Читальный зал
На первую страницуВниз


Наш Конкурс

Марина Оде  — историк, член Ассоциации выпускников Санкт-Петербургского университета «РеЮнион», преподает культуру и историю Санкт-Петербурга в православной гимназии этого города. Училась в Тартуском и Санкт-Петербургском университетах, изучала биологию, химию, историю. Работала преподавателем, журналистом (публиковалась в «Русском доме», «Седьмице», серии журналов от петербургского ИД «Пресс-курьер», в журнале для путешественников «Le Voyageur», интернет-журналах и др.). Участвует в составлении учебников для малышей. В художественной прозе пробует свои силы сравнительно недавно – это ее первая публикация.

 

МАРИНА  ОДЕ

СОЛНЦЕ, МЕРЦАЮЩЕЕ В ТУМАНЕ
Рассказ-притча
 
 

Разве не знаете, что вы Храм Божий, и Дух Божий живет в вас?

 

1 Кор. 3,16    

 

Солнцу прежде всего надо быть солнцем.

 

Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание

     В сыром подвале учебного заведения, куда десять дней назад поповский Ванька поселил в коробке бездомную беременную кошку, хозяйничал школьный сторож. Остатки картона и грязную миску для молока он уже вышвырнул к мусорному баку.
     Кошка, с обвислым пустым брюхом, обиженно жалась к кирпичной холодной стене и отчаянно мяукала, словно звала на помощь. Двух котят забрали жалостливые девчонки. Последнего, черного с рыжим ухом, мать всё тягала за шкирку, пряча у себя под животом, протестуя всем существом против произвола кошачьей судьбы.
     Сторож, как это бывает с озлобленными от тягот жизни людьми, пришёл в ярость от вида чужой, пусть звериной, непокорности и любви. Он размахнулся ногой в огромном кирзовом сапоге, поддел кошку под живот, подкинул её на носке и зашвырнул так далеко над кустами, что даже не услышал, как животное, упав, взвизгнуло, стукнувшись головой о камень.
     Зато девятилетний Ванька как раз открыл школьную дверь и, привлечённый шумом, услышал тоненькое, пронзительное мяуканье: детский плач о сгинувшей матери.
     Котёнок был мокрый, жалкий и пах чем-то кислым так же резко, как у соседского деда Тараса по утрам изо рта. Ванька поймал его, беспрестанно трясущегося, и спрятал за пазуху.
     Посёлок их не так чтобы очень разросся, но и не сказать, что маленький был. Добрые полчаса пешком приходилось топать по утрам в школу, а назад и того дольше. Всю дорогу до дома Ванька дул на котёнка горячим дыханием, чтобы согреть, радовался своей находке, забыв строгий материнский наказ — никакую грязную животину с улицы не притаскивать!
     Подойдя к своей избе, мальчонка перекрестился свободной рукой и потянул тугую дверь.
     — Ва-анечка! Где тебя носит? — мелькнул взгляд матери из-за усталого плеча. — Возьми Нюшку, отнеси бабе Шуре! Да вымой, вымой вначале: обделалась уже!
     — Хорошо, мамочка, — всхлипнул с облегчением, всего-то: даже не отругали, что задержался по дороге из школы.
     Ванюшка пробрался боком до русской печки, потянул сверху, с лежака, тряпицу помягче да потолще, кинул за угол. Тайком сунул котёнка туда же.
     «Щас, щас, — зашептал, — сиди тут, маленький, не мявкай тока! — Пошёл было, да обернулся: —Пожалуйста, ангельчик мой!»
     Котёнок как будто все понял, улёгся комочком и тут же задремал.
     Мальчик вытащил из кроватки хныкающую Анютку. Как умел, протёр грязной пелёнкой перепачканную маленькую заднюшку, натянул ползунки и взвалил сестрёнку на руки. Потащил к отцовой тётке, бабе Шуре, за семь домов. Братья — трехлетний Гришка и пятилетний Федор — поплелись следом непременным хвостом. Матери все равно некогда, занята по уши: Богородицино Рождество скоро, делов у ней — непочатый край.

     — Ва-анечка! Вот хорошо, что сам пришёл! — забрала бабка девочку с онемевших от тяжести ручонок. — Отец тут звал тебя пойти подмогнуть! В церкви дел море, не завтра-сегодня ждут архиереев к празднику-тось!
     — Хорошо, баушка. Я — щас. Гришку с Федором покорми хоть? Я к отцу побегу! — на ходу выпил приготовленный ему стакан парного молока, утёрся рукавом, схватил со стола кусок ржаного свежего хлеба с солью.
     Передав младших, опрометью помчался по дорожке к Храму. Солнце так и сияло по-летнему, во всё небо, ему навстречу! Светилось сквозь зелень деревьев, сквозь порхающих голубей, бежало зайчонком по окнам, било светом по глазам и кружилось в тёплых лужах.
     У церкви опять сидел этот оборванный старик, хоть батюшка и не велел ему тут побираться: «Благословения я ему не давал милостыню собирать рядом с моей папертью! И не видел, чтобы хоть раз он зашёл в церковь да свечу поставил! Что сидит? Чего просит? Нечего таким деньги давать, не разрешаю! На что ему деньги-то: на доброе ли, на худое? Пусть ладонь твоя с медью вспотеет, прежде чем дать просящему: пока не выведаешь, на что ему твои гроши, ещё апостолы говорили», — вспомнилось из недавней проповеди.
     Мальчик остановился. Порылся в заднем кармашке: где-то были накопленные с завтраков десять рублей. Нашёл. Подсел к бродяге.
     — Вот, возьмите, пожалуйста! Извините, что мало, — вложил в жёлтую худую ладонь.
     Морщинистая рука ласково потрепала вихрастую мальчишескую макушку:
     — Смотри, как птицы высоко летают! Хотел бы так? А? Хотел?
     — А то! — мечтательно проводил Ванька взглядом стайку голубей. — Ладно. Ты, дедушка, не скучай, посиди тут ещё. Побегу я, отец звал.
     Глядя на удаляющуюся фигурку парнишки, старик продолжал тихо сам с собой:
     — Думаешь, на что мне твои грошики? А милостыня, милок, не для чего-то даётся. А по Любви Божьей. Ты дал мне свои грошики, жизнь из-за них не изменится, а душа — распустится, что твоя белая лилия… А вместе с грошиками — дал гору своей любви, до неба гору горячую! Вот она-то нам, нищим и нужна, любовь эта — сердце отогревать. Мы любовь эту на небесах копим. И греемся ею тут, на дорогах холодных да пыльных, куда нас Господь насадил.

     — Ва-анечка, наконец! А не думаешь ли ты, чадо, что в первую очередь старший сын — отцу помощник?! А? Отрок любезный, — встретил отец на пороге Храма.
     Ванька вздохнул, опустил глаза.
     — Иди, давай, иди! Подготовь ладану-то мне! Да тот, тот возьми, дымный, невкусный который! На праздник Пресвятой Владычицы нашей хорошего-то надо оставить, греческого-то и этого… сокотрийского: архимандрит сам к нам будет! Сам! Пожалует со отцы! — радостно хвастал отец. — И углей, смотри, не перепутай. Не приведи Господь, поперхнётся кто из архиереев-то!
     Ванька отсыпал ладан в мамину широкую мисочку. Она стояла на подоконнике, чтобы потом удобнее подкладывать в кадило: некоторый ладан надо сбоку совать, тот, что понежнее, а который — и сверху хорошо будет. Приготовил электрическую плитку, чтобы на ней, раскалённой, уголёк поджигать, да щипцом потом, крепко схватив, расторопно в кадило класть. Пока Ванюшка приноровился к такому действу, так не раз пальцы пожёг свои детские. Натаскал, пыхтя, воды в купель: сегодня ещё и крестины заявлены. Приволок аналой в середину Храма, накрыл белым, с золотом, покровцом. Благословясь у отца, праздничную икону выложил сверху. Благоговейно приложился, замер на мгновение перед Образом. «Люблю!» — мысленно шепнул Ему, радостный благодатным теплом…
     Сбегал за пышными астрами на длинную клумбу, что возле ворот. Разложил цветы вокруг «Праздника», расставил в вазы у Царских Врат да у аналоя. Взял жёсткую кисть да сверло тонкое, почистил подсвечники от воска, с пола отскрёб «поскребушкой» прилипшие лепёшечки. Раньше вкусные восковые свечи были, а теперь все больше парафиновые у них: дорого стало. Руки от лампадного масла по привычке обтёр о щёки да о свои старенькие, не один раз штопаные матерью штаники.
     Скоро и Герман, дьякон, подошёл, тёплого хлеба принёс — купил по дороге. Ванька вспомнил о нищем, перекрестился, оторвал от каравая приличный кусок, спрятал тихо за спину — и ходу до старика.
     — Вот! — запыхался, — ешь, дедушка! Тёплый ещё! А я обратно побегу, а то хватятся!
     В детском животике его заурчало, тоже есть захотелось. Однако, негоже мужчине о еде думать, когда дел множество впереди. Издали увидала его свечница, тётя Люся, замахала грозно пальцем: ишь, неслух, опять к нищим бегает!
     — Ва-анечка! Тебя попроси помочь — нет как нет, и след простыл! А ведь три дня всего-то до Богородицына праздника! Архимандрит-то!.. — насупил суровые брови отец.
     Дьякон Герман робко в себе улыбнулся: может, рукоположат его в этот раз уже? Давно обещано! Или нет? Поди, угадай отца Вячеслава: ещё в прошлом году ждал обещанного — а, видно, срок его не подошёл. Господь — на всё…
     Ванька ободряюще кивнул: не иначе затем и архимандрит приедет.
     — Ну и радость будет! Ну и радость у нас будет, на праздник-то Богородицы! — батюшка Вячеслав мечтательно зажмурился. — Я сон давеча такой странный видел: вот будто Христос (он широко перекрестился) спускается солнцем с неба, да в Храм наш заходит, прямо через широкое окно. Да и в меня, и мимо меня идёт, словно прозрачный такой, и видимый, и невидимый одновременно. Я опомнился — бух на колени, хвать воздух-то рукой, а в кулаке — пустота! А свету за Ним, свету! Весь Храм наполнился, да потом за Ним и вылился наружу, на улицу, в туман…
     «Не иначе как рукоположат всё же? — дьякону очень хотелось чина. — О! Господь, Вседержителю мой! Как бы я служил Тебе!» — Герман затуманенным взором воззрился на старое, коричнево-кожаное Евангелие.
     — Отец, благослови стихарь надеть, да звонить пора, — протянул Ванька ручонки со сложенным одеянием, прервал сладкие грёзы.
     После службы забирал он сестрёнку Нюшку от бабы Шуры. Наспех перекусив картофелиной с капустой, кормил кур, готовил уроки, возился с младшими. Потихоньку подливал молока согревшемуся котёнку. Помолившись на ночь, засыпал с Федором, с краю кровати, в думах о нищем старике. И, расправив крылья, счастливо парил лучом света в голубой прозрачной выси, превратившись в прекрасную, неземную музыку.
     За окном через всё небо тихо падали звёзды, мелькали зарницы. А где-то — в далёком Иерусалиме, а может, в древнем Вифлееме — так же летал во сне другой малыш…

     Назавтра, после школы, Ванька отправился прямиком к нищему: задумал поселить того у бабы Шуры! А то, что за дела: бабушка есть, какая-никакая, а деда у них и вовсе нету! Предстояли Ваньке длинные серьёзные переговоры с бабой Шурой о любви к ближнему и милосердии. Причём переговоры эти, предчувствовал он, могут кончиться ремнём по мягкому месту.
     Бродяги на своём месте не оказалось. Побегав по посёлку, Ванька нашёл его, радостного как ребёнка, возле Гришкиной, соседа, голубятни. Птицы тут все как на подбор были красивыми, белыми, с пышными, веером, хвостами. Дед тихонько смеялся, а царственный голубь сидел у него на указательном пальце и ворковал, наклоняя головку. Ванечке даже показалось, что птица и старик беседуют о чем-то по-своему.
     — Ну, что? Не передумал? Хочешь так-то летать, аки птахи небесные? — повёл глазом из-под мохнатой брови нищий.
     — Кто ж не хочет? — вздохнул Ванька. — Небо большое, синее, огромное, да Боженька рядом совсем! Расправил крылья — и пари себе над землёй! Дедушка, они ведь всё-всё знают, эти птицы! На проповеди батюшка так и говорил: «Учитесь у птах небесных».
     — Слыхал? — обратился старик к голубю. Тот вроде как кивнул. Или это показалось только Ваньке?
     — Разговор у меня к тебе! Серьёзный, — мальчик ручонками развернул к себе старика. — Будь, пожалуйста, мужем бабы Шуры? Она — хорошая даже! Ну, иногда и правда хорошая. А когда ворчать начнёт, ты её обнимешь — и она перестанет, опять подобреет.
     — Хм-м! Жениться, говоришь? На бабе Шуре? М-м-м… Ну и задачу ты мне задал! — захохотал вдруг старик. — Да ты, друг мой, сам только что мечтал: расправил крылья и лети себе, куда вздумается! За что ж ты меня так наказать хочешь? Я ведь тоже небо люблю! И землю!
     Он любопытно уставился на мальчика.
     — А ещё я — странник, — прошептал в детское ухо. — А страннички живут свободно, ничего с собою не носят, дабы ни к чему не прилепляться. Любить — люби, но не прилепляйся, да от страстей — избавляйся! А прилепиться хоти не телом, а мыслью, мыслью о Боженьке, да мыслью с Боженькой! Странник-то я, чтобы искать и плакаться о Боге, а не чтобы сладколюбивого ленивого беса в себе кормить да на слёзах людских наживаться! Странник страннику — рознь, милок.
     Ванька горестно шмыгнул носом и прижался к деду. Обхватил ручонками грязный ватник и так замер. Отчаянная мечта о замерцавшем было на горизонте дедушке, кто бы любил и радовался ему, рассыпалась в прах.
     — Эх, ма! — повернулся старик опять к голубю. — Совсем один парень. Никому не надо. Только: «подай» да «убери». Совсем один. В полном народу Храме. По любви Господу только и нужен, остальным — по надобности. Помню я другого такого Ванечку: посреди Кремля, сердца России — один был, одинёшенек… Грозным потом его прозвали.

     На другой день батюшка проснулся раненько, молился горячее обычного. «Архиереи… архиереи уже завтра… со отцы.. прибудут. Да богатых спонсоров привезут, звонили. Слава богу! Да как бы не случилось беды какой тут. Не иначе, жестко теперь — не отстранили бы? И срам, и нищета будет!» — всякие мысли роились в голове отца Вячеслава.
     — Где Ванька? — звонил после обеда матушке.
     — Да, видно, из школы не вернулся ещё! Погоди… Сразу пришлю к тебе! — заверила супруга.
     Дел было невпроворот. Строчить новые покровцы, погладить завесы для Царских Врат и «воздухи» новые. Отстирать всё старое, в порядок привести. Пятна от воска всюду повывести — горячим утюгом сквозь бумагу! Времени берёт много. Алтарные-то вещи сама только стирала, никому не давала (слава богу, что младших чад баба Шура забирает себе). Да венки из цветов сплести на иконы — праздничной, Рождества Пресвятой Богородицы! И святым праведникам, родителям её, Иакиму и Анне. Да всем Образам Пречистой! Как красиво у них будет! Храм убирать надо да мыть. Правда, не ей всё это делать, а прихожанкам, во Славу Божию. Батюшка так благословил. Но сердце болит, надо пройтись, посмотреть, переговорить со всеми — глаз да глаз нужен.
     Да к батюшке заглянуть, порадовать щечками свежими своими, всё же найти время. Вот вдвоём им как хорошо и спокойно бывает. Как в старые времена… Жаль, баба Шура-то еле двигается от болезни своей, помрёт, должно, скоро. Кто тогда детей смотреть да кормить будет? Жаль ей бабу Шуру. Да батюшка сказал, чтобы — не жалеть.
     — Мало ли, кто там что… болеет? Все одно, все там будем, на том свете. Так что переживать-то: кто раньше, кто позже — коли все туда попадём? Божий промысел во всём.
     Сдав деток на незаменимую няньку, во Славу Божью, торопилась она в Храм.
     В трапезную коробки продуктов подвезли на двух машинах. Матушка поспешила к свечному ящику, вынула деньги из кассы, расплатилась с водителями. Не шутка-то — архиереи и поесть любят: трапеза, говорят, — вторая литургия!
     — Батюшка Вячеслав! А это ещё откуда тут такое у тебя?! — брезгливо взвизгнула супруга.
     В левом уголку кухоньки церковной, на подоконнике, хоронился маленький облезлый голубок, совсем цыплёнок.
     — Вот ещё! Давай, давай отсель! — замахал на птенца иерей.
     Но птенец, как будто наоборот, не то чтобы не хотел улетать, а прямо в руки сам шёл, карабкался коготками по одежде.
     — Ой, ой, фу! Убери от меня эту плешку! — оттолкнула его матушка, испугавшись заразы.
     Отец Вячеслав грубо схватил за шею голубка, да так крепко, едва не раздавил.
     — Кто не досмотрел?! Откуда грязь такая тут?!
     — Я это! — раздалось тихонько, да странно тонко.
     Отец Вячеслав оглянулся — никого. И никого и быть не могло, рано ещё.
     — Ты? — переспросил недоверчиво матушку.
     — Да ты что?! Когда бы я успела?
     — А кто?
     — Я это! — опять повторился голосок.
     — Кто — я? — испуганно замер Вячеслав.
     — Папа, прости! Это я, Ваня ваш! Хотел стать птахой небесной! Ты же сам говорил на проповеди — пример с них брать! А дедушка нищий меня пожалел! Да только мне не нравится больше. Отнесите меня к странничку! Он знает, как обратно…
     Батюшка стал медленно сползать на пол, а в глазах его запрыгали чёрные огоньки… и пропал слух. Очнулся он оттого, что матушка голосила пронзительным воплем, лучше любой сирены. И никак не могла остановиться.
     — Рот закрой, матушка! Показалось нам! Глупость какая! Ваню ждём, дел-то для него много. Вот и кажется всякое! — рассердился отец Вячеслав.
     Он с силой поднялся. Осмотрелся, где птенец. Тот сидел уже подле его ноги.
     — Давай, давай отсюда! Пшёл, пшёл на улицу! — жестким краем сапога батюшка начал пинать птицу к выходу.
     — Папа, больно! — чистый голосок опять привёл в ужас родителей.
     — А-а-а! Я с ума схожу! Мать! — закрыл обеими руками уши отец Вячеслав. Но матушка была немногим лучше: искала в аптечке валидол, высыпав все лекарства на пол, сидела на корточках и выла в голос…

     — Что делать?! Что делать, матушка моя?! — повторял без конца отец Вячеслав, захлопнув дверцу церковной кухоньки, набросив со страху щеколду на замок.
     Скорее схватил он бутыль со святой водой, да прямо из горлышка стал поливать голубка, приговаривая «трисвятое», пока не вылил всё. Теперь птенец был в точности «мокрым цыплёнком», но меняться обратно в человека и не думал!
     Больным бредом, горячечным ужасом казалось всё обоим. Они обнялись крепко, от страха онемев, словно проглотили языки. Стояли, смотрели на пестрого, страшненького птенца и не могли пошевелить чреслами, ни закричать. Наконец, к батюшке вернулся голос.
     — Что теперь будет? — с трудом прошептал отец Вячеслав. — Это же скандал на всю епархию, на весь мир, крещёный и некрещёный! Вот-де какой недостойный иерей! И за какие грехи его так?! И не видать нам до конца дней больше ни храма, ни света!
     — А завтра архиереи наедут! И спонсоры! О-о-о!… — стонал он.
     — Нет, мать, надо храм спасать! Куда мы без него? Да нам и дом сожгут, коли дознаются правды! Вышвырнут отсюда, куда пойдём?! Малых надо поднимать ещё! Бред какой-то, бред!
     Мешаясь умом, матушка во все глаза смотрела на птицу. Казалось, за единый миг возненавидела она всех птах небесных… А птенец ждал, терпеливо надеясь на помощь родителей.
     — Что с нами будет, а? — остановившимся от ужаса взглядом иерей упёрся в жену.
     Матушка решительно нагнулась, вытащила из-под стола большую картонную коробку, вытряхнула оттуда мусор.
     — Давай, положи его сюда! — дёрнула батюшку за рукав.

     Свечница тётя Люся чуть было не опрокинула эту закрытую коробку, столкнувшись с ними в дверях.
     — Прибери на кухне! Ишь, развела грязь! — грубо бросил ей отец Вячеслав, выходя следом за супругой на церковное крыльцо.
     
     Лучшего места, чем старый сарай, стоящий на заднем дворе, было не найти. Коробку с голубем поставили сверху на деревянный чурбан. Пусть-де тут побудет, пока праздники пройдут, потом что-нибудь и придумается, как быть с этим цыпленком.
     — Дышать-то, дышать ему надо! — спохватился отец Вячеслав, раскрыв картонный верх.
     Птенец забился в угол коробки, замер, поджав лапки и сложив пестрые крылышки.
     — Мама, я пить хочу… — голубок поднял ощипанную свою головку.
     — Сейчас принесу тебе! Сиди пока тут смирно, не вылазь никуда! Нам из-за тебя ещё страдать теперь!
     Побежала матушка за плошкой с водой да за крошками хлеба для чада, да и закрутилась, замоталась совсем по дороге. Забыла, не привыкла она за Ванькой-то ухаживать. Вспомнила только под утро, когда сон вдруг прошёл. «Может, приснилось мне все это?» — подумала в надежде, и опять заснула, уже спокойнее.

     Сквозь широкие щели в сарай пробивались солнечные лучи. Пылинки волшебным ворохом парили в свете, искрясь и слепя глаза голубку. И он, утомлённый своим невозможным превращением, сложил головку под крылышко, закрыл слипающиеся глазки и уснул.
     Когда проснулся, солнце уже не светило. Мало того, было совсем темно и холодно. Старыми опилками и мусором шуршали по полу вылезшие из норок мыши. Голубку стало страшно, горько и одиноко.
     «Где же мама? Так хочется пить. Даже больше, чем есть…»
     Он раскрыл затёкшие крылья, замахал, чуть было не опрокинув свою коробку, размял ножки. Опять закрыл глаза, нахохлился и стал ждать маминого возвращения.
     Но не вернулась она и на следующий день. Никто не приходил, не приносил ни водицы, ни крошек…
     Когда солнечные низкие лучи коснулись коробки и следующий день стал клониться к вечеру, без того слабенькие голубиные силы его начали покидать. Жажда уже не мучила так сильно, но во рту пересохло совсем.
     И, все же, никак не приходило на ум ему слово «предательство», потому что и понятия такого в его голове ещё не бывало…

     Праздник Рождества Пресвятой Богородицы прошёл на редкость благополучно. Умиротворённо, умиляя приход, переглядывались матушка с отцом Вячеславом, прилежно внимая словам: «Отложи, Адаме и Ево, всяку печаль: Мати бо Радости от неплодове преславно прозябает днесь…»
     Архиереи хвалили оформление храма, рассматривали новую дарохранительницу, поздравляли батюшку с успехами.
     Литургию служили легко, слаженно. После вспоминали победу на Куликовом поле и князя Димитрия, и Святого Сергия Радонежского.
     Спонсоры шутили, прихожане радовались особенно благодатной службе, наслаждались ароматным фимиамом и чистым пением хора. Все были довольны. И даже дьякон Герман (которого, хоть и не рукоположили на сей раз, но, всё же, милостиво объявили дату долгожданного события) был счастлив. А трапеза — одна за другой — удивляли гостей кулинарными шедеврами.
     Нельзя сказать, что родители и не вспоминали о старшем сыне. Но то одно, то другое — всё немедленно отвлекало их от раздражающих, тревожных мыслей.
     «Вот сейчас, сейчас отойду, будто по важному делу, — думал отец Вячеслав, — и сбегаю в сараюшку, погляжу: не привиделось ли мне это?!» Но вместо этого он бежал за новым мёдом для дорогих гостей, или кто-нибудь из них останавливал хозяина и начинал расспрашивать о том, сём. «Успею позже к Ваньке, что с ним сделается в коробочке? Главное, не увидал бы кто!»
     Матушка тоже не могла оторваться от радостных обязанностей хозяйки, разговоров с давними друзьями. Приход храмовый, почти как княжия челядь в старину: ради Бога, во Славу Его — все рады стараться чистосердечно, любое слово настоятеля законом почитают. Так что к празднику всё готово давно и без неё. А всё одно — хозяйка на виду должна быть.
     Младшие дети уж второй день жили у бабы Шуры. Так неужто не могла она позволить себе хоть каплю отдыха?! Вначале она ещё порывалась заглянуть в сарай, пока окончательно не убедила себя, что это был просто дурной сон.
     — Матушка, а где это наш Ванечка? Нужен он мне больно тут! — нарочито громко спрашивал за столом отец Вячеслав.
     — Даже не знаю. Кажется, отпросился к дяде Петру, в село соседнее?
     — Да, наверное, что и так. А мы с тобой запамятовали? — переглядывались супруги в надежде, что так оно и есть, а всё остальное только померещилось им.

     Темнота в сарае опять сгустилась. Ни есть, ни пить давно не хотелось. Птенец то терял сознание, то опять приходил в себя — и снова засыпал. И даже если бы он вдруг решился ослушаться родителей и покинуть коробку — сил на это уже не было.
     «Мама… Папа… Что с вами случилось?! Не напали ли на вас разбойники?.. Если б только мог, поспешил бы к вам на помощь!..» — мутные, разрозненные мысли пытали ум голубка.
     Совсем близко заскребли, зашелестели опять мыши. Потянуло сыростью и холодом. Птенчик сжался в комок: что если они доберутся до коробки? Гадкий, противный писк усилился, послышалась какая-то нестерпимая возня. Слышно было, как кто-то карабкается по его чурбану. Голубок прикрыл глаза от страха. А если — крысы?!
     «Пресвятая Богородица, помоги!»
     Последнее, что он успел увидеть, — горящие жёлтые глаза и мокрую усатую морду.
     — Кошка! — несказанно обрадовался он…
     
     — Ну, что, дорогой, — наутро третьего дня прощались довольные гости с батюшкой троекратным лобызанием, — жди новую звонницу к началу рождественского поста!
     — С Богом! — Посигналив, исчезли автомобили за поворотом.

     — Мать… а сын-то как? Ванька-то как? — мрачно взглянул на супругу отец Вячеслав.
     — Так к дяде Петру, вроде, поехал? — чистыми, удивлёнными глазами взглянула невозмутимая матушка.
     — Всё же к Петру? Ну, слава богу! — облегченно вздохнул отец Вячеслав. «Не иначе, всё же, примерещилась такая нелепость», — подумалось ему.
     И уж совсем было камень с души его упал, уж совсем было легко стало на сердце. Но в это время к остановке у Храма подъехал старенький пыльный автобус. И за тюками, сумками и объемными женскими телами из него показался дядя Пётр.
     Улыбаясь, медленной, тяжёлой походкой приближался он к батюшке. Извиняющейся улыбкой кланялся: мол, на праздник не попал, так хоть теперь к вам пожаловал.
     — Ты один? — иерей с надеждой смотрел на задние сидения автобуса.
     — А с кем я должен был быть? — удивился тот, пожимая плечами и тоже оглядываясь на всякий случай назад.
     «Ва-анечка!» — схватился за голову батюшка.
     Лицо его стало серым от ужасного предчувствия. Он опрометью бросился к сараю. Грубо сколоченная дверь была раскрыта. Коробка, действительно, валялась пустой, а на земляном полу повсюду рассыпались белые, красные, в запёкшейся крови пёрышки...
     Ухватившись за шершавые доски стены, не чувствуя заноз, отец медленно опустился на землю. Сердце иерейское сжалось, замерло от боли. Сильно вдруг поседевшие волосы скомкались от пота. «…Постигоша мя беззакония моя, и не возмогох зрети, умножишася паче влас главы моея, и сердце мое остави мя», — вдруг вспыли в памяти слова тридцать девятого псалма. И ещё, из послания апостола Павла: «…если и имею… всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы…»
     — Какой бред! Бред какой!.. — дыхание сжалось, и отец Вячеслав только что и смог выползти через порог сарая на пожухлую травку.
     А вдали, на дороге, увидел он в золоте тумана два удаляющихся силуэта. Они брели от посёлка все дальше и дальше, в сторону высоко мерцающего солнца. Шли, не оборачивались. Один был дряхлый, ступал медленно, спина его, в старом грязном ватнике, почти не разгибалась. А второй путник, юный, тоненький, счастливо подпрыгивал на каждом шагу; доверчиво прижимаясь к стариковскому боку, цеплялся за крепкую мужскую руку, заглядывая в доброе, любящее лицо… Им было хорошо.
     «…Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их» (1Кор. 3,19).


На первую страницу Верх

Copyright © 2017   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru