Лена Берсон родилась в Омске. Училась на журфаке МГУ, посещала семинар Юрия Левитанского в Литинституте. Была соредактором бесплатной газеты «Шарманщик» при Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой. С 1999 года живет в Израиле. Работает редактором сайта NEWS.ru. Публикации: «Арион», «Иерусалимский журнал», «7 искусств», «45-я параллель». Лауреат Международного литературного Волошинского конкурса (2017) в номинации журнала «HomoLegens». Лауреат VI Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского.

ЛЕНА  БЕРСОН

ОТЧАЯННЫЙ СМЫСЛ

* * *

В день, когда мне перелили собачью кровь,
Слишком густую для вен на моей руке,
Корка запекшихся в горле горючих слов
Треснула, как ледостав на сургуч-реке.
Как закипала, скрипя зубами, ее орда,
Двигаясь к устью, желанию вопреки!
Каждый осколок царапал мою гортань,
Каждое слово вскрывало гранит реки.
Но заполняла сосуды собачья кровь,
Светлая и горьковатая, как елей.
Лютую нежность, укрытый снегами схрон,
Я защищала, чтоб как-нибудь уцелеть.
Я замолчу, но каждый, кто имя рек,
Кто торговался, врал, не пускал во тьму,
Сколько вмещается в ваш человечий век
Нечеловеческой близости ко всему?
Как в беспощадном рассвете, на самом дне,
Жарким дыханьем внезапно охватит лоб.
Больно тебе? Не больно тебе? – Не мне.
Страшно тебе? Не страшно тебе? – С чего б?


* * *

Ничего, кроме сумерек в детской больнице,
Прокварцованной проруби, выцветшей рамы,
Закипающей боли, попытки не злиться.
Никого, кроме мамы.
Только мама среди снегового развала.
Мама, это же я в отделенье сердечном!
Отдаленья такого ещё не бывало
И не будет, конечно.
Забери меня, даже пропахшую хлоркой,
Мы пройдем мимо вахты, прижавшись друг к другу,
И поедем в трамвае с морозною коркой
По крещенскому кругу.


* * *

Ух, она его не жалела,
Никогда его не хотела.
«Для него вообще, любовь, что за зверь-то?
Никогда не подарил ни цветочка,
Не сказал красивого слова!
А в войну привёл живую корову –
Будет, мол, корова – и точка!
Я же и доить не умела.
Ну и назвала её Бертой,
Как его сестрицу из Львова».
А когда он стал умирать,
А она ещё как будто не знала,
И металась с корвалолом и чаем,
Он смотрел собачьим пристальным взглядом.
«Посиди, – ей говорил, – ты устала,
Дай-ка руки, – говорил, – поцелую».
А она «Зачем? – ему отвечала, –
Раньше целовать было надо,
А теперь уже сама не хочу я».
А когда она умирала,
Так жалела его, очень жалела,
«Что ж я, – говорила, – честное слово,
Руку-то у него отнимала!
Ну и поцеловал бы разочек,
Большое дело!»


* * *

Когда я снова отмечу первые двадцать шесть,
В квартире, вывернутой изнанкой, как старый свитер,
Где есть что выпить, и нет закуски, и негде сесть,
а в стены хлещет короткий ветер, поземкой свитый,
Ещё запасы не исчерпались, не пьян никто,
Мы с ней столкнемся у самой двери, холодных створок,
В прихожей, душной от наших выношенных пальто,
Смешавших запах дождя и снега, «БТ» и скорой».
Я разверну ее за вздернутое плечо
У самой двери, когда над нами уже стемнело,
Она мне скажет, уставясь в стену, мол, черт-те че,
Имею право... в любое время... не ваше дело.
И смотрит букой, и тянет шапку до самых глаз,
И не прельщает ни звон посуды её, ни танцы.
Куда так поздно? Ещё так рано! Зачем сейчас?
Мы будем живы, и я останусь, и ты останься.
Давай запомним такую юность, какая есть,
Давай посмотрим, чем нам воздастся по нашей вере,
Когда мы снова отметим первые двадцать шесть,
И снова встанем лицом друг к другу у этой двери.


* * *

Как замирали зимы прямо на полуфразе.
Как обрывалось время прямо на полуслове.
Мы провожали Мишку, мы провожали Светку.
Мы выходили в город и уезжали сами.
Прямо на полувдохе – как обрывались связи!
Милостью божьей память шарит в своем улове:
Шапка в окне вагона, плечи в сырую клетку,
Так отзывались болью и оставались снами.
Вроде чужого счастья, виданного когда-то,
Вроде чужой квартиры, пахнущей свежим мылом,
Вроде чужой парадной, выстуженной до дрожи,
Вроде дешевой куртки, выпачканной известкой.
Где остается имя – не остается даты.
Где остается дата – не остается смысла.
Синие эти строчки, бьющиеся под кожей,
Я собираю вместе осатаневшей версткой.
Видишь, как много надо для остановки сердца,
Как за «Москвой товарной» каждый стоп-кран захватан.
Мы никогда не станем тем, кем уже не стали,
Нас не согреют больше те, кто когда-то грели.
Нам не успеть ответить, выдохнуть, отвертеться.
Солнце ложится в лузу, чуть погодя, закатом.
Запах жасмина, скажем, спящий в гробу хрустальном,
Вдруг разбивает в брызги первый сквозняк апреля.


Коктебель

Ты знаешь так много имен для воды и камня,
Для каждого дерева с выцветшей позолотой,
Ты гладишь песок, как читают узор на ткани,
Ты видишь, как движется время, а что там, что там?
Там стелется скатертью степь из песка и кварца,
И ей никогда, никогда не найти покоя,
Скорее чем вербы устанут за гору рваться,
И западный ветер в заборе заточит колья.
Стирая с коленей белесые пятна соли,
Ты прячешься на остывающей за ночь даче.
Сердито хватаешь, как медный кофейник, солнце,
Потом, обжигаясь, швыряешь куда подальше.


* * *

Механизмы костей, сухожилий и мышц,
Накидавшись последним рассветом, как «беленькой»,
Мы вскрываем как реку отчаянный смысл.
Мы спускаемся берегом.
Город, вздернутый Господом на каланчу,
Помяни меня, что ль, как заблагорассудится.
Я в открытые двери твои колочу
С остывающей улицы.
Сколько дом ни корми, он подобран, как волк,
Он дрожит у вокзала посудой надколотой.
Одеяла стекает расплавленный воск
От прибытия «скорого».
Это улицы, снятые с горла бинты.
Это поезд, влетающий в город, как конница.
Если это любовь, а не я и не ты,
То когда это кончится?