Лариса Маркиянова. Верь. Бойся. Проси

Лариса Маркиянова родилась и живет в Чувашии. Окончила физико-математический факультет Чувашского государственного университета. Работает ведущим инженером на электроаппаратном заводе.
Вот уже несколько лет с удовольствием пишет рассказы и повести.
Публиковалась в журнале «Наш семейный очаг» (г. Хабаровск).
Лауреат литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" – 20 10.

ЛАРИСА МАРКИЯНОВА

Верь. Бойся. Проси

     Странно... Странно и непредсказуемо всё. Живешь себе спокойной, размеренной жизнью, думаешь, что знаешь всё о ней. Ну, если не о жизни вообще, то о своей собственной уж точно — всё знаешь. Знаешь, что было, что есть и чем дело кончится, в смысле, как примерно всё будет дальше. Понятно, что с некоторыми нюансами и событиями, выбивающимися из общего строя — абсолютно всё предусмотреть невозможно. Но, в общем и целом, всё понятно, как оно будет: семейная жизнь с ее взлетами и падениями, проблемы и определенные события на работе, ремонт квартиры, серебряная свадьба, женитьба сына, пенсия, внуки, медленное угасание и неизбежное естественное завершение. И вдруг... Вдруг происходит нечто, что ломает к чертовой матери всё привычное. Да какое там ломает — выворачивает наизнанку твою жизнь, и ты остаешься в один совсем не прекрасный момент один с бедою и не знаешь, как жить, как быть, как существовать дальше и существовать ли вообще. И уже совершенно не известен не только завтрашний день, а ничего не известно. Вокруг только пыль, туман, мрак, как было, возможно, при начале зарождения.
     Вот так она вдруг в одно мгновение оказалась в точке зарождения мира. Нет, не зарождения мира, а его уничтожения, аннигиляции. И разве она могла подумать еще вчера, еще сегодня утром, глядя сквозь кухонное окно на зарождающийся день, строя планы на этот особенный день, что ее миру осталось существовать считанные часы. Счет шел уже на минуты, а она в своем счастливом неведении, не знала этого, хмурила брови на присохший сахар в сахарнице: опять он мокрой ложкой черпал из нее. И стакан оставил на ночь грязным в раковине. Присохший сахар, немытый стакан — какие пустяки и глупости несусветные. А она злилась, расстраивалась из-за этих мелочей, и что никто не сказал ей утром слов, которых она ждала. Ах, знать бы тогда, что случится через несколько часов...
     Она сглотнула ком, стиснула кулаки. Поежилась. Весна в этом году ранняя, но ночами еще подмораживает, и прилично. Апрель. Первое апреля — День смеха. Черный день календаря. «День седьмого ноября — красный день календаря. Посмотри в свое окно — всё на улице красно», — вспомнилось из далекого детства. Она криво усмехнулась, ей теперь и посмотреть в свое окно не получится, по той простой причине, что у нее нет больше своего окна. Утром еще было, и не одно, а теперь нет, ни одного своего окна. Таков поворот судьбы получился.
     Встала со скамейки и медленно побрела.
     ...Проснулась, открыла глаза. Жиденькие, едва наметившиеся сумерки серели за пыльным высоким окном. Приподнялась, сидела, привалившись к стене. Не хотелось вставать. Зачем? Идти всё равно некуда, нет ни сил, ни желания. А так — тепло. Тепло и тихо. Рано. Люди еще спят. Она плотнее запахнулась в большую теплую куртку, вжалась в нее с головой и ногами, как черепаха вжимается в свой надежный панцирь, прячась от внешнего мира. Стать бы такой черепахой, а лучше сурком. Уснуть на несколько месяцев. Спать без снов, ничего не знать, не ведать, не слышать, не думать. А когда проснешься — всё уже позади, всё как-то само собою разрешилось самым наилучшим образом.
     Ф-ф-ф... М-да. Выпростала руки из куртки, погладила ее ладошкой. Шепнула ей «спасибо». Встала и пошла вниз по лестнице. Оглянулась. Куртка теплым ворохом лежала на цементном полу.
     На улице было холодно, неуютно. Серое мглистое утро. Порывистый, холодный ветер мгновенно выветрил из нее остатки тепла. Первый ее порыв — вернуться назад. Нет. Наступил период жизни, когда надо идти только вперед. Обратной дороги нет.
     Шла. Шла и шла. Вперед. Тупо, ни о чем не думая. Хотелось горячего чаю. Хотелось плакать. Но чаю нет, а плакать нельзя. Вот такой расклад.
     Ближе к полудню стало ясно: если сейчас не выпьет хотя бы стакан горячего чая, а лучше кофе, то просто упадет. Такая особенность организма: мгновенно слабеет от голода вплоть до обморока. По этой причине не могла сидеть ни на каких диетах. Впрочем, это для нее не особо актуально. Итак: чай или кофе. Немедленно. Одно «но»: денег нет, то есть, их совершенно нет. Ни рубля. Кругом столько людей, в чьих кошельках, карманах и сумочках полно разных денег, вокруг сплошь магазины, набитые продуктами, кафе, рестораны и закусочные с богатым ассортиментом блюд. А для нее из всего этого изобилия не найдется несчастных нескольких рублей на чай, немного сочувствия, внимания и понимания. И ее одиночество среди тьмы людей вокруг сродни полному одиночеству в бескрайней пустыне или в дремучей тундре. Вот рухнет она сейчас на этот холодный асфальт — через нее перешагнут и побегут дальше. «Отряд не заметил потери бойца».
     Она остановилась. Сильно кружилась голова. Асфальт под ногами словно плавился, мягко проваливаясь. Белые полосы «зебры» на дороге извивались кривыми волнами. Тонко пищало в ушах. Внутри уже не было обиды. Не было страха и отчаяния. Зарождалось что-то другое. Зацепила взглядом вывеску «Кондитерская». Вошла. Голодным нюхом моментально учуяла невероятный запах кофе. Пошла на него как сомнамбулка. Встала в очередь из трех человек. «Мне кофе. С сахаром. Только у меня нет денег, — и на изумленно-вопросительный взгляд продавщицы, — у меня финансовые трудности. Временные. Не умирать же мне с голода теперь». Слова говорила спокойно, отчетливо, внутри сжалась от стыда и страха. Взгляд продавщицы из изумленного стал саркастически-презрительным. Скривились красные губы, расцепились для слов грубых, резких, как удар хлыста, но не успевших прозвучать. «Отпустите ей стакан кофе и пиццу. Я оплачу». Она спокойно приняла от продавщицы стакан с кофе и кусок пиццы на бумажной тарелке, с достоинством сказала мужчине «благодарю». Села за столик в углу спиной к залу, отгородившись от мира, ела медленно, хотя хотелось всё проглотить мгновенно. Никогда, никогда, никогда и ничего не было в ее жизни вкуснее этой пиццы! Никогда не пила она столь потрясающе ошеломительно-божественный кофе! Никогда кофе не производил на нее столь невероятного эффекта — ей захотелось расхохотаться, разрыдаться, забыться и умереть одновременно. Но всё — внутри. Снаружи — само спокойствие. Отставила пустой стакан. Встала. Вышла.
     Опять улица. Опять серый асфальт. Опять путь вперед, в неизвестность.
     Спала следующую ночь снова в случайном подъезде, спрятавшись в темном углу за мусоропроводом. Тихо плакала, завернувшись с головой в большую мужскую куртку-панцирь, прихваченную в мусорном баке. Оплакивала свою ушедшую в прошлое вчерашнюю жизнь, о будущем она сейчас не вспоминала: нет у нее впереди будущего, только неопределенное, непонятное настоящее. Всплывали и всплывали в памяти слайдами отрывки воспоминаний — прекрасных и горьких одновременно. Вот она готовит завтрак на своей любимой кухне — для своих мужчин: мужа и сына. Вот наряжает пластмассовую елку искрящейся мишурой. Вот вяжет серый шарф в кресле под мягким зеленоватым светом торшера. Лежит в ванне, полной благоухающей воды с шапкой пены. Пьет кофе со сливками из любимой чашки с красными маками. ...Слезы льются и льются. Ее плач переходит в тихое поскуливание, подвывание. Хорошо, что никто не слышит и не видит ее. Хорошо, что никого нет. И что лампочка на верхнем этаже перегорела. Хорошо. Плохо. Всё плохо. Нет, не то. Не плохо, а всё закончено в ее жизни. Конец. Точка. Точка, да не последняя еще. Еще жива, еще дышит, плачет вот, вспоминает. Зачем? Зачем плачет и вспоминает? Ни к чему всё. Хорошо бы поставить точку окончательную. Вон, окно приоткрыто. Всего лишь забраться на высокий подоконник, распахнуть окно и перевалиться через него. Несколько секунд, еще одно страшное мгновение и всё — окончательная кровавая точка будет поставлена. Что же удерживает от этого? Что-то не дает сделать это. Она еще долго плачет в чужой куртке, ставшей ей родной на эту ночь. Потом забывается в тревожном глубоком сне без снов.
     Просыпается опять рано. Встает. Справляет малую нужду здесь же, за мусоропроводом. Спускается вниз по лестнице, подбирает кусок черствого батона, прячет его в карман плаща. Выходит на улицу. Медленно бредет. Отгрызает от батона, долго рассасывая во рту вкусный черствый хлеб. Горько. Пусто.
     ...Даже не поняла, как она оказалась на этом мосту. Вдруг осознала, что стоит на мосту и смотрит вниз, на черную свинцовую воду, похожую на свежезамешанный раствор цемента, что тяжело ворочается внизу. Взгляд словно прикован к этой воде. Вода загипнотизировала ее. Она пугала и манила одновременно. И всё четче вырисовывалось: это судьба. Всё шло к этому. Вот она — та самая последняя точка в ее жизни. И уже ничего невозможно изменить, отменить и исправить. И от нее уже ничего не зависит. Всё предрешено. Ей осталось только сделать последнее усилие в этом мире, последнее движение. И всё. Всё будет позади. Всё закончится, наконец. Она устала. Она хочет покоя. Она больше не хочет клянчить стакан кофе у продавщицы с презрительным взглядом, не хочет спать в чужой куртке на цементном полу, мочиться за мусоропроводом, есть подобранный хлеб. Жить без надежды на счастье, без радости, без смысла, без достоинства. Тяжело навалилась грудью на высокую чугунную изгородь. Пальцы впились в ледяные перила.
     — Подсобить?
     — А?.. Что?..
     — Вижу, прыгать собралась, да никак не перепрыгнешь? Помочь?
     Она с недоумением смотрит в морщинистое лицо: «Вы кто?»
     — Волонтер.
     — Кто?!
     — Конь в пальто! Ты давай решай уже чего делать будешь. Коли прыгать, так я помогу, подсажу. Коли нет, так пошли отсель. А то вон какой ветрище. А я только от хондроза подлечилась. Мне из-за тебя резону нет опять неделю с кривой шеей ходить.
     ...Они идут рядышком. «Конь в пальто» недовольно бубнит себе под нос что-то про погоду эту мерзкую, про мост этот дурацкий, что словно магнитом притягивает смертоубивцев, про шейный хондроз, что хуже татарина.
     — Это незваный гость хуже татарина, — вдруг поправляет она.
     — Тебя послушать, так хондроз лучше незваного гостя получается? Он незваный гость и есть. По мне, так лучше пусть гость заявится какой, чем хондроз. Гостя хоть спровадить можно, а его хрена спровадишь, — ворчит старуха. Она слушает эту галиматью и ни о чем не думает. Она устала. Очень устала. Невыносимо...
     — ...Пей! — старуха сунула ей в руки стакан с чаем. Машинально пьет. Вместе с горячей водой в нее вливались силы, вместе с ними возвращалась жизнь. Отхлебывала крошечными глоточками темную жидкость. Жидкость тут же выливалась из нее слезами. Слезы текли по щекам, капали в стакан, и она снова отправляли их в себя. Круговорот воды. Старуха куда-то вышла, и она наконец дала полную волю эмоциям: рыдания сотрясали ее так, что наполовину опустошенный стакан расплескивался в ее судорожно стиснутых ладонях.
     Когда хозяйка вернулась, гостья спала, свернувшись калачиком в углу старой тахты. «Вот и ладно», — сказала старуха, накрыла спящую вытертой временем, поеденной молью шалью, взяла стоящую в углу метлу на длинной деревянной ручке и вышла.

     — Ну ты и дрыхнуть, матушка, — услышала, едва разомкнула глаза, — я уж струхнула малость. Всё подходила, слушала — дышишь или нет.
     — А сколько времени?
     — Девять пятнадцать утра. Полтора суток спала.
     — Сколько? Так сегодня не завтра, а уже послезавтра?
     — Сегодня — это сегодня. Вставай. Завтракать будем.
     Завтракать... Какое хорошее, доброе, домашнее слово, от которого веет домом, уютом. Ах, да что это она. Нет у нее ни дома, ни уюта. Ничего нет.
     Ели овсяную кашу.
     — Как вкусно! — не удержалась она, — Я такого сроду не ела. Невообразимо вкусно.
     — Знамо, вкусно, — усмехнулась старуха, — Знамо, не ела. Овсянка на воде, заправленная маслом подсолнечным нерафинированным. Не люблю эти рафинированные: запаха у них нет и вкуса тоже. Ненастоящие какие-то. Я люблю, чтобы семечками отдавало.
     — Подсолнечное... Под солнцем выращенное. Вкусно.
     — Тебе сейчас всё, что в рот полезло, то и вкусно. Полтора суток дрыхла. До того тоже, небось, не ела сутки, а то и более. Дай положу добавки, но немного. Сразу много нельзя. И чай пей.
     — Чай у вас особенный, вкус непривычный.
     — Да уж, не магазинный, — усмехнулась старуха, — сама травы собираю, сушу. Иван-чай, мята, листья малины, смородины и земляники, липовый цвет, душица. Вот и медок — одуванчиковый, то есть не пчелами собранный, а из одуванчиков сваренный. Тоже полезный, почти как настоящий. Тебя как зовут?
     — Снежана. Можно просто Жанна.
     — Ишь ты. Снежана. Снежная королева, что ли?
     — Какая я теперь королева. Скорее снежная баба. Хотя, да, была недавно и королевой, — горько усмехнулась, что, впрочем, не повлияло на ее аппетит. Съела всю кашу, добавку, выпила два стакана чаю с одуванчиковым вареньем, невероятно душистым, тягучим и желто-прозрачным, как янтарь. Отодвинула от себя стакан и вдруг солнечно улыбнулась. Прояснившееся лицо оказалось прекрасным, с неожиданными ямочками на щеках и прозрачно-янтарными, как одуванчиковый мед, глазами.
     — Да ты вовсе и не Снежана, скорее Светлана. А меня Нюшей зови.
     — Нюша. Имя теплое. Как носки шерстяные.
     — Ишь ты, — удивилась хозяйка. — Пусть носки шерстяные. Ожила, стало быть? Вот и ладно. А то чего надумала — с моста сигать. С мостов сигать ума много не надо. Ты вот поживи попробуй. Особливо, когда жизнь к стенке припирает, как тебя сейчас, так понимаю. Ладно. Потом поговорим. Мне сейчас идти надо.
     — Куда, если не секрет?
     — Какой там секрет, — усмехнулась Нюша, — подъезды мыть надо. Уборщица я при этом доме. Три подъезда за мною, этот и два левее. Раз в месяц мою. Сегодня как раз этот раз и есть.
     — А давайте я вам помогу, — неожиданно для себя предложила она.
     — Смотри, сама предложила. Пошли, раз так. Ты этот будешь мыть, а я соседние. Там публика поскандальнее. А здесь нормальные жильцы, не вредные. Сейчас я тебе одежку, ведро и тряпку соображу.
     Она моет полы. С верхнего, десятого этажа и вниз. Так велела Нюша. Моет руками, окуная большой кусок ватина в горячий мыльный раствор, что пенится поверху белой шапкой. Трет тряпкой серые ступени. Сначала неотжатой тряпкой, второй раз — отжатой. Так велела Нюша. Руки делают непривычную работу, а голова думает о своем. Странно. Странно и непредсказуемо всё в этой жизни. Кто бы ей сказал еще неделю назад, что через несколько дней она будет мыть полы в чужом подъезде, елозить куском ватина по цементным щербатым ступеням — рассмеялась бы, как неуместной шутке. Нет, скорее даже обиделась бы. И вот моет, и ничего, мир не перевернулся от этого. Так же светит солнце, крутится шарик, весна идет и всё идет своим чередом. Она думает о разном. Не думает только о главном, о том, что случилось несколько дней назад. Она не готова еще думать об этом. Не может.
     — Молодец, Жанка. Весь подъезд отмыла. Да так качественно. И перила протерла и двери лифтов. Не ожидала. Думала — барыня. А ты рабочая косточка.
     — Я студенткой подрабатывала: и репетиторством, и с детишками нянчилась, и за пожилыми людьми ухаживала по ночам сиделкой.
     — Так ты уколы делать умеешь?
     — Умею. Вернее, умела когда-то, думаю, и сейчас смогу.
     — Это дело! Мне от хондроза прописали уколы, а в эту поликлинику не набегаешься, да и очереди там огромадные.
     Она делает укол Нюше.
     — Всё.
     — Уже? Да я даже не почувствовала, рука у тебя легкая. Не то что у девчонки в поликлинике — как жалом змеиным жалит. Сам Бог тебя ко мне послал, Снежанка.
     ...Вечером сидят в тусклом свете лампочки Ильича, что одиноко и голо свисает с потолка на длинном проводе. Нюша латает рабочий халат. Снежана рассказывает. Ее наконец прорвало. Она говорит и говорит. То тихо и задумчиво, то горячась, подрагивая бровями и нервно перебирая пальцами край юбки. Нюша не прерывает, она невозмутимо штопает, не глядя на нее. Такое впечатление, что она даже не слушает. Но когда Снежана надолго замолчала, погрузившись в тяжелые воспоминания, Нюша говорит: «Стало быть, ты отдала ему двадцать лучших лет своей жизни, а он тебя выгнал из дома. Так?» Снежана туманно смотрит на нее, словно выплывая из воспоминаний. Взгляд постепенно сосредотачивается на Нюше.
     — Нет. Не так. Он не выгонял. Он просто сказал, что не любит. Что я всегда была для него чужой. Что я — вычеркнутая страница из его жизни. Он много еще сказал. И важно даже не столько то, что он сказал, а то, как он это сказал. У него были... были такие страшные чужие глаза... И не только это! Сын! Он вышел из своей комнаты в самый... в самый разгар. Он стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на меня... Он смотрел такими же чужими, такими же холодными глазами. Он смотрел с таким откровенным презрением, совсем как та продавщица, у которой я клянчила кофе. ...Мой сынок... Тот, кого я любила и люблю больше жизни. Тот, над которым столько ночей не спала, столько плакала. Он очень болезненный был в детстве, слабенький родился, недоношенный. У меня отрицательный резус, у него положительный, как у мужа. Поэтому, наверное, и родился таким. Врачи сказали — мой организм отторгал его, как инородное тело. Странно. Как родной ребенок может быть инородным для матери. Мне его даже в первые дни запретили кормить грудью. Он плакал голодный, у меня молоко лилось, а кормить было нельзя. Зато теперь я стала инородным телом для них обоих. Они положительные, а я отрицательная. Странно это. Я-то думала, что мы все трое давно проросли друг в друга, переплелись корнями. А оказалось, что я чужая, инородная, ненужная, лишняя. Как бородавка на пальце. Удалить, избавиться и забыть.
     — Ну ладно, хватит травить себя. Выговорилась и ладно. Попьем чайку с мятою и пойдем, прогуляемся.
     Они медленно идут вдоль набережной залива. Сумерки, теплый ветер шевелит ее волосы. Растревоженное сердце потихоньку успокаивается. Грустное умиротворение сходит на нее. Нюша идет чуть впереди. Лицо по-прежнему непроницаемо, и не поймешь, о чем она думает.
     — Нюша, ты о чем думаешь сейчас?
     — О разном, — сдержанно откликается Нюша и опять замолкает. Снежана тоже молчит. Так в молчании и возвращаются домой. «Домой». Крошечная служебная комнатка, с совмещенным душем и туалетом — метр на метр. С огороженным ситцевой занавеской углом — кухня, с настольной газовой плитой в две конфорки, раковиной и тумбочкой для посуды. В комнате раздвинутая тахта, старый однокамерный холодильник, на табуретке телевизор. На ночь посредине комнаты устанавливается раскладушка, для нее — Снежаны. Вот такой «дом». И то не ее, и даже не Нюшин, а служебный, то есть казенный. «Выпадает туз крестовый — значит, будет дом казенный».
     Она стелет себе раскладушку, ложится на это скрипучее, ненадежное сооружение из алюминиевого каркаса и потертого брезента защитного цвета, несколько раз переворачивается, ища более удобную позу, накрывается с головой байковым полосатым одеялом и засыпает. Во сне она счастлива, потому что во сне возвращается в прежнюю счастливую жизнь без материальных проблем, в жизнь, где у нее своя благоустроенная, прекрасная квартира, приходящая два раза в неделю домработница, еженедельные посиделки с подружками — так называемые девичники, походы по магазинам, а главное — жизнь, с любимым и любящим мужем, с любимым и внимательным сыном.
     Встают рано. До приезда мусорной машины надо успеть очистить мусоропроводы от накопившегося за сутки мусора, перенести его в контейнеры. Надо успеть подмести территорию перед подъездами. А после уезда мусорной машины, собрать вывалившийся мусор в контейнер. Потом Нюша счищает граблями с клумб мусор, что остался после сошедшего снега. Снежана белит стволы деревьев — на полметра от земли, так велела Нюша. Потом тщательно моют руки, переодеваются. Пьют чай, заваренный на травах. Со смородиновым вареньем и булочками с отрубями. Вкусно.
     — Жить надо просто, — произносит Нюша, лежа на тахте на животе после укола. Снежана уже привыкла к ее неожиданным изречениям, без разных предисловий. — Жить надо по закону: «Не верь. Не бойся. Не проси».
     — Нюша, ты сидела что ли? — от изумления Снежана застыла, держа в руке использованный шприц.
     — Ишь ты, слышала, стало быть, про зэковский кодекс. Эрудированная. Да. Сидела. — Последнее слово Нюша произносит так, словно говорит о чем-то естественном, само собою разумеющимся.
     — Непостижимо. Никогда бы не подумала. И в чем твоя вина, если не секрет?
     — В чем?.. — усмехается Нюша, — В том, что родилась в этой стране. Родина наша — уродина. Беспощадна не только к своим врагам, но и к родным детям. Права русская поговорка: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Да ты не пугайся так. Никого я не убила, не зарезала, не предала, не украла, не подличала. Всегда жила по совести. В тюрьме — по понятиям. Тюрьма наша страшная, но и там люди живут.
     — Не верь. Не бойся. Не проси... — тихо повторяет Снежана. — Нюша, как же жить без веры. Разве можно без нее? Вера держит человека.
     — Ты сейчас во что веришь? Вот сейчас. В эту самую минуту.
     — Я?.. Я ни во что сейчас не верю.
     — И как? Страшно тебе сейчас?
     — Нет, Нюша. Уже нет. Страшно тому, кому есть что терять.
     — А почему бы тебе не попросить помощи у мужа своего? Кинься ему в ноги, покайся. Авось да простит.
     — Простит? Меня? За что?! За то, что нет мне больше места в его жизни? За это что ли?.. Нет. Никого и ни о чем я просить не буду.
     — Вот оно. Вот и получается, матушка, что ты живешь сейчас по воровскому закону. Не веришь, не боишься, не просишь. Вот тебе и ответ.
     — Нюша, — горько плачет Снежана, — я не хочу по воровскому. Я хочу по человечески жить.
     — А воры — не люди, по-твоему? Ладно, поплачь пока. А потом картошки начисть к обеду. Чашка с картошкой в раковине стоит, кастрюля на тумбочке. Я сейчас встану и пойду прогуляюсь до сбербанка. Деньги закончились, сниму чуток с карточки.

     — ...Нюша, а почему ты одна? Ты замужем была? Дети есть?
     — Ты мне таких вопросов больше не задавай! Отвечать не буду. И душу свою ворошить и бередить не позволю. Не лезь! Иначе выгоню прочь!
     Они молчат. Снежана обижена. Она вообще болезненно реагирует на грубость. Ничего особенного она не спросила, чтобы так обрезать. Обычные житейские вопросы, какие всегда задают женщины друг другу при знакомстве. Чуть остыв, понимает, что ее вопросы, видимо, больно ранили ее новую знакомую. Так бывает, когда у немолодой женщины не сложилась личная жизнь. Снежана незаметно внимательно разглядывает Нюшу. Высокая, сухопарая, скуластая, губы строго поджаты, волосы, серые от седины, собраны в скучную шишку на затылке. Интересно, она когда-нибудь улыбается? Прищурившись, мысленно переодевает Нюшу в роскошное шелковое платье в голубенький цветочек, туго подпоясанное синим поясом, обувает в туфли на высоких шпильках, волосы красит в золотой цвет, укладывает в роскошные локоны и рассыпает по плечам, наносит ей макияж, добавляет улыбчивость лицу. Хм. Да она просто красавица. Высокая, статная, стройная, эффектная дама.
     — Ты чего ухмыляешься там?
     — Я?.. Просто вспомнила.
     — Мужа своего любимого? Соскучилась, небось. Позвонила бы. У меня и телефон есть сотовый, служебный. Дать?
     — Нет. Не мужа, — хмурится Снежана. — У меня больше нет мужа. Был, да груш объелся.
     — Не нравится, когда лезут? То-то же. Больше не буду лезть, и ты не лезь в мою душу. А коли захочешь выговориться — выслушаю внимательно. А выговориться захочется обязательно, рано или поздно.

     Ночью Снежана просыпается в слезах. Сон тяжелый, повторение недавней реальности. Ее трясет приступ озноба, сердце колотится, зубы стучат. Она еще долго плачет, накрывшись с головой одеялом, чтобы не разбудить Нюшу. Встает, накидывает на себя Нюшину длинную куртку, надевает ее сапоги и выходит на улицу, прикрыв за собою дверь.
     На улице чернота, чуть разбавленная редкими фонарями. Луны нет — новолуние. Ночной холодный воздух мгновенно холодит, шевелит ледяными пальцами растрепанные волосы. Вместе с теплом уходит и смятение. Она вдруг успокаивается. Вдыхает полной грудью весеннюю ночь. Садится на скамью у подъезда, поглубже запахивается в куртку. Голова ясная, мысли четкие. Впервые она в состоянии спокойно анализировать события последних дней. И она анализирует, вспоминает, думает.

     — Молодец, Жанка, — неожиданно хвалит ее Нюша после утренней уборки, когда они, переодевшись, пьют чай, по заведенной традиции.
     — Почему? — не скрывает своего удивления Снежана. — Обычная уборка, не хуже и не лучше, чем вчера и позавчера.
     — Молодец, потому что держишься хорошо. Не скулишь, не ноешь. Не болтаешь много. Опять-таки: работаешь. А я ведь вижу, что руки у тебя холеные, к работе не привычные.
     — Следую твоему совету: не верю, не боюсь, не прошу.
     — И правильно. Всё же интересно: а что дальше думаешь делать? У тебя же наверняка есть какие-то родственники, подруги, знакомые. Почему к ним не обратилась за помощью?
     — Я подумала, что раз стала не нужна самым родным и близким, то другим и подавно. Ты меня гонишь, Нюша?
     — Да упаси Бог! Живи. Мне веселее. Опять-таки, помогаешь. Денег за работу не просишь. Ешь мало, расходы небольшие. ...А чего ржешь, матушка?
     — Сказку «Дюймовочка» вспомнила.
     — При чем здесь Дюймовочка?
     — Там крот, который всё раздумывал, жениться ему на ней или нет, примерно так же рассуждал. Нюша, я поживу у тебя еще, ладно? А когда в тягость стану, ты мне так и скажи. Я уйду.
     — Куда?
     — Дальше пойду. Опыт уже есть.
     — Живи, сказала. Там видно будет.
     — Нюш...
     — Ну?
     — А почему ты тогда, на мосту, ко мне подошла?
     — Увидела и поняла, что еще несколько секунд — и ты сиганешь вниз. Что-то толкнуло меня в спину: подойди. Я ведь тоже однажды так стояла, на том же мосту, почти на том же месте. И тоже подошел ко мне мужик, заговорил. Волонтером назвался. Я и слова такого тогда не знала. Подумала: имя такое. Я еще на него орала тогда, психовала. Пока орала и прыгать передумала. Вот такое се ля ви.

     ...Однажды Нюша вернулась из магазина, куда ходила за продуктами, выложила на стол пакет, молча подала ей листок.
     — Что это?
     — На двери магазина висело.
     «Внимание! Внимание!
     Разыскиваем родственницу Смоковникову Снежану Дмитриевну, 43-х лет. Ушла из дома 01 апреля. Рост 164 см, хрупкого телосложения, глаза светло-карие, волосы каштановые, волнистые, до плеч. Была одета в серый плащ и черные полусапожки. Кто располагает какими-либо сведениями, убедительно просим позвонить по телефонам: 22-57-58, 8-917-672-10-35, 8-917-658-13-40. За любую информацию гарантировано хорошее вознаграждение». Под «Внимание! Внимание!» — ее цветная фотография, на которой она улыбается на фоне новогодней елки. Последняя ее фотография. 31 декабря вечером Алеша сфотографировал ее, как раз перед праздничным застольем в узком семейном кругу. Круг оказался еще уже, чем предполагалось: сынок, посидев для приличия с родителями, всё же улизнул встречать Новый год с друзьями. Господи, боже мой! Как недавно это было! Как давно! «Сынок», «семейный круг», «праздничное застолье»... — это всё из прошлой, забытой, безвозвратно утерянной жизни. Она смотрела на свою фотографию со смешанными чувствами. Она смотрела на свое счастливое лицо и не узнавала себя. Не узнавала выражение лица, собственный взгляд. Впрочем, ее сейчас действительно трудно узнать. И даже это описание уже так далеко от нее сегодняшней. Даже она сама уже с трудом узнает саму себя в этой подзабытой получужой женщине. Улыбается, дурочка. «Прекрасное Далёко, не будь ко мне жестоко». Совсем не прекрасное близкое оказалось жестким и беспощадным. «Ты — зачеркнутая страница моей жизни!»; «Я никогда не любил тебя! Это только твои иллюзии! Пустые миражи!»; «Ты чужая! Чужая и ненужная! Ни мне, ни сыну! Мне надоели твои глупые истерики. Мне надоела ты! Видеть тебя не могу! Осточертела!!» — грохочет в голове, больно отдает в затылок. Такое чужое родное лицо. Глаза словно режут, пронзают ее насквозь, в них ненависть. Горячий ком подкатывает снизу по гортани и застревает в горле, не давая дышать. Она судорожно пытается вдохнуть, но только открывает рот, как рыба, трепыхающаяся на берегу.
     — Ну, ну, будя, — встряхивает ее Нюша за плечо, — хорош уже. Спокойно. От радости что ли? Видишь, ищут тебя, волнуются, ждут.
     — Нет... — выдавливает она из себя.
     — Чего нет?
     — Не ждут. Не нужна я им. Просто оформить меня надо как пропавшую без вести. Чтобы выписать из квартиры. Не нужна я им. Нет, Нюша. Одно твое правило я уже твердо усвоила: не верю. Не верю в то, что ищут, что ждут. Ни во что больше не верю! — она комкает бумагу и с силой швыряет ее в мусорное ведро.
     — Ну что ж, — вздыхает Нюща, — твое дело.

     — ...Нюш, спишь?
     — Не-а.
     — Давай поговорим.
     — Валяй. Говори.
     И она говорит. Говорит и говорит. По принципу: о чем думаю, то и говорю. Так у них повелось в последнее время. Ее переполняют эмоции, мысли, чувства. И она выплескивает их в том порядке, как они к ней приходят. Ее речь совершенно алогична, она перепрыгивает с одного на другое, никак между собою не связанное. Воспоминания детства, девичьи мечты, философские рассуждения о жизни, интересные факты из жизни известных людей и народов разных стран, содержание прочитанных книг и понравившихся фильмов, смешные анекдоты, светские сплетни, почерпнутые из журналов, рецепты любимых блюд, песни, которые тут же напевает, и еще много чего составляют этот забавный калейдоскоп. Рассказчик она тот еще, сама рассказывает, сама смеется и плачет над своими рассказами. Нюша — слушатель благодатный, не прерывает, не вмешивается. Иногда Снежана проверяет: «Нюш?» — «Ну», — отзывается та, давая понять, что не спит, что внемлет.
     — Маленький сынок смешной был такой, забавный. Помню, было ему годика три, а лето выдалось дождливым, пасмурным. Все ждали солнышко. Однажды на кухне вожусь, ужин готовлю, вбегает мой Лешик, светится сам как солнышко, меня спешит обрадовать: «Мамуль, завтра будет хорошая погода. Тетя в телевизоре сказала: пройдут дожди». «Пройдут» понял в смысле «уйдут». Мне говорил: «Ты моя любимая любовница». То есть, самая любимая на свете. Смешно… — Она надолго замолкает. — Нюш?..
     — Ну?
     — Я ведь из дома ушла в День смеха. Вот смех-то. Однажды такую передачу интересную видела про смех. Оказывается, можно излечиться от тяжелых и даже неизлечимых болезней при помощи смеха. Был такой американский журналист, кажется, Норман Казинс. Так вот, он заболел неизлечимой болезнью, и жить ему оставалось чуть-чуть. После первого шока он решил бороться с болезнью с помощью смеха. Он заставлял себя насильно смеяться, от этого в организме вырабатывались вещества, поднимающие тонус и борющиеся с болезнью. И, в конце концов, журналист тот вылечился полностью и прожил еще почти тридцать лет. Но я как-то плохо себе представляю, что можно смеяться, если внутри черно и пусто. Нет, я бы не смогла так, как этот журналист. Человек смеется, когда он наполнен счастьем и радостью. Если твоя душа кровоточит или умирает, то не до смеха. Куда всё уходит, Нюш?.. Любовь. Счастье. Взаимопонимание. Радость. Всё было — и всё ушло куда-то. Безвозвратно. Только в памяти и осталось солнечными зайчиками. …Странно. И ведь ничего плохого не случилось. Никакой беды, несчастья, тьфу-тьфу. Те же люди в тех же обстоятельствах. Каждый сам по себе хороший, а вместе вдруг стало плохо, холодно. Я ведь не самая плохая хозяйка и мать. Старалась как могла, уют в доме поддерживала, семейное гнездышко обустраивала, в курсе их дел была. Да и сама тоже работала, тоже своя жизнь какая-то, то есть не просто растворилась в заботе о них. Любила обоих: самые родные и близкие мои люди. А они вдруг стали отдаляться, между собою чем-то делятся, советуются, а меня как будто и нет больше. Спрашиваю: — что? как? — отмахиваются. Начинаю сердиться, только еще больше отдаляются. А потом… Потом и вовсе: «Надоела. Вырванная страница моей жизни…» Вырванная… Что ж… Раз так, только и осталось, что исчезнуть.
     — Не дури, Жанка. Сгоряча нарубим иной раз, потом характер выдерживаем. Того не понимая, что этими глупостями легко всё погубить, разрушить безвозвратно. «Не верь, не бойся, не проси» — эти принципы годятся для зоны, в жизни действовать должны совсем другие законы, противоположные. Даже в Библии писано — стучите, и вам откроется; просите, и вам дастся. Я по дурости после тюрьмы жила по привычке по тем же волчьим законам, и что сейчас имею? Позвони, Жанка. Ищут ведь.
     — Ищут… Чтобы совесть свою успокоить. Мол, психанула, ушла, а мы ее искали, сделали всё что могли. Нет, Нюш, не объявлюсь. Как в анекдоте: «Нет уж, нет уж, на фиг, на фиг, умерла так умерла».
     — Что за анекдот?
     — Да… Дурацкий. Мужик пришел в роддом, а ему говорят: «Ваша жена умерла при родах, и ребенок тоже». Заплакал он горючими слезами и пошел. Медсестра вслед кричит: «Ой, мужчина, извините, ошиблась. Жива ваша супруга! Да еще тройню родила!» А мужик, живо так: «Нет уж, нет уж. На фиг, на фиг. Умерла — так умерла!»
     — Смешно, — серьезно говорит Нюша.
     — Ага. Обхохочешься, — грустит Снежана. Она молчит. Глаза широко раскрыты. Думает. Что-то неправильно она тут сейчас говорила. Получается, что она вся такая хорошая и правильная, а ее муж и сын вот такие вот сволочи оказались, выжили ее из собственного дома. Всё не так было. Совсем не так. Трещинка пошла и с ее подачи тоже. Где-то что-то не так было сделано, или не сделано вовремя. И она не знает, где и что не так. А может, и не надо теперь искать причины? Что случилось, то и случилось. И возврата нет. Остается жить дальше. В новом качестве, другой жизнью. Или Нюша права? Ох, что-то всё так сложно запуталось. А может, надо просто всё отпустить? И не загадывать вперед, в будущее. Жить сегодняшним днем, существующим моментом. А там — что будет, то будет. Бог не выдаст, свинья не съест. Странное выражение. Кому Бог не выдаст? И при чем здесь свинья? Ну, да ладно. Спать. Завтра рано вставать. Как в фильме «Унесенные ветром»: «Я подумаю об этом завтра».

     — …На, — утром, после завтрака протягивает Нюша ей три тысячерублевки, — твоя зарплата. И не спорь! Хоть какие-то деньги у тебя должны быть. Хоть смену трусов себе купить, зубную щетку, по мелочам разное. Мне много не надо, кое-что скапливается на карточке. А тебе надо.
     Она идет по супермаркету. В корзине — разное, по мелочам. Ловит себя на том, что испытывает радостный подъем от процесса покупки. Все же это такое удовольствие — покупать понравившиеся вещи. Это неистребимо в женщине. Она улыбается. Она удивляется себе. Вот уж не думала, что в ее положении изгоя можно ощущать себя счастливой. Расплачивается в кассе, берет ярко-красный пакет с уложенными покупками, заходит в кафетерий, что рядом с отделом. Запах кофе! М-м-м-м… Голова кружится от него. Пьет крошечными глоточками, наслаждаясь, упиваясь, блаженствуя. Как давно она не пила кофе! Сто лет! Еще с прошлой жизни, от которой ее отделяет пропасть.
     После кофе ее душа летает. И походка стала летящей, молодой, веселой. Она задорно улыбается встречным, миру, весне. Весна! Уже полностью сошел снег. Уже первые цветочки, похожие на маленькие одуванчики, желтеют в ярко-зеленой траве. Помолодевшие березы задумчивы в светло-зеленой дымке. Какая-то птаха звенит в синей выси, выдавая гимн весне. Ее любимое время года. Хоть и снежное у нее имя, но зима ей всегда дается тяжко, зато после ее ухода такой радостный свет в душе. Ничего, будем живы — не умрем. Будем жить дальше, потому что жизнь продолжается. И почему бы ей и в самом деле не позвонить? Она позвонит. Вот придет сейчас и сразу же позвонит. Она сразу всё поймет. А вдруг и вправду ее ждут. Так хочется верить в это! Пока человек жив, он должен верить, бояться и просить. И она верит, что ее ждут, и боится, что это не так, и страстно просит мысленно судьбу, Всевышнего и то неведомое, что там есть, что ведет людей по жизни, чтобы этот ее звонок ждали, жаждали. Мужчина оборачивается ей вслед, с интересом поглядывая на стройную женщину, летящую куда-то с ярко-красным пакетом в руках.
     В это время в доме у Нюши на тахте сидят в ожидании двое мужчин — совсем молодой, сидящий в напряженном молчании, и старше, который говорит с горечью и горячностью, словно сам с собою разговаривает. «…Люблю я ее! Люблю! Больше жизни. Думал, что с ума сойду. Я практически сошел с ума за эти дни. Чего только себе не напридумывал. Я за эти две недели лет на десять постарел. Но не в этом дело. ...Столько всего передумал. Всю жизнь перелопатил. Сам виноват, понимаю. Но большего наказания, чем я сам себя наказал за эти дни, не придумать. Понял, что она — это самое ценное в моей жизни. Самое необходимое и дорогое. То, без чего и меня нет и быть не может. ...Ведь у нее в тот день было день рождения. А я, мы с сыном, забыли. Она ждала. Ждала от нас внимания, слов, нервничала, обижалась, раздражалась. А я и выдал, только слова не те. ...Какие же мы дураки! Живем, всё дергаемся чего-то, всё доказываем непонятно что и кому, ищем какие-то цели, смыслы, идеалы... А главное — вот оно, рядом с тобою, следом бежит. Оно за тобою, а ты от него. Оно тебе кричит, зовет, а ты отмахиваешься: есть вещи более важные. А потом теряешь и понимаешь: самое важное пропустил, перечеркнул, забыл. ...Спасибо вам, Анна Ивановна, вы себе даже не представляете, что для нас с сыном значил ваш звонок. Скоро придет, говорите? Скорее бы уж…»


		Copyright © 2013 ЭРФОЛЬГ-АСТ e-mail: info@erfolg.ru