Лариса Маркиянова. К вопросу о счастье

Лариса Маркиянова родилась и живет в Чувашии. Окончила физико-математический факультет Чувашского государственного университета. Работает ведущим инженером на электроаппаратном заводе.
Вот уже несколько лет с удовольствием пишет рассказы и повести.
Публиковалась в журнале «Наш семейный очаг» (г. Хабаровск).
Лауреат литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" – 20 10.

ЛАРИСА МАРКИЯНОВА

Осенние хлопоты

     Когда Валентина услышала от своей близкой подруги о том, что ходят упорные слухи, якобы у ее мужа, Виктора, есть любовница, это было для нее как гром среди ясного дня. Чего-чего, но такого она от Виктора никак не ожидала. В ее понимании любовник должен быть скользким как угорь ветреным типом, выглядеть как лощеный хлыст с напомаженными прилизанными волосами, узенькими усиками, с наглым масленым взглядом, в дорогом костюме с искоркой, с хризантемой в петлице и тростью. Ее же Виктор был обыкновенным — спокойным, рассудительным, хозяйственным мужиком, с золотыми руками и таким же характером. Глава семьи, настоящий отец их шестнадцатилетней дочери, муж с восемнадцатилетним семейным стажем. И вдруг такой финт.
     И все-таки сначала Валентина не придала этому факту должного внимания. Конечно, царапнуло по сердцу, но тут же засомневалась, а подумав, успокоила сама себя: не может быть, ерунда, сплетни. Но когда она спросила его в лоб, было ли у него что-нибудь с некоей фифочкой по имени Маргарита, ни капли не сомневаясь в его ответе, что, мол, не было ничего, ни сном, ни духом, вранье все, брешут нехорошие люди, наговаривают, и вдруг услышала совершенно ошеломительное: да, все было, люблю другую, а раз ты все знаешь, то нечего и таиться, ухожу к ней. В тот момент Валя, пожалуй, впервые в жизни испытала шок. Она не закричала, не заплакала, не забилась в истерике, вроде бы даже ничто в ней не шелохнулось, только сердце как будто кто-то сильно сжал ледяной ладонью и долго не отпускал, так что ей показалось, что еще мгновение, и она умрет. И светлый день в окне вдруг померещился ночью. И потолок над нею вдруг уехал вбок, а батарея подпрыгнула и больно ударила ребристым чугунным боком по голове.
     …Она лежала щекой на холодном пыльном линолеуме и думала о том, что вот с нею случился обморок, но какой-то неправильный обморок, без потери сознания. Сознание наоборот как-то странно обострилось и десятки дум одновременно думалось. О том, что как вот теперь растить одной без мужа дочь. О том, что оказывается, вся ее прошлая жизнь была неправильной, раз пришла к такому печальному финалу. О том, что уборку надо делать, вот под кроватью пыль лежит. О том, что Виктор ее и не любил никогда, и почему она была так уверена в обратном. И даже о том, что хорошо еще, что она успела сделать годовой отчет, а то как бы она его теперь делала в таком состоянии.
     А Виктор ничего этого не видел. Он в это время в соседней комнате укладывал в большую дорожную сумку свои вещи, чтобы покинуть этот дом навсегда. Уйти в другой, где его ждет любимая женщина с красивыми серыми глазами и красивым именем Маргарита.
     Валентина наконец с трудом встала, прикрыла челкой ссадину на лбу от батареи, оправила халат и пошла к Виктору.
     — Где мой серый джемпер? — спросил Виктор.
     — На балконе.
     — Что он там делает? — удивился муж (пока еще муж).
     — Сохнет. Я его выстирала.
     — Нашла время, — буркнул он.
     — Извини, я как-то не подумала, что ты можешь бросить нас с Алькой и уйти к любовнице. Отложи свой уход до завтра. К завтрашнему утру он высохнет.
     — Сложи мне его в пакет мокрым.
     — Сложу. Но только завтра. Тебе все же придется задержаться. Ты забыл, что завтра мы решили закупить картошку? Или это я должна ворочать мешки, грузить их в машину и потом ссыпать в погреб? Обеспечь нас с Алькой картошкой на зиму и иди на все четыре стороны.

     Так Виктор остался еще на один день. Спал он в комнате дочери на Алькиной кровати.
     На следующий день, как и было ранее сговорено с братом Виктора Аркадием, они втроем поехали за картошкой, удачно купили на рынке оптом десять мешков картошки, отвезли на грузовом такси в хозблок в их дворе и ссыпали в подвал. Два мешка картошки занесли домой и пересыпали в деревянный, утепленный пенопластовыми листами ящик на балконе. Валентина по-быстрому отварила новой картошки, открыла прошлогоднюю банку маринованных огурцов, выставила мужикам начатую бутылку водки, собралась и ушла в магазин. Ей ничего не нужно было в магазине, просто не хотела быть дома сейчас. Наверное, подвыпивший Виктор сейчас рассказывает Аркадию, как ему надоела эта однообразная жизнь со старой женой. Как ему хочется все начать заново с молодой и красивой женщиной. Что ж, быть может, она сама виновата отчасти, что не сумела удержать мужа. Плохо ухаживала за собой, плохо ухаживала за мужем. Вот и результат. Было почему-то больше жальче Виктора, чем себя. Ей проще, она остается дома, в привычной обстановке, с дочерью. А Виктору в сорок шесть лет надо начинать все заново, приноравливаться к вкусу и привычкам малознакомого в сущности человека. А ведь не мальчик уже, и здоровьишко уже не как у двадцатилетнего. А этой молодухе плевать, она его жалеть вряд ли будет, загонит еще насмерть мужика. Это Валентина его жалела, попусту не гоняла, давала в выходной отдохнуть после трудовой недели, сама все старалась сделать. Вот и достаралась. Альку жалко. Она еще не в курсе. Сейчас у нее практика в другом городе. Звонит домой каждый день, но Валентина, разумеется, ничего ей пока не скажет. Чего раньше времени девчонку расстраивать. Приедет, сама все узнает.
     Валентина купила пачку соли, четвертинку черного хлеба (ей одной много не надо) и пошла домой. Она была уверенна, что никого не застанет: Аркадий торопился домой, им с женой надо еще в деревню к теще смотаться, а Виктор, конечно же, воспользовался ее отсутствием, чтобы слинять к Маргарите, прихватив свой любимый серый джемпер с балкона.
     Но Виктор был дома. Он домывал посуду, потому что терпеть не мог беспорядка и никогда не оставлял за собой грязную посуду.
     — Картошка куплена. Джемпер высох. Я могу идти?
     — Можешь. Тебя никто не держит. Но раз ты спрашиваешь, может быть, ты поможешь привезти с дачи банки с соленьями и вареньями? Тебе на машине сделать пару рейсов — раз плюнуть. А нам с Алькой потом две недели мотаться на автобусе да банки эти тяжеленные волочить.

     Они едут в своих «Жигулях» на дачу. Дача досталась Валентине от покойных родителей. Совсем недалеко от города и автобус ходит регулярно. В свое время Валентина совсем не радовалась этому дачному счастью. Считала только обузой. Всем говорила, что ни в коем случае не будет как дура торчать по выходным на участке кверху попой, копаясь в земле как навозный жук. Но как-то быстро втянулась в огородно-дачные дела, тем более что рука у нее оказалась легкой (видно, в маму пошла) и все, что она сеяла и втыкала в землю по весне, росло буйно и радостно, давая щедрый урожай. Прямо на даче, на газовой плите варила она варенья, тут же солила огурцы и помидоры и умудрялась даже закатывать салаты и всевозможные приправы. В этом году уродилось видимо-невидимо яблок. С несчастных четырех яблонь народилось столько яблок, что и повидло и варенье наделали, и соков нагнали сорок литров, и вино яблочное сделали, и на зиму уложили в четыре ящика. Раньше проблем с доставкой не было: по мере необходимости Виктор садился за баранку и привозил все, что наказывала Валентина. Но теперь привозить будет некому и не на чем, поэтому, пока есть возможность, надо перевезти все домой — и в погреб.
     Машина катит по дороге. Погода исключительная: ясно, солнечно и тепло. Но это уже последнее тепло. Октябрь. Синоптики предупреждают, что со следующей недели ожидается резкое похолодание и проливные дожди. «Вот и лето прошло, словно и не бывало». Вот и жизнь проходит. Вот и счастье ушло… Валентина вздохнула и посмотрела за окно, на строй берез, что росли вдоль дороги. Тонкие, стройные, все как на подбор, маленькие желто-ржаво-яркие листочки — как новенькие рубли. Красиво. Но грустно. Завтра воскресенье. Завтра она ничего не будет делать: ни готовить, ни убираться, вообще ничего. А зачем? Мужа нет, дочери нет. Для себя, любимой? Ей и так сойдет. Дел, конечно, куча, да плевать. А то за всеми этими делами просмотрела главное — человека. Хотя, собственно, что она должна была делать, чтобы не просмотреть? Лежать рядом на диване, смотреть бесконечные футболы и спортивные соревнования, поглаживая его по головке да кормя с ложечки? Что случилось, то случилось. Главное сейчас для нее — выйти с наименьшими потерями из этой ситуации. А теряет она только одно — мужа. На квартиру он, похоже, не замахивается. Да и как ее делить, двухкомнатную хрущевку? К тому же эта квартира досталась Валентине от ее бабушки. Подруга Валентины Женька, которая проинформировала ее насчет Маргариты, сообщила, что у Маргариты однокомнатная квартира, в которой она проживает вдвоем с котом. Теперь будут жить втроем: Маргарита, кот и Виктор. Странно все это. Ее муж Виктор и вдруг какая то Маргарита. Странно.
     До дачи доехали быстро. Валентине за ее думами показалось даже, что мгновенно. Пока Валентина возилась с банками, укладывая их в коробки, перекладывая старыми газетами, чтобы не побились, пока наполняла пакеты морковью и свеклой, Виктор, чтобы не простаивать, взял лопату и пошел перекапывать участок. Валя права, надо по возможности помочь напоследок переделать дела, а то потом им с Алей достанется. Он копал ловко, хоть и не спеша. Виктор по гороскопу был тельцом, рожденным в год собаки, и поэтому был нетороплив, но основателен во всем. Терпеть не мог недоделанных дел. Они занозой сидели в голове и не давали покоя. Когда год назад Валя отправила его в санаторий отдохнуть и подправить свое давление, которое стало то подпрыгивать, то падать, и подлечить гастрит, то, встретив там Риту, он сразу почувствовал в ней родственную душу. Рита тоже была тельцом, и по гороскопу, и по духу. С ней было спокойно, неторопливо. Не то что с Валей. У той все время аврал, все время тысяча неотложных дел, которые надо непременно переделать именно сегодня, именно сейчас, как будто последний день существует белый свет. Он привык к этому, и если бы не встреча с Ритой, так все и шло бы дальше. Он по-своему любил Валю, очень любил дочку Алю, но любил теперь и Риту. Всех по-разному, но всех одинаково сильно. Жаль, что мораль современно общества не позволяет официально жить на две семьи. Он бы сумел, не напрягаясь, жить и с Валей, и с Ритой. И все бы были счастливы. Хотя, нет. Он бы сумел, Рита бы сумела, а Валя нет. Она максималистка, ей или все, или ничего. Со своим отношением к жизни ей и так нелегко приходится, а тут он еще нож в спину вставил. Виктору было тяжело от сознания, что он фактически предает жену и дочь, оставляя их один на один с проблемами. Он-то начнет жизнь заново, а им каково? Тем более что у Али сейчас переходный возраст, учеба в колледже на первом курсе далась нелегко, а он тут ей такую подножку ставит. Но, что делать, если все так сложилось, если карты так легли? Он копал и копал. Уже Валентина все сложила и погрузила в багажник и на заднее сиденье машины. Уже начинает смеркаться, а он все копает. Валентина вздохнула, взяла другую лопату и встала рядом. Глядя на них, никто бы не подумал, что эти люди собрались расстаться, так слаженно и красиво они работали, так гармонично смотрелись со стороны.
     Дома они все разгрузили, расставили в кладовке. Виктор часть банок унес в погреб. Валентина сготовила ужин, молча поели. Когда она убирала со стола, а Виктор мыл посуду, вдруг с горечью сказала:
     — Как я Альке скажу про тебя? Как обухом по голове девчонку. Ей сейчас поддержка нужна, а тебя бес в ребро ударил. Да и дел сейчас невпроворот. В ванной комнате ремонт надо делать, дверь на балконе утеплить, а то опять Алька мерзнуть всю зиму будет. Хотя бы сахар и муку по мешку с базы нам привез, чтобы на зиму хватило. А потом — черт с тобой, вали на все четыре стороны, к молодой под бочок.
     В воскресенье было еще темно, и, следовательно, совсем рано, когда Валентину разбудили непонятные звуки из ванной. В ночной сорочке босиком она прошла к ванной, тихо приоткрыла дверь, заглянула. Виктор в старом трико и штопаной рубашке мастерком скоблил стены, снимая с них остатки старого клея. Еще весной кафельные плитки в ванной комнате стали отставать и отваливаться. Пришлось их полностью снять. Ванная комната с тех пор смотрелась жалко и неряшливо. Уже и новые плитки были закуплены, и два мешка клея стояло в кладовке, ожидая своего часа, но все руки никак не доходили до ремонта.
     — Ты что делаешь? — сипло произнесла Валентина еще не проснувшимся голосом.
     — Ремонт, — лаконично ответил муж, — не вам же с Алей потом плитки клеить. Свари мне кофе.
     Валентина сварила кофе, как любил Виктор — чтобы крепкий, с молоком, много сахара, а сверху пышной шапкой пенка. Сделала бутерброды с маслом и сыром, позвала Виктора. Валентина посмотрела, как он с аппетитом ест, и вышла из кухни. Что ж, пусть поест напоследок в родном доме, пусть сделает ремонт в ванной. А потом пусть идет к Маргарите. Валентина не будет мешать ему начать новую жизнь. Пусть будет счастлив в той новой жизни, если сумеет. А они с Алькой постараются остаться счастливыми в этой жизни. Если сумеют. В чем Валентина была совсем не уверена. А если честно, то была уверена совершенно в обратном: счастье и покой лично ей уже не светит. Будет доживать дни. Только сейчас она остро поняла, как ей не будет хватать Виктора, как хорошо и светло было все раньше, как плохо и темно будет дальше. И почему она этого не понимала? Вот уж воистину: имея, не бережем, потерявши плачем. И Валентина пошла обратно к своей постели плакать, зарывшись в подушку, чтобы не услышал Виктор. Она наревелась вволю, потом тщательно умылась на кухне, выпила кофе. Одела старый халат, повязала волосы платком и пошла помогать Виктору. И опять работалось им слаженно.
     К вечеру две стены были выложены. Ванна начинала приобретать благородные черты. Плитки были выбраны очень удачно: до половины стены темно-бежевые с разводами, потом бордюры с лилиями, а потом светло бежевые.
     — Если очень торопишься уйти, то иди, я сама доделаю, — неожиданно для себя произнесла Валентина. И не хотела, а вдруг сказала. И сама испугалась: дернул черт за язык, а вдруг действительно уйдет. Виктор промолчал, умылся, поужинал и пошел спать в Алькину комнату. В течение последующих пяти рабочих дней после работы они доделывали ванну. Работали практически молча. К выходным ванна была как новенькая: светлая, аккуратненькая, вся в бежевых тонах, вся праздничная, как курсант на параде.
     В субботу с утра Валентина сходила в хозяйственный магазин, купила для ванной новую штору — бежевую с лилиями, новый светло-коричневый коврик и даже пару новых полотенец. Виктор тоже не сидел без дела. С утра на машине он сгонял на базу, привез два мешка сахара и мешок муки, потом снял с петель балконную дверь и стал утеплять ее.
     Валентина поставила тесто, испекла пиццу. Давно она не делала пиццу, большой любитель до которых был Виктор. Молча возилась на кухне, руки сами знали дело, и поэтому голова полностью была занята думами. А думала о том, что зря она Виктора держит. Решил идти, так пусть катит к своей Маргарите. Всех дел все равно не переделаешь. А так резину тянуть — растягивать расставание, то есть растягивать боль. Лучше уж разом, отсечь одним ударом, поплакать и забыть. Забыть не получится: — двадцать лучших лет жизни не вырвешь из жизни, как страницы из книги, — так хоть рана скорее затянется. Через десять дней приезжает Алька, до этого времени лучше чтобы все разрешилось. Или она надеется таким способом оставить Виктора в семье? Подсознательно — конечно, надеется. Но умом прекрасно понимает тщетность этих потугов. Пусть идет с богом. Скатертью дорога. Усмехнулась, вспомнив рассказ Михаила Зощенко «Как жена не дала мужу умереть». Там жена, узнав от мужа, что он тяжело болен и собрался умирать, завопила, что сначала пусть ее обеспечит материально, а потом умирает. Мужик, еле волоча ноги, каждый день ходил деньги добывать, и, в конце концов, за заботой да работой окончательно выздоровел и остался на этом свете. Так и она, Валентина, видно, собралась мужа оставить рядом.
     В соседней комнате слышен стук молотка: Виктор работает, обеспечивает тепло дочери. А мысли, небось, рядом с разлюбезной Маргариточкой. И откуда она только взялась на их голову? Ведь надо же быть такой дурехой, чтобы лично, своими ручками, отправить мужа в санаторий. Женька ведь ее предупреждала, разные подобные случаи рассказывала, как мужья после санаториев да домов отдыха приезжали домой только для того, чтобы вещички собрать. Но Валентина отмахивалась, не слушала, была твердо уверена, что с кем-с кем, но только не с Виктором… Не зря говорится: ни от чего нельзя зарекаться.
     Валентина сунула в духовку картошку в горшочках, взялась за пиццу. Пусть мужик поест по-человечески. Еще не известно, какая эта Маргарита кухарка да хозяйка. Наверняка будет ходить голодный да не обихоженный. И надо ему с его зарплаты купить зимние ботинки, а то эти уже совсем развалились. Молодой жене будет не до ботинок мужа, наверняка все его деньги будет транжирить себе на бирюльки.
     Зазвонил телефон. Звонила Женька.
     — Твой еще не ушел?
     — Нет пока. Балкон утепляет Альке.
     — Хоть это догадался. Слушай, мне тут адресок дали: бабка колдует на возврат мужей, закрывает дорогу к любовнице. Нашепчет на соль, подсыплешь ее ему в еду и обратно приворожишь к себе Виктора. И недорого берет. Пойдем прямо сейчас?
     — Не пойду я, Жень. Что будет, то будет. А то останется со мной, а думать будет о ней. И будет его душа рваться на части. Пусть идет, если решил.
     — Смотри, как знаешь. Тебе жить. Только, Валя, обижайся — не обижайся, но я так тебе скажу: кроме белого цвета и черного цвета в мире существует еще огромная гамма цветов, тонов и оттенков. Слишком уж ты прямолинейная да бескомпромиссная. В твои-то годы давно пора поумнеть.
     — Значит, не поумнела.
     — Да уж. В сорок лет ума нет — и не будет. Ну, как хочешь, подруга. Когда твой совсем уйдет — позови. Я примчусь тебя утешать, а ты мне будешь плакаться в жилетку. В себе держать беду нельзя, а то душа не выдержит и сердце лопнет.
     — Лады. Позову.
     Виктор все стучит. Уже и пицца испеклась и жаркое готово. Валентина сделала салат из последних помидоров, что собрали на даче, накрыла стол. Позвала Виктора обедать. Сама за стол не села, потом поест. Пора отвыкать от совместных обедов-ужинов. Пора привыкать к одиночеству. Набросила плащ, якобы пошла в магазин.
     Шла по ковру из опавших листьев, печалилась. Погода ей сочувствовала — плакала мелким как пыль дождем. Осень года совпала с ее осенью жизни, непогода — с ее душевной непогодой. Впереди зима, а значит, бесконечные студеные ночи, тоска, промозглый холод. И до весны — как до Америки. А весны в душе уже и не дождаться никогда. В общем, полная безнадега. Эх, жизнь наша — жестянка. А ведь еще совсем-совсем недавно, буквально несколько дней тому назад, ее жизнь кипела, планов было громадье и казалось, что впереди ее ждет много чего замечательного и распрекрасного. Ладно, чего уж там. Наверное, это временная депрессия. Все пройдет, как с белых яблонь дым. Солнышко еще выглянет. У нее осталось самое главное в жизни — Алька. Будут потом внуки, будет свет и в ее окошке. И все-таки ныло и ныло в груди, как зубная боль. Жить можно, но тошно.
     Зашла в гастроном, купила себе шоколадку. Говорят, что шоколад повышает настроение. Вряд ли ей поможет, но попробовать стоит. Выйдя на улицу, развернула обертку, отломила кусочек, сунула в рот. Жевала машинально, не чувствуя вкуса: чисто глина. Остановила проходившего мимо мальчишку лет семи: «Хочешь шоколадку?» — и, получив утвердительный кивок, сунула в его ладошку плитку.
     Едва вошла в квартиру, сразу почувствовала: Виктора нет. На полочке в прихожей лежали его ключи. Вот и все — ушел. Переделал все дела, дождался ее отсутствия, собрался и ушел. «У-у-у-у!» — завыла как больная старая волчица и тут же замолчала: стало стыдно. «Вот и лето прошло, словно и не бывало. Мне немало дано, только этого мало! Только — только — только — то-олько этого мало!» — запела-закричала отчаянно бравурно. Скинула плащ прямо на пол в прихожей, в сапогах прошла в зал по ковру, плюхнулась с ногами на диван. Пододвинула журнальный столик, сняла трубку с телефона.
     — Женек, привет! Добрый день, говоришь? Кому добрый день, а кому и ночь беспросветная. Ушел мой! Совсем! Приходи слезы мои ясные вытирать, грусть-тоску мою развеивать. Купи вина по пути, гудеть будем! Фиг ли нам, красивым да одиноким! Жду!
     Лежала на диване, смотрела в потолок пустыми распахнутыми глазами. Было ясно: жизнь ее закончилась. Теперь будет жизнь после жизни.
     Женька примчалась мгновенно, Валентине показалось, что прошло не больше пяти минут. Подруга выставила на стол красивую бутылку какого-то вина, перевязанную коробку с тортом и полпалки колбасы.
     — Валя! — взмахнула она руками, — ты почему ходишь по квартире в грязных сапогах? Это ты-то, чистюля и аккуратистка! Не успел еще диван остыть после ухода Виктора, а ты уже покатилась в пропасть. Если так пойдет, то ты через месяц будешь бомжихой, старухой и алкоголичкой!
     — Не буду, — успокоила ее Валентина. — Это минутная слабость. Я сейчас соберусь, и все будет как надо. Мне раскисать нельзя.
     — Вот именно! У тебя же Алька еще на ноги не встала. Да и ты у нас женщина не старая, в полном соку. Как говорится, жить да радоваться. Ставь быстро чайник, режь колбасу да рюмки доставай. Будем поправлять твое настроение.

     Через час, когда бутылка опустела, коробка тоже наполовину опорожнилась, две подруги сидели на диване рядышком полуобнявшись, голова к голове, и вполголоса пели: «Сняла решительно, пиджак наброшенный…» Слаженный дуэт резко оборвал звонок в дверь.
     — Кого еще черт принес? — недовольно пробурчала Женька. Валентина пошла открывать.
     На пороге стоял Виктор.
     Валентина растерянно посмотрела на него:
     — Ты что-то забыл?.. Джемпер? — догадалась она.
     — Ключи я забыл от квартиры, поэтому и звоню, — сообщил Виктор. — Да вы, я тут вижу, гуляете на пару, — заглянул он в зал.
     — Гуляем! — подтвердила Женька. — А что? Имеем право!
     — Имеете, — согласился Виктор. — Что за праздник, если не секрет?
     — Именины у меня! — выпалила Женька. — Сегодня день святой Женьки.
     — Надо же, и такая святая есть, — удивился Виктор.
     — А в жизни чего только не бывает! — сообщила захмелевшая Женька. — Например, мужья после двадцати лет совместной жизни от жен к молоденьким переметываются. И при этом распрекрасно себя чувствуют. И глаз бесстыжих от людей не прячут, как будто так и надо!
     — Жень, притормози, — попросила Валентина и легонько подтолкнула Виктора в сторону кухни. Прикрыв за собой дверь, она спросила:
     — Так за чем же ты все-таки вернулся?
     — Ты знаешь, Валь, я чего подумал… Дел-то еще недоделанных куча осталась. Ремонт на кухне — раз. Обшить балкон вагонкой — два. И потом, крышу у дачи давно надо перекрывать, а то не сегодня-завтра начнет течь. Да дело и не в делах. Просто… В общем, Валя, никуда я не уйду.
     — А… Маргарита как же?
     — Мы с ней сейчас поговорили об этом. Она привыкла жить одна. А я привык жить с тобой и Алей. Да и вообще… Не знаю, как сказать… Просто я, как собака, чувствую, что мое место здесь, рядом с вами. Если ты не возражаешь, я бы остался. Совсем. Ты ведь не возражаешь?..

К вопросу о счастье

     Генрих Адамович сидел в кресле, вальяжно развалившись. Секретарша Наташа сняла с подноса крошечную чашечку дымящегося кофе, осторожно поставила перед ним на черную лакированную поверхность массивного стола и, стараясь не стучать шпильками, вышла. Своего нового шефа она не любила и боялась. То ли дело с прежним хозяином этого кабинета, с Виктором Васильевичем. С ним можно было и похохмить, и пококетничать под игривое настроение, и запросто отпроситься на полдня, и попросить походатайствовать о том, чтобы ей выписали разовую материальную помощь. С Генрихом Адамовичем такие штучки недопустимы, знающие люди ей шепнули, что с ним надо держать ухо востро и бегом исполнять все его задания, если хочешь усидеть на своем месте. Наташа очень хотела, ее устраивало все: и зарплата, и непыльная работа рядом с домом, и то, что вокруг вертелось много интересных мужчин, с которыми можно было завести дружбу. Ее не устраивало только одно — новый шеф. Она приглядывалась к нему уже третий день, что он сидит в этом кресле, и сделала для себя предварительный вывод, что Генрих Адамович — мужик говнистый, но надо к нему притерпеться и найти подход. Выйдя из кабинета, она с облегчением вздохнула и плеснула себе тоже кофейку в изящный позолоченный бокал.
     Новый заместитель начальника управления после ухода секретарши продолжал не двигаясь сидеть в кресле. Сидеть в мягком дорогом из натуральной кожи кресле было очень комфортно. Кондиционер мягко навевал прохладный воздух, и не верилось, что за слегка тонированными стеклами изнывал раскаленный город. Наконец он смог позволить себе вот так расслабленно посидеть в тиши и прохладе. Эти минуты были наградой за долгие-долгие годы кропотливого труда для достижения долгожданной цели. Цели, к которой он шел напролом, через бессонные ночи, через изнуряющий труд, порой круша преграды в виде невыполненных обязательств перед людьми, которым он действительно был обязан, обрывая связи с близкими по духу людьми и наводя мосты дружбы с людьми, ему неприятными. Но цель была поставлена и она оправдывала все средства для ее достижения. На губах Генриха Адамовича играла таинственная полуулыбка, которой позавидовала бы Джоконда. Он был очень доволен собой. Он смог! Он настоящий мужик, который вправе гордиться сам собой! Он вполне может сказать о себе, перефразируя Пушкина: «Ай да Генрих! Ай да сукин сын!» Впрочем, расслабляться еще рано. Конечно, он уже заместитель начальника управления, и ни одна собака в мире не сковырнет его с этого места. Но он еще не начальник управления. Через полтора года Сергею Сергеичу исполнится шестьдесят, и его, Генриха, задача сделать все возможное и невозможное, чтобы Сергея Сергеича немедленно ушли на пенсию, когда подойдет этот срок, и назначили на его место Генриха. Так что расслабляться нельзя, пора закатать рукава и энергично взяться за работу. Почивать на лаврах будем потом. Генрих Адамович стряхнул с себя состояние сладостного упоения, снял, протер очки и одел их вновь, энергично потянулся до хруста в плечах. Он поднялся, взял кофейную чашку, вышел в комнату, предназначенную для его отдыха в перерывах между трудовыми порывами на благо родного управления, выплеснул содержимое чашечки в раковину, умылся холодной водой, насухо вытерся. Потом внимательно посмотрел на свое отражение в овальном зеркале, подмигнул себе и поспешил в кресло, чтобы немедленно начать упорно и методично вникать в бумаги, лежащие на столе…

     Вернувшись домой поздно вечером (отпустив по окончании рабочего дня домой секретаршу, он просидел почти до 9 часов вечера), Генрих Адамович разулся в прихожей, в спальне с облегчением скинул галстук, снял костюм и рубашку и в одних трусах и носках отправился в душ. Прохладная вода вместе с потом смыла и усталость, освежила, взбодрила. Когда он в махровом халате и домашних шлепанцах вышел из душа, на кухне домработница Ольга Васильевна уже разогревала ужин, сноровисто резала овощи на салат. Он с удовольствием обильно поужинал, потом пробежался по газетам, подремал около телевизора. Виолетты не было дома, она с подругой (или с другом?) на несколько дней умотала развеяться в Лас-Вегас, но ему было не привыкать к ее частым и длительным отлучкам. Конечно, ее всегда можно услышать по мобиле, но такое желание у него возникает исключительно редко. И, слава богу, что они встречаются и видятся не часто — чем реже, тем лучше для обоих. Он нисколько не сомневался, что у Виолы есть любовник, возможно, не один. Конечно, при желании вычислить это не сложно. Достаточно просто обратиться к частному детективу, который через месяц положит ему на стол полное досье на похождения супруги. Только зачем? Пусть развлекается, лишь бы не делала это слишком открыто и блюла внешнюю пристойность. Но Виола не дура, она прекрасно понимает, что ее благополучие напрямую зависит и от него, Генриха, и от его положения в обществе. Следовательно, она не будет мешать его карьере и выставлять свой блуд напоказ. Хорошо, что у них огромная квартира с отдельными спальнями для него и для нее, и зачастую он даже так и не узнает, когда же она вернулась домой и вернулась ли. Сына и дочь он тоже отделил, у каждого своя квартира, своя жизнь. Зато теперь благодать: просторная квартира в элитном доме, соответственно укомплектована, с фантастической звукоизоляцией, что крайне важно для него, достаточно он в детстве и юности поболтался по баракам и общагам с их гнилыми дощатыми перегородками, за которыми почему-то вечно обитали любители пьяно горланить все ночи напролет. Он отправил Ольгу Васильевну домой (хорошую, кстати, нашел он в этот раз домработницу, надо будет прибавить ей зарплату) и завалился голышом спать на широченную кровать. В сон он провалился мгновенно, спал крепко, без снов, чтобы утром ровно в шесть как штык подняться, умыться и отправиться на работу. Железным правилом Генриха Адамовича было: появляться как минимум на час раньше до официального начала рабочего дня и уходить не раньше чем через час после его окончания. На деле выходило, что на работе он проводил намного больше времени. Это было одной из причин, за что его тихо ненавидели подчиненные. Впрочем, причин для ненависти было предостаточно. Любил ли его кто-нибудь из коллег? Однозначно нет, и Генрих Адамович прекрасно знал об этом, но ничуть не печалился по этому поводу. Он не нуждался ни в чьей симпатии и тем более любви. Эти сантименты не для него, нужно экономить время и силы для главного — работы, как средства достижения высшей цели его жизни, а именно — высокого положения в обществе, а, следовательно, власти и материального благополучия. Он все просчитал, реально оценил свои возможности и сделал вывод — он должен непременно стать начальником управления и доработать в этой должности до пенсии, так как эта должность — его потолок. Но есть еще возможность расширить само управление путем вливания в него нескольких небольших, но влиятельных учреждений, доведя тем самым класс управления от крепкого середнячка до весьма и весьма солидной фирмы. И он сделает это.
     Часы показывали без трех минут восемь, когда в приемную впорхнула Наташа. Ее глаза испуганно округлились, встретившись с грозным взглядом шефа, стоящего на пороге своего кабинета.
     — Наталья Николаевна, попрошу вас приходить впредь на работу минут за пятнадцать до начала рабочего дня. Вы же, голубушка, сейчас начнете марафет наводить, в себя приходить после утреннего марафона. А должны ровно в восемь ноль-ноль уже приступить непосредственно к работе. Я надеюсь, вы меня поняли. Да, и, пожалуйста, попрошу вас взять за правило начинать каждый рабочий день с чашки кофе с лимоном. Для меня. — Он ушел к себе.
     Наташа опустилась на стул. Верно ей говорили девчонки из отдела, который возглавлял в недавнем прошлом ГАД — то бишь, Генрих Адамович Данилов, — хлебнет она с таким начальником, ох, хлебнет. Верка Зарубина посоветовала ей попробовать завести интрижку с ГАДом, но легче флиртовать с манекеном в витрине или с фотографией принца Монако Альбертом, чем с этим монстром, лишенным всяких человеческих чувств. Интересно, он и с женой дома тоже так обращается: «Дорогая, попрошу тебя впредь быть готовой к исполнению супружеских обязанностей ровно в двадцать два ноль-ноль»? Одним словом, ГАД, он и есть гад. А на работу придется приходить не позже семи сорока пяти. И Наталья поспешила поставить кипятить воду в чайнике для кофе, а сама помчалась в соседний отдел клянчить взаимообразно лимон. Ей, конечно, и в голову не пришла такая мысль, что каждое утро заботливо поданный ею кофе с лимоном будет аккуратно выливаться в раковину, потому что шеф терпеть не может кофе, а заставляет ее подавать ему ежеутреннюю чашечку исключительно для поддержания своего имиджа.
     А ее непосредственный начальник в это время с головой погрузился в рутинную работу по разгребанию бумажных завалов в шкафах и в столе, по тщательному изучению различных инструкций и нормативных документов с проставлением многочисленных пометок на полях, с восклицательными и вопросительными знаками, с выделением красным, желтым и голубым маркерами особо важных, важных и спорных абзацев. Он был настоящим трудоголиком, работал самоотверженно, без поблажек себе. Это было тем удивительнее, что при таком сверхдобросовестном отношении к работе, он ее совершенно не любил. Но для достижения поставленной цели работа требовала полной самоотдачи. «Если хочешь добиться настоящего успеха в каком-либо деле, ты должен знать это дело до последней мелочи, стать отличным специалистом и профессионалом высочайшего класса в нем», — говорил ему старый мастер, когда семнадцатилетним пареньком Генрих начинал работать слесарем на ремонтно-механическом заводе. На том заводе он не задержался, но слова мастера запомнил на всю жизнь. Золотые слова. Они стали его жизненным девизом.

     Генрих Адамович устало опустился на диван, нашарил пульт, включил телевизор. Рука машинально нажимала на кнопку в поисках интересной передачи, но мысли были заняты совсем другим. Сегодня произошла неожиданность, которая выбила его из колеи. Как и было запланировано, к 15 часам он прибыл в Министерство на совещание. Но совещание вопреки обыкновению закончилось быстро, возвращаться в управление уже не было смысла и Генрих, повинуясь самому себе непонятному порыву, купил цветы, дорогое вино, коробку конфет и, не предупредив Ляльку, направился к ней домой. Нет, он не застал ее с любовником или пьяной. Хуже. Он даже сразу не понял, глядя в ее расширенные зрачки и заторможенное лицо, что с ней. А когда понял, то просто повернулся и тихо ушел. У него было чувство, пока едва уловимое — на уровне подсознания, что над ним начинают сгущаться тучи. Во-первых, Виолетта — эта стервочка так и не появилась дома, прибыв из Лас-Вегаса и даже не появившись в квартире, она мелькнула в загородном доме, сняла с карточки приличную сумму и опять исчезла в неизвестном направлении. Дочка, мамина копия, тоже что-то темнит с личной жизнью. Похоже, что у нее уже приличный список из бывших и настоящих мачо. Сынок, единственная слабенькая надежда Генриха, находится в длительной депрессии по поводу расставания с подругой, пора бы уже перестать заливать это «горе», а то недолго и пойти по стопам дедули, наследственность-то не ахти какая благополучная. Теперь еще и Лионелла проблем добавила. Он никогда ее не любил, более того, она ему всегда была в тягость. Его раздражает ее манерность, ее надменность и высокомерие по отношению ко всему окружающему и в первую очередь к нему, ее холодность и эгоизм. Она считает себя центром вселенной, стержнем, вокруг которого вращается весь этот ничтожный мир. Все остальное — серая пыль, достойная презрения. Он чувствует себя под ее оценивающим взглядом, как ничтожный микроб, которого исследует научное светило. Даже в постели с ней он ни на минуту никогда не почувствовал себя раскрепощенным или счастливым. Какое там! Как старшеклассник боится перед опытной дамой ударить в грязь лицом, так и он тоже только изображает крутого мужика, стараясь показать наилучшим образом свой мужской опыт пылкого любовника. Если так разобраться, какого хрена нужна такая любовница? Умные мужики заводят себе шашни на стороне, чтобы получить недостающую в семье ласку, любовь, понимание и заботу. А у него все наоборот: к прочим обязанностям добавилась еще и эта. А сколько денег уходит на эту Лионеллу — это же тихий ужас. На эту сумму можно было бы содержать целый штат милых, непритязательных лапушек, которые и приласкают, и обогреют, и наваристым борщом с котлетами накормят и создадут уют, которого ему так не хватает. Но эта Лялька, как он сам с собою за глаза называет эту высокопробную, элитную штучку с точеной фигуркой, длиннущими ногами и лебединой шейкой, ряженную в сногсшибательно дорогие тряпки, как нельзя лучше соответствует его имиджу в определенных кругах. И Генрих готов был терпеть и дальше все издержки и унижения, связанные с ней, когда видел, как загораются глаза знакомых мужиков и как они провожают их пару долгими завистливыми взглядами. Но если его подозрения подтвердятся, и она действительно подсела на наркотики, то надо будет немедленно от нее избавиться. Немедленно. Не хватало еще, чтобы до вышестоящих людей дошли слухи о том, что он путается с наркоманами. Генрих взял со стола мобильник, набрал номер и назначил встречу человеку, который был его доверенным лицом. Он даст задание и уже через несколько дней получит полную информацию о Ляльке. И горе ей, если его подозрения подтвердятся. Уж он постарается, чтобы она навсегда сгинула не только из его жизни, но и из этого города. Может, оно и к лучшему. Честно говоря, она уже до смерти надоела ему, а найти ей замену — раз плюнуть. Еще лучше было бы обойтись вовсе без этих продажных тварей, но его положение обязывает иметь хотя бы одну подобную Лионеллу, с которой необходимо появляться иногда на определенных мероприятиях. Так что, хочешь, не хочешь, а девицу заводить придется, только впредь он будет куда умнее и поставит ее на место в первый же день.
     В общем, если разобраться спокойно, то ничего страшного не происходит, все под контролем. И все же чувство тревоги не покидало его, а наоборот усиливалось. В чем дело? И вдруг он вспомнил. Сон! Да, да, именно, сон! Что-то такое тревожное ему приснилось под утро, что-то связанное с воспоминаниями раннего детства. Надо непременно вспомнить этот сон. Возможно, в нем заложено предостережение от опрометчивого поступка или предупреждение о грядущих неприятностях, которые можно предотвратить или смягчить или, хотя бы, подготовиться к ним. Так что же ему приснилось прошлой ночью? Отчего когда он проснулся ранним утром задолго до трели будильника, на его лбу была испарина, все тело покрыто липким противным потом, а сердце готово было выскочить из груди? Вроде бы снилось лето, лес, речка. Он босым мальчишкой с такими же пацанами удит рыбу в их хилой, заросшей вдоль берега камышом и осокой речушке. Клев вялый, а ему так хочется поймать здоровущую рыбу всем соседским мальчишкам на зависть. Он так страстно этого хочет, так мечтает, так заклинает, что совсем не удивляется, когда его леска до упора натягивается, самодельная удочка выгибается дугой. Он тянет изо всех сил, закусив губу до крови, ноги скользят по осклизлому берегу. Медленно, очень медленно, рыба начинает поддаваться. И в тот момент, когда на поверхности должна уже показаться голова рыбы, маленький Генрих с ужасом замечает, что это вовсе не рыбья голова. Над поверхностью воды появляется женская голова с длинными черными Виолеттиными волосами и с Лионеллиными чертами лица. Голова с продернутой сквозь нижнюю губу крючком ухмыляется и нагло подмигивает ему. Генрих бросает удочку, пятится, падает в высокую траву, но голова поднимается все выше и выше и уже видно, что у женской фигуры явно виден рыбий хвост. Русалка! Генрих хочет бежать, но ноги плохо слушаются, а русалка все ближе и ближе. Он зовет на помощь, но вокруг нет никого. Он остался один на один с этим ужасным чудовищем, которое оглушительно хохочет диким смехом и уже выбирается на берег, чтобы схватить его липкими холодными руками, опутать мокрыми волосами, воняющими тиной, впиться в его горло жадными губами, чтобы высосать из него всю его кровь. Генрих закрывает глаза и в ужасе визжит, понимая, что ничто и никто уже не спасет его. В этот момент он и проснулся, долго приходя в себя от кошмара. Что бы этот сон мог означать? А чего тут долго думать, все очень просто: эти две шалавы — Лялька и Виолка — вурдалачки, сосущие из него кровь и жрущие его нервы, и надо немедленно избавиться от этих пут, пока они не утащили его пудовыми гирями на дно. Конечно, надо будет все спокойно обдумать еще раз, но уже абсолютно очевидно как он поступит: с Виолкой разведется, Ляльку сошлет подальше с глаз долой. Конечно, придется жирный кусок отвалить супружнице, чтоб не вякала, и Ляльку он сошлет не в Сибирь, а пристроит за границу, он же не зверь какой. Доченьку замуж отдаст, кандидатуру рвущегося в круг избранных скромного и серьезного студентика или инженеришки, согласного ради этого связать себя с разнузданной девчонкой, ему подберут. А сынка он тоже пристроит: купит ему небольшую фирмочку, чтоб было чем мозги занять и попутно почувствовать вкус к власти, и еще купит ему опытную деваху, которая быстро выбьет из его дурной башки так называемую первую любовь. Генрих криво усмехнулся. Надо же, выражение какое придумали — «первая любовь». Ясно, что за первой последует вторая, потом третья и так далее до бесконечности. Чего же кукситься, если первый блин получился комом. И за всеми этими делами не забыть бы о главном, о его цели номер один — стать начальником управления. Он так решил и так будет непременно.
     Генрих встал, насвистывая, пошевелил плечами, разминая их, подошел к окну. Вечерний город погрузился в сумерки, внизу видны гирлянды зажженных фонарей, свет в окнах противоположных домов и от фар проезжающих автомобилей. На душе стало спокойно. Он все решил, а для него всегда было важно принять решение, все остальное — это меры по реализации этого решения. Уже лежа в постели неожиданно он опять вспомнил свой сон, но теперь его мысли потекли совсем в другом русле. Захлестнули воспоминания детства. Рыбалка — одно из самых больших удовольствий, которых было, увы, немного. Тем блаженнее была радость встать до рассвета, тихо выйти из дома, чтобы не разбудить отца и мать, копнуть червей из навозной кучи, взять приготовленную с вечера удочку и по росистой прохладной траве спуститься босиком с крутого бережка к их речке, засесть под старой ивой на том заветном мысочке, около которого всегда отлично клюет, особенно на рассвете, и блаженно сидеть над туманящейся тихой водой, поеживаясь от утренней прохлады. Что еще он любил в детстве? Страстно любил русскую баню с ее особым духом, идущим от распаренных мокрой жарой бревенчатых стен, от дубовых и березовых веников, настаивающихся в тазу с горячей водой, от пара, с шипением пыхающего, если плеснуть на раскаленные камни водой из ковша. Он всегда ходил в баню только с соседским дедом Василием, потому что именно дед Василий научил его относиться к процессу мытья в бане не просто как к отмыванию тела от грязи, а к некоему особому ритуалу со своими правилами и запретами, идущему своим неспешным строгим порядком, от которого потом еще долго ощущаешь необычную легкость в теле и тихий восторг в душе. Что еще хорошего было в той далекой жизни? Разве что походы в лес с тем же дедом Василием по грибы да за лечебными травами? Все остальное — сплошное унижение да обиды: пьяные оскорбления и затрещины, щедро раздаваемые папанькой со странным для деревни именем Адам; вечная травля одноклассников за то, что держался отчужденно и старался учиться хорошо; холодность матери, которой за домашними делами некогда было приласкать сына, а он так отчаянно жаждал этого и сам себе стеснялся признаться в том. Все это со временем заставило его замкнуться в себе, но и выработало твердый характер и четкую цель. А цель была одна — любыми способами, всеми правдами и неправдами выбиться в люди, то есть вырваться из того замкнутого круга нищеты и убожества, в котором из поколения в поколение обречены были жить все предки и родственники Генриха. И он сумел, он сделал это. Никто не знает, что это ему стоило. Он и сам не любит думать об этом. Достаточно вспомнить, что 24 года назад ему пришлось сделать очень трудный выбор, отказавшись от искреннего сильного чувства в пользу резкого прорыва по карьерной лестнице, женившись на Виолетте Виштынецкой, единственной дочери весьма крупного аппаратчика. Правильно ли он тогда поступил, он не знает и по сей день, но если бы перед ним опять встал тот же выбор, он, не колеблясь, поступил бы точно так же. Цель оправдывает средства. Или не оправдывает? Генрих с кряхтением перевернулся на другой бок. Стареет он, что ли? Раньше подобные размышления и сомнения ему были неведомы, надо выбросить из головы всю эту чушь, которая только мешает достижению его цели. Кстати, какой цели? Стать начальником управления? И все? И вот ради этого на алтарь была положена вся его единственная драгоценная жизнь с мечтами, с надеждами, со счастьем и горем?
     Генрих сел в постели, включил светильник над головой. Ну, хорошо, раз вопрос стоит так, то надо спокойно разобраться, чтобы червь сомнений больше не подтачивал исподтишка душу. Хорошо, представим себе развитие событий иначе. Допустим, в том далеком году он сделал бы иной выбор, то есть, выражаясь высоким слогом, не предал бы свою любовь, и женился бы на Иришке, а не на Виолетте. И что бы мы имели сейчас? В лучшем случае он был бы начальником задрипанного бюро в том же самом управлении, которое он вскоре возглавит. В подчинении у него было бы человек пять, ну, семь, не больше. Оклад соответственный, и, самое главное, никаких перспектив, никакой возможности для реализации своих амбиций. Зато… А что зато? Зато у него была бы любимая преданная жена и хорошие дети. Да, но при той жизни, которой ему пришлось бы жить с женой и детьми, любовь бы очень скоро улетучилась в повседневной борьбе за кусок хлеба. Пришлось бы купить за городом участок земли, где самим выращивать морковку с помидорами, чтобы хватило прокормиться, и торчать там все выходные с мая по сентябрь. Жили бы сначала много лет в коммуналке, потом с великими трудностями скопили на кооператив в панельке на краю города с видом на гаражи. Раз в четыре года сами делали бы ремонт, с побелкой потолков, с покраской рам и оклейкой стен дешевенькими бумажными обоями. Одевались бы в магазине для бережливых или на распродажах. Верхом счастья было бы купить подержанный «Жигуль» и заиметь металлический гараж с погребом рядом с домом. Детишек бы с грехом пополам выучили в колледже или в третьесортном вузе. По выходным ездили бы иногда к теще на блины. К пятидесяти годам он отрастил бы себе приличных размеров брюшко и заимел бы приличных размеров проплешину на темечке, одышку и радикулит. Любимая жена превратилась бы в грузную тетеньку с толстенными близорукими очками и в застиранном халате, вечно озабоченную стиркой, уборкой, засолкой огурцов. Это все в лучшем случае. А в худшем еще неизвестно, что могло бы получиться. Так что, Генрих, отставить все сомнения, путь выбран правильно и самое главное сделано, осталось приложить еще немного усилий и все, к чему так стремился, чего страстно желал, будет достигнуто. В принципе, уже достигнуто. У него стабильное положение в высоких кругах, он вхож в такие общества и дома, что тому Генриху, что был бы женат на Иришке, и в самых смелых снах не приснилось бы. У него прекрасная квартира, загородный дом, два великолепных автомобиля, красавица жена и шикарная любовница. У него широчайшие возможности, взрослые сын и дочь, которых он всем обеспечил, он может поехать отдыхать в любую точку мира, он может… Он многое может, кроме, пожалуй, одного: не хватает самой малости, пустячка, именуемого глупейшим словечком «счастье».
     Генрих Адамович потер пальцами виски. Встал, подошел к бару, плеснул в бокал коньяку, выпил, не чувствуя вкуса. Через минуту приятное тепло разлилось изнутри по всему телу. Тяжесть в висках отступила, сердце застучало ровнее. Не грусти, Генрих, все нормалек. А что касается отсутствия счастья, то это как сказать. Разве свобода — это не счастье? Не полная, конечно, свобода, но свобода приобрести себе, что душа желает, съездить куда хочется, заказать отличную еду в самом лучшем ресторане в любой стране мира. Все это не такие уж пустяки, если подумать, что подавляющее большинство людей лишены такой возможности. Разве не счастье — реализованная мечта, достигнутая упорным трудом и огромными усилиями цель. Жить в комфортных условиях, то есть иметь роскошную квартиру, огромный дом, комфортабельный автомобиль и собственный кабинет с секретаршей — тоже важные составляющие этого самого счастья. «А любовь? — подленько шепнуло подсознание, — Генрих, ведь тебя никто не любит». Как никто? Неправда!! Генрих Адамович резко скинул пижаму, скомкав, швырнул ее за кровать, натянул джинсы, джемпер, в прихожей сунул ноги в первые попавшиеся ботинки, взял ключ от машины (плевать, что немного выпил!). Уже сидя в автомобиле постарался успокоиться и взять себя в руки, его железным правилом было никогда не садиться за руль во взвинченном состоянии. Он достал из бардачка пачку сигарет, закурил. Курил он крайне редко, только в исключительных случаях. В салон через приспущенное стекло вливался прохладный ночной воздух. Генрих Адамович начал успокаиваться, пальцы рук постепенно прекратили мелко дрожать. Он усмехнулся: что это сегодня с ним? Может, на светиле магнитные бури бушуют? Или он сам подошел к критической возрастной точке? Какого черта в два часа ночи сидит он в своем автомобиле, и куда собрался ехать, что самому себе доказывать? Полная чушь. Надо вернуться домой и лечь спать, завтра, вернее, уже сегодня, через несколько часов идти на работу. Он щелчком выбросил в окно сигарету, поднял стекло и включил зажигание. Автомобиль плавно рванул с места.
     Ночной город был непривычно пуст. Машина неслась по свободному шоссе на самую окраину города. Около облезлой кирпичной пятиэтажки она остановилась. Генрих Адамович вышел, включил сигнализацию и зашел в крайний подъезд, пахнущий мочой и котами. На втором этаже в полной темноте на ощупь он открыл ключом дверь, зашел в тесную — в один квадратный метр — прихожую. Тусклый свет вспыхнул под потолком, освещая дешевенькие голубые обои и вытертый линолеум. Он аккуратно снял ботинки, поставил их в угол и зашел в комнату. Очень скромная, если не сказать убогая, обстановка с лихвой окупалась пышно цветущими растениями, которых тут было великое множество. Белая, розовая и ярко красная герань в глиняных горшках соседствовала с синими и бордовыми колокольчиками глоксиний, нежные белые и сиреневые звездочки цветов с трогательным названием невеста и жених свисали с подвесных кашпо, величайшее множество разнообразных фиалок в два ряда тянулись вдоль всего подоконника. В углу в здоровущей кадке важно стоял фикус, расправив свои глянцевые темно-зеленые овалы листьев. В другом углу в бачке рос огромный — под потолок — куст розы, весь усыпанный невозможно красивыми цветами. Ай да тетя Даша! Сразу видно, что она нянчит его цветы не хуже собственных внуков. Ну, тетя Даша, с него, Генриха, причитается, будет тебе премия за хороший уход за его любимыми цветами, за его радостью. Генрих Адамович медленно обошел свое царство, поздоровался с каждым цветком, прошептал каждому что-то ласковое и нежное. Долго стоял у розового куста, разглядывая красные крупные цветы. Он был абсолютно уверен, что они его узнали, обрадовались ему. Ведь это уже научно доказанный факт, что растения любят и тянуться к тому, кто их холит, и стараются отодвинуться от неприятного им человека.
     — Ты моя красавица, — Генрих Адамович нежно погладил шершавый ствол и, не удержавшись, едва дотрагиваясь губами, поцеловал ближайший цветок, потом другой и еще, еще. Листья легко касались, казалось, они гладили его по редеющим волосам, по рыхлым плечам.
     В клетке на столе проснулась канарейка, она перепрыгнула с жердочки на жердочку, весело глядя на Генриха Адамовича то левой, то правой бусинкой глаза.
     — Ну, что, Лимончик, соскучился? — он провел ногтем по металлическим прутикам, пощелкал языком. Словно с неохотой, Лимон вяло щелкнул в ответ, потом еще и еще и, наконец, потихоньку разошелся, разлился трелью.
     Эту квартирку Генрих Адамович купил по случаю три года назад. Ни одна душа во всем мире не знала больше о ней. Только соседская старушка вхожа сюда, чтобы ухаживать за его питомцами в его отсутствие. Здесь его царство, его берлога, его отдушина, его единственно родной уголок во всем мире. Здесь его любят и ждут.

     Генрих Адамович лежал с закрытыми глазами на стареньком продавленном диванчике, слушал пение канарейки, вдыхал аромат цветов и блаженно улыбался. Сейчас он был счастлив. Абсолютно счастлив.


		Copyright © 2010 ЭРФОЛЬГ-АСТ e-mail: info@erfolg.ru