Читальный зал
На первую страницуВниз


Леонид Стариковский родился в 1953 году в Харькове. Окончил физико-технический факультет Томского политехнического института и факультет разработки нефтяных месторождений Тюменского индустриального института. Работал на нефтяном Севере, затем переехал в Новосибирск, где окончил аспирантуру и работал
в Институте химии твердого тела Академии наук СССР. В 1991 году создал научно-производственное акционерное общество, которое занималось разработкой и внедрением физико-химических технологий в промышленность.
     Многие годы, начиная со студенческой скамьи, занимался спортивным туризмом. Мастер спорта СССР по туризму, участник чемпионатов СССР, руководитель многих сложных экспедиций по Северо-востоку СССР.
     С 1998 года живет в Праге. Пишет с 2001 года, лауреат интернет-конкурса «Вся королевская рать» в номинации «публицистика», участник шести пражских литературных альманахов «Графоман», публиковался в журнале «Настоящее время» (Рига), «Русское слово» (Прага) и «Время и место» (Нью-Йорк), лауреат премии Марка Алданова 2007 года за повесть «Пражская симфония» («Новый журнал», №250, Нью-Йорк). 

 

ЛЕОНИД  СТАРИКОВСКИЙ


Разбитая чашка

1
     Чашка была очень тонкого фарфора, ей, наверное, было лет под сто. Никто не помнил, как она попала в их семью. Скорее всего, ее принесла еще бабушка, служившая когда-то в имении графов Потоцких. Фарфор был настоящий, саксонский, о чем свидетельствовало маленькое фирменное клеймо с короной, на донышке. Сама чашка была черной, по краю шел не потускневший за долгие годы золотой ободок. Бабушка говорила, что это самое настоящее сусальное золото. Никто, конечно, не знал, что такое сусальное золото, но всегда после этих слов уважительно поглядывали на чашку еще раз, теперь уже не рискуя взять ее в руки. Тоненькая, изогнутая крутой дужкой ручка подразумевала, что руки, в которые эта чашка попадет, будут такими же тонкими и изящными, но таких рук старинная чашка не знала уже много лет.
     Сама Нина помнила эту чашку столько, сколько себя. Первое свое воспоминание в жизни она связывала именно с ней. Солнце ослепительным зайчиком отсвечивало на золотом ободке и черном глянцевом боку чашки, маленькая Нина, сидевшая на коленях у бабушки, потянулась к ней, но бабушка решительно отвела руку с чашкой в сторону, прикрикнув на внучку, что она еще не доросла, чтобы трогать столь дорогую вещь. Потом все детские годы девочка поглядывала на заветную черно-золотую красавицу и мечтала скорее вырасти, чтобы ей позволили выпить бабушкиного ароматного чаю из этой чашки. Уже, наверное, в четвертом классе, когда Нину, наконец, последней приняли в пионеры, бабушка расщедрилась и отметила это праздничное событие чаепитием со сладким черничным пирогом. Она торжественно поставила перед повзрослевшей в один день внучкой тонкую саксонскую чашку, не забыв при этом припугнуть на всякий случай, чтобы та не разбила такую красоту. Ни вкуса пирога, ни тем более чая Нина тогда не почувствовала. Она продела тоненькие пальчики в фигурную дужку, взяла невесомую и просвечивающуюся, казалось, насквозь на солнце чашку, аккуратно подула и, закрыв глаза от исполнения заветной мечты, стала маленькими глотками пить горячий напиток, представляя себя со стороны с изумительной чашкой в изящно поднятой руке.
     Когда бабушка умерла, чашка стала всецело принадлежать Нине, и с тех пор вся ее жизнь была неразрывно связана с черной саксонской красавицей, которую Нина берегла пуще глаза, твердо веря бабушкиному суеверию: если разобьется чашка, то разобьется и сама ее жизнь.
     А жизнь была тем временем самой обычной — в большом захламленном харьковском дворе, с пацанами, гонявшими до поры футбольный мяч, а повзрослев, старавшимися при любой возможности зажать Нинку в темном углу, чтобы пощупать, то есть пощипать ее за голые ноги под платьем и за упрямо вылезающую из любой одежды упругую грудь. Нинка всегда брыкалась и визжала до истерики, чем вскоре отбила у мальчишек всякое желание приставать. Рядом подрастали другие девчонки, ногастые и сисястые, с которыми подобные шалости доставляли больше удовольствия. Когда однажды Нине неожиданно для нее самой захотелось, чтобы ее кто-нибудь из пацанов потрогал там, то таких желающих уже не нашлось.
     Училась она как все, никакими особыми талантами и способностями не отличалась. На лето ее отправляли в пионерский лагерь в Померки или в Лозовеньки, и там, на просторе, она носилась до каменных цыпок, которые потом с причитаниями выводила мать перед новым школьным годом. Семья у Нинки была женская: бабушка, пока была жива, мама, сестра и сама Нинка. Мужчин не было не только в семье Нины, но и во всей их большой коммуналке: в остальных комнатах жили подобные же образования, называемые статистикой «неполными» семьями. Отсутствие мужчин в огромной старой квартире вносило некоторое своеобразие — крик, в основном, был визгливым, драки хлесткими, слезы и вопли истошными, а пьянки особенно злыми. Козни на кухне по накалу страстей перехлестывали Карибский кризис, но горе и радость все считали общими, забывая моментально обиды и распри.
     Эта «женская зона», как называла их квартиру бабушка, просматриваемая насквозь все двадцать четыре часа в сутки, не позволяла кому-нибудь преодолеть моральный барьер и привести на ночь мужчину — слишком все было на виду. Вот и получалось, что женская нетерпимость, помноженная на горькое бабье одиночество, забывшее уже мужскую ласку и простую жаркую любовь, проявлялась сверхмерной энергией, выбросы которой, как протуберанцы, могли сжечь любого, не успевшего спрятаться. Конечно, такая демографическая ситуация была вызвана последней к тому времени войной, с которой не вернулся в их дом ни один мужчина. Правда, не все погибли, несколько выживших завели еще на фронте новые семьи, как, например, муж бабы Кати, и не вернулись в старую квартиру, ожесточив тем самым брошенных женщин до предела.
     Нинка была совсем не бойкой. Вся бойкость бабушки досталась ее старшей сестре, помнившей более суровые годы, когда бойкость и стойкость были необходимы, чтобы выжить. А Нинка родилась уже после смерти Великого и Любимого. Ей досталось больше любви и мамы, и бабушки, а во дворе ее всегда защищала старшая сестра Лара. Вообще, к тому времени все стали немного успокаиваться: старушки отходили в мир иной, бабы помоложе выходили замуж, покидая несчастливую квартиру, а детей становилось со временем меньше, ведь не всем удавалось, как Нинкиной матери, найти на стороне мужчину, оставившего свое семя, проросшее такой милой девочкой, как Нина.
     Подошло время — Нина окончила школу, поступила в торгово-кооперативный техникум, потом попала на работу в облпотребсоюз, где она снова оказалась среди женщин. Так и прожила бы всю свою жизнь, подчиняясь суровой начальнице, как в стране амазонок, не видя и не зная мужчин, но как-то в автобусе совершенно нечаянно она толкнула стоящего сзади паренька с книгой, портфелем и тубусом для чертежей. Когда они вместе собрали рассыпавшиеся бумаги, парнишка, засмотревшись в Нинкины карие, почти черные глаза, покраснев и смутившись сильнее самой Нины, предложил ей встретиться вечером на известном углу на площади Дзержинского.
     Так Нина впервые попала на свидание, на которое ее снаряжали всей квартирой. Девушке уже двадцать лет, а она до сих пор нецелованная, — ворчала мать, одергивая цветастое ситцевое платье. Фима, вернее, Ефим, был из большой еврейской семьи, учился на последнем курсе в авиационном институте и, как выяснилось в первый же вечер, тоже никогда еще не целовался.
     Любовь вспыхнула нешуточная. Сдерживаясь из последних сил, молодые сумели погулять чинно лишь до заката, а в наступившей густой темноте украинской ночи совершенно потеряли голову. Извозились неумехи изрядно, больше обслюнявились и даже промокли в некоторых местах, чего совсем не ожидали и толком не могли объяснить. Задержавшись в развитии, теперь же они стали бурно наверстывать упущенное, встречаясь каждый вечер и расставаясь лишь под утро, несмотря на все патриархальные строгости их семей.
     Нина оказалась горячей девушкой, ей жадно хотелось большего, и только врожденная порядочность помогла Фиме убедить ее не отдавать ему раньше времени того, что положено беречь для первой брачной ночи. Уединиться им было негде: дома, что у нее, что у него, яблоку упасть некуда. У Фимы родители по ночам за занавеской прятались, но научились соединяться так тихо, что об этой стороне их жизни говорило только наличие семерых черноголовых синеглазых сыновей, рождавшихся с завидной аккуратностью каждый нечетный год.
     Тем не менее, события разворачивались с немыслимой быстротой, и вскоре Нинкина мать и Фимины родители стали думать, как справить свадьбу, чтобы как у людей, никак не хуже, а главное, где потом молодым преклонить головы, чтобы никто не мог помешать совершиться таинству, хотя бы в первую брачную ночь. Вот и придумали они все вместе сразу же после свадьбы отправить молодых в свадебное путешествие, в недалекие вроде бы Карпаты, на турбазу «Стрый» — зарезервировать двухместный номер, из которого молодые, если, конечно, захотят, смогут выбираться на экскурсии, чтобы полюбоваться красотами окружающих гор. Деньги на эту сказочную поездку собирали не только родственники, но и все оставшиеся еще в живых соседи. Свадьба получилась веселой и шумной, а вечером с огромными букетами гладиолусов и роз молодожены погрузились в спальный вагон и отправились в свадебное путешествие.
     В эту первую ночь под убаюкивающий стук колес они просидели у окна, не раздеваясь. Им не хотелось нарушать привычного, проверенного несколькими месяцами своего нечаянного романа счастья объятий в шуме и сутолоке дороги. Торопиться было некуда: впереди простиралась большая жизнь, неведомое и огромное наслаждение, о котором оба мечтали до спазм и дрожи. Музы любви, казалось, склонились над ними и неторопливо перебирали струны лютни, издававшей тихие нежные звуки, слышать которые могут только влюбленные.
     Двенадцать дней на турбазе «Стрый», проведенные в маленькой уютной комнатке под скошенной по-гуцульски крышей, останутся навсегда самыми счастливыми днями Нины. Потом в любой момент своей жизни, в самую черную полосу или в серую, когда чернота чуть отступала (а белых, счастливых полос больше в ее жизни так и не было), она могла прикрыть глаза и легко вызвать картинку солнечно-слепящего утра, безоблачного голубого неба и улыбающегося лица Фимы. Она вновь, будто наяву, тонула в его бездонных глазах, ощущала его прикосновения, вспоминала свой первый, пронзительный, как вспышка молнии, восторг — эту бесконечную череду вспышек — и ощущение полного опустошения и неземной легкости в, казалось бы, навсегда уставшем теле.
     Удивительно, как легко испарялась эта непомерная усталость, и Нина, возвращаясь из мгновенного провального сна, будто выскакивая на солнечный свет из короткого, но очень темного тоннеля, снова ощущала ненасытную жадность Фимы. Его настойчивые и легкие вначале ласки пробуждали в ней такое же чуть слышное пока желание, но вскоре оно крепло, как набирающий силу ветер, превращающийся в ураган, и снова угадывая его ритм, подчиняясь и отдаваясь ему без остатка, она взлетала и падала в бездонную пропасть, задыхаясь от наслаждения и счастья. Они будто знали, что это в последний раз, поэтому пили из этого источника наслаждения взахлеб, и взяли друг от друга столько, сколько смогли выдержать, заполнив счастьем и любовью все «медовые» двенадцать дней.

2
     Возвращаться домой решили на автобусе. Он отходил прямо от крыльца турбазы вечером, а уже утром они могли оказаться в Киеве, где их с нетерпением ожидали многочисленные Фимины тетушки. Горная дорога и так была непростой, а тут еще прошел дождь. Водитель, увидев на крутом повороте стоящий на обочине грузовик с длинной трубой магистрального газопровода на сцепке, начал судорожно тормозить, но было уже поздно.
     Нина держала любимого за руку и крепко спала, когда труба диаметром тысяча двести миллиметров прошила тело автобуса, собрав в свое ненасытное нутро пятнадцать половинок тел. Стальной край прошел прямо между ними, разделив эту богом созданную пару на живую, враз осиротевшую и овдовевшую Нину и счастливо улыбающегося во сне, навсегда покинувшего цветущую землю Фиму, не успевшего, вопреки своим еврейским традициям, оставить новую жизнь вместо себя. У Нины так и остался на руке длинный багровый шрам, которым отметила ее роковая труба.
     Она не помнила ни кошмара ночи, в которой кровь, крики и стоны заглушили все звуки жизни, ни сирен «скорой помощи», ни даже шести месяцев реабилитации в киевской клинике. Она не могла бы сейчас вспомнить и сказать с уверенностью, когда вообще стала что-то понимать, вернувшись в черную, навсегда потерявшую солнечный свет жизнь.
     Говорят, что человек так устроен, что время его лечит от любого, самого тяжелого горя. Да, время замывает и сглаживает, время наносит илистый песок, рубцует раны, приносит новые встречи, а бывает, что и новые радости или новые горести, которые воспринимаются острее, затмевая старое огромное горе. Но не у всех и не всегда.
     Нина продолжала жить, ходить в свою постылую контору, в которой еще несколько лет после случившегося люди смотрели на нее с жалостью и сочувствием, провожая шипящим шепотом, обсуждая ее несчастье как, слава богу, миновавшее их. Жизнь неторопливо текла мимо нее огромным бесконечным конвейером: день ото дня отличался только мелкими незначительными деталями.
     Она же целый день ждала прихода ночи, когда, сомкнув веки, вновь сможет увидеть улыбающееся лицо Фимы, его черные, чуть вьющиеся волосы, щербинку между зубами, которую открывала широкая улыбка. Тогда она начинала осторожно, чуть касаясь, трогать себя сама, возвращая полное ощущение, что ее ласкает любимый, как это было в те самые двенадцать незабываемых дней. Засыпала она обессиленная после короткого, но бурного оргазма, к которому ее неизменно приводили прикосновения и воспоминания, создающие полную иллюзию присутствия Фимы. И в остальной ночи уже не было ни снов, ни пробуждений.
     Так прошло десять лет. Умерла мама. Сестра с мужем и тремя детьми подалась на Тюменский север зарабатывать длинные рубли, чтобы выбраться из вязкой нищеты, буйным цветом распускавшейся на развалинах дряхлого, полуразрушенного харьковского дома. Нина мало изменилась, хотя печать пережитого легла на нее прочно, лишив глаза радостного блеска, стерев с лица улыбку, не говоря уже о смехе, легком и звонком, которым она так славилась в детстве и юности. Теперь у нее были две большие комнаты, зарплата в сто пятьдесят рублей, две подруги и старый подслеповатый кот, который целый день шарашился по чердакам и дворам, а к ночи неизменно возвращался домой, требуя свою порцию молока и «молочной» сосиски, год от года становившейся все менее съедобной.
     За все эти годы Нина ни разу не выезжала из города. Отпуск проводила на диване, засыпая над одной и той же книгой, которую пыталась читать все эти десять лет. Книга, конечно, была большой, вернее, их было два толстых тома, из которых один она прочла, наверное, лет за семь, а теперь надежно засыпала над вторым. Это была знаменитая «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Как она попала к ним в дом, не мог объяснить никто, но Нина помнила эту книгу еще в руках матери, потом сестры, а теперь вот книга стала настольной, вернее постельной, и для нее.
     И вот, когда казалось, что ничто не сможет измениться в ее прочно установившейся, анабиозно застывшей жизни, кроме прочтения до конца «Саги», в дом ворвалась жизнерадостная подруга, только что вернувшаяся из туристической поездки по Чехословакии. Полная впечатлений от необъяснимо красивой и яркой ненашенской жизни соседей по соцлагерю, Люся без остановки рассказывала о поездке. Раскладывая на потертом диване и таких же древних креслах новые платья, платки, выставляя из коробок сладко пахнущие кожей туфли знаменитой марки «Цебо», осторожно извлекая звенящие весенней капелью хрустальные бокальчики, а в довершение ко всему — коробку чешского пива в маленьких, темного стекла пузатых бутылочках, она вдруг звонко хлопнула себя по лбу и воскликнула:
     — Как же я могла забыть, ведь у меня для тебя сногсшибательная новость! Я тебе нашла классного жениха, чеха, Ярослава, там его все зовут Ярдой. Симпатичный, очень тихий, вежливый и порядочный пан, работает инженером на «Тесле». У нас там была экскурсия, и я познакомилась с одним красавцем — Иржиком. Он пригласил меня в ресторан, а потом я у него задержалась до полуночи, ну сама понимаешь, дело молодое. Потом еще несколько раз встречались, я так боялась, что наши из группы прознают и у меня будут неприятности, но все обошлось. С ним так хорошо было, ты бы только знала! Да, так вот, он меня со своим приятелем познакомил, с Ярдой. А у того, понимаешь, идея — жениться на русской женщине. Говорит, что они самые красивые и самые послушные, а еще он очень любит русскую кухню. Вот я про тебя и подумала, ты у нас и красавица, и послушная, уж другой такой не найти, а готовить мы тебя в два счета научим, тут ума особого не надо. Ну, что, ты рада?
     Столь длинную и эмоциональную тираду еще нужно было уложить и осмыслить. Радости, конечно, особой не было, как не было ни планов, ни желания выходить замуж, тем более на чужбину, но и сказать, что новость не задела, тоже нельзя было. Медленно начали зарождаться еще не ясные и вялые мысли, которые потихоньку стали проворачиваться, шевелиться, развиваться и, в свою очередь, шевелить полуспящую Нинку.
     Из всех этих новорожденных мыслей стала крепнуть и вырастать одна, пробуждающая смутное, а потом вполне определенное, и уже ясное и жгучее желание — бросить проклятую квартиру, которая вот-вот рухнет и погребет всех ее оставшихся обитателей под руинами, оставить страну, в которой ей так и не досталось счастья и доли, выйти замуж, стать женой и родить, наконец, сыночка, маленького Фиму, чтобы им заполнить свою жизнь. И Нина поняла, что готова с легкостью отдать своему будущему сыночку и, конечно, этому неизвестному еще совсем чеху всю себя без остатка.

3
     Подруга с радостью взяла на себя все хлопоты свахи: писала письма, посылала фотографии, на которых заставляла Нинку позировать в разных ракурсах. Знакомый фотограф за символическую плату нащелкал художественных фотографий, запечатлевших потенциальную невесту: и очень умной — якобы за рабочим столом в конторе; и дома, в красивом фартуке, взятом для такого случая, как, впрочем, и несколько красивых новых кастрюль, у соседки Тоси, имевшей необъяснимые источники левых доходов, позволявшие ей покупать красивые вещи в сказочно-недоступной «Березке»; и на природе; а потом в кресле и на диване, ветхость которого прикрыли неизвестно откуда появившимися покрывалами.
     Нину даже заставили позировать в некотором неглиже на разобранной постели, с мечтательным, слегка затуманенным взором, как бы неосторожно приоткрыв вполне привлекательные прелести и крутую линию бедра. Нина долго не соглашалась, шарахаясь от новой, специально для этого случая приобретенной Люськой кружевной сорочки, считая, что достаточно и старых черно-белых фотографий, надерганных из семейного альбома, но подруга безоговорочно прервала ее возражения, показывая всем своим видом, что она точно знает, что нужно.
     То ли фотографии сделали свое дело, то ли по какой-то другой причине, но Ярда горячо увлекся Ниной, писал ей письма на плохом русском языке и вскоре приехал сам с чемоданом подарков. Он оказался не особым красавцем, очень стеснительным, спокойным и добрым человеком, даже на несколько лет моложе Нины — но не придавал этому факту ни малейшего значения.
     Намерения его были настолько серьезными, что после трех недель гостевания (а после нескольких дней гостиницы он перебрался в квартиру к невесте, где, конечно, все сразу же и произошло) Ярда окончательно уговорил Нину выйти за него замуж и уехать в Чехословакию. Расписались они в районном загсе, получили (хоть и очень непросто было) требуемые документы, собрали нехитрый невестин скарб в два старых чемодана — не забыла Нина и свою драгоценную чашку, последний бабушкин привет — и на таком же поезде, как когда-то они уезжали с Фимой, отправились в новую жизнь.
     Все это время, начиная с первой ночи, когда она сама пришла к Ярославу, безуспешно пытавшемуся уснуть в чужой квартире, до самого отъезда она не могла понять, что с ней происходит, хочет ли она этих надвигающихся перемен или надо набраться храбрости и прекратить это шаманство, вернув свою жизнь в старое, устоявшееся русло. Но мысль о возможном рождении ребенка, сына, заставляла ее отодвигать все сомнения и снова отдаваться чужому человеку, не испытывая при этом ничего подобного тому, что помнило ее тело, каждая ее клеточка, несмотря на долгие десять лет бобыльской жизни. Ярда, днем выглядевший очень робким, ночью быстро распалялся, но Нина, несмотря на все его усилия, оставалась без своей доли удовольствия, объясняя это, впрочем, только тем, что им еще долго предстоит привыкать друг к другу. Тем не менее, они не пропускали ни одной ночи, а иногда занимались этим и посреди дня.

     Границу проехали как-то буднично, хотя Нина сильно волновалась, боясь, что в последний момент что-нибудь окажется не так, и строгие пограничники не пропустят ее в новую жизнь. Но все оказалось в порядке, не зря Нина тщательно узнавала, что и в каком количестве можно провозить через границу. Вот и водки всего два литра, и икры не больше положенного, ну и сувениры всякие — платки, вологодские кружева и жостовские подносики. В общем, все как у людей. В Чопе несколько часов простояли в ожидании пока поменяют колесные пары. Для переволновавшейся Нины эти часы показались бесконечными. Наконец, поезд тронулся, и за окном, вроде бы в тех же декорациях зеленых пологих гор, поплыла совсем иная страна — Чехословакия.
     В Прагу приехали рано утром. На вокзале их встречал приятель Ярды, тот самый Иржик, с которым так весело провела дни верная Нинкина подруга. На старой «шкодовке» он довез их до небольшого, но очень красивого дома в недалеком пригороде, помог выгрузить чемоданы и, сказав что-то веселое на прощание и погудев в старинный клаксон, как у «Антилопы Гну», скрылся за поворотом.
     Только сейчас Нина обратила внимание, что Ярда от самого вокзала не проронил ни слова, по всему было видно, что он очень волнуется и нервничает. Что ж, не каждый день человек женится, тем более привозит жену из-за границы, поэтому волнение Ярды и его мертвенную бледность Нина легко тогда объяснила, а сама с любопытством стала ждать знакомства со свекровью. Из скупых рассказов мужа она знала, что он жил вместе с матерью в доме, построенном его прадедом.
     Отец погиб много лет назад, попав по неосторожности под машину на велосипеде, на котором он обычно ездил на работу. Ярде было тогда лет шесть. Мать замуж больше не вышла, и в жизни у нее не было дела важнее, чем вырастить и воспитать своего сына. Жили они небогато, но мать смогла дать Ярде хорошее образование — он окончил гимназию, а потом и Технический университет в Праге. Теперь сын работал ведущим инженером на электронном предприятии «Тесла», получал приличную зарплату, которую всю до галежика отдавал матери. Мама работала в поликлинике неподалеку от дома медицинской сестрой, оставаясь этой медсестрой в любое время суток во всем укладе и порядке, с которым вела их общий дом.
     Ярда только успел открыть своим ключом калитку в цветущий маленький садик перед домом, как открылась дверь и им навстречу вышла высокая моложавая женщина с натянутой улыбкой на лице, напряженность которого она не могла скрыть. В уголках плотно сжатых губ таилась какая-то мрачная сила, но Нина не успела ничего толком ни разглядеть, ни понять, она старалась открыто улыбаться в ответ, изображая радость, охватившую ее в связи со знакомством с новой родственницей. Магдалена пожала кончики пальцев протянутой Ниной руки и сделала жест, приглашающий молодоженов в дом. Так буднично и просто началась новая Нинкина жизнь.

4
     В этой новой жизни все было совсем по-иному, не похожим на ее прежнюю харьковскую жизнь. В ее старом, привычном полуразрушенном доме, в их большой коммунальной квартире, где в ванной комнате на полу все плитки были «живыми», а каждый раз берясь за ручку двери, можно было остаться с этой ручкой в руках, темные пятна на потолках уже не закрывались никакой побелкой — это прорастала сама сырость и ветхость. Даже через закрытые двойные рамы в их комнаты проникал несмолкаемый шум огромного города: трамваев, дребезжащих на углу, крики пацанов во дворе и все покрывающие призывы их матерей. Да что там шум, а запахи, вот именно запахи, что в переводе на чешский означает «вонь»! Кошачья вонь заполняла все пространство дома, перебивая даже вонь мусоропроводных шахт, которыми давно было запрещено пользоваться, но все равно время от времени кто-нибудь умудрялся выбросить в громыхающее нутро какой-нибудь мусор, что приводило к долгим и громким разбирательствам в подъезде, впрочем, никогда не заканчивающимся каким-либо результатом. Опыт выживания в жестокие сталинские годы научил людей такой конспирации, что даже спектральный анализ мусора не помог бы найти того, кому он принадлежал.
     Теперь Нина поселилась в сказочно-красивом доме, в трех этажах которого, не считая светлого и сухого полуподвального помещения с окнами, проживали они всего втроем. Каждая комната, каждый уголок этого дома были любовно украшены картинами, керамическими и фарфоровыми тарелками с пейзажами и сюжетами из мифологии, на всех окнах и дверях — шторы, шторочки и оборочки, но больше всего в доме было цветов, в самых немыслимых композициях и букетах.
     На первом этаже из небольшого холла с прихожей можно было попасть в огромное и светлое пространство, включающее кухню и гостиную, с большим камином в дубовом резном окладе. Когда по вечерам, обогревая дом, в нем весело трещали сухие березовые поленья, он умиротворял всех его обитателей. Здесь же, на первом этаже, была спальня самой хозяйки — Магдалены, а на втором этаже, куда вела черная деревянная лестница, были еще две спальни, в одной из которых, видимо, переделанной из детской комнаты Ярды, разместили теперь молодоженов.
     Если же подняться по лестнице выше, то можно было попасть под кровлю, где находилась гостевая комната, она так интересно называлась — «гарсонка». Этот, в нашем понимании, чердак был необычно уютен, что очень удивляло Нину. Свет сюда проникал прямо через маленькие окна в крыше. Здесь, как, впрочем, и на всех остальных этажах этого необыкновенного дома, были все удобства, включая горячую воду, которую не отключали никогда. В подвале Нине показали натужно гудящий котел для обогрева всего дома, на боку которого стояла марка «Юнкерс». Нина знала, что «юнкерсы» во время войны бомбили Харьков, об этом ей рассказывали мама и бабушка. Поди ж ты, оказывается, они и обогревательные котлы делают, и, наверное, не хуже, чем самолеты. У Магды этот котел уже полжизни работает.
     Мебель в доме была простая, старая, но крепкая, а еще повсюду были фотографии. На некоторых она узнавала Магдалену и Ярду, а на остальных были разные люди, одетые по-городскому, но времен, наверное, 30-х годов. Чистота в доме была стерильная, и Нина сразу же несколько опечалилась, не представляя, как можно такую чистоту создавать и поддерживать, ей в ее квартире такая чистота была ни к чему. Нина не переставала удивляться всему увиденному. Пожалуй, эта жизнь, не только в доме, но и за его пределами, была как на другой планете, но больше всего ее поразило, вы даже не поверите, отсутствие тараканов. Их просто не было в этой стране, а Нина была уверена, что таких стран на свете нет!
     Несколько дней она жила как гостья. Ярда свозил ее в Прагу на экскурсию. За этот день они так находились по булыжным мостовым Старого города, что Нинка с трудом дошла к вечеру домой, а на следующий день не смогла без боли передвигаться даже по дому. Додумалась на каблуки взгромоздиться! Магдалена почти не разговаривала с Ниной, хотя русский язык учила и в школе, и в медицинском училище, но Нина поняла, что простой и дружной жизни у них не получится, едва пересекла порог этого дома. Себя она успокаивала, что ей жить с мужем, а не со свекровью, а в таком случае ее неразговорчивость даже к лучшему. Нине тоже не очень хотелось разговаривать с этой чопорной женщиной.
     Самым лучшим временем теперь у нее было раннее утро, когда муж и его мать уходили на работу, и Нина оставалась одна во всем этом уютном доме. Можно было какое-то время ходить босиком по мягким половикам распустехой, не умываясь и не причесываясь, пить ароматный кофе, сваренный из настоящих поджаренных зерен, размолотых на маленькой ручной мельничке, хрустеть имбирным печеньем и смотреть через окно в садик, где птицы гомонили, словно в сказочном лесу.
     Однако это утреннее время пробегало очень быстро, приходила свекровь, и Нина, чувствуя свою вину за вынужденное безделье, пыталась хоть чем-то помочь по хозяйству. Но оказалось, что она ничего не умеет делать, тем более так хорошо и тщательно, как это делала Магдалена. В конце концов, Нина поднималась к себе в комнату и раскрывала своего нескончаемого Голсуорси, усыпляюще медленно повествующего свою бесконечную сагу.
     Ничего удивительного в этом не было, ведь Нина в своей жизни, остановившейся разом на ночном шоссе много лет назад, практически ничего не делала. Ее бумажная, пустая до сведения челюстей от скуки работа давала ей возможность получать два раза в месяц деньги, на которые она могла купить простую еду, что-то совсем уж необходимое. Делать же ей практически ничего не приходилось, она просто жила в ожидании, когда ей отведенный век протикает до конца. Неожиданная перемена и возникшая было мысль о рождении ребенка, конечно, несколько встряхнули ее, но это не означало, что жить теперь можно было по-другому, этому, как оказалось, в один день не научишься. Вот и продолжалось ее вынужденное ожидание жизненных перемен уже в далекой чужой стране, в тихом красивом доме, в пригороде старинного города.
     Ярда приходил обычно после шести вечера, так как после работы заходил с друзьями посидеть с кружкой пива и обсудить последние хоккейные и футбольные новости. Ужинали они в семь часов за накрытым, как на большой праздник, столом, со всеми приборами и салфетками, отчего у напряженной Нины от волнения кусок не лез в горло. Молчание, с которым ужинали трое взрослых людей, было столь тягостным и многозначительным, что со стороны могло показаться, что это не обычный ужин, а поминки. Телевизор с чешскими программами был Нине совсем не интересен, спать укладывались рано, оставляя время на самое приятное — Ярда, хоть и вел себя намного сдержаннее, чем в Харькове, все-таки каждый вечер, как и подобает молодожену, отдавался неистовому занятию сексом, тем самым стирая из памяти любые неприятности дня, если они происходили. Так продолжалось несколько недель, потом пошел второй месяц, и Нина стала постепенно привыкать и к удобствам, и к размеренности беззаботной жизни. Она сосредоточилась на своем желании забеременеть и считала, что это произойдет вот-вот, ведь Ярда не пропускал ни одного вечера, за исключением лишь тех нескольких дней, когда ее женская природа обновлялась для нового цикла, в середине которого как раз и происходит это самое таинство зачатия.
     Однажды вечером Нина, спустившись вниз за какой-то надобностью, застала мать и сына в разгаре крупного и, судя по их напряженным и красным от волнения и негодования лицам, очень неприятного разговора. Магдалена неожиданно перешла на какой-то другой язык, хотя и чешский, особенно при их скороговорке, Нина понимала плохо. Высказав что-то очень резкое и не дожидаясь ответа, Магдалена ушла к себе в комнату, резко хлопнув дверью. Ярда был так расстроен, что Нина не решилась тогда спросить его о причинах недовольства матери, хотя, конечно, приняла все на свой счет. Нина подумала, что, забеременей она сейчас, все укоры стали бы лишними, и ей наверняка все бы простили. Неужели Магдалене не хочется понянчиться с внуком?
     Нина не понимала, что для такой молодой, особенно по здешним понятиям, женщины, как Магда, рождение внука или внучки — событие не только не желанное, но даже обидное: она еще сама могла бы родить и вырастить ребенка. Но причина ее раздражительности была совсем в ином. Магда очень рано осталась вдовой и, несмотря на обстановку воинствующего атеизма, захватившего страну вместе с победившим социалистическим движением, в глубине души оставалась ярой и послушной католичкой. Ее образ жизни привел к тому, что она на всю жизнь так и осталась одна, без мужчины, посвятив всю себя воспитанию сына. В нем сосредоточился весь смысл ее безутешной вдовьей жизни. Между тем женщина она была страстная и, испытав во время своего недолгого, но по-женски счастливого замужества незабываемые сильные ощущения, уже не могла никак отказаться от них. Содрогаясь в душе от святотатства, она в своих фантазиях продолжала предаваться сладострастным наслаждениям, помогая по мере своих сил превращать фантазии в реальное наслаждение, доводя себя до полного изнеможения.
     В этом они были очень похожи с Ниной, ведь обе остались несчастными вдовами, будучи еще совсем молодыми женщинами. Но у Магдалены рос сын, и вскоре мальчик вырос в прекрасного юношу, а мама, по-прежнему купая и лаская его, вдруг стала ощущать к нему совсем не материнские чувства. Странно, что у этой строгой и глубоко верующей женщины возникло страстное желание, победившее все остальные чувства и, прежде всего, страх перед вселенской глубиной греха, в который она ввергает себя и своего ребенка, но, так или иначе, вскоре мальчик познал прелести плотской жизни со своей истомившейся по мужскому естеству матерью.
     Мальчишка в детстве и юности вел очень замкнутый образ жизни, мало общался со сверстниками, а тем более со сверстницами. В пятнадцать лет он не успел задуматься о том, что так неожиданно произошло, а потом удовольствие, получаемое от этого, затмило все остальные мысли, изгнав до поры возникающие сомнения и страхи. Но, окончив гимназию и став студентом, он стал тянуться к девушкам вокруг него, одновременно понимая греховность и ненормальность своей связи с матерью, которая в эти годы, наконец, почувствовала себя абсолютно счастливой, соединив свою материнскую любовь и неутолимое женское желание.
     Когда Ярда попытался сделать первую попытку прекратить эту связь, мать пригрозила ему покончить с собой. Ярда поверил и растерялся. Вскоре он полюбил девушку, свою сокурсницу и стал с ней встречаться втайне от матери. Каким-то образом, скорее по наитию, Магда догадалась, а потом выследила сына, застав его с поличным в маленькой комнатушке, которую снимала девушка в Праге. Скандал был жутким. Дома Магда вновь уговаривала и грозила и, в конце концов, выбила из сына клятву бросить девушку и остаться с матерью до конца ее дней. Теперь она не отпускала его ни на шаг, а спали они в одной постели, как супруги.
     Ярда не был волевым и сильным духом человеком, ведь он вырос под неустанным оком властной и постоянно контролирующей его матери. Он был типичным подкаблучником, только каблук, под который он попал, принадлежал не жене, как это бывает обычно, а его матери. Магда переживала все это очень тяжело, и вскоре от ее материнской любви не осталось ничего. В ней бушевала ревнивая, ненасытная любовь к молодому мужчине, источнику ее еженощных, немыслимых без него наслаждений, составлявших теперь единственный смысл ее жизни. Расставаясь с ним утром, она целый день мечтала о ночи, когда вновь ощутит его тело и ласки в безуспешной попытке удовлетворить эту неиссякаемую жажду плоти. Ярда тоже перестал относиться к Магдалене как к матери, он уже не помнил этого, а просто жил с женщиной, опекавшей его, готовой удовлетворить любое его желание. Он наслаждался ее телом, а еще больше своей властью над ней, неограниченной в момент ее оргазма. Он чувствовал, что она отдает ему душу, предав и забыв для него самого Бога.
     Но проходили годы, и Ярде, как это часто бывает, наскучила эта страстная женщина. Она перестала его волновать, привлекать, а уважение к ней давно бесследно исчезло. Магда стала раздражать его тем больше, чем больше хотела ему угодить. Теперь ему, как всем его сверстникам, хотелось иметь нормальную семью и ребенка, желание изменить свою жизнь, выйти из-под руки ненавистной любовницы-матери становилось все больше и больше. Вот в такой момент ему и пришла мысль жениться, а в жены взять русскую женщину. Такая неожиданная прихоть пришла ему в голову. Желание вырваться было столь сильным, что он не стал тратить время на смотрины, и его выбор пал на первую же кандидатуру, тем более что Нина понравилась ему еще по фотографиям. Особым образом его привлекло то, что она была вдовой.
     В Харьков он уехал совершенно неожиданно для матери, а женившись, поставил ее просто перед фактом, решив, что на этом вся их прежняя история закончится сама собой. Он привез в дом молодую жену и стал жить с ней в доме матери, как будто между ними ничего греховного никогда и не было, стараясь не замечать, какие страдания он приносит уязвленной, обманутой и брошенной женщине, любившей его больше своей жизни.
     Напряжение этих подспудных отношений не могло нарастать бесконечно, оно могло в любой момент прорваться мощным шквалом. Первый разговор возник только спустя два месяца, на протяжении которых Магдалена практически не могла уснуть в своем доме, представляя, как ее любимый Ярда этажом выше занимается любовью с другой женщиной. Ей даже казалось, что она слышит сладострастные стоны и вскрики, отчего кровь в ней закипала, заставляя терять и без того слабый рассудок.

5
     Бессонными ночами Магда строила планы, как разрушить эту ненавистную семью и вернуть в свою постель любимого Ярдика. У нее было несколько весьма сильных козырей: рассказать о многолетней грешной жизни сына со своей матерью, предать этот грех огласке, пусть даже ценой собственного позора, или поставить его перед выбором — остаться на улице, лишив его прав на дом и всякое наследование после ее смерти, или жить с ней, а значит, расстаться с Ниной. Свидетелем первого такого напряженного разговора и явилась Нина, спустившись с высот второго этажа, как оказалось, на грешную землю. Но разговор окончился на непонятном для нее немецком языке, на котором и Магдалена, и Ярослав говорили свободно, и Нина тогда еще ничего не поняла.
     После нескольких решительных приступов матери Ярда, испугавшись и второго, и, особенно, первого варианта, грозившего оставить его на всю жизнь бездомным, а этого Ярда не смог бы перенести, «блудный» сын вернулся в постель стосковавшейся матери, став тем самым на безнадежно непрочный лед двойной жизни. Впрочем, он почувствовал, что новая ситуация не столько беспокоит его, сколько каким-то невероятным образом возбуждает. Слабая натура Ярды оказалась падкой на острые ощущения, здоровья пока хватало на обеих женщин, а о последствиях он старался не думать.
     В одну из ночей, Нина, проснувшись, не нашла своего мужа в супружеской постели. Она подумала, что с ним что-то случилось, подождала немного, а потом, как и следовало ожидать, отправилась на его поиски по ночному дому. Она уже хотела спуститься вниз, как услышала, хотя и сдавленные, но знакомые до дрожи стоны и вскрики Ярды, раздававшиеся из комнаты под кровлей дома. Нина не сразу поняла, в чем дело, ведь в этой, «гостевой», комнате никого не должно было быть. Ей вдруг пришло в голову, что Магдалены нет дома и Ярда воспользовался ее отсутствием, чтобы привести в дом какую-то женщину. Она, вспыхнув и занявшись огнем праведного гнева, решительно распахнула дверь в «гарсонку».
     В залитой лунным светом комнате на огромной постели она увидела распаленную любовным жаром торжествующую Магдалену, совсем не кающуюся в своих грехах, а с дьявольским азартом оседлавшую ее мужа и своего сына, и в бешеном галопе уже достигшую самой вершины, с которой вот-вот она должна была сорваться в пропасть. Увидев свою поверженную соперницу, застывшую от неожиданности с открытым ртом, Магдалена не только не испугалась и не смутилась, она даже не сбилась с ритма, наоборот, сжав до боли бедра Ярды своими сильными коленями, она дошла до конца, не сдержав напоследок победного клича.
     Ярда увидел Нину только когда смог восстановить дыхание и открыть глаза. Белая в лунном свете, бедная Нина превратилась бы, наверное, в соляной столб. Но ей не повезло — ноги ее подкосились, и, не выдержав драматизма и чувственности увиденного, она рухнула на пол прямо в дверях, окончательно возвращая всех участников этой почти немой сцены в реальность, в которую еще минуту назад она не смогла бы поверить.
     Пожалуй, одна Магдалена чувствовала себя на вершине блаженства: она не только пережила сейчас долгожданный оргазм, но и насладилась им в присутствии соперницы, что доставило ей особое удовольствие. Теперь не нужны никакие объяснения, разговоры и неловкое молчание, все мгновенно стало ясным и очевидным, а значит, жизнь вернется в свое старое русло, они вновь заживут с Ярдой как прежде, а чужестранка пускай убирается на все четыре стороны.
     Никто не помог Нине подняться, она сама пришла в себя, хотя была мысль, что умереть прямо сейчас было бы лучшим выходом из этого страшного положения. Но в жизни человеку достается пережить многое, пока его сердце ослабеет и не выдержит какой-то менее значимой обиды. Нина вернулась в свою комнату, ее бил озноб, не чувствуя оледеневших ног, она забралась под одеяло с головой и начала плакать, громко, по-бабьи, в голос, срываясь в спасительную истерику, в которой, наконец, стали отпускать задеревеневшие до спазм мышцы. Ярда, вернувшийся вскоре вслед за нею, после долгого молчания, дав ей выплакаться, глухим голосом, с необычно сильным от волнения акцентом, стал рассказывать всю эту многолетнюю историю, начиная от самого совращения и до сегодняшней ночи, пытаясь оправдываться, что хотел покончить с этим, женившись на Нине.
     Она слушала его словно сквозь какую-то пелену, не открывая глаз, из которых беззвучно текли слезы. Когда же он рассказал, что мать собралась лишить его наследства и выставить из дома с женой, если он не вернется к ней, до нее вдруг дошла никчемность, несерьезность этих угроз и аргументов, повергших Ярду в такой ужас и заставивших его предать ее, Нину. Подумать только, из-за какого-то несчастного дома, посреди огромного мира, среди тысяч возможностей начать жизнь под любой крышей — но свою жизнь, свободную от тирании безумной матери, с женой, которую ты сам выбрал, с возможностью иметь ребенка и смотреть в его глаза, да и в глаза всех остальных людей, не боясь страшного разоблачения, позора и унижения! Она была поражена этой инфантильностью, этой совершенно невзрослой реакцией здорового мужчины, которому уже было за тридцать лет, в руках которого профессия и все возможности стать окончательно взрослым, самостоятельным человеком. Наверное, это и есть чешский менталитет, которого мне никогда не понять, подумала Нина, и теперь только почувствовала брезгливую жалость к этому несчастному чужому человеку, с которым она так безрассудно связала свою жизнь. Она поднялась, умылась и стала собирать свои вещи в старый чемодан и сумку. Не забыла она тщательно упаковать, завернув в старую мягкую шаль, прихваченную в память о бабушке черно-золотую чашку, из которой она здесь каждый день пила такой необыкновенно ароматный кофе, сваренный из жареных зерен, размолотых на маленькой ручной мельничке. Пожалуй, только этот аромат она будет вспоминать с сожалением, а вот от всего остального хотелось отмыться, а смыв с водой, забыть напрочь.

6
     Нина ушла к Иржику, ведь больше никого она не знала в этой стране. Она позвонила ему, и он подобрал ее на углу, подъехав на своей тарахтящей старенькой «шкодовке». Жил он один, по-холостяцки, часто меняя девушек, боясь привязаться и, не дай бог, связать себя какими-то обязательствами. Нина ему нравилась, к тому же она была брошенной женой приятеля. Видимо, эта пикантность придавала настолько особый привкус, что почти полгода он позволял ей делить с ним его кров и, конечно, постель.
     За это время Нина нашла какую-то работу, потом ей повезло больше: она устроилась продавщицей в русский магазин в центре Праги, знакомо называвшийся «Березка». Надо признаться, что мысли о возвращении в Харьков у нее даже не возникло: не могла она вернуться в катакомбы своего двора, в душную и беспросветную атмосферу коммуналки, хотя и здешняя жизнь в плане света и надежд была не лучше.
     Пожалуй, все последующие годы слились для нее в один долгий, почти бесконечный год или день, в котором так мало чего происходило, что и вспомнить было нечего. Она все время нуждалась, как-то приспосабливалась, часто переезжала, иногда сходилась с мужчинами, даже вновь вышла замуж, но вскоре опять разошлась, приняв горячность и жажду нового супруга к непривычным для нее постельным изыскам за какую-то извращенность. Для нее все непонятное или неизвестное было ненормальным, а собственные представления не простирались дальше классической позы, позволяющей лишь покорно отдаваться.
     Это было неудивительно, ведь, несмотря на властвующий в харьковском дворе, как, впрочем, в любом дворе нашей страны, простонародный цинизм и всепоглощающую матерщину, в том, что касалось самого этого таинства, наши люди зачастую оказывались по-детски невежественными и целомудренными.
     За это время в мире и даже в этой маленькой стране происходили грандиозные события. Сначала в Чехословакии произошла «бархатная революция», во время которой, она запомнила хорошо, их магазин закрылся на десять дней, а потом, уже после всего, проработав несколько недель, был безжалостно ликвидирован наступившей новой жизнью как символ опостылевшей советской деспотии. Многие чехи потом с ностальгией часто вспоминали «бородинский» черный хлеб, который при всем старании в Чехии так и не получался, украинский борщ, пельмени и, конечно, дешевую икру, но перемены были уже необратимы.
     Нина не успела толком ничего понять, как рухнул и сам великий Советский Союз, а ее Украина стала независимым государством, что никак не укладывалось в ее голове. Отголосок разделительных процессов докатился и до Чехословакии, и с первого января какого-то очередного из бесконечной череды года она безболезненно и спокойно распалась на два независимых государства — Чехию и Словакию.
     В Чехии стало заметно много русскоговорящих — украинские земляки приезжали на работу, а русские туристы вновь стали шуметь в пивных и на ночных площадях, привычно соря деньгами, что вызывало молчаливую неприязнь местных жителей. Русские стали открывать коммерческие фирмы, хотя многие из них существовали только на бумаге, служа формальным основанием для беззаботного пребывания в тихой и сытой Чехии. Нина вновь оказалась востребованной с ее чешским языком, который она так толком и не выучила, и статусом «постоянного местожительства», недоступным многим иностранцам. Она числилась в нескольких фирмах каким-то ответственным представителем, работала то в одном магазинчике, то в другом, не привыкая и не задерживаясь.
     Эти годы не прошли даром, у Нины появилась новая черта: она стала капризно выбирать условия, прицениваться к вариантам, останавливаясь лишь на тех, в которых платили деньги, не требуя особой работы. И у нее это неплохо получалось. В это время она еще могла начать другую жизнь — активную, еще можно было кем-то стать, а может быть, несмотря на печальный опыт, даже создать семью, родить ребенка, в общем, состояться, наконец, как человек и женщина.
     Она же остановилась на варианте бесцельного «автостопа», продолжая катиться по жизни, куда подвезут, но обязательно «на халяву». В такой жизни многие качества человека становятся невостребованными, а рациональный организм с удовольствием избавляется от всего лишнего. Вот и Нина незаметно для себя превратилась в неприметного, никому не нужного прожигателя, а точнее, жалкого проживателя жизни. Жизнь не просто утекала, она стремительно испарялась, превращая эту женщину до срока в старуху. Не столько внешне, сколько по существу.
     У нее кое-как сложился свой круг общения — в основном, пожилые и малограмотные тетки с ее бывшей родины. Нина же увлеклась новыми веяниями и новой литературой, из которой черпала сведения для перестройки своей жизни, вернее, ее биологической части. Для этого нужно было прежде всего правильно питаться, отказываясь от мяса, сахара, соли, масла, специй и прочего. Это позволяло ужимать и без того скудный бюджет. Многочисленные тонкие и толстые книжки уверяли ее в существовании новой жизни после смерти, раскрывали якобы тайны мироздания, помогая ей преодолевать бессилие, бесполезность и пресность собственной жизни.
     Нет, она не стала верить в Бога: слишком глубоко вошел в нее когда-то атеизм, ее вера была иной — в перевоплощение после смерти в ином энергетическом состоянии, в карму и чакры… В общем, это была тарабарская смесь невежества и глупости, позволяющая объяснять себе все происшедшее в ее жизни и оправдать свое существование на белом свете. От былой молодости и красоты не осталось ничего. Одевалась Нина теперь только в темную одежду, часто, забываясь, бормотала себе что-то под нос, то есть вела себя как старуха, несмотря на то, что ей было еще не так уж много лет. Она старательно заполняла свою жизнь предсказаниями, какими-то мистическими расчетами, правилами, которые теперь строго соблюдала.
     В какой-то момент она вдруг поддалась искушению вновь заняться устройством своей личной жизни и дала объявление в газету в рубрику «знакомства». Встречаясь с редкими мужчинами, отзывавшимися на эти объявления, она в конце концов даже сошлась с молодым украинским рабочим и стала приходить в его полуподвальное общежитие, чтобы хоть на какое-то время унять непреходящую тоску своего женского тела по грубой мужской ласке. Парень с удовольствием занимался с ней любовью, вымогал на пиво, а иногда и на более крепкие напитки, а после ее ухода, подсмеиваясь, рассказывал своим товарищам по бригаде об этой вдовушке, у которой под старушечьим платьем еще совсем молодое тело, развлекая и разжигая их интерес. Равнодушная, навеки успокоенная, забормоченная ее душа не возмутилась и не удивилась, когда во время очередного визита к молодому любовнику его заменил приятель по бригаде, а потом и другой. Какая разница, если они делали свое дело одинаково хорошо, с молодым неиссякаемым азартом?
     Кажется, что такая никчемная и монотонно неприкаянная жизнь должна тянуться и утомлять своей бесконечностью, но, к удивлению Нины, она не успела толком и оглянуться, как оказалось, что прожито так много, что пора подумать и о приближающемся финале. Где-то далеко-далеко в прожитой жизни остались шумное детство в харьковском дворе, юность и светлый, почти забытый с годами облик любимого Фимы, мать, сестра, немногочисленные подруги, с трудом вспоминающийся, как приснившийся кошмар, Ярда с ведьмой Магдаленой. Удивительно, что чем ближе были по времени события, тем с большим трудом они вспоминались, а вчерашнее она не могла вспомнить совсем. Да и что теперь могло происходить?
     Время продолжало свой размеренный бег, вновь что-то менялось в окружающих декорациях: Прага расцветала, теперь здесь все больше и больше чувствовалось влияние западных фирм, кипела стройка, все реконструировалось, перестраивалось, приводилось к каким-то европейским стандартам, оставаясь снаружи средневековым, ампирно-барочным, блестя новой позолотой и свежими красками. Свобода приезда соотечественников из бывшего Союза вновь была ограничена. Это заметно ударило по туризму и мелкому бизнесу, кормившемуся возле него. Стало снова трудно с работой, к тому же старушечий вид и затхлый запах ее теперешнего жилья, который она сама уже и не замечала, не позволяли ей конкурировать с молодыми красавицами, скороговоркой говорящими по-чешски, по-английски и по-немецки. Даже в маленьких магазинчиках старались брать на работу молодых и активных. Капризничать теперь не приходилось, а браться за любую работу Нина уже отвыкла.
     Вот тут-то начались по-настоящему тяжелые времена, и она особенно остро ощутила свою неприкаянность, никчемность и одиночество. Нина с трудом нашла семью, в которую ее взяли присматривать за ребенком. Здесь неожиданно сыграл роль ее непривлекательный вид, так как с предыдущей нянечкой мать ребенка застала своего мужа в недвусмысленной позе. Теперь молодых нянек жена не пускала на порог, а Нина вряд ли могла привлечь молодого отца. Этот заработок позволял лишь свести концы с концами, благо жилье было бесплатным — знакомые чехи пустили Нину временно пожить в большом, но ветхом доме, который уже не один год простаивал в ожидании капитального ремонта.
     Родители мальчика, за которым присматривала Нина, были из новых русских бизнесменов. Сам хозяин семейства пропадал месяцами в России, бывая в Праге лишь наездами, а его жена занималась сводничеством, пристраивая, в основном, молоденьких девушек для утехи богатых клиентов. Ее контора называлась агентством по брачным знакомствам. За небольшую плату на сайте фирмы размещали фотографии женщин и девушек, в основном, из бывшего Советского Союза, мечтавших выйти замуж за богатого европейца, чтобы порвать с нищетой и бесправием, прочной паутиной опутавших их в родных пенатах. Сколько претенденток, столько и судеб, часто очень трагичных, но бывали варианты, как в сказках, о них потом все рассказывали, приукрашивая на свой манер. Еще бы, ведь они вселяли новые надежды, заставляющие нести последние кровно заработанные деньги, чтобы встать в бесконечную очередь претенденток на призрачное счастье.
     Однажды хозяйка, торопясь утром в свой офис, на бегу предложила Нине свести ее с каким-нибудь богатым старичком из Германии или Бельгии.
     — Не век же тебе по чужим углам маяться? Выйдешь замуж, поублажаешь старичка какое-то время, а там он откинется, а ты хоть на старости лет поживешь как человек. Женщина ты еще не старая, если не против, я тебе подберу какого-нибудь долгожителя. Подумай и соглашайся!
     Нина подумала. Вечером, сдавая уснувшего малыша под материнское крыло, она напомнила об утреннем предложении:
     — Я согласна, вот только денег у меня нет.
     — Ничего, я свои деньги с твоего долгожителя возьму; ты какого хочешь, светленького или темненького?
     Женщины посмеялись и разошлись. Нина тут же и забыла об этом разговоре, но прошло какое-то время, и однажды она была встречена оживленной хозяйкой, разложившей перед ней веером несколько фотографий:
     — Ну, выбирай жениха!
     Старики были все похожими, как братья, хотя двое были из Германии, один из Франции, а еще двое из Нидерландов. Все примерно одного, запредельного, по мнению Нины, возраста — от семидесяти двух до семидесяти восьми лет.
     «Значит, недолго мучиться», — подумала Нина. Кандидаты были одинаково богаты — пенсионеры со своим жильем, без родственников, спортивного, аскетичного телосложения, а главное, все мечтали о русской женщине и предлагали руку и сердце.
     — Они все на тебя согласны, я им фотографию посылала, сняла тебя на поляроид, когда ты с моим сынишкой играла на веранде. Снимок хоть и любительский, но им хватило. Пожалуй, больше всего их привлекает, как мне кажется, что тебе всего сорок восемь лет.
     После долгих раздумий был выбран Франц из маленького городка на юге Германии. Чем руководствовалась Нина? Трудно даже объяснить. Конечно, она пыталась разглядеть на фотографиях человека, понять что-то, но это было очень сложно, эти люди были для нее инопланетянами. Нидерландцев она как-то сразу отмела — она слышала, что язык их труден, француз, пожалуй, как и все его земляки, скуп, хотя привлекала пресловутая французская сексуальность, а впрочем, в таком возрасте, как полагала Нина, о ней уже не могло быть и речи. Немецкий же язык она когда-то учила в школе, помнила несколько фраз, плюс в Германии много бывших наших, значит, можно будет хоть как-то зацепиться, может быть, впоследствии работать или хотя бы общаться. В общем, Германия оказалась «знакомее», почти роднее, вот Францу и повезло.
     Не успела Нина всерьез озадачиться предстоящим сватовством, как нетерпеливый старичок уже прикатил своим ходом на спортивном «BMW» в Прагу, поселился в небольшом пансионе на Градчанах и тут же назначил свидание Нине, торопясь познакомиться поближе. Хозяйка агентства переговорила с ним, получила свои комиссионные и, довольная таким быстрым исходом дела, взялась наставлять растерявшуюся Нину, заодно придавая ей несколько более привлекательный вид, выделив для нее из своего огромного гардероба светлое платье.
     Она же привела Нину к месту всех свиданий в Праге — к конному памятнику Святому Вацлаву, познакомила Франца и Нину и оставила их одних. Франца нельзя было назвать стариком. Это был высокий, стройный, спортивного вида, сухощавый пожилой мужчина, коротко, по моде подстриженный, в светлом костюме, еще больше подчеркивающем его стройность. Оказалось, что он когда-то говорил по-русски, но это было много лет назад, что в конце минувшей уже более полвека назад войны он попал в плен к русским, пять лет строил в Казахстане дома, вернулся уже в ГДР и только после объединения Германии смог перебраться на свою родину, на берега реки Тауберг. Теперь русский язык надо было вспоминать, но все-таки новые знакомые смогли объясняться. Нина обрадовалась, что проблема общения снята, но все остальное ее очень озаботило: она ожидала увидеть дряхлого старика, который через год-другой умрет, оставив ее с наследством, а тут мужчина, как сказал бы Карлсон, в самом расцвете сил, и совершенно не ясно, кто кого переживет.
     Франц много говорил, расхваливал Нину, себя, показывал фотографии дома, своей машины, на которой он приехал в Прагу, вспоминал русские матерные слова и далекую молодость в жутких казахстанских степях. Они долго сидели в уютном ресторане, где немец, не скупясь, угощал Нину и сам с удовольствием ел без ограничений, показывая свои по-молодому крепкие зубы, которыми он перемалывал куски мяса, запивая любимым пивом.
     Уже поздно вечером, когда они вышли из ресторана на свежий воздух, Нина попыталась закончить свидание. По ее мнению, для первого знакомства его было достаточно, но Франц, крепко взяв ее за руку, остановил такси, посадил Нину в машину и назвал адрес своего пансиона. Нина пыталась возражать, объясняя, что ей рано утром надо на работу, что они встретятся завтра вечером вновь, но Франц был настойчив. Руку Нины он отпустил только у себя в номере, правда, только для того, чтобы так же крепко, как до сих пор сжимал руку, обнять ее.
     Не давая Нине оправиться или оказать хоть какое-то сопротивление, он стал целовать ее, одновременно ловко расстегивая пуговички на спине, потом так же ловко, одной рукой расстегнул и крючки, выпустив на волю ее маленькие, по-молодому упругие грудки наружу. Не успев прийти в себя, она оказалась под сильным и жадным мужчиной, пахнущим дезодорантом и пивом, неутомимо, как кузнечный молот, молотившим ее без всякого ее участия, которое ему вовсе и не требовалось. Сказалось ли длительное воздержание или, наоборот, жених был в прекрасной форме, но в течение ночи он отпускал Нину лишь на короткое время, а потом вновь и вновь удовлетворялся, не забывая впиваться в губы и больно покусывать ее соски, выражая тем самым, наверное, свое острое желание.
     Утром, разбитая, будто всю ночь разгружала кирпичи, Нина с трудом выбралась из-под сомлевшего «молодца» и отправилась в дом своей «свахи», которой не терпелось узнать подробности состоявшегося свидания. Нина была в страшном смятении. Фактически Франц ее изнасиловал, причем с таким упорством и такой силой, что теперь она еле передвигала ноги.
     — Ты ведь говорила, что это будет древний старец! — накинулась она на «благодетельницу».
     — Я говорила, что будет долгожитель, ему по паспорту уже семьдесят восемь лет, это легко проверить. Он тебе рассказывал, что был в плену у русских?
     — Да, рассказывал, но он целую ночь трахал меня, не отпуская! Он меня просто изнасиловал!
     — Так другая бы только радовалась на твоем месте, вон наши вдвое моложе, а уже ни на что не способны, тебе такого хочется?
     — Я рассчитывала, что буду ухаживать за старичком, потерплю несколько лет, а потом он помрет, и я, наконец, заживу по-человечески! А тут непонятно, кто кого переживет! Я не могу спать с ним, он мне противен, ведь он даже воевал против нас! Может быть, и моего деда на войне он убил, как ты не понимаешь?
     — Ну, ты даешь, собрала все в кучу. А впрочем, тебе самой выбирать, можешь оставаться в своем вонючем подвале, сторожи и дальше эти руины, а новую няньку я себе уже нашла — она кандидат педагогических наук и языки иностранные знает. Федечку давно пора языкам учить, а не твои старушечьи сказки слушать. Расчет я тебе уже приготовила.
     Нужно было немедленно принимать решение. Франц привез с собой кучу необходимых формуляров и бумаг, чтобы оформить их отношения. Да, немец был готов прямо сейчас вести Нину под венец, но при этом, правда, собирался оговаривать кучу всяких условий, а еще точнее, подписывать брачный контракт, в который все эти условия должны были быть внесены. Нина растерялась: она была не готова к столь стремительным действиям, и бросилась за советами, какие только можно было получить.
     Прежде всего, она поехала к своей давней знакомой, гадающей на судьбу по картам Таро. На маленькой кухоньке затхлой, оккупированной котами квартиры, две женщины склонились над большими, темными, якобы очень древними картами, пытаясь в них разглядеть будущее Нины. Может быть, карты не лгали, но говорили туманно и на конкретный вопрос, выходить ли замуж за немца, ответа не давали. Гадалка, однако, сказала что-то о какой-то разбитой чашке, которая разом переменит всю жизнь Нины. Нина сразу же подумала о бабушкиной чашке, но та надежно стояла на полке, Нина теперь практически ею не пользовалась — вещь дорогая, а главное, единственная память обо всей ее прожитой жизни. Может быть, будет какая-то другая чашка, но где и с чем? Об этом карты тоже умалчивали. Да, а еще в тех предсказаниях была, как всегда, дальняя дорога, пустые хлопоты и какой-то валет, которого давно надо было бросить и забыть. Ну, это Нина быстро поняла. Сама же подруга, выслушав всю новую Нинину ситуацию, долго молчала, а потом решительно высказалась:
     — А выбора-то у тебя нет! Там все-таки Германия — страна богатая, сытая и спокойная. Жена немца — это уже многое, через какое-то время получишь статус, а там и гражданство. Под крышей будешь, а это, ты сама знаешь, многого стоит. А что старичок такой бодрый и скважину так энергично бьет, могу этому только позавидовать. Сама я уж лет восемь, как мастурбатором обхожусь, удовольствие, конечно, получаю, но после всего так тошно каждый раз, что жить не хочется. Ну, а что он тебе чем-то там не нравится, так это дело житейское: стерпится — слюбится. Ты не первая, не последняя, все так живут, только при этом еще последнее без соли доедают.
     Примерно так же высказывались и остальные «товарки» Нины. Вот только один из ее давних «бывших» мужчин, может быть, из ревности, а может быть, и вполне искренно, на слова Нины, что ей противно с этим сытым и самодовольным «фрицем» в постель ложиться, что она не хочет ломать себя, продаваясь за стол и кров, с жаром ей предложил:
     — Так и не продавайся, и не ломай себя! Это последнее дело — жить через «не хочу», насилуя собственное естество, собственное достоинство. Посмотри на себя — тебе всего сорок восемь лет, а ты уже давно старуха! Я еще на остановке тебя увидел и ужаснулся: разве можно женщине так опускаться? Ты меня прости, Нина, но что это за запах, чем от тебя так прет? Встряхнись, ты ведь женщина! Найди работу, смени жилье, поменяй образ жизни, окружение, иди к людям, жизнь продолжается, и никто кроме тебя не сможет ее изменить! Живем ведь один раз, каждое мгновение нашей жизни неповторимо! Неужели какой-то кусок, пусть даже жирный и вкусный, стоит того, чтобы так себя продавать? Что вы за люди, женщины? Почему вы все время стремитесь продаться, откуда это в вас? Нина, не делай этого, прогони его! Встань на ноги, возьми ребенка из своего несчастного Харькова, вырасти человека, пусть это наполнит твою жизнь смыслом!
     Слова были правильными, били они по больному месту — прямо по измученной душе, но на каждое слово Нина находила оправдание всему тому, что с ней уже произошло и еще произойдет. Она на самом деле давно уже приняла решение, а все это ерзанье было только жалкой и трусливой попыткой как-то оттянуть это самое решение.
     — Дует у тебя откуда-то, сквозняки, а у меня поясница чуткая. Я ее вон и кофтой замотала, а все-таки она чувствует, что у тебя где-то дует. Чай пить я не буду: после пяти вечера да еще на неполную луну я ничего не пью и не ем. Пойду я. Спасибо тебе за совет. Подумать надо. Хотя чего думать — жить-то мне просто не на что. А у немца все-таки домик, а еще и квартира во Франкфурте. Знаешь, сколько там квартира стоит? Вот то-то. Ладно, пойду я. Мне в такой день пораньше спать надо ложиться.
     — А зачем ты приходила? Зачем спрашивала меня, как тебе жить, если ты давно уже все решила? Ты всю жизнь по течению и плыла, а вернее, даже не плыла, а болталась, как дерьмо в проруби, ни разу даже попытки не сделала хоть как-то изменить свою жизнь, повернуть. Больше не приходи, видеть тебя не могу, слабовольную тряпку!
     — Счастья тебе! — Нина давно научилась не слушать того, чего не хотела. Она вышла на улицу, предварительно сняв теплые носки, которые носила с собой в сумке, — сама не побережешься, никто не позаботится, — и прямо на остановке позвонила из телефонной будки Францу:
     — Я согласна. Несите свои бумаги. Буду их подписывать.

7
     После тихой, будто спящей Чехии, с ее опрятными, но все-таки достаточно убогими домишками в провинции, куда не дошли деньги иностранных инвесторов и два гигантских наводнения последних лет, Германия ошеломила Нину богатством, размерами и бешеными скоростями на автобанах. Толстые бюргеры, которые по своей конституции, казалось бы, должны были быть неповоротливыми и спокойными, носились на своих необыкновенно чистых, зеркально-блестящих автомобилях, как на финишной прямой «Формулы-1». Чтобы совсем уж поразить обомлевшую Нину, Франц специально разогнал свой «BMW» до двухсот пятидесяти километров в час, при этом до Нины не сразу дошло, что многие автомобили впереди и сзади них ехали почти с такой же скоростью.
     Городок, в котором жил Франц, был совсем небольшим — всего две тысячи жителей. Он уютно расположился на зеленых склонах невысоких холмов в долине реки Тауберг, традиционном винодельческом районе, в котором уважали не только виноградные вина, но и яблочный сидр. В подвале огромного дома Франца стояли и лежали на стеллажах маленькие и большие бочки, десятки, если не сотни покрытых пылью времени бутылок темного стекла, и этим богатством Франц с удовольствием хвастался перед Ниной.
     Дом был роскошен. Сколько в нем комнат, Нина так и не смогла сосчитать — он был встроен в склон холма и состоял из нескольких уровней. В нем были гараж для двух автомобилей, технические помещения, сауна с небольшим бассейном, большая кухня на основном уровне и еще кухня на последнем, третьем этаже, представлявшем собой практически отдельную квартиру с несколькими спальнями и своей гостиной. К дому примыкал прозрачный овальный купол зимнего сада, в который можно было выйти прямо из гостиной, а из него — в небольшой сад с фруктовыми деревьями. На склоне приютилась и маленькая оранжерея, где когда-то жена Франца выращивала зелень и цветы. Жена умерла несколько лет назад, Франц не любил вспоминать о ней: они прожили вместе много лет, и он до сих пор очень болезненно переживал ее смерть. Новой женитьбой он хотел начать и новую жизнь, а значит, освободиться от прежних воспоминаний.
     Францу очень хотелось поразить Нину своим домом, и это ему полностью удалось. Бродя среди антиквариата — красного дерева, тяжелой, украшенной резьбой, выгнутостями и прочей вычурностью мебели, традиционной для этой части Германии, — Нина с замиранием сердца представляла, что когда-нибудь она станет полноправной хозяйкой этого огромного и богатого дома, и тяжесть принятого предложения — вынужденного замужества — отходила на дальний план, растворяясь среди мечтаний и новых впечатлений.
     Дома Франц вел себя более шумно и раскованно. Теперь, после выполнения всех формальностей, ему не нужно было сдерживаться, он расслабился, и его больше не интересовали условности, которые он вынужден был как-то соблюдать в Праге, стараясь произвести на невесту приятное впечатление. Здесь он был полным хозяином положения, ему очень нравилось, что его русской жене, моложе его более чем на четверть века, нужно открывать неведомый ей ранее цивилизованный и правильно организованный мир его цветущей Германии. Нине предстояло многому научиться: и языку, и вождению автомобиля, новой для нее кухне, ведению такого огромного, необыкновенно красивого и стерильно чистого дома, а главное, как считал Франц, разнообразию постельных утех, которым теперь он неистово предавался.
     Франц прожил трудную, полную лишений и упорного труда жизнь. Еще мальчишкой ему пришлось идти на фронт. Его ранили, он попал в плен, почти пять лет провел в тяжелейших условиях казахстанских лагерей, несравнимых, конечно, с нацистскими концлагерями, но неволя всегда остается неволей. Потом Франц вернулся в Германию, но, понятно, попал в ту ее часть, которая, якобы добровольно, выбрала путь строительства первого немецкого государства рабочих и крестьян. Франц работал на заводе и учился. Получив диплом инженера-механика, многие годы проработал на пуско-наладке прокатных станов, которыми славилась немецкая промышленность по всему миру. Что-что, а поездить по свету ему довелось немало — повидал он стран и восточных, и западных, бывал даже в Австралии и Южной Америке. Работал он честно, по-другому просто не умел, но лишних денег никогда у него не было.
     Уже после развала ГДР и последовавшего объединения обеих частей страны ему пришла в голову идея выпускать автомобильные выпуклые зеркала заднего вида. Эти причудливые маленькие зеркала позволяли иметь сектор обзора больше ста восьмидесяти градусов. Франц получил патент, разместил заказы на зеркала на небольшой фабрике, из другого места получал пластмассовые рамочки с крепежом, собирал их у себя дома, а затем рассылал по маленьким и большим магазинчикам. Совершенно неожиданно на такой вот безделушке он сумел разбогатеть настолько, что сначала купил большую квартиру, потом построил свой прекрасный дом, а потом уже стал вкладывать деньги в акции и ценные бумаги, чтобы обеспечить себя на старости лет. За всеми делами и хлопотами прошла, оказывается, целая жизнь, в которой ни развлечениям, ни праздникам, ни тем более тем самым утехам не было места.
     Только похоронив жену, оглядевшись и поняв, что его жизнь тоже подходит к концу, Франц решил дать себе вольную и полностью отдаться отложенным, но пока еще возможным по состоянию здоровья радостям. Кстати, здоровье его за нелегкую и долгую жизнь только закалилось, и Франц чувствовал себя настолько молодым, что мог позволить себе любые излишества, отменив всякие ограничения. Он много и с удовольствием ел, пил самые дорогие выдержанные вина, начал курить пахучие сигары и, насмотревшись грубого, примитивного, типично немецкого «порно» на коммерческих каналах, захотел претворить эти новые знания в реальные ощущения, оказавшиеся столь сладостными, что, познав их раз, невозможно было потом от них отказаться.
     С Эммой — женой, которую он по-своему любил, или, может быть, просто привык за столько лет совместной жизни, у них никогда ничего подобного не было. Во-первых, самому Францу тогда это и в голову не пришло бы, во-вторых, невозможно представить, чтобы чопорная Эмма согласилась на подобное, а уж, в-третьих, сколько он себя помнил, засыпал он сразу же, как только касался подушки, просыпался всю жизнь, как любой немец, очень рано, у него всегда было много работы. Вот и получается, что только сейчас смог он по-настоящему распробовать эту «терра инкогнито», а ведь мог так и жизнь прожить, не узнав вкуса настоящей жизни и здорового секса.
     Его отношение к Нине было простым и понятным — он покупал для себя молодую, по его понятиям, женщину, проблемы которой были для него смешны, освобождал ее от них, а взамен требовал и получал бесплатную служанку, старательную кухарку и безотказную любовницу. Как говорится — «три в одном». А то, что он открывал ей целый мир, снисходительно и покровительственно объясняя, обучая и помогая в нем обживаться, доставляло ему особое удовольствие — ведь эта забота не стоила ничего, а благодарность Нины ощущалась явственно.
     Вскоре новая жизнь вошла в русло. Обе половины нечаянного дуэта, казалось бы, получили то, о чем они и мечтали. Нина быстро привыкала к своему положению. Особенно хорошо она чувствовала себя днем, когда в домашних заботах ощущала себя хозяйкой, какой видела себя раньше только в мечтах. Ночные же обязанности она исполняла теперь с привычным терпением, хотя, чего греха таить, и она получала удовольствие, и немалое. Главное было закрыть глаза и отрешиться от самого Франца, своей неутомимостью напоминавшего ей того украинца из Праги или его друзей. Правда, с ними ей было все-таки приятнее и легче. Но цель, маячившая все время перед Ниной, оправдывала если не все, то очень многое, и она совсем не жалела, что приняла столь непростое для нее решение и уехала с Францем. Оставалось только запастись терпением и заняться своим здоровьем, чтобы его хватило еще и на ту жизнь, что предстояла ей без нелюбимого мужа.
     Франц же полностью отдался удовольствию жизни, сорил деньгами, баловал и ублажал себя, иногда доставляя и Нине какие-нибудь неожиданные радости подарками или поездками по стране. Он любил показывать ее своим старым приятелям, часто старым настолько, что им уже оставалось только завидовать неугомонному Францу. Но самым близким его другом был молодой и очень богатый немец по имени Зигфрид. Ему было всего пятьдесят восемь лет, а вот его жена, страдающая базедовой болезнью, уже с трудом держала трясущуюся голову. Зигфрид был очень богат. Как объяснил Франц, у него был большой и роскошный отель, передававшийся по наследству из поколения в поколение. Несколько лет назад Зигфрид его продал за огромные деньги, и теперь мог позволить себе жить до конца своих дней, ни о чем не думая. Зигфрид был страстный охотник, в утолении этой страсти он объездил весь мир.
     В его огромном доме на всех этажах, во всех комнатах сотни охотничьих трофеев смотрели на мир мертвыми глазами, в которых застыли предсмертные муки и страх. Больше всего Зигфрид гордился чучелом огромного медведя-гризли, которого только с третьей попытки ему довелось добыть на Аляске, и таким же громадным львом, убитым в Африке на сафари несколько лет назад. Зигфрид в свои поездки на охоту всегда брал Франца, оплачивая ему все расходы. Понятно, ведь Франц увековечивал все подвиги маниакального охотника на пленку. Эти слайды Зигфрид любил демонстрировать вечерами многочисленным гостям своей роскошной виллы.
     На таких вечеринках рассказы о подвигах великого охотника лились нескончаемой рекой вместе с пивом и вином. Разгоряченный Зигфрид к концу вечера начинал оказывать Нине многозначительные знаки внимания, не оставляющие сомнения в его истинных намерениях, но Нина не собиралась потворствовать им. Она понимала, что ей нужно блюсти себя во имя большой цели, к тому же этот «фашист», как называла про себя Зигфрида Нина за сотни убитых невинных животных, не внушал ей ничего, кроме отвращения.
     Однажды, выпив как всегда приличное количество горячительного, Зигфрид крепко прижал Нину в углу своей необъятной кухни с явным намерением отведать того удовольствия, о котором во всеуслышание частенько рассказывал Франц, стараясь вставить свое слово между охотничьими байками друга. Нина, как порядочная женщина, сначала попыталась мягко освободиться и свести все к шутке, но, почувствовав железную хватку и увидев перекошенное от желания лицо бравого охотника, поняла, что словами не отделаться, и с размаха влепила ему такую оплеуху, что тот отлетел в сторону, выпучив от неожиданности глаза. Ошеломленный таким необычным для него отказом, оскорбленный, но моментально протрезвевший и всерьез озлобившийся Зигфрид решил в отместку открыть глаза наивной Нине, предвкушавшей за свои старания и преданность в неясном, но близком будущем получить главный приз.
     Ее знаний немецкого языка хватило, чтобы понять, что все ее надежды напрасны. Франц, трахающий ее еженощно, как последнюю бульварную шлюху, смеясь и издеваясь над ее наивностью, рассказывает всем своим друзьям, что купил эту дурочку на обещание оставить ее наследницей заложенного и перезаложенного имущества, деньги за которое он с таким смаком и удовольствием проживает сейчас, стараясь точно совместить момент окончания жизни с тратой последнего, карамельного цвета евро.
     — Ничего тебе не достанется, глупая, у него нет ни родных, ни близких, но уже и нет ничего, что бы принадлежало ему. Дом, квартиры, машины, все ценные бумаги — все это заложено под кредит, который Франц не собирается возвращать. Он все прожигает, а тебя пользует просто за кусок хлеба и крышу над головой, так это и я смогу тебе дать. Я дам даже больше, я тебе просто заплачу, достаточно тебе раздвинуть ноги!
     Как всегда, с такой вечеринки машину вела Нина. В этот раз ей это далось неимоверными усилиями: руки тряслись, а слезы обиды застилали глаза. Она легко представила себе безысходное будущее. Да, Франц будет смеяться над ней даже в гробу. От этой мысли руки сводила судорога, а в голове билась надсадная мысль — отомстить.

8
     ...Руки были холодными и влажными. Именно влажными — от липкого пота вожделения. От них било электричеством, их прикосновения были неприятны до омерзения. Нина попыталась им помешать, но у нее ничего не получилось: руки были крепкими, сильными и цепкими. Подавляя ее сопротивление, они с еще большим усилием и нажимом, оставляя синяки на ее чуткой белой коже, раздевали ее, срывая пуговицы, разрывая тонкие непрочные швы на одежде. Отчаяние, медленно скатывающееся к тихому ужасу, переполняло ее, она чувствовала, как подкатывается к горлу ком, мешающий дышать, как покатились первые горячие, обжигающие слезинки, невидимые в темноте. Она еще упиралась руками в его грудь, отворачивала лицо, чтобы не слышать его сдавленного дыхания, не дать ему завладеть губами, но все было тщетно: тело распято оголилось, будто загнанное в гинекологическое кресло, ноги ее были широко разведены до боли крепкими руками распаленного мужчины.
     Франц, сипло дыша, загнул ее силой, непонятно откуда взявшейся в этом доисторическом, как ей казалось, старике. Не давая ей опомниться, он вошел в нее с раздирающей до стона болью, отпустившей лишь после нескольких движений, называемых, как она вспомнила неожиданно для себя, фрикциями. Он чуть ослабил хватку, чувствуя, что она неспособна на сопротивление, а сам с азартом стал увеличивать темп, не боясь загнать себя. Франц хорошо знал свои возможности. В какой-то момент против своей воли, вопреки душившим слезам, Нина почувствовала жар, поднимающийся из глубины ее тела. Она непроизвольно стала двигаться навстречу, стараясь попасть в ритм, участвуя и отпуская на волю зарождающееся желание, справиться с которым она теперь не могла так же, как и с силой возбуждения Франца.
     Немец расслабился, давая ей полную волю, понимая, что маховичок ответного желания запущен и теперь можно получить наслаждение полной мерой. Нина, не прекращая плакать уже в голос, что можно было вполне принять за сладострастные стоны, яростно помогала, стараясь достичь вершины, с которой наконец со стоном сорвалась в пропасть, судорожно содрогаясь всем телом. Опытный Франц не отстал от нее ни на миг. Это был дуэт, достойный лучших исполнителей этого древнего как мир действа. Мокрый и враз обессиленный Франц упал на Нину и затих, будто остановил свою жизнь на самой высокой ноте.
     А Нина вдруг увидела себя как бы со стороны, с большой высоты, хотя было темно, да и глаз она так и не открыла. Вот она — распятая, маленькая, одинокая, несчастная женщина, прожившая почти полвека, не свившая своего гнезда, не отогревшая и не осчастливившая ни одного человека на свете, не вынянчившая ни одного своего ребенка, не спевшая ни одной колыбельной песни. Все годы она покорно и безвольно плыла по течению, так и не дождавшись счастливой полосы в своей жизни, которая должна была прийти в награду за терпение и ожидание.
     Нина увидела себя — покорно помогающую возбужденному до предела, сильному, хотя и старому, чужому мужчине, грубо наслаждающемуся ее телом для собственной утехи, от которой раньше ей доставались лишь жалкие крохи. Но всего мгновение назад Нина пережила такое же пронизывающее все ее тело ощущение, как четверть века назад в маленькой комнате со скошенным по-гуцульски потолком со своим первым и единственным любимым, забытым настолько, что от него в памяти осталось только светлое пятно и точное знание, что это было самое большое счастье в ее жизни.
     И в это самое мгновение, не успев вздохнуть, осознать и прийти в себя, на исходе дрожи ее захватила новая, еще более мощная волна — лютая ненависть. Потянувшись руками вверх, к тумбочке, стоящей в изголовье, Нина нащупала большие ножницы, схватила их и, освобождаясь, наконец, от мерзкого мокрого обессиленного тела Франца, ударила его, сжав орудие двумя руками. Ударила раз, другой, а потом, сходя с ума, не помня и не зная уже себя, била исступленно, пока не почувствовала горячую кровь везде на своем теле. И только тут, осознав случившееся, она в ужасе закричала, захлебываясь и надрываясь...
     Крик был настолько страшным, что от него проснулась не только Нина, но и соседи. Послышались чьи-то возмущенные голоса и лай всегда молчавших собак из близкого соседнего дома. Потом раздался резкий телефонный звонок, Франц заворочался, не понимая ничего спросонок и спьяна, испуганно что-то спросил, а Нина все никак не могла поверить, что все происшедшее — только сон, страшный, кошмарный сон, но он уже кончился, раз она проснулась, а значит, можно успокоиться и отдышаться.
     Она поднялась, в темноте, на ощупь прошла в кухню. Не зажигая света, привычно нашла на полке заветную бабушкину чашку — единственную дорогую вещь из своей прошлой, очень короткой, всего в двенадцать незабываемых дней жизни, чтобы напиться воды и проглотить ком, стоявший у нее в горле. Руки, только что во сне кромсавшие ножницами человеческую плоть, так дрожали, что чашка выскользнула и разлетелась на мелкие, тонкие, будто лепестки увядшего цветка, черные с золотом осколки. Нина увидела их, как только зажгла свет. Она не шелохнулась, не сделала ни одного движения, ноги были обсыпаны блестками, от которых она не могла отвести взгляд, а в ушах еще долго звучала последняя нота звона разбившегося настоящего фарфора.

Прага, 2002 г.

Леонид Стариковский. Железный «Феликс», или Патология
Леонид Стариковский. Желтый горбун
Леонид Стариковский. Вера, Надежда, Любовь
Леонид Стариковский. Терпенье лопнуло
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2009   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru