Наш Конкурс

Яша Спектор родился в 1978 году в Краснодаре. В 13 лет, вместе с семьёй, уехал из России. Живет в Нью-Йорке. Окончил Нью-Йоркский университет и Бруклинскую школу юриспруденции. Публиковал статьи о социальных и юридических аспектах наркополитики. Это его первая публикация на русском языке.

ЯША  СПЕКТОР

ЗА ЧТО АРЕСТОВЫВАЮТ В НЬЮ-ЙОРКЕ

     Одна-единственная

     «Привет, привет, очень классная страничка у тебя тут. Как вообще день проходит?» — пишете вы ей и тут же забываете. Проходит день, другой и вдруг: «спасибо, хорошо. Как ты?»
     Открываете анкету: милое личико, фигура вроде ничего так...
     Пишете: «Рад, что ты мне ответила! Как неделя выживается? Среда, уже почти выходные».
     «:-)»
     В пятницу, в 7 вечера, вы выходите из станции метро, на телефоне: «сорри, опаздываю на пять минут». Вы коротаете время, пролистывая анкеты на Тиндере — через несколько десятков фотографий чувствуете, как кто-то робко трогает вас за рукав.
     Три сангрии спустя вы наклоняетесь к ней — секундное замешательство — и вот разговор уже перемежается долгими паузами. Дорога домой — как триумфальное шествие: фонари горят ярче, прохожие понимающе улыбаются, грудь жадно вдыхает прохладный вечерний воздух.
     Через неделю она остаётся у вас на ночь.
     Вам нравится её улыбка, чуть хрипловатый, но такой мелодичный голос. Вы встречаете её после работы. «Я забыла зубную щётку», — виновато говорит она. Ничего страшного. Вы заходите в аптеку, выбираете зубную щётку, ничем не отличаясь от множества других пар, которые привычно вальсируют от супермаркета до аптеки, от аптеки до химчистки, от химчистки до ларька на углу — забыли купить сигареты. И апельсиновый сок на утро. Совместная рутина, призрак семейного очага. Она крепче сжимает ваш локоть по пути домой.
     Сначала только по вторникам, потом по четвергам, а потом и все выходные уже безусловно принадлежат вам. Вы вместе закидываетесь MDMA; проводите всю ночь в постели. Она рассказывает вам про свою первую любовь, как она гнала тысячу миль от Алабамы до Нью-Йорка, вся в слезах, машинально включала дворники, истерически смеялась и от этого рыдала еще больше, глупо, правда?.. Вы трётесь носом о ложбинку на её предплечье, прижимаете её к себе. Ладно, пойдём, выкурим сигарету. Она глубоко затягивается; огонёк тлеющего «Парламента» золотым облаком проносится по её лицу, уже такому привычному, почему-то.
     Просыпаетесь в обнимку, руки-ноги переплетены, как два парашютиста, спасающихся под одним пододеяльником. Кофе, завтрак, «Кровавая Мэри», NetFlix, скотч, трава и — ей уже пора домой, завтра на работу. Вы понимающе киваете. Проводить до метро? Не надо, прохладно говорит она, ты и так устал. Нежно целуете её, почти виновато, из квартиры выходить совсем не хочется.
     Курите сигарету на пожарной лестнице, вдох, выдох, еще вдох, необременённый необходимостью говорить, отвечать, реагировать, улыбаться. На телефоне — смс: «блин, как неохота тащиться домой! нужно было просто у тебя остаться». Вкручиваете окурок в перила, хмуритесь, пишете: «хочешь — возвращайся». Сразу ответ: «нее, уже слишком далеко».
     Закуриваете еще одну сигарету, медленно выдыхаете дым. Он призраком поднимается над вашей головой, сливается с гулом и гомоном улицы, исчезает в сером, сумеречном небе.
     Через пару месяцев вы выходите из станции метро, на телефоне: «сорри, опаздываю на пять минут». Вы сидите, коротаете время, пролистывая анкеты на Тиндере, рядом с вашим столиком одна девица говорит другой: «Я уже как лётчик-ас в плане свиданий: раньше мои романы длились месяцами, а теперь — и пары дней хватает». Хмыкаете себе под нос, не поднимая головы от телефона. Через несколько десятков фотографий чувствуете, как кто-то робко трогает вас за рукав.


     При чем здесь английский?..

     Фаина как всегда опаздывала.
     Мы сидели за столом у окна и смотрели, как она идёт по тропинке к дому, — как будто её руки и ноги дёргает за ниточки пьяный кукольник.
     — Как всегда. Опаздывает, — Стелла тряхнула копной рыжих волос и заговорщицки подмигнула. — А у нас закрыто.
     Я подскочил к двери и задвинул щеколду.
     — Попадёт нам, — нахмурился Ираклий, — англичанка сказала дверь не запирать. Тем более её самой еще нету. Полчаса уже ждём...
     Фаина подошла к двери, подёргала ручку. Потом, вытягивая шею и подслеповато щурясь, начала смотреть в окно.
     — Прячься!..
     Мы бросились под стол.
     — Откройте!
     Все прыснули со смеху. «Тише, тише!» — громко шептали мы, но от этого хихикали еще больше.
     — Откройте! Я знаю, что вы там!
     Голос её звучал пискляво, обиженно, как противный комар.
     — Ви ар клоузд, — отчётливо сказала Стелла из-под стола. Произношение у неё было замечательное. Уже не скрываясь, мы смеялись во весь голос.
     — Дураки! Я все расскажу Маргарите Иванне!
     — Yaбедо-у!
     — Откройте! Мне холодно...
     Капли дождя начали барабанить по оконному стеклу.
     — Впустите меня! Откройте! Мне мама не разрешает под дождём мокнуть!
     — Вы слышали? — надрывались мы, — ей мама не разрешает!
     Фаина начала плакать. Это звучало как будто карета «скорой помощи» пела дуэтом с икающим морским котиком. Она развернулась и пошла обратно по тропинке, от дома. Её мокрые волосы патлами лежали на плечах, которые вздрагивали, как будто их дёргал за ниточки пьяный кукольник.
     — ...А где Фаина? — спросила Маргарита Иванна.
     Мы тревожно переглянулись.
     — Понимаете... — я запнулся. — Она ушла. Мы немножко поссорились, и она промокла и ушла.
     — Куда ушла? Почему ушла? — рассердилась Маргарита Иванна. — Что ты мне тут рассказываешь, моё время тратишь, а? Дети ссорятся, при чем здесь английский?..
     Теперь вот рассказываю это вам зачем-то.
     Извините.


     За что арестовывают в Нью-Йорке

     Изю взяли буквально за один пых. Не успел выдохнуть, как из кустов: — полиция, вы арестованы, руки за спину, и так далее. Привезли в отделение, там очень вежливый мент, оглядев Изины голубые глаза и причёсочку под полубокс, отворил совершенно пустую камеру; в других было как-то черно и людно. Там Изя полчаса сидел графом Монте-Кристо, пока не привели какое-то животное, которое сначала пьяно мычало на вежливые ментовские просьбы снять шнурки, а потом было невежливо брошено практически Изе под ноги — уже без шнурков и ботинок. Сосед пытался начать общаться снизу вверх, но Изя брезгливо отпрыгнул в дальний угол камеры. Его док-мартенсы клацнули по бетону пола, и сосед испуганно затих.
     На тишину прибежал вежливый мент, которого Изя спросил, почему он сидит с анонимными алкоголиками, когда в соседних камерах публика воет от недостатка новых лиц. Как ни странно, аргумент сработал, мент забрал латиноса в негритянский фольклор, в процессе подмигнув Изе и сделав губами еле-слышное «white powder», отчего Изя сначала ох.ел, а потом ох.ел еще больше, снова забившись в дальний угол камеры. Было о чем подумать.
     Через час Изю проводили за стол, где, посмотрев в его голубые глаза, посоветовали не находиться в этом районе после наступления темноты и выписали повестку в суд за раскуривание контрабанды. Изя уже десять лет жил в этом районе, но спорить не стал, махнул снизу вверх вежливому менту и, стараясь не озираться, легким прогулочным шагом невиновного человека удрал оттуда к чёртовой матери.
     В общем, как любит говорить Изя, приняли за курение мексиканской дички, а выгнали за превосходство белой расы. Взяли как уголовника, выпустили как нацика...
     — Слышь, — перебиваю его, — а чем закончилось? В суде-то?
     — А, да! — говорит. — Прихожу в суд. Подходит там ко мне один в костюме, смотрит на мою причёсочку, на док-мартенсы и говорит:
     — Господин Изя? Я — ассистент прокурора Эйхман. Должен сообщить, что мы не можем найти ваше дело, поэтому все обвинения против вас снимаются. Вы свободны. Что вы стоите?
     Тут я, конечно, вежливо сказал «спасибо» и, стараясь не озираться, легким прогулочным шагом невиновного человека удрал оттуда к чёртовой матери.
     В общем, как любит говорить Изя, и судили непонятно за что и отпустили непонятно за что. Оставили при своих. А нет! Восьмушку отличной травы отобрали, свиньи.


     Нью-Джерси

     Дробным частоколом мелькнут в боковом стекле трубы нефтеперерабатывающих заводов, и серая змея бетонки нырнёт в зеленые холмы центрального Нью-Джерси.
     Сто двадцать по трассе, сорок пять на съезде — недавно построили, раньше семь миль до соседнего городка пилить нужно было, чтобы только на дорогу выехать; теперь удобнее — вокруг аж цены на дома подскочили, ну и налоги, конечно, куда же без них. Пришлось переезжать. Тут недалеко, буквально полмили на север, а налоги на недвижимость — в два раза ниже.
     Все понимающе кивают. Вечер, цикады, тишина, лишь откуда-то издалека слышится рычание машин, проносящихся по бетонке хайвея. Все сидят на веранде: друзья, соседи, дети, внуки, кузены, вторые и третьи мужья, жены, моложавые и морщинистые, толстые и не очень, общительные и молча курящие сигареты, одну за другой — тёте Мэрилин под восемьдесят, бросать ей уже вредно. Они живут в этих домах, время от времени вырастая из старого в новый — с лучшим видом, газоном, местоположением. Как рыбы в воде, они лавируют сквозь сети правил купли-продажи, законов, налогов, выгодно продают, выгодно покупают. Запутаешься в этой паутине, а она их кормит.
     Для взрослых — дома, для молодежи — машины, для детей — вон, Эрик еще даже школу не закончил, а уже на бирже играет — конечно же своими, которыми на автозаправке заработал — и неплохо получается. Хороший мальчик. Эрик краснеет под одобрительными взглядами. Лето закончится, и он уедет в колледж, в Атланту, штат Джорджия, большой город. Близость взрослой жизни волнует, ложится торжественным отпечатком на его веснушчатые скулы.
     В доме сумерки, на полках толпятся артефакты из большого мира, на стенах тесно от семейных фотографий. Вот на этой Эрик в форме футбольной команды своей школы, а на той — уже на несколько лет старше, взрослее, взгляд расслаблен, насмешлив. Затем он и она. Молодые, красивые. На пляже, на круизе, на байдарках. Вот он обнимает её, торжественно, неловко, она — в старомодном свадебном платье. Большая фотка из ателье: Эрик, жена и дети — традиционный костюм ловко облегает потолстевшую фигуру, волосы отступили на территорию, которая, как обратная сторона Луны, никогда не видна на семейных фотографиях. И уже один, без неё — глаза запали, сеть морщин наброшена на осунувшееся лицо.
     Дед в прошлом году умер — рак лёгких, сгорел за несколько месяцев, раньше вообще не болел, качалка, два мотоцикла, байдарки. Эрик наш весь в деда пошел, здоровый, спортивный. Эрик краснеет. А может, айда на байдарках завтра? Тут совсем близко.
     Вёсла шлёпают по спящей воде. Серая змея течения лениво тянет байдарки мимо частокола из застывшей зелени. Вокруг ни души, лишь иногда тонкой иглой просвербит овод, и откуда-то издалека доносится хищное рычание машин, проносящихся по бетонке хайвея. Иногда зелень расступается, обнажая мелкие песчаные плеши, — там, возле присевших на передние лапы пикап-траков, отдыхают обильно зататуированные аборигены, глядя на воду сверху вниз из сизого ментолового дыма.
     Чем дальше, тем больше таких проталин, тем громче орёт протяжный гранж-рок, шипят мангалы, грили пикап-траков скалятся на прибывающие байдарки. Взрослые достают пиво, бутерброды, дети резвятся на мелководье, подростки прыгают в заводь с нависающих над водой разлапистых деревьев. «Там неглубоко», — улыбаются родители. Эрик лезет повыше, потом еще выше, нащупывает ногой еще одну ветку. Народ вокруг оборачивается — глянь, куда пацан залез, давай, лезь выше, парень. «Там мелко, — хмурятся родители, — Эрик, слезай немедленно, не будь идиотом». Эрик смотрит вниз — на родителей, соседей, незнакомых, старых и молодых, кузенов, друзей, девушек, девушек — и дрожащей ногой нащупывает следующую ветку. Давай, Эрик, ползи левее, прыгай вбок — там глубже! Соберись, оттолкнись посильнее, парень, прыгай!
     Эрик прыгает.


     Куратор

     — Выселяют меня, Катя, — вздохнула соседка. — Главное, откуда? Квартира однокомнатная, тёмная, всё разваливается, проводка такая... В Грузии, в деревне, у нас на проводах такое не висело! Штукатурки почти нет нигде — только местами с потолка свешивается... Кто, кроме меня, в ней жить захочет?
     — Так выезжайте тогда, — посоветовала Катя.
     — Я что, мешок с картошкой что ли, чтобы меня вот так и на улицу выставить? Жить ведь где-то надо. У меня же тоже права есть!
     — Права?.. — задумалась Катя. — У меня адвокат есть знакомый. Сейчас я его наберу — спросите у него, может, посоветует чего.
     — Спасибо, родная моя! — соседка прижала трубку к уху.
     Чем дольше продолжался разговор, тем мрачнее становилось её лицо. Поговорив, она протянула Кате телефон.
     — Шестьсот долларов хочет, чтобы хозяину письма написать. А если до суда дойдёт — отдельная оплата. Говорит, что шансов мало, документов у меня нету, договора об аренде тоже. Сказал, что хозяин сам на улицу меня выкинуть не может, не имеет права, должен в суд подавать. Но есть опасность того, что он в иммиграционные власти на меня донесёт — чтобы легче проблему решить. А так, если заплачу, может, с письмами от адвоката борзеть и не будет, испугается.
     — Тогда, может, съедете всё же? Время ж есть найти чего-нибудь другое.
     — Не хочу, — соседка поджала губы.
     — Надо отнести адвокату деньги, — задумчиво сказала она. — Я могу и не платить за квартиру за этот месяц — всё равно наличкой плачу, всё на словах, пусть докажет ещё, что я не платила, когда судиться будем.
     — Шестьсот долларов в месяц за этот кошмар! За что?
     — Есть за что!
     Соседка тут же оттаяла, прижала Катю к себе.
     — Ваймэ, извини, лапочка моя. Солнышко моё, палочка моя выручалочка. Пойдём, покажу.
     Они поднялись на четвёртый этаж по скользкой лестнице. Лифт не работал.
     — Тут только нелегалы живут, — соседка тяжело дышала, — по четыре, пять человек в комнате. Только я — одна. Никого к себе не пускаю, работаю в две смены, на аренду хватает. Люди говорят, что сумасшедшая я, но мне спокойнее так, одной.
     Соседка открыла дверь. Комната оказалась большая и чистая, правда, тёмная, всего с одним пасмурным окном. Она казалась абсолютно нежилой, что-то вроде чистой подземной парковки. Впечатление усиливалось почти полным отсутствием мебели: рядом с дверью на кухню стояла кровать, ночной столик и старый комод. Возле стены напротив мебели не было. На стене был нарисован старый город на зелёных холмах. Между холмами извивалась речка. По речке текли плоты, на которых люди в меховых папахах жарили шашлыки и говорили тосты, подняв к голубому небу руки с наполненными вином рогами. Женщины в длинных платьях застыли в хороводах. Всё это освещалось таким ярким солнцем, что казалось, что картина светится изнутри.
     — Мой муж нарисовал, — сказала соседка обалдевшей Кате. — Когда уже работать не мог. Кучу денег на краски истратил! Говорил, что заслужил, а то всё пахал да пахал. Семь лет отпахал — всё родственникам туда отправлял. Потом и сам к ним в цинковом гробу отправился. Я денег подзанимала, хотела, чтобы он там лежал. Кто нас здесь знает?
     Катя шмыгнула носом.
     — Смотри! — соседка осторожно подошла к стене. — Штукатурка еле держится. Куда ж я съеду?
     Подойдя поближе, Катя увидела, что город пересекали многочисленные трещины. Фреске это даже шло — изображение выглядело древним и хрупким.
     — Я пойду на кухню, чай поставлю.
     Соседка вышла из комнаты, и Катя осталась с городом наедине. В этот вид хотелось нырнуть — и вынырнуть уже там, в том городе, залезть на те плоты. Катя наклонилась поближе, чтобы рассмотреть людей на плотах, но мокрые ботинки заскользили по старому линолеуму. С тихим стуком треть города посыпалась на пол. Катя неподвижно стояла, слушая доносившийся из-за стены звон чайных чашек.


     Сумерки

     Дед сидит в инвалидной коляске, как и все старики в столовой. Некоторые что-то кричат, стонут, одна бабка плачет навзрыд: «Мамочка, где ты?» Впрочем, она всегда плачет. Я подхожу к деду, беру его за руку, целую в замшелую лысину. Он смотрит на меня и улыбается. Узнал?..
     — Поехали, дед, на террасу, там поедим.
     Дед не реагирует, но, думаю, он не против. За стеклянной стеной террасы — море, по набережной бегают физкультурники, всё залито апрельским солнцем.
     Дед смотрит. Бормочет невнятно.
     — Чего, дед?
     Губы его напрягаются, дед открывает рот, закрывает его и пробует опять:
     — Тикать отсюда надо...
     — Каким это образом? — коварно спрашиваю я, зная, что через секунду он забудет.
     Так оно и происходит.
     Я кормлю его. Дедова жена, Валентина, велела сначала ягоды, потом бутерброд, потом суп из столовой и йогурт. Она заболела, не может прийти, уже самой за восемьдесят, но всё приготовила, сложила в кулёчек, да и салфетки и ложечки не забыла.
     — Ешь, ешь же!
     Дед мотает головой. Ладно, потом. С Валентиной такие штучки не проходят. Надо видеть, как она решительно пикирует ложкой, а он смотрит на неё, смотрит, и в глазах его: «О, как беден, как жалок, как беспомощен я пред тобою!» И крошки снежинками падают из дедова рта на его слюнявчик.
     — Ладно, дед, пора мне.
     Разворачиваю коляску и увожу его обратно в столовую. Целую его в поникшую лысину, подставляю щеку. Он касается её небритыми губами. Узнает всё же?..
     Я редко у него бываю.
     Чем дальше по коридору, тем тише звуки из столовой. Выхожу на улицу, залитую слепящим апрельским солнцем, иду, пружиня шаги. Тика́ю. И стыдно мне, стыдно.


     Корни

     Я побывал во всех похоронных домах, натыканных по Кони-Айленд авеню, — родственников в Бруклине у меня на целое еврейское местечко потянет и, как водится, иногда кто-нибудь из них умирает. Дежурный раввин выпытывает у родных и близких биографию усопшего, имена его жён, детей, внуков — и затем с деревянной трибунки, младшей сестрицы лежащего рядом гроба, долго пересказывает эту биографию собравшимся, так, как это сделали бы сами родные. Если б, конечно, они были раввином, который за долгие годы службы в похоронных домах на Кони-Айленд авеню, навострился провожать незнакомых покойников так, что даже самые неуёмные дальние родственники-соседи-знакомые, сидящие на задних рядах, вдруг начинают сопеть, громко сморкаться и вытирать слёзы, выкатывающиеся из-под диоптрий.
     Я, мои сёстры, кузины, кузены — дети, последнее поколение, ради которых, как говорит раввин, наши родители бросили всё и отправились искать нам лучшую жизнь, — украдкой переглядываемся, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать, а ведь так хочется в таких местах. Дед лежит в закрытом ящике, над ним незнакомый бородатый дядька утверждает, что пока помнят, будет жить, а вокруг — те, которые явно не запомнят, ведь как запомнить того, кого не знаешь?
     Перед моими глазами открывается дверь и — в тесной комнате тбилисской квартиры, на двух стульях лежит гроб, в нём — моя бабушка. Лоб, нос, губы, глазницы покрыты белым саваном, как холмы и долины под снежным покрывалом. В квартире, обычно наполненной шарканьем тапок, болтовнёй из телевизора, звяканьем кастрюль, — торжественная тишина. Сквозь окно щупальцами вползает декабрьский, пасмурный свет. Окутывает комнату, обволакивает бабушку, отсекает от неё меня, родителей, сестру, деда, с которым они недавно отпраздновали золотую свадьбу. А теперь она останется лежать здесь, а дед уедет за океан, тихонько доживать, тосковать, один, рядом с детьми, племянниками, внуками, кузенами, родственниками — целым людным местечком, выросшим тут из дедова семени.
     Я побывал во всех похоронных домах, натыканных по Кони-Айленд авеню, — здесь мы провожаем наших мёртвых. После церемонии гроб вынесут, и, сопровождаемый проклятиями водителей, пытающихся объехать похоронную процессию, он поедет на местное кладбище. Администрация давным-давно перекроила все газончики, закоулки, пустыри в новые могилы. Кладбищенские дорожки превратили в тропинки, забрав по два метра по краям для новоприбывших. Наши евреи лежат тесно, плечом к плечу, совсем не так, как их собратья, похороненные тут до того, как иммиграция взвинтила спрос на бруклинскую недвижимость. Все собираются вокруг ямы, затерянной в чаще из татуированных обелисков, раввин читает поминальную молитву, хриплые голоса вразнобой повторяют: аминь. Мы идём к воротам, проходим мимо могил моих дядей, тёток, близких и дальних родственников. Помните, дети, дедов и прадедов ваших, праотцев авраама, ицхака и иакова. Детям завтра в школу, что нам до этого обугленного леса? Мы переглядываемся друг с другом, рассматриваем дальних родственников, стараемся не говорить громко, не хихикать. Первыми пробираемся к выходу, за нами — родители, самыми последними выходят пожилые бабушки и дедушки. Мы отпрашиваемся у взрослых и убегаем. Они стоят у кладбищенских ворот и смотрят нам вслед.