Читальный зал
На первую страницуВниз


Наш Конкурс

Алёна Овсянникова родилась в Самаре 28 сентября 1987 года. Поэзией увлеклась спустя почти 30 лет. Сочетание гуманитарного и технического образования, а также изрядная доля самоиронии заставляют ее относиться к этому увлечению весьма скептически. Но не без удовольствия. Стихи публиковались в журнале «Перископ», на портале «45-я параллель». Автор книги сюжетной прозы о поэзии: «Диалоги о...». Финалист Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского (2018, 2019). Призер фестиваля «День Поэзии» (Самара, 2018). Шорт-лист международной поэтической премии «Фонарь-2019».

 

АЛЁНА  ОВСЯННИКОВА

НЕ НУЖНО ИНОГО РАЯ


Начало всего во мне

Началом всего во мне было слово, и слово было – любовь,
Со всем присущим ему хороводом трепетов, снов и магий.
Затем было чудо, сродни умножению рыб и хлебов, –
Способность писать любовь, водя пером по бумаге,
Набивая ли в телефоне подобие муравьиных троп,
В любой толпе, где бетон, стекло, и не видно неба над головами,
В любом уголке америк, азий или европ,
На любом языке... Стихи – это запись любви словами,
Это Сад Господень, который нельзя ограждать, стеречь,
Он открыт всем прохожим, тенист и богат плодами,
Это ветер цветущих долин, обращенный в речь,
Это сладкий грех, живущий во всякой Еве или Адаме,
Свет и мрак, зачатые в сердце и выход ищущие вовне...
И еще раз – слово, что было началом всего во мне.


Пробуждение...

Пробуждение – это от сна на тоненький волосок
отстоящее чувство прикосновения губ к плечу,
запах меда и шорох тела о простыню, и по жилам любовный сок...
Только не говори ничего... Видишь, я же молчу... Молчу,
подставляя тебе плечо, как Миледи лилльскому палачу,
отдаваясь тебе так, как берег вбирает в себя прилив, и среди лачуг
закипает волна Афродитиной белой пеной,
и неотвратимой, и дьявольски постепенной…
И уже отступает сон по косому солнечному лучу…
 

Я пишу о любви, детка...

Я пишу о любви, детка, и это чертовски сложно,
Мудрено, непривычно и даже страшно, как оказалось.
Если эта игла с дурманом в тебя никогда еще не вонзалась,
Постарайся ее избежать. И, покуда можно,
Обрубить концы, сжечь мосты, уничтожить завязь,
Как дитя в утробе, ничем не мучась и не терзаясь.
А иначе утро – душ, тренажерка, мюсли,
И биение сердца, и неотвязность мысли,
Мол, смогу ли, справлюсь, не убоюсь ли
Убежать с ним однажды на остров далекий, мыс ли,
И приливная нежность, предутренняя бессонность,
Неизвестная ранее невесомость...
Как же все это больно, огромно, ново,
Будто ада нет на земле иного,
Будто пропасть, и ты, качаясь, стоишь у края,
И в тебе ни единой клетке не нужно иного рая.


«Shape of my heart»

Холод стены ощущается под спиной
через пару секунд, но черт бы с ней, со стеной,
с сердцем, с дрожащими пальцами, с головой...
Пес соседский надрывно воет, и этот вой –
леденящая душу прелюдия к долгой ночи.
Неизвестность – вот самая страшная кара для одиночеств...
Ладно, если б ушел случайный, но этот – твой.
Без него бесконечны ночи, а дни длинны,
На тебе никакой особенной нет вины...
Полбокала красного, сигарета и свет на кухне...
На рассвете осеннем фонарь потухнет,
И наступит утро, а в нем разольется Стинг.
Кто еще одиночества суть постиг?
И уж если всему суждено пожаром заполыхать,
То под «Shape of my heart».


Тмутаракань

Я перестала спорить. Нравится – издевайся.
Строй из себя актрису. Хоть ходи колесом.
Темно-синим экраном старенького девайса
Гаснет за окнами вечер, все погружая в сон.
Я перестала думать. День, как подол, подобран,
Лишь бы не зацепиться, не разорвать бы ткань.
Вечер не будет томным. Утро не станет добрым.
Не перестанет скалить зубы Тмутаракань.
Я перестала верить. Сказки легли в кладовку.
Боги вернулись в книжки или ушли в экран.
Можно итожить что-то или глядеть подолгу,
Как ты играешь бога
В зеркале по утрам.


Страна души

В неясные предутренние сны,
Из прошлого, куда не взять билета,
Приходят чудеса страны Апсны,
Где запахи самшита и сосны,
Где горы, и вода, и ты, и лето...
И склон укутан зеленью до пят,
И наверху, в убежище укромном
С тобой в ладу и с ветром невпопад
Вовсю грохочет Гегский водопад
Раскатистым и непрестанным громом.
О, зрелище слияния стихий –
Земли, воды и ветра... К славе вящей
Да трудятся резец и мастихин,
Да пишутся кантаты и стихи,
Да ощутится новый, настоящий
Прекрасный мир без зависти и зла...
...Обратный путь, дорога камениста,
Закат, и кромка золота сползла.
И над абхазским летом поплыла
Мелодия без века и числа
Неведомого свету пианиста…


Скучай

…Нет, я не буду о светлых надеждах и взглядах томных,
Этого слишком много в библиотеках и многотомных
Сериях, антологиях, в хрестоматийных тоннах
Старой бумаги, с обложками тверже могильных плит.
Лучше о том, как луна бледнеет над рядом пятиэтажек блочных,
Как ты целуешь мне плечи, как выгибается позвоночник,
Как ты неловок, стеснителен, будто студент-заочник,
С этим дурацким вопросом, зачем-то на ухо: «Не болит?»

Лучше о том, что ушли эти годы веселья, щедрот и магий
Неотвратимо и быстро, как эскалатор в универмаге,
Лучше о том, что не передать ни буквами на бумаге,
Ни среди ночи подруге за терпким чаем… Допустим, чай.
И до утра, в остывающей пенной ванне,
Думать о том, как мы нежность друг другу переливали...
Если бы я могла хоть что-то менять словами,
Я бы сказала тебе лишь одно – скучай.


Пашке

В весенней шири, сырой и волглой,
Встает заря, золотит края
У облаков над замерзшей Волгой.
Синхронно с ней поднимаюсь я,
И, утопая в твоей рубашке,
Изюма слаще и кураги,
Иду на кухню... Не зря же Пашке
Друзья завидуют и враги.
Мой мир осмыслен, мой день осознан,
Как мощный форт средь развалин он.
Меня ты, Пашка, однажды создал,
Как Галатею Пигмалион,
Как Бог Адама, как Винчи Мону,
Но я не вещь на стене дворца,
Могу свободно, бесцеремонно
Направить руку и мысль творца.
Я в этой жизни, увы, недлинной,
Всех оставляющей в дураках,
Хочу быть глиной, послушной глиной
В умелых, сильных твоих руках.


И точка

Где-то ближе к полудню она открывает один глаз, за ним другой.
Рядом только подушка. Она не кричит сонным голосом «Дорогой!»,
И не ищет футболку, поскольку это нормально – уснуть нагой
После клуба, где в воздухе всё, что может питься, нюхаться и куриться...
Запах с кухни знаком, как его ладони, как абрис губ... Черт возьми, – корица.
Все никак не найдет момента сказать, что не может ее терпеть.
Он тем временем что-то роняет, потом начинает негромко петь,
Приближаясь к открытой двери, и тут бы стереть бы с лица успеть
Недовольство, кокетливо подтянуть простыню, усесться,
И принять эту чашку с давно привычным коричным сердцем
На коричневой пенке, и пить, и снова
О корице ему не сказать ни слова,
Пить, как жизнь, не упустив ни мгновения, ни глоточка....
Почему? Потому, что любовь. И точка.


Этюд. Белое

Пустота подоконника – льдина. Гладка, бела.
Хоть бери баллончик и выводи
То ли люблю, то ли верю, то ль была не была,
Сохрани и помилуй, Господи, Господи...
Ты молчишь и смотришь в вечернюю синеву.
Ты молчишь, а пальцы медленно говорят
И по белому сами собой плывут,
Будто там невидимых клавиш ряд.
Хочется что-то сказать ему вслух, и не
Можется... Вечно ты безъязыкая, черт возьми...
Пальцы по подоконнику, как по его спине –
Трепетно, нежно, от низкой «до» до высокой-высокой «ми»…


Зеркала

Ты наряжаешь ёлку. Которую?
Полноте, не считай, не помни.
Так и осталась девчонкой-оторвою –
Мальчики, мандарины, пони,
Жизнь в городишке с речонкой затхлою,
Ты и тогда – на Арбат бы, в ГУМ бы...
Зеркало криво, и вы пузатые
В нем, неумелые губы – в губы...
Мать предрекала долю шалавью,
И оказалась права отчасти.
Стиви Уандер выводит «I love you»
Из телевизора. Вот и всё счастье,
И не безмужие даже – бездружие,
Шутки про возраст «прощай, оружие»…
Зеркало, свет мой, скажи, не скрывая...
Зеркало ровное. Жизнь кривая.


Вслух

Это было зимнее утро в одном из городов Петра,
Ты проснулась от теплой руки, лёгшей на гладкую плоть бедра,
И огонь, что мерцал, как свечное пламя в тебе, дрожа,
Превратился разом в лесной пожар,
И ответило тело на вечный венерин зов,
Будто в стенки динамика бил ритмично и мягко прибой низов,
И на самой высокой ноте, что неба седьмого повыше, на
Восхитительной коде осталась в мире одна дрожащая тишина,
Даже если бы ангел по улице пролетел –
Ты бы слышала это, поскольку сплетенье тел
Обостряет внутренний, тайный, еще не открытый слух,
И ты знаешь, что яркая бабочка села на дальний зелёный луг,
Но не слышишь, как рвут за окном ветра
Ко всему привычную плоть одного из городов Петра.


«Авария»

Он общедоступен, как Мона Лиза,
Бронзов, как яйца клодтовского коня,
Он классика, точно «виллис» времен ленд-лиза,
Всеми обласкан, захвален, зализан,
И вообще он не про меня.
Он завтра в Омске, во вторник – в Нижнем,
Пищат студентки, трещит от оваций зал,
Но в полдень я буквально столкнулась в книжном
С ним, настоящим, а не тивишным,
И даже не помню, что он сказал,
Что было написано на футболке...
Он любит футболки – об этом писали в «Elle».
Но он подошел к магазинной полке,
Снял томик своих стихов,
Подписал, заплатил, и – ёлки! –
«На память о нашей аварии, мадмуазель».
Он разведен, ему сорок, живет под Тверью,
Я знаю о нем всё – для этого есть соцсеть.
Но вот посмотрю на томик – и глупо верю,
Что может судьба иногда ошибаться дверью,
И хочется выпить для храбрости, окосеть,
Еще раз внимательно перечитать досье,
Набрать его номер... «Я ваша Авария, мсье».


Бачата

Лишь один только взгляд на нее обжигал ему роговицу.
Близость тел разливалась по жилам текилой, текла внутри.
В знойном ритме бачаты не струсить, не остановиться.
В этом танце сплетаются бедра, от пота влажнеют лица.
Если можешь – танцуй. Если хочешь – потом умри.

На плечах коричным загаром вальяжно лежало лето,
Руки двигались в такт, загорелые ноги взбивали пыль,
Пыль висела в воздухе, в солнечных пятнах света...
Это счастье – до первого полицейского пистолета,
До ножа в переулке или безжалостных рук толпы...


На первую страницу Верх

Copyright © 2019   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru