредитной картой на счет, открытый в маленькой стране в центре Европы, куда, выполнив работу, он должен был улететь вместе с семьей вечером следующего дня. К своему удивлению, Сергей не испытывал ни малейших угрызений совести, так как точно знал, кому предназначены его три-четыре пули: одним бандитом в Москве станет меньше — это ли не благое дело, в котором ему должны были помочь сами небеса.
     Они и помогали, устроив такой солнечный теплый день 5 апреля 1994 года. Можно было даже не давать поправку на ветер. Неделю до этого он провел на подмосковной базе олимпийского резерва, стреляя с утра до вечера в тире, расположенном в глубоком овраге. Тренировка ему была нужна просто для страховки — руки и глаза за многие годы тренировок научились делать все споро и надежно. Сергей не сомневался, что работу он выполнит в лучшем виде, но в ночь перед делом так и не смог заснуть и теперь, пригревшись в солнечном тепле чердака, с трудом преодолевал расслабляющую дремоту. Солнце перевалило через зенит и теперь освещало щель переулка и асфальтовую плешь стоянки самым удобным образом, отбрасывая от предметов и людей лишь короткие тени.
     Внизу послышался какой-то шум, и тут же раздался тонкий зуммер телефона. Сергей уложил цевье винтовки в ладонь, прижался щекой к нагретому прикладу, нашел в перекрестье прицела характерный кривой нос на веселом распарено-багровом мясистом лице довольного жизнью балагура и весельчака. Не медля, но и не торопясь, спокойно, как делал это обычно на дистанции, выдохнул и, задержав дыхание, произвел сразу несколько выстрелов в высокий лоб с глубокими залысинами, успев увидеть, как моментально обезжизнело изменившееся прямо в прицеле лицо и уже мертвая голова дернулась, принимая в себя очередную пулю. Грузное тело обмякшим мешком осело на асфальт у края большой лужи, и врассыпную порскнули испуганные воробьи. Внизу кто-то пронзительно по-бабьи закричал: «О-о-та-ри-к!», а потом страшно завыл, перекрывая крики всполошенной, прозевавшей босса охраны.
     Отложив в сторону винтовку, еще раз пожалев, что приходится ее бросить, Сергей не стал спускаться в подъезд к черному ходу, как это было указано в его инструкции, а вылез на крышу с теневой стороны и осторожно скользнул в слуховое окно чердака следующего дома. В крайнем подъезде, выходящем уже на Пресненский вал, он снял с ног хирургические бахилы, скинул комбинезон маляра и выступил на солнечный свет, щурясь и улыбаясь весеннему дню, — никому и в голову не могло придти, что он только что застрелил человека. К остановке как раз подходил троллейбус, и радующийся весне человек в светлом успел в него заскочить. Навстречу, разрывая безмятежность солнечного дня надрывными сиренами, неслись милицейские машины и бело-оранжевый фургон «скорой помощи», которому теперь выпала роль катафалка.

     С тех пор прошло десять лет, и Сергей ни разу не пожалел, что выполнил это страшное задание. Ему казалось, что он давно о нем забыл. Все эти годы его семья жила, как на маленьком острове, не общаясь ни с кем, покидая огороженный участок возле купленного на те самые деньги дома только в самых необходимых случаях. Денег хватило и на дом, и на машину, и на «загашник», позволяющий безбедно жить все это время. Сын давно перестал болеть, вырос и вытянулся в тонкого звонкого мальчонку, умного и рассудительного не по годам, повторяющего во всем интонации и выражения своего отца. Он ходил в маленькую школу на противоположной стороне улицы, и Сергей сам, крепко держа за руку, каждый раз отводил его туда и забирал после занятий.
     Вскоре после происшествия в газетах промелькнуло сообщение о гибели в автомобильной катастрофе «заказчика» и его водителя — того самого приятеля Сергея по сборной, спроворившего ему эту «не пыльную» работенку. Сообщение окончательно успокоило его, хотя на всякий случай он перебрался в соседнюю страну, где выходцев из бывшего СССР было куда больше. Он уже давно не вспоминал солнечный апрельский день и дергающуюся от пуль голову, но вдруг внутренняя защита непонятно почему отказала, и пронизывающая головная боль, вызываемая пустым лаем выжившего из ума пса, извлекла из глубин эти воспоминания.
     Сегодня боль была особенно нестерпимой. Теперь это было уже не тонкое сверло, не жало бормашины, не когти неведомого хищного зверька. Боль раскалывала череп ударами раскачивающейся маятником тяжелой гири, казалось, она сминает какие-то внутренние перегородки в голове, словно вафельные коржи, превращая их в мелкое крошево. Чтобы сдержать стон, Сергей уткнулся лицом в подушку, а чтобы ничего не слышать, зажал уши ладонями, но боль не отпускала, она медленно перекатывалась от виска к виску, ворочая искрошенные внутренности. Не было сил терпеть эту нечеловеческую муку.
     Сергей с трудом поднялся, оделся и осторожно, стараясь не разбудить домашних, спустился вниз и вышел на улицу. Справа, с востока, уже наплывала предутренняя серость, а слева небо было еще глубоким и темным, расцвеченным щедрой россыпью серебряных звезд. Над самым горизонтом, не мигая, горела огромная звезда. Ее можно было бы принять за огни приземляющегося самолета, если бы она не была неподвижной. Сергей слышал от кого-то, что это международная космическая станция — МКС — отсвечивает солнечными батареями, превращаясь в самое яркое светило на небосводе. Улица была пустынна, и только пес, увидевший его, разошелся уже не на шутку, переходя на придушенный яростью вой и бросаясь на сетку забора, хватая ее зубами вместо ненавистного соседа.
     Сергей молча смотрел на собаку, а та распалялась все больше, надрываясь, будто обложила какого-то зверя. Надо было что-то предпринимать. Прижав висок рукой, словно затыкая пробоину, через которую может выплеснуться изможденный болью мозг, пересекая причудливые тени корявых деревьев, он спустился по склону в дальнюю часть сада, где у самого забора под кучей опавших листьев, которые он старательно сгребал с газона, когда-то закопал небольшой стальной ящик. Через минуту, издав металлический скрежет, лопата наткнулась на что-то твердое. Ящик был завернут в промасленную ветошь, за столько лет ни малейшая ржавчина не тронула его. Замок послушно открылся, и откинутая крышка явила блестящий в густой смазке пистолет. Этот спортивный «Марголин» Сергей за гроши купил с рук у какого-то бомжеватого чудака уже здесь, в чужой стране из бывших стран общего когда-то социалистического лагеря. Купил, даже не понимая толком зачем, больше того — зная, что не надо этого делать. Но не смог устоять, дав волю непозволительной сентиментальности: с «Марголина» когда-то началась его спортивная карьера, и пистолет напомнил ему о детстве.
     Сергей осмотрел пистолет, обтер его тряпкой. Рифленая рукоятка, словно соскучившись, уверенно легла в ладонь, вызывая забытые ощущения легкого возбуждения, куража, всегда возникающего перед первым выстрелом. Он вспомнил, как еще в восьмом классе выстрелил в лесу из самодельного пистолета в бурундука и попал, разметав в клочья его узкое полосатенькое тельце. Тогда не было ни стыдно, ни жалко безобидного зверька, он чувствовал гордость за свой меткий выстрел и ощущал себя всесильным властелином, легко прервавшим тонкую нить суетливого бега маленького существа. Это было очень давно, целую жизнь назад.

     Сергей вставил обойму и, передернув затвор, решительно направился к забору — навстречу своему ненавистному врагу. Пес привычно вздыбился, взвыл и молча рухнул после первого же негромкого и сухого выстрела, точно сломали крепкую, но сухую ветку... Сергей остановился только после четвертого выстрела, почувствовав вдруг, что боль в голове исчезла, словно ее выключили. Еще не веря себе, он потрогал виски, повертел головой — ни маятника, ни сверла, ни зверя — все испарилось как дурной сон.
     Солнце уже исподволь подкрадывалось к горизонту, поднимаясь из какой-то неведомой пропасти, заглянуть в которую никому не удается. Восток заалел робко и нежно, на дереве присвистнула какая-то птица, видимо, удивляясь решимости, с которой Сергей разобрался с проклятым псом, терроризировавшим окрестности, ей отозвалась другая, поддакивая и тоже восхищаясь; по соседней улице промчался, громыхая, трамвай — день начинался, наполняясь самыми разными звуками, которые вот уже три месяца заглушал нестерпимый лай.
     Сергей повернулся и спокойно пошел домой. Жена и сын крепко спали. Он разделся и, едва коснувшись головой подушки, провалился в глубокий безмятежный сон, каким засыпает чудом выздоровевший человек. Ему ничего не снилось, на сны просто не было сил. Даже сирена подъехавшего к дому полицейского автомобиля не смогла его разбудить.
 

Леонид Стариковский. Железный «Феликс», или Патология
Леонид Стариковский. Желтый горбун
Леонид Стариковский. Вера, Надежда, Любовь
Леонид Стариковский. Разбитая чашка