Лайсман Путкарадзе родился в Западной Грузии – в Колхидской долине. Закончил школу, институт… Служил в армии, работал в газете. Живет в Луганске (Украина). Рассказы публиковались в интернет-изданиях.
Лауреат литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" – 2010.

ЛАЙСМАН  ПУТКАРАДЗЕ

Ужин с водкой для английской королевы

     Свершилось, кажется! Знаки были неявные, но крепко драли душу Федору Константиновичу. Скажем, звонила свояченица и долго что-то рассказывала, а жена отвечала многозначительными намеками: «Ну, ты же понимаешь», «все еще неопределенно, ага», «ты была права, ага». Когда он выходил из кабинета, жена и дочь, перед этим что-то живо обсуждавшие, резко умолкали. Или не предупрежденный вовремя гость, с неприлично сладенькой улыбкой начинал вопрос: «Ну что, вас можно?..» — и замолкал, стукнутый под столом ногой: Федора Константиновича мы держим в стороне от личной жизни Наташи.
     Это и драло душу, это и было неприятно. Но так сложилось в семье Федора Валковского, теперь поздно менять. Не договариваясь, наверное, между собой (не хотелось думать, что эти круги шли от Зины), и женина родня, и своя родня, и знакомые полагали, что Федор Константинович в свое время внушил дочери неправильный взгляд на жизнь, вот она и просидела в девках до тридцати лет. Вина Федора Константиновича четко не проговаривалась, она как бы подразумевалась, она держалась позади всех разговоров о Наташе. Если говорили, что Наташа до сих пор не вышла замуж, то говорили так, что сожаление накрывало своей тенью ее отца. Что вы хотите, Федор Константинович неправильно ее воспитал, ну и пожалуйста — умная девочка, вроде хорошенькая, правда? ну, не красавица, конечно, но милая, да? — еще не была замужем. Подруги по два раза успели сходить, а Наташа еще ни разу не ходила.
     Наташе никто никаких неправильных взглядов не внушал, — девочка не любила шумных компаний, у нее был нюх на пошлость, сигарета вызывала у нее кашель. Однажды, на первом курсе, студенты собрались в поход. Назавтра Наташа вернулась домой надутая, а когда родители спросили, что случилось, она крикнула, тараща глаза, что дрожать у костра, бренчать на гитаре и петь глупые песни — вы меня извините! Случались у нее поклонники, кто-то за ней ухаживал, но отношения очень скоро расстраивались: то глуп, то похотлив, то шея грязная, то удручающе необразован. Зина говорила, что Наташа все-таки неправильно воспитана — теперь у молодежи все очень легко, они легко сходятся, они вообще друг в друге нуждаются на одну ночь, а если женятся, то случайно, поэтому надо жить легко, не отказывать им, и может, кто-нибудь попадется. А ты как хотел? Федор Константинович (так, чтобы не рассердить жену) говорил, что Наташа свободна и сама решит, как ей жить, и тут же получал по ушам: «Вот и сидите в девках, если вы такие умные». Он уходил к себе и с раздражением на жену думал: «Почему она считает, что надо быть шлюхой, чтобы выйти замуж? И почему — сидите? Я никому рук не связывал!»
     В общем, кажется, свершилось. Будучи тайным латинистом, Федор Константинович (он, право же, устал чувствовать себя виноватым перед дочерью и вообще перед всеми) пару раз про себя с облегчением проговорил: «Consummatum, consummatum est. Слава богу, слава богу». И притих, затаился. Ни о чем не спрашивал, ни во что не вмешивался, во всем соглашался с женой. Нужны деньги? Он занимал у сестры, у богатого товарища и молча оставлял на столе. Надо на вечер исчезнуть из квартиры? Он уходил в парк, хотя не любил бродить без цели, не любил сидеть в кафе, ненавидел пиво. Он заранее был согласен с выбором Наташи, Зины, свояченицы. Потому что — с этим ведь ничего не поделаешь! — когда дочь говорит на трех языках, к ней в половине двенадцатого обращаешься с вопросом: «Ната, объясни попроще, что значит каденция?» — и в двадцать девять лет наконец встречает жениха, надо сидеть, как птица на гнезде, рядом с которым суетливо шарит лиса.
     Раздражала свояченица, которой они вроде бы обязаны были появлением в жизни Наташи человека с серьезными намерениями. Жадная свояченица тянула из Зины деньги, а чтобы Федор не возмущался, внушала сестре, что муж не ценит ее и это он виноват в том, что Ната до сих пор не замужем. И с ней Федор Константинович был ласков и терпел ее двусмысленный тон, преувеличенную вежливость, толстые кольца на пальцах, красную помаду на губах. Черт с вами, я мешать не буду.
     Наконец, в семье произнесли имя жениха — Алексей. Произнесли торжественно, с выражением заслуги перед Федором Константиновичем: Алексей.
     Наконец, жених посетил квартиру Валковских, в отсутствие Федора Константиновича. Вечером Федор Константинович осторожно поинтересовался у жены: «Ну, как? Что ты думаешь? Что он говорит? Работает? Первый брак?» Зина приподняла брови и в свою очередь спросила: «Какая разница, не понимаю? Что ты сразу — первый брак, работает ли, — каков!» Федор Константинович поднял руки и отступил назад — ничего, ничего, я вообще спрашиваю твое впечатление, я ничего, ты знаешь, я приму любой выбор Наты. Зина как будто давно ждала этого момента. Хотя Наташи дома не было, Зина говорила шепотом: ты еще вздумай учить Наташу, чтобы она вообще в девках осталась, тебе, конечно, нужен принц латинский, на всем свете ты один все знаешь… И так далее. Федор Константинович опять трусливо обратил ладони к Зине — мол, я молчаливая галлюцинация, и пикнуть не смею, делайте что хотите; и — уже про себя, в себе, глубоко-глубоко: черт вас всех побери, всю вашу подлую породу!
     В воскресенье жениха представили будущему тестю.
     Федор Константинович велел себе держаться просто, не спрашивать ни о чем и вообще делать вид, что ничего не происходит.
     Из кабинета он услышал громкий, слишком громкий, неприлично радостный и уверенный в себе голос, и это сразу кольнуло его. Все-таки чужой дом и надо щадить воздух этого дома, где не принято орать. Валковские предпочитали шепот, сдержанность, тишину. «Да ладно, — сказал себе Федор Константинович, готовясь выйти из кабинета. — Ты в самом деле хочешь, чтобы все…» Ничего он не хотел, он хотел лишь одернуть себя.
     Алексей и Наташа наперебой рассказывали Зине что-то, что им казалось уморительно смешным. То есть смешным казалось ему, а Ната изо всех сил поддерживала его веселый рассказ. Зина из последних сил держала на лице улыбку. Федор Константинович проскользнул мимо фальшивой радости Наташи, фальшивого разговора, фальшивой улыбки жены. Кивая и кротко улыбаясь, он подал Алексею руку. Тот чуть ли не хлопнул по ней и стиснул так крепко, что Федор Константинович испуганно поморщился. А руку машинально сунул в карман и там схватился за платок. И Зина, и Наташа заметили это.
     Что ж, это был высокий мужчина лет тридцати пяти, немного имиджированный: с эспаньолкой на красивом лице, длинные прямые волосы перехвачены на затылке резинкой. Федор Константинович вспомнил отношение Наташи к веяниям моды, к серьгам у мужчин, к татуировкам у девушек. Ему стало жаль дочку, которой, видимо, приходилось делать над собой усилие, чтобы не замечать пролетарских манер этого мотоциклиста.
     «Ну-ка, придержи коней! — велел себе Федор Константинович. — Парень он вполне приятный…» Вдруг он вспомнил, что свояченице нравились мужчины крупные, породистые. Свояченица, когда ей говорили, что кто-то вышел замуж, с тревогой спрашивала: «А он высокий?» Ее муж был высок, статен, грыз ногти и после пятого стакана водки мерзко чмокал губами и начинал пьяную возню с выражением «лично я считаю», закончить которое ему никогда не удавалось.
     Из кухни раздался голос Зины:
     — Феденька!
     Федор Константинович вздрогнул. Зачем же так сладенько, так карамельно? Даже в первые месяцы супружества Зина не называла его Феденькой.
     Он поплелся к ним.
     — Кушайте, Алеша, — говорила Зина.
     Федора Константиновича ударило это лакейское слово. Улыбаясь, он сел на свое место за столом.
     — Мы не ждали, я ничего не успела приготовить, — щебетала Зина, ставя перед Алексеем тарелку с салатом.
     Алексей сказал: мне ваши салаты очень нравятся. Он сказал: теща у меня будет мировая, я очень ценю, когда женщина вкусно готовит.
     Зина и Наташа с пониманием улыбнулись, а Федор Константинович стал перед новой задачей — поддержать их и сказать, что ему повезло, его жена отлично готовит, или промолчать? Первое было бы ложью: Зина не умела готовить, пироги у нее никогда не получались, каши застревали в горле. Промолчать означало, что он презирает принятый у них — вообще у них, у людей, у этих мотоциклистов, зрителей, избирателей, у граждан, в общем, — гастрономический взгляд на тещу.
     Он ощутил на себе резкий взгляд жены, требовавший, вероятно, чтобы он вступил в разговор.
     И снова Федор Константинович почувствовал себя в крайнем затруднении: что у него спросить? Нельзя говорить о работе — во-первых, плоско, во-вторых, вдруг он без работы? Нет, о работе нельзя, потому что Наташа может подумать, а жена подумает, это как Бог свят, что он берет в шоры будущего зятя. Ни о книгах, ни о машинах, ни о политике — только не это, только не политика: они такую ахинею потом несут, не знаешь куда бежать. Ни о погоде…
     Федор Константинович открыл рот, еще не зная, что он скажет, и сама собой из него выбралась фраза, которая тут же обвилась вокруг его шеи и сдавила ее:
     — Да, мои девушки отлично готовят, мне, знаете ли, повезло.
     Алексей надулся от удовольствия, поглядел на Наташу и сказал, что он теперь тоже может так сказать. Первая жена, с которой он развелся семь лет назад, пихала в него всякую дрянь, «как вспомню, так вздрогну», — сказал он, и это была первая расхожая фраза Алексея, стукнувшая Федора Константиновича прямо по темечку. Нет — ударившая его по глазам. Все было отвратительно в ответе Алексея: и упоминание первой жены, и выражение удовольствия, и взгляд, какой-то липкий, хамский, которым он окинул хрупкую Наташу. Он словно хотел сказать этим взглядом, что заслуживает хорошего стола взамен тех удовольствий, которые он, красивый, опытный мужчина… Федор Константинович вовремя опустил гильотину и отсек голову мерзкой правде, полностью было уже просунувшейся к нему.
     Он глянул мимо Наташи — дочь была спокойна, и у Федора Константиновича тоже на душе стало спокойно. Умная, проницательная дочка, она все видит, все правильно понимает, и если Зине взбредет в голову в чем-то упрекнуть мужа, Наташа, конечно же, защитит отца.
     Зина предложила выпить. Алексей подхватил бутылку коньяка, налил сначала себе, потом Наташе, Зине, Федору Константиновичу.
     — Ну, — сказал он бодро, оглядывая Валковских, — за нас!
     Федор Константинович сделал вид, что ему что-то мешает под столом — чтобы не смотреть на жену, которую глупое предложение жениха привело в неописуемый восторг: нас, мы, нас четверо, он присоединился к нашей семье. «Сейчас он скажет, что коньяк — напиток дорогой, для интеллигентов, а водка лучше, полезнее, когда — в умеренных количествах. Он считает… Лично он считает, — они любят лично считать. Лично он считает, что…»
     Нетерпеливый Алексей, выпив, закусил и сказал:
     — Я вообще водку ставлю выше.
     Федор Константинович крикнул в себя: «Замри!»
     — Мне один врач сказал: вот утром стопарик принял, и вечером перед сном — сто лет болеть не будешь, — продолжал Алексей. — Коньяк — это для культурных алкашей, а водка сейчас очень хорошая. А еще лучше самогон.
     Зина, улыбаясь на Алексея (какой он милый, правда, Федя? Простой такой, непосредственный), сказала, что они никогда не варили самогона, Федя (Федору Константиновичу захотелось стукнуть ее) как-то сказал, что…
     — Мама, — тоскливо взмолилась Наташа, — дайте же ему поесть.
     «Ему!» — кто-то повторил в голове Федора Константиновича.
     — Если водку разбавлять, — делился своими знаниями Алексей, — ну, добавил минералки там, градусы ж те же, они ж никуда не деваются, и пить же приятнее и — сразу в кровь. Мой отчим всегда разбавлял, так вы не поверите — его, когда вскрыли, у него печень как у младенца была.
     Федор Константинович кивнул: да, он слышал, что так бывает, водку надо разбавлять. Только бы Зина не выразила удивления: что вы говорите, Алексей, неужели как у младенца?
     Еще Алексей сказал, что сам он не пьет, ну, не очень пьет, вы не подумайте. Ну, я считаю, мужик все должен уметь, ну, сами подумайте: вот ты — мужик, и, там, друзья или, там, день рождения, или работу кончили, а ты — ни-ни, ну что ты — ты что, подкаблучник, тебя что, жена бьет? Но это, конечно, последнее дело, когда все деньги на выпивку уходят.
     — Я в этих делах не знаток, — проговорил Федор Константинович ровным, без выражения голосом. — И дозы себе не определяю. От случая к случаю. У нас в семье как-то так сложилось, что мы… Не знаю. Наташа, по-моему, ни разу пьяна не была.
     — А чего? — удивился Алексей, взглядывая на Наташу. — Зачем себе отказывать? Лично я считаю…
     Зина вовремя перебила его, чтобы никто не узнал, что он лично считает — что муж с женой могут вечером посидеть с рюмочкой или что жена должна после одиннадцати отправляться на поиски мужа, как это, по-видимому, делала его мама. Зина спросила: мяса?
     Он, наверное, почувствовал, что надо похвалить родителей Наташи, и выжал на красивом лице ту самую двусмысленную, промасленную, с подлым намеком улыбочку, с которой простые парни говорят: «Девка у вас, папаша, — во! Очень девка сообразительная». Федор Константинович с мольбой уставился на Наташу: останови его, пожалуйста! Наташа нахмурилась и спросила Зину:
     — Мам, я просила позвонить, ты позвонила?
     Зина кивнула: да, сразу, тетя Эля сказала — она все сделает, ты тетю Элю знаешь: сказала — сделала.
     Федор Константинович вздохнул. Он спросил: вы не болельщик? Алексей, морщась, сказал — нет, и стал объяснять: ну, какой в этом смысл, вот это — когда по стадиону бегают, а ты смотришь? Лучше сделать, там, что-то, жене, там, помочь, по хозяйству, там, что-нибудь.
     Федор Константинович решил ни о чем не спрашивать. Наташа спросила: дядя Олег не звонил? Федор Константинович сказал, что нет, потому что дядю Олега сокурсники пригласили на рыбалку. Алексей тотчас вставил свое мнение и стал сердито учить: вот еще дело, вот это — мотаются мужики на рыбалку, сидят с удочкой. Он лично считает: надо тебе рыбки — ну, сейчас ее навалом, какой хочешь — купи на рынке живую. Там любая рыба есть. Любая. А знаете, есть такая рыба — простипома! Нет? Вы не знали? А у него есть приятель, он сторожем на прудах, так что если вам захочется свежей рыбки…
     — Да, конечно, — согласился Федор Константинович.
     Алексей продолжил объяснять и два раза повторил от начала до конца, ни слова не меняя: пропадать на реке, сидеть там на берегу, время идет, дома ничего не сделано, а лично он считает — ты сначала дома все сделай, а хочешь рыбки живой — продается же за деньги, ты деньги зарабатывай.
     «Может, он волнуется?» — думал Федор Константинович, он не решался взглянуть на Наташу.
     Ни зги волнения не было заметно в Алексее, он вообще ничего подобного в жизни не испытывал. Ни впечатления произвести он не хотел. Так же легко, как к Валковским, он мог войти к английской королеве и толковать ей, не давая себя перебить, что водку надо разбавлять, у отчима печень была, как у младенца, рыбу надо брать на рынке, причем живую, а есть такая рыба — простипома называется. Федор Константинович (боже, как он устал) вдруг представил себе Алексея на завтраке у королевы. «Ваше, это, как это, величество, вы не обижайтесь, слушайте сюда! Вы водку не пейте без ничего, мне один врач, рассказывал… О, о, и сразу вот эту штуку в рот. Ну, как?»
     Федор Константинович тряхнул головой — господи, что только не забредает в нее, когда душу привязывают к столбу, чтоб не чувствовала, не вмешивалась, не смела краснеть!
     Алексей не только не волновался, он полагал, что доставляет удовольствие этим людям, которых он сделал счастливыми: они так рады ему, с таким вниманием его слушают. Он хотел еще больше удивлять и радовать их, и похлопывал Наташу по плечу — она у меня умница. Просто удивительно, что ее никто, блин, не захапал и не потащил замуж. Да нет, вы там ничего такого не думайте, так бывает: девка, бывает, красавица, а образованная какая, как моя двоюродная сестра: с детства пропадала в библиотеке. Ей бабка моя сто раз говорила: «Натаха…, — ее тоже Натаха зовут, — Натаха, нельзя быть умной, тебя замуж не возьмут».
     «Я сейчас крикну или засмеюсь», — выползло у Федора Константиновича в голове. У него горела спина, огонь пошел вверх, подвигал волосы на затылке и начал заливать лицо. Он налил водки в бокал и стал медленно пить. Может, Алексей заметит, что Наташин отец пьет водку, неразбавленную, и отвлечется? Он робко взглянул на Наташу. Она ела, время от времени взглядывая на Алексея, и по лицу нельзя было понять, что она думает. Наверное, она все для себя решила, наверное, это все очень сложно. Наверное, есть какие-то достоинства, которых сейчас не видно. Она, наверное, любит его. Полюбил же он в свое время Зину и женился на ней.
     Наташа повернула голову и коротко глянула отцу в глаза. Она словно хотела сказать: «Все нормально, не волнуйся, никто тебя ругать не будет». Федор Константинович не заметил, что съел весь салат. Зина остереглась делать ему замечание — жених, несомненно, вступится за мужской пол, который имеет право хавать, раз он приносит всю зарплату.
     Главное, чтобы он не позволил себе сальность.
     Этой надежде не суждено было сбыться. В чаше оставались две капли, нарочно для Федора Константиновича. Он их испил. В виду жены и дочери. Кротко, мужественно. Смотрите, как я умираю, если вам так этого надо. В первой капле Алексей развлекал общество, как он это делал в каких-то своих компаниях, достаточно правдоподобно проговаривая: «Абаждите», «Панимаешь» и «Сиськи-масиськи». Зина и Наташа хохотали, а ободренный успехом Алексей все повторял и повторял, выпячивая нижнюю губу, растягивая рот и в третьей сценке оттягивая его книзу. Вторую каплю Алексей все-таки наполнил ядом неприличного намека на какие-то, им одним оцененные половые достоинства Наташи, при этом он подмигивал Федору Константиновичу, предлагая вспомнить молодость, когда Федор Константинович сам лудил девочек направо и налево. Зина, вытирая слезы, говорила:
     — Какой он непосредственный!
     Наташа, то ли смеясь в платок, то ли рыдая в него, говорила:
     — Ой, господи, не могу.
     Федор Константинович смотрел то на жену, то на дочь, то на кривляющегося Алексея и что-то пытался выяснить у себя, что-то очень важное, не связанное ни с замужеством дочери, ни с королевой, ни с ужасом, который свояченица обрушила на его семью, а что-то вообще, какой-то главный в жизни вопрос. Может, вот этот: «А зачем все это? Зачем это все, Господи? Ну, кому это нужно? И почему именно со мной это должно было произойти?»
     Если бы его подвергли пытке, требуя уточнить, что — именно, что он имеет в виду, говоря — это? — он бы не смог, не смог ничего ответить. Он бы бормотал: «Это, вот это, это вообще, все это — то, что вы со мной делаете».
 

Имена и люди

     Позвольте, господа, я расскажу, как мы женили моего брата — фамилия у него, разумеется, та же, что и у меня, зато имен у него… В этом месте вынужден просить вас, чтобы вы набрались терпения. Имен у него где-то на полдюжины больше, чем у меня. У меня их всего семь, кажется. Когда моему отцу понадобилось подать какие-то документы в префектуру (тогда у нас были префектуры), он позвонил мне в Киев и спросил: «Конго, у тебя какое имя в паспорте записано? По буквам, Бобо… Не спеши, Кокуна… Повтори, Гуду… Еще раз, Цин-Цин».
     Вы поняли?
     Дело, видите ли, в том, что мы, мегрелы, заражены каким-то артистическим, то есть в высшей степени легкомысленным отношением к имени человека. Скажем, записывают мальчика Георгием или Давидом, или Иосэбом, а уже через неделю, смотришь, вокруг малыша летает целая стая новых имен, причем на вполне законных основаниях. Взгляните хотя бы на моих братьев. Себя в пример не ставлю, ибо человек я, прямо скажем, неположительный — денег не скопил, карьеры не сделал, ничего во мне замечательного нет. Совсем другое дело мои братья — Антон Иур и Пьер Илиа. Они обнаружили изрядную подвижность и, как это всегда называлось, весьма преуспели. Но я хотел рассказать, как мы женили Илию.
     У нас жениться не так легко, как вы думаете. Это в России молодые люди отпихиваются от невест. Понимаете, чего я боюсь? Боюсь, что не буду понят. Вообще понят.
     Следовательно, требуется представить брата моего Илию.
     По паспорту Илиа — Радамист. Стреляйте меня, однако выяснить, откуда это взялось, я не могу. Не известно даже, кто ходил Илию регистрировать. Это была не мама и, определенно, это был не папа. Вот вам, значит, первая комиссия: человек записан Радамистом, по всем документам проходит как Радамист, а никто, ни один человек во всем белом свете к нему так не обращается. Когда кассир выдает Илие жалованье, она говорит ему: «Петр Кириллович, распишитесь за получку».
     Что-то мне подсказывает, что Радамистом Илию назвала наша бабушка. Ее зовут Соломиа, ей до ста осталось пяток лет. Утром она выходит на балкон, опираясь на тонкий посох, оглядывает свет, неузнаваемо изменившийся (шутка ли, господа, при императорах родилась, когда крестьяне становому приставу в пояс кланялись), и затем медленно, с достоинством удаляется к себе в комнату.
     Илиа — младший, любимец семьи, для него имен не жалели. Для Соломии он Буцхун. Это что-то вроде Скребуна или Поскребыша. Как-то она зашла в свою комнату и услышала шорох под столом. Заглянула — там Илиа скребет ножку стола. Сестра наша Софио (остальные ее имена Гогона, Дудухан, Шой и Джахана), которая, собственно, Илию нянчила, называла его Коко, потом Чупа (пуп), потом Корнель, наконец, остановилась на Пьере. Брат Антон, который записан Георгием, но отзывается на Антона, Иура, Григола, Тедоре и Федора, перекрестил его в Илию. Родители между собой, так чтобы никто не слышал, называют Илию Болё, что значит последыш, и — Вымоленный или Выпрошенный, — к некоторым мегрельским словам трудно подобрать точный иноязычный ключик.
     Как-то я подсчитал, что у нас на четверых набирается тридцать шесть имен. Две улицы нашего села Зан, на которых живет вся наша фамилия, все наши двоюродные, троюродные, четвероюродные дяди и братья, эти две улицы еще ничего, половину хотя бы наших имен могут запомнить, но для остальных… Ну и чтобы не морочить себе голову, для остальных улиц мы все — Кирилевичи. Не Кирилловичи, а именно Кирилевичи, от имени Кириле, на которое отзывается наш отец. Кстати, от всех имен отца, которых, как он утверждает, у него было больше десяти, осталось два: Кириле и Эмирь. Эмирем его зовет Соломиа. Настоящее его имя, под которым его записали, потерялось.
     Мы с Антоном женились рано: Антону шел двадцать восьмой год, мне — двадцать девятый. Илиа, получается, пересидел нас, он как бы нас перегулял, дотянув аж до тридцати двух лет.
     Стало быть, мы отправили Илию в Зан, через месяц в Зан поехал Антон, вся наша фамилия занялась устройством судьбы Илии. Каждый день к нам приходили наши близкие и дальние родственники и докладывали: в таком-то селе, говорят, живут две приличные невесты, в таком-то — три невесты, советуем глянуть на дочку такого-то, а через месяц приезжает на каникулы дочка такого-то. И Пьер и Антон ездили. Поначалу Пьер смущался, он чувствовал себя, ей-богу, в веке так в девятнадцатом. Прямо беда какая-то. За пятьдесят верст, бог знает куда, в поселение, названия которого мы никогда раньше не слышали, никогда там не бывали и никогда в будущем уже не побываем, на пороге синих гор живут, как нам сказали, две неплохие невесты. Говорят, хорошенькие, говорят, от порядочных родителей, что очень важно — чтобы родители были порядочные люди. Вот Антон Иур и Пьер Илиа едут туда, сбиваются с пути, поворачивают не там, где надо, на всякий случай осведомляются: «Госпожа, тетенька, матушка, бабушка, отец, дедушка, между нами, — невесты в вашем селе имеются? Пойми по-человечески, отец, времени мало, говори прямо». Им отвечали: есть! И предлагали проводить до самого дома. Или говорили: нет, ребята, под ваши стати у нас девушек нет, мы тут бедновато живем. Антон потом рассказывал мне: «А теперь рисуй себе такую картину: стою я, доктор медицинских наук, просвещенное лицо (мною наученный, Иур говорил “просвещенный”, а не “просвещённый”), сознательно отдающий предпочтение Аристотелю перед Платоном, и отвечаю колоритному молодому старику: “Отец, нам богатых не надо, нам жена нужна. Жена! На всю жизнь!” — “А-а, — говорил молодой старик, — ну, тогда, молодые люди, вам стоит взглянуть на Христину Хунцариа, но у нее дикие братья, побить могут”. — “Ну их на фиг, — говорил Илиа, — побить могут, что за страсти?”…»
     Приезжали, словом, просились под сень смоковницы перевести дух, благодарили и уезжали. Антон Иур спрашивал Илию:
     — Ну как?
     Пьер не сразу отвечал:
     — Черт его знает. Чего-то не хватает.
     — Чего?
     — Не знаю.
     Случалось, девушка вроде как бы подходила ему, всем была хороша: высока и весома в груди, лицо хорошее, с правильным — в нашем смысле — носом, то есть маленьким и не вздернутым, но (Илиа с сомнением двигал левую бровь) ему не нравились ни черные, ни карие глаза.
     В одной девушке ему не понравился ее голос и то, что она была немного широка в середине фигуры. Антон, осеняя себя крестами, уверял, что никакой полноты не заметил, напротив, на его вкус, она была даже немножко узковата, но Илиа стоял на своем: не спорь, широка, некрасива.
     В другой девушке ему не понравилась ее миниатюрность. В пристрастном описании Антона, эта девушка была сущая куколка: какая-то забавно-игрушечная, с любовью вылепленная, и — вообрази — мелко-барашковые волосы, совершенно африканские, шариком стоят вокруг головы, они ночью не будут лезть тебе в глаза, очевидный плюс, а красота какая, как они, эти мелко-вьющиеся волосы, идут ее аккуратному личику с выразительными серыми глазами и пухлым носиком.
     Что вы думаете? Илюша сказал — нет.
     У Антона закончился отпуск, и его сменил я.
     Я приехал в Зан рано утром.
     Перемены меня не порадовали: серого кобеля Бумбераза Восьмого сменил Бумбераз Девятый, рыжий жеребец Бориа («ветер») пал, черного бычка реквизировали ополченцы. Но самое неприятное — старая корова Муся. Муся, знаете ли. Муся состарилась, ее требовалось забить. Отец говорил, что у него на Мусю рука не поднимется: Муся двадцать три года служила нам, а теперь возьми и забей ее, вы что? Отказались прерывать Мусино житие дядя Порфирий, его сыновья Георгий Лаша и Андриа Иосэб, мои двоюродные дяди Семион, Карчихан, Пимен, Жанполь, Грища, Валер, Павле, Поль, их сыновья Джиджиа, Додо, Кай, Виталь, Цодеб, Малахиа, Бегь, Мосэ, Жорж, Захариа, Карло, Тиберос, Паоло, Леонтий, Акакий, Серго и Сериожа, Бесик и Бесарион, Герман и Германе, Аполлон, Баграт, Мате (Матфей), Лука, Симон, еще один Германе, Эрасто, Николоз, Хухута Руси, Зенон по прозвищу Ушкурь («яблоко»), Ираклий по прозвищу Кенгуру, молчун Трифилий по прозвищу Монхоль, Давид по прозвищу Криса, Эросик по прозвищу Самоубийца и, естественно, семинарист Маркози, а также других фамилий мужчины от Александра Ошбериа (если перевести, то получится «сто Бериа») до Сащи Жоржолиа. Ждали меня. Они все почему-то решили, что у меня достаточно холодное сердце, чтобы зарезать старую, нежную Мусю. Мусю, которую я помнил теленком!
     И вот ее, эту Мусю они заставили меня… Вы понимаете, они меня заставили это сделать. Зачем я согласился?
     Теперь Илию в его жениховских поездках сопровождал я, и, признаться, мне это скоро надоело.
     Мы побывали в почерневших от времени деревянных домиках, бог знает как сохранившихся до нашего времени, называемых по-тюркски одами, в финских домиках старообрядцев, теперь занятых беженцами, в особняках из красного кирпича, в белых игрушечных дворцах приморских сел. Мы встречали простодушных стариков и хитроватых старушек, суровых мужчин… О, один такой тип прямо-таки отпечатался у меня в памяти, а Илиа, когда сел в машину, сказал, что покрылся гусиной кожей, едва этот мужик глянул на него. Мужик был какой-то угрожающе могучий, но не это повергло нас в ужас, а то, как он глядел и как говорил. Представьте, загорелый до черноты небритый мужичина, за всю жизнь не проронивший ни одного ласкового слова, взгляд люто прищуренных глаз под толстыми бровями, представьте себе лицо, в каждой черте которого — притихшая гроза, дерзкая злоба. Нос какой-то совершенно абречий, резко поднимающийся сразу под переносицей, а кончиком пригнутый к губам. И добавьте ко всему этому низкий, туго звучащий голос.
     Мы провели переговоры с огромным количеством девушек и молодых женщин, всегда, понимаете ли, готовых устроить судьбу какой-нибудь задержавшейся в девицах соседки, сестры, подруги. В блокноте у меня записаны имена всех, с кем мы встречались, и пересматривая эти столбики, я нахожу в них отчетливые тюркские и персидские следы, пару вмятин индийского кино (нам предлагали взглянуть на одну Зиту, а как-то нам встретился парень по имени Шака), но самым забавным кажется то, как уверенно растет на сем древе французская прививка — все эти Делизы, Даниэли, Коко, Морисы, Бобо, Жоржи, Жанны полагали, что названы природными, в нашей же долине родившимися именами, меж тем как их в свое время посеял феодаливший в Мегрелии Наполеонов племянник, философ и агроном. В католичество он никого не обратил, но имен французских насеял столько, что три из них заползли и в нашу фамилию: Илиа охотно откликается на Пьера, мой дядя записан Жанполем, две мои тети зовутся Коко и Франсуаза.
     Я б не стал всего этого рассказывать, если бы из-за этого мы с Илией чуть не порезали друг друга.
     Мне показали девушку, в которую сам я влюбился сходу, слету, без надежды сохранить душевный покой, если, конечно, ты человек неженатый и можешь распоряжаться собой, а не как я — погружен в бесстрастный брак по самые брови.
     Главное, она отвечала всем требованиям Илии: была замечательно красива и, как мне показалось, воспитана в крестьянском духе, то есть могла вести хозяйство, рожать детей, кориться мужу. «А глаза не черные?» — спрашивал Илиа. Абсолютно не черные, а настолько светлые, что взгляд кажется доверчивым, даже наивным. «А грудь?» — шепотом произнес Илиа. «Как тебе сказать? Выкормит четверых детей и не повиснет». — «Подбородок не острый?» — Ни в коем случае. «Уши?» — Маленькие, приплюснутые к голове. «Профиль?» — Благородный.
     Мы прыгнули в машину. Проехали верст сорок. Я рассказывал, какая у претендентки походка, как она поворачивает голову, с каким спокойным достоинством, и вдруг Илиа спросил:
     — Как ее зовут, это сокровище?
     — О, у нее замечательное имя, — сказал я. — Ее зовут Жозефина.
     — Останови машину, — мрачно попросил Илиа. — Поворачивай назад, балда стоеросовая.
     Я остановил машину и спросил — что случилось? Он сказал: едем домой, ну вас на фиг, брошу все к чертовой матери, у меня сил никаких не осталось, это мука египетская, наказание, иезуитство.
     Я сказал: это слишком, Пьер, ни один грузин на этой несчастной земле не искал себе жены так долго, так мучительно. Он сказал: что ты мне предлагаешь? Ты предлагаешь мне взять девушку, которую зовут Жозефина? Жо-зе-фи-на! Он стоял возле машины и орал на меня, отвратительно гримасничая: Жо! Зе! Фи! На! Жозефина! Знакомьтесь, мой, так сказать, предмет — Жозефина!? Такие имена надо уничтожать на месте. Приличное имя состоит из одного слога, как у меня, — Пьер!
     Я кричал на него: тебя зовут Радамист, тоже имечко не короткое. Придумаешь для нее новое имя — Бобо или Кики. Он орал на меня: но Радамистом не называется торт, а ты предлагаешь мне взять в жены торт. (Я хочу заметить здесь, что в Мегрелии популярны три торта: «Поль Робсон», «Наполеон» и «Жозефина».) Он орал: Жозефина — слоеное тесто нарезать на полоски, выложить кусочки яблок, смазать маслом и выпекать до золотисто-коричневого цвета, взбить желтки с сахаром до белого цвета, добавить ванилин, крахмал и тонкой струйкой влить кипящее молоко! Ты предлагаешь мне взбитые желтки с сахаром!?
     Я орал на него: полгода, полгода человек ищет жену… Он орал: всё, больше не ищу, кончено, собираю манатки и — назад, идите к черту, женюсь на… у нас в компании армяночка работает, прекрасная девушка, стану первым мегрелом, женатым на армянке. Первым!
     Я орал на него: а глаза у нее какого цвета, не черного? Я орал на него: женись на русской, будете вместе курить на кухне! Он зарычал: убью! И бросился ко мне.
     Я побежал от него.
     Он швырял в меня камни.
     Я увертывался.
     Мы снова стали друг против друга, и я кричал в его сторону: что тебе надо, какую тебе надо жену, что ты ищешь? Он отвечал: мне надо, чтобы женщину не звали, как пирожное, мне надо, чтобы я полюбил ее.
     Я кричал: через месяц от любви не останется ни лепесточка, ни воспоминания, одна только мозговая рвота и мысли о смерти.
     Он кричал: все имеют право на чувство, человек имеет право жениться по любви, я тоже имею право на любовь!
     Я отвечал: ты влюбишься в Жозефину, ты забудешь, как ее зовут, ты захочешь превратиться в крем для нее, ты захочешь вымазаться этим пирожным с ног до головы. Он снова бросился на меня. Я снова бросился от него.
     Он ругался на трех языках. Я — на пяти.
     Он орал — его не интересуют имена: Орха (Ольга), Жужуна, Цицино, Эпра, Эжя, Жениа, Мадонна, Мащя (Маша), Шура, Элисо, Миранда и все названия пирожных.
     Я орал на него: подай список приемлемых имен, чтобы мы не мотались зря по городам и весям, ты сэкономишь нам кучу времени! Он снова крикнул: убью! И схватил меня да горло, да-да, и стал душить меня, старшего брата. Натуральным образом.
     Жаль, что Илиа не захотел взглянуть на Жозефину. Я уверен, он сходу женился б на ней.
     Имейте в виду, господа, что все это было до того, как Илиа встретил Ларису. После этого, между прочим, самая комиссия и началась.
     Однажды Илиа выпил три стакана вина подряд и сказал, что — всё, он нашел, теперь либо под венец, либо в петлю. Мама зажгла свечки, отец подвесил за ногу баранца. Мы не знали, что нас ждет впереди. Если б знали, не радовались бы так.
     Я только через неделю увидел ее. Сразу она показалась мне обыкновенной, в сравнении с девушками, которых предлагал Илии я, так просто никакой. Правда, глаза у нее были зеленые, как у Илии, но вот странное дело, она вовсе не соответствовала тому северному типу женщины, к которому, как мне казалось, Илиа был расположен, а даже наоборот, была отчаянно, если так можно выразиться, восточна. Но любовь дело секретное.
     Илиа назавтра же сделал Ларисе предложение, и был вежливо отставлен. То есть Лариса не сказала ему определенно нет, она сказала, что она подумает, но она думает, что не примет его предложения. Через день он напомнил о себе, и Лариса поморщилась на него: ах, это снова вы? Но я же дала вам понять, что не собираюсь замуж. Потом она говорила, что определенно не хочет замуж, не хочет замуж за Илию, вообще не хочет замуж, вообще замуж ни за кого не пойдет. Потом она говорила, что не знает, что именно не нравится ей в Илии и не нравится ли именно в нем или в любом другом молодом человеке, она не думает об этом, потому что не хочет замуж. Он спрашивал — когда она захочет замуж? Она отвечала, что не знает этого, этого никто не может знать. Он представился ее подругам, перетянул на свою сторону ее двоюродных сестер. Сложились две партии. Одна партия, малочисленная, была на стороне Илии и советовала Ларисе идти за него, вторая партия, многочисленная, не советовала ей идти за Илию.
     Мы выяснили, почему вторая партия не советует Ларисе идти за Илию. Эта партия была уверена, что Лариса может рассчитывать на молодого человека лучше, чем Илиа: моложе и богаче. Через посредников мы вступили в дискуссию с враждебной партией: ради бога, — информировали мы эту партию, — вы можете взглянуть вот на этого юношу, сына богатых родителей, он моложе Илии, но взгляните на его руки — он наркоман, загляните ему в душу — что там, представьте себе, что он лишился родительских денег, и что он может сам? А Илиа сам сделал состояние, у него есть главное — голова.
     Враждебная партия через посредников отвечала нам, что мир клином на Илии не стал, Лариса молода и может подождать. Мы отвечали — ну, конечно, мир клином не стал, и такая девушка, как Лариса, не останется без мужа, но согласитесь и вы, что такая семья, как наша, тоже не останется без невесты: благородные родители, два доктора наук — Антон Иур и Софио…
     Это долгая тонкая восточная дискуссия, она иногда достигала опасной остроты. Ну, скажем, кто-то из враждебной партии, какая-то не очень умная женщина, как нам передали, выразилась в том духе, что лично она всегда презирала деревенских. Тут наш отец потребовал слово в слово передать его ответ этой женщине. Он потребовал передать, что соберет своих детей, посадит напротив ее собственных детей, и пусть они поговорят о… Папа глянул в мою сторону и спросил: «О чем?» Я ответил, закрывая книгу, которую читал: «А-а, вопрос неожиданный, я сейчас обдумываю, как сочетаются, а-а, природоведение и история этноса, а если точнее и, так сказать, применительно к нашей ситуации, то мне кажется, что этнический стереотип поведения…» — «Это потом, потом», — перебил меня папа. Ответ получался острый, но папа стоял на своем. Перед нами извинились и (это был удар) попросили снять осаду с Ларисы: она приняла твердое решение отказать Илии, а вся эта возня, затеянная нами, может создать впечатление, что между нами идут серьезные переговоры, и отвести от Ларисы других женихов или жениха, нас уже это не касается.
     Наши сторонники советовали нам на время ослабить хватку, пусть-де пройдет месяц и пусть Лариса убедится в том, что партии лучше Илии для нее не существует. Илиа сказал: «Черта с два, я отгрызу голову каждому, кто посмеет к ней подойти». Мы пытались влиять на Ларису через посторонних лиц — ну, скажем, встречает Лариса давнюю знакомицу, и та, чуть не приседая от удовольствия, говорит ей: «Я слышала, к тебе сватается Илиа — как тебе повезло!» Гадалке, к которой ходила мама Ларисы и которая сказала ей, что видит в кофейной гуще мальчика с зелеными глазами, папа подарил тысячу рублей и жирного гуся. Нам другая гадалка сказала, что видит девушку в белом халате, а Лариса как раз закончила медицинский техникум.
     Все выше сказанное лишь малая часть изнурительной кампании, нами, в конце концов, выигранной. В ней случались моменты, когда на пороге отчаяния Илиа жаловался мне: «Какая-то соплячка с какой-то дикой фамилией Чачава всю душу из меня вымотала. Я ей устрою сладкую жизнь, когда она все-таки станет моей женой». — «La femme fatale, получается», — говорил я. «Какая к лешим fatale? Просто дура!» Случались моменты, когда хотелось заложить бомбу под Зугдиди и взорвать его, к чертовой матери, вместе с Ларисой и всем ее сумасшедшим родом.
     Продолжалось это долго. Илиа совершенно вымотался. Когда казалось, что все доводы исчерпаны, все карты выложены на стол и сил никаких не осталось, что-то в Илии пробивалось, развертывалось и гнало его в Зугдиди, и он снова приходил к Ларисе и напоминал о своем предложении.
     Однажды она сказала: «Я согласна», и Пьер, как мне он потом рассказывал, почувствовал усталость. Мама всхлипнула в фартук. Отец перекрестился, впервые в жизни, и три раза проговорил, также впервые в жизни: «Имя Твое, Господи!» Это что-то подобное русскому «Слава Богу». Соломиа вспомнила, что выходила замуж босая, а первой обуви дождалась, когда родила второго сына. Старший брат нашего деда, Гедеон, которому было тогда двадцать лет и он уже был отцом троих детей, посадил ее на коня и привез домой. На въезде в Зан она увидела мальчика лет тринадцати, тоже босого. Глянув на Соломию, мальчик сказал: «Я не буду жить с этой крысой».
     У нас все было не так.
     У нас жених был на девятнадцать лет старше нашего деда (в таком возрасте у деда уже был внук). Невеста была в итальянских туфлях. Привезли Ларису в немецком авто. Соломии в первый вечер в доме мужа дали кусок кукурузной лепешки, — а мы забили быка и вообще съели десять поросят, пятьдесят петухов, пятнадцать индеек, выпили восемьсот литров вина.
     Мир продвинулся далеко вперед, это очевидно.
     Но не это сверлит мне мозг, господа, не это, а вот что.
     Лариса и Пьер родили мальчика, я уговорил их назвать его Мироном. И вот когда Лариса рожала девочку, а мы — я, Пьер Илиа, Мирон и Антон Иур — сидели в вестибюле родильного дома, толстый Пьер (он растолстел) вдруг скромно вздохнул и сказал, чуть толкнув меня плечом, что (ты только не удивляйся, я сам не знаю, почему я так решил), сказал (вот забрело в голову, забрело уверенно, так бывает, когда в голову приходит очень правильная мысль), сказал, что (ты, конечно, не поверишь и вообще рассердишься на меня), сказал, что назовет дочку Жозефиной.
     Вот так вот. Жозефиной.
     Мне следовало схватить его за горло и сдавить так, чтобы у него зенки на лоб полезли. Но я ни слова не сказал Илии. Делайте что хотите, мне все равно.
     Сейчас Жозефине четыре года. Вот полный список ее имен: Зефина, Марджана, Меника, Теона, Цициа, Коко, Медея.