Наш Конкурс

Татьяна Шереметева окончила филологический факультет МГУ. В детстве дописывала продолжение любимых книг, потом стала писать свои истории. До 1991 г., как и все советские люди, работала в госучреждении. Но – в отличие от многих других советских людей – пять лет была в командировке в Женеве. Вернувшись в Москву, ушла в корпоративный бизнес – работала директором по маркетингу в нескольких западных фирмах. Сейчас живет в Нью-Йорке – снова в длительной командировке вместе с мужем, сотрудником ООН . Это ее первая публикация.

ТАТЬЯНА  ШЕРЕМЕТЕВА

НИКОГДА

Маленькая Платонова

     По выходным Елена Платонова гуляла в парке Mon Repos, который прекрасен в любое время года. Здесь любили бывать не только уроженцы и гости города Женевы, но и скромные совслужащие, находящиеся в длительной загранкомандировке в далекой тогда и потому сказочной стране. Платонова не составляла исключения: близко от дома, и дорога — вдоль любимого Женевского озера, вокруг ручные белки и лебеди, с длинными, немытыми шеями.
     В экологически чистом воздухе респектабельной Женевы особо чуткие советские носы уже уловили первые дуновения перестройки. Еще ничего нельзя, но кое-что «уже можно». Можно шутить по поводу любимой пивной Вождя мирового пролетариата. Можно уже читать Войновича — а вот Солженицына еще нельзя. Но, все равно, читали, только вот дома книги не оставляли, а уносили с собой.
     Была ранняя весна, из земли показались маленькие крокусы — смешные и очень яркие. Такие сочные и свежие, что хотелось сорвать хоть один и облизать, как цветное эскимо, держа цветок за толстенький короткий стебель.
     Платонова шла по парку и была почти счастлива: отходила после рабочей недели, выгуливала новый плащ, и была в ладу с собой, ощущая себя частью этого милого места. Обычный комплекс «совка» перед Западом, бедного перед богатым, на время отпустил. На душе было почти «торжественно и чудно»... Но тут в спину ей пульнули что-то твердое. Не больно, но обидно. А еще Швейцария... Хорошо еще, что это не камень, а прошлогодний каштан. Платонова приготовила политкорректную улыбку и стала высматривать гаденыша, который это сделал.
     «Гаденыш» стоял неподалеку и с интересом смотрел на нее. (Вокруг, кроме него и столетней старушки в кресле с моторчиком, никого не было. Если не он, тогда, значит, она.) Он был умеренно брюнетист, волосат и одет в солидное и уж очень буржуазное зеленое пальто.  Платонова вспомнила, что, кажется, оно называется «лоден». Дорого, и гармонирует с общим стилем страны пребывания. Это совсем не соответствовало представлению Платоновой о внутренне свободном, но невоспитанном женевском шалуне.
      А «шалун» ждал развития  ситуации. Уже большой мальчик — лет сорок на вид. Хулиганский поступок и его автор-исполнитель были в таком непримиримом противоречии, что совместить их в пространстве и времени у нее не получалось. Самое умное, что она могла сделать, это спросить на старательном французском, не его ли это каштан. Он с готовностью признался, что его. И сообщил, что пульнул им именно он, а также легко попросил извинить его за неуместную вольность.
     Что было делать дальше, она не знала, и как реагировать — тоже. (Хотелось сказать, что он козел. Но на французском для этого нужно было употребить другое слово, адекватное тому, что нередко украшает стену дома или лифта в любом городе нашего Отечества.) Пауза затягивалась, и Платонова уже собралась покинуть место происшествия на нейтрально-доброжелательной ноте. Но у ее обидчика были свои планы. Вглядываясь в ее лицо темными глазами, он — с сильным акцентом — утвердительно произнес: «Вы — русская».
     Это была самая большая гадость, какую только можно было ей сказать. От чувства гармонии с чуждой ей западной действительностью не осталось и следа. Платонова вжалась в совковые комплексы, как улитка в свой домик. Она уже ненавидела этого человека за то, что он унизил ее дважды.
     Она вымучила еще одну улыбку, жизнеутверждающе проблеяла «да-да» и помахала ему жестом, каким, стоя на трибуне Мавзолея, приветствовали праздничную демонстрацию трудящихся руководители ее страны.
     Всё, она пошла догуливать, вон по той тропинке.
     В спину Платоновой теперь полетел уже не каштан, а вопрос: любит ли она русскую литературу (???). А потом вопросы о перестройке, о весне и о девушках, которые в одиночестве гуляют по ухоженным дорожкам популярного в городе парка.
     «Господи! — молила она про себя, и даже губами шевелила от усердия, — ну сделай так, чтобы меня, одинокую и беззащитную машинистку совзагранучреждения, не встретил никто из коллег и знакомых. Ведь то, что этот дядька “не наш”, видно за версту. И что я буду рассказывать нашему “сапогу” о своих несанкционированных контактах с иностранцем?»
     А «дядька» тем временем рассказывал Платоновой о том, что приметил ее давно, и легко вычислил, что она — русская. О том, как нравится ему этот трогательный русский тип.
     Ох, и опять этот «террорист» попал в больное место. Она была худенькая, как девочка-подросток, со светлыми глазами и мягким, чуть вздернутым носиком, похожая на маленькую козочку. В ее нежные ушки хотелось вдеть не скучные сережки, а веселые колокольчики, чтобы козочка могла задорно заявлять о своем присутствии всему миру… Но своей внешности Платонова стеснялась, а заявлять о себе не умела. Тем более что расти она перестала в седьмом классе и покупала себе одежду детского размера. Кроме того, несмотря на сходство с Козочкой из сказки о Сером волке и семерых козлятках, своих козлят у нее не было, и замужем в свои двадцать восемь лет она еще не была. На Святки она тайно гадала на жениха и ставила в церкви свечку за исполнение желаний. Говорила Платонова тихо, и отвечала часто невпопад, прикусывая губу от досады на себя. А по ночам ругала себя за неуклюжесть и тупоумие. И удивлялась, как быстро задним числом приходили на ум остроумные ответы на самые каверзные вопросы. От невозможности переписать сценарий она привычно плакала, вытирая нос краешком пододеяльника.
     Язык не поворачивался называть Платонову Леной. И поэтому окружающие обычно звали ее Леночка или Аленушка. И Платонова переживала, видя в этом очередное доказательство своей, как она про себя выражалась, физической недоразвитости. При знакомстве она солидно представлялась как Платонова, или, в крайнем случае, как Елена. Любые уменьшительно-ласкательные суффиксы оскорбляли до глубины души. Сослуживцы давно это заметили и за глаза звали Леночку «Маленькая Платонова».
     Леночка очень любила свою непрестижную профессию и даже немножко гордилась ею. Дипломата можно и по блату за границу послать, — с удовольствием, но чуть-чуть стесняясь, думала она иногда, — ничего особенного из-за этого не произойдет. Вон сколько их, и ничего, процесс, как говорит Горбачев, идет. А ее, Елену Платонову, заменить трудно. Потому что так работать — на реактивных скоростях и без ошибок — мало кто еще может. За пишущей машинкой она чувствовала себя уверенно и любила ее за это. Машинка платила ей тем же.
     «Боже, когда же он от меня отстанет, и как мне смыться?»
     А разговор тем временем шел уже о скромных успехах в изучении русского языка ее покорного слуги, сотрудника известной международной организации. О том, что жить в Женеве хорошо, но в Милане, где Родина, тоже замечательно. Что там живет его по-итальянски большая и шумная семья, что отец — старый, но еще держит в руках обувной бизнес. И что в Италии практически каждое уважающее себя семейство имеет по обувной фабрике.
     Она вежливо слушала и искала пути отступления. Но отступать было некуда. Сказать ему, что она боится среди бела дня идти по парку, беседуя с иностранцем, — стыдно. Идти на риск быть замеченной соотечественниками — страшно.
     Он понял. Он хорошо знает наши порядки и не удивляется. («Еще как бы ты удивился, если бы и в самом деле их знал!» — мрачно усмехнулась про себя Маленькая Платонова.) Поэтому откланивается и просит о встрече в следующий выходной. Есть недалеко одна тихая улица. Там будет стоять его темно-зеленая «Ауди». Ей надо просто подойти и, если никого нет на горизонте, сесть в машину. Черные глаза смотрели умоляюще. Лоден источал аромат дорогого парфюма и добропорядочности.
     Проще всего было сказать «да», не вдаваясь в подробности, и рвануть подальше от этого типа. Платонова неслась домой, проклиная свою горькую, одинокую долю. Удовольствия никакого, одни нервы.
     Она не пошла на «тихую улицу» в следующий выходной. Не пошла и в парк. Она пошла в бассейн и прекрасно провела там день. Прошел еще один выходной, и еще один, и еще... Платонова почти перестала бояться последствий своего вынужденного знакомства: никто ее не вызывал, никто не грозил в 24 часа отправить на Родину в перестройку.

     …Был вечер весеннего дня, истерично заходились в сольных партиях птицы... А на короткой густой шерстке швейцарской травы, похожей на дорогой, холеный мех, дрались два селезня.
     Уточка спокойно стояла в стороне под неправдоподобно буйно-розовой яблоней. Селезни дрались насмерть. На глазах Платоновой они из солидных и благопристойных городских птиц превратились в диких, неуправляемых тварей.
     Оба были откормленные, яркие и блестящие, впрочем, как и всё одушевленное и неодушевленное в этой удивительной стране. Уставившись друг на друга, со змеиным шипом, они обошли по кругу несколько раз, а потом сцепились. Они трепали друг друга так страшно, что Платоновой хотелось спрятаться в безопасное место. Но азарт зрелища победил. Она боялась шевельнуться, и только удивлялась, откуда у этих флегматичных обычно птиц столько силы и злости.
     Наконец, один из бойцов отполз прочь. Платонова уже было тронулась с места, не подозревая, что кульминация впереди. Теперь победитель вспомнил о своей «прекрасной даме». И принялся за уточку. Сразу после изнурительной схватки с соперником он с еще большей энергией накинулся на нее.
     Он прихватил даму сердца клювом за шейку, не давая ей вывернуться. (Да та не очень-то и стремилась это сделать.) Стиснув свои утиные челюсти, он равномерно и сильно вбивал нижнюю часть своего крупного тела уточке под хвост.
     Через несколько минут все было окончено: опять щебет, веселая трава и аромат яблонь... Окончено для них, но не для Платоновой. Лоб ее пошел испариной. Впечатление было сильнее, чем от просмотра непристойного («гадость какая!») фильма. Сердце колотилось так, что вздрагивала футболка. По правде говоря, она завидовала уточке.
     Ну вот, от каких вещей может зависеть почти что судьба одинокой девушки!
     Когда возле Платоновой вдруг с визгом притормозила темно-зеленая «Ауди», она, еще не понимая, что делает, плюхнулась в машину.
     Ей тоже хотелось страстей и приключений.
     Пьетро был взволнован. Сразу начал рассказывать, как тогда ждал ее, как вечерами выслеживал по городу, как боялся подойти, потому что она была не одна... Платонова жадно впитывала в себя его сбивчивые французские и итальянские фразы и чувствовала себя почти уточкой.

     С тех пор, находясь в длительной командировке в капстране, куда с таким трудом она попала и где строжайшим образом запрещались любые несанкционированные контакты с иностранцами, тихая и пугливая Леночка стала ходить на тайные свидания с иностранным капиталистом. (Или с капиталистическим иностранцем — как кому нравится.) Дважды в неделю в восемь вечера она появлялась в глухом переулке и ныряла в машину.
     Возможно, если б не ощущение игры с огнем, ей бы это не было так интересно. Но поиграть с огнем хотелось. Леночка с удивлением обнаруживала, как приступы сладкого страха в душе сменялись решительной готовностью идти на риск.
     Но все оказалось не совсем так, как рисовала она в своем воображении. Приступы итальянской страсти сопровождались частичным или полным фиаско по той самой части. От этого непереносимого несоответствия — желания и возможности — он то ругался последними итальянскими словами, то, сплетя пальцы под подбородком, истово просил у Платоновой прощения. Она помогала ему как могла, но каждый раз при этом вспоминала того селезня. И сравнение было не в пользу бедного Пьетро.
     Но все равно: как интересны, как романтичны и опасны были их путешествия! Постепенно были наработаны свои правила конспирации. По городу Платонова ехала в машине в темных очках, заслоняя обзор раскрытой газетой. За городской чертой маскарад заканчивался, но готовность моментально вернуться в образ оставалась.
     Первый раз Леночка побывала во Франции нелегально. Они просто пересекли границу и поехали дальше по пустой дороге. Никто их не останавливал, и никому не было до них никакого дела. Как это было прекрасно! Платонова, как козочка (а кто же еще?), скакала по французской земле, топала по ней обеими ножками и, обращаясь к небесам и Пьетро, вопрошала: «Неужели я во Франции?»
     О возможных последствиях такого поступка она старалась не думать. Равно как и о том, что пощады, в случае чего, не будет.
     Они гуляли по безлюдным паркам, зеленым лужайкам. И на траве, и на скамейках, и на безлюдных тропинках — везде — происходило одно и то же: ненасытные попытки и частые неудачи. Но Пьетро был таким изобретательным и горячим, он так талантливо компенсировал то, что у него не совсем получалось, что ее тело блаженствовало, а душа сопереживала.

     Он много рассказывал о родителях и о своей семье. Детей двое. Старший сын учится в Женевском университете на очень престижном факультете — «Экология окружающей среды». («У нас был бы кандидат в нищие», — автоматически отметила Платонова про себя.) Но сейчас он призван на срочную службу в армию, на целых три месяца. По выходным мальчик приходит домой как есть, при полной амуниции, включая боевое оружие. А она-то думала, почему в этом навечно мирном городе так много молоденьких солдат с оружием в руках? На выходные их отпускают домой. Нет, только пообщаться, кормят их и в казармах достаточно. Вкусно ли? Ну что за вопрос, конечно вкусно, ресторанное меню... А как же еще?
     «Как же еще» Платонова предпочитала не обсуждать. На Родине Платонову ждала не только такая же тихая, как она, мать, но и Васька, младший брат. Будучи сестрой будущего призывника, она уже многое успела узнать о службе в рядах отечественных вооруженных сил... Ну, неужели для них, этих европейцев, это и есть реальная жизнь?
     Дочка у Пьетро балда и разгильдяйка. (Опять же, по-французски это звучит совсем даже не так. А как — сказать нельзя. Можно только догадаться.) Связалась с плохой компанией, покуривает травку. Учиться не хочет, живет на съемной квартире, Пьетро оплачивает.
     Но главное несчастье его жизни — жена.
     — О, Елена, ты не представляешь, она же англичанка! Как ну и что? Она такая холодная и совершенно не умеет готовить! Недавно подала на ужин яичницу с грибами! — Пьетро с суеверным ужасом возводит взор к небесам.

     «Мой бедный маленький дружок, — мысленно говорила Платонова, — как жаль, но накормить тебя я могу только любовью. Бери, сколько хочешь. Если сможешь...»
     Маленькая козочка уже научилась легонько поддевать Пьетро своими фарфоровыми рожками, и это доставляло ей большое удовольствие.
     Вскоре Пьетро предоставил ей возможность проявить себя в качестве хозяйки на кухне маленькой симпатичной квартирки, недалеко от ее работы.
     Квартирка друга. Тот уехал по контракту в Африку.
     — Знаешь, что он увез с собой? — Пьетро мечтательно откидывает голову.
     Платонова напрягает воображение. Но догадаться ей не под силу.
     — Чемодан презервативов!
     — Бог в помощь, — говорит деликатная Леночка по-русски, и думает: а почему бы Пьетро не поехать в Африку, а другу, как раз наоборот, остаться бы в этой квартирке с ней?
     Но нет, не будет больше Платонова колоть фарфоровыми рожками своего Петьку. Он действительно хороший. А иногда такой наивный и смешной... Хотя лучше все же с ним не шутить. Пьетро страстный коллекционер оружия. Дома у него специальная комната, выложенная бордовым бархатом. В мягких гнездах по стенам в несколько ярусов развешены длинноствольные, короткоствольные, старинные и современные драгоценные экземпляры. Дважды в неделю Пьетро ездит на стрельбы. На ладонях у него специфические жесткие мозоли, а хватка твердокаменная.
     Первый раз Леночка испытала культурный шок от посещения человеческого жилища, когда в летний день Пьетро пригласил ее к себе — посмотреть предмет своей гордости, эту самую коллекцию. Вообще-то до этого ей казалось, что она вполне понимала всю имущественную и социальную разницу в их положении. Но личный лифт, домчавший их на семнадцатый этаж прямо в квартиру Пьетро, казалось, не поднялся, а пропорол собой всю глубину пропасти, которая сразу же предметно обозначилась в смятенном сознании Маленькой Платоновой.
     Комнаты по величине напоминали теннисные корты, и она с тоской замечала, что даже люстр было по две по три в каждой из них. Торжественная мебель (Италия — родина дизайна), сложная техника. Но самое гнетущее впечатление произвело невиданное обилие живых цветов в огромных вазах. Изысканные цветочные композиции давили своим великолепием и презрением к собственной стоимости.
     Платонова совсем уже было зашлась в своих имущественных комплексах, когда вдруг увидела старую, прожженную во многих местах гладильную доску и стальной утюг с черной эбонитовой ручкой, до боли напоминающий изделия отечественного легпрома.
     Как здесь, в царстве бытовых изысков, оказались эти пещерные экземпляры, Леночке не суждено было узнать, но стало ей легко и весело, как будто встретила она среди незнакомой толпы хорошего знакомого. Чужое материальное благополучие перестало давить, и она уже внимательно слушала историю каждого из драгоценных экземпляров в оружейной коллекции Пьетро.

     Всенародный праздник Седьмого ноября аполитичная Платонова провела в постели с мужчиной. То есть с Пьетро Леонардо Захария Сильвестри, брюнетом сорока двух лет от роду. Весь день.
     Много говорили, смеялись, ели... И — неистощимые фантазии Пьетро: он не хотел сдаваться. Каждые полчаса он умоляюще смотрел на нее влажными, как маслины, глазами и говорил, мешая французские и русские слова: «Елена, ты настоящая проблема моей жизни и ужасная блиять...»
     Это она-то, застенчивая козочка с веселыми колокольчиками в розовых ушках?
     Леночка понимала, что надо обидеться, но у нее ничего не получалось. Еще никто не обвинял ее в таком грехе, и в душе ей это было даже приятно.
     — Елена, любишь ли ты меня хоть немного?
     Ну, как было не ответить «да»?
     И Пьетро с утроенной энергией принимался за свой скорбный труд.

     Первый человек, которого Платонова встретила в тот вечер на пути домой, был секретарь Парткома — с женой. Они были оба прочные, широкозадые и с умным выражением на каком-то общем лице.
     Поздравили друг друга с праздником Революции. Жена «парткома» посмотрела на Леночку сверху вниз с интересом энтомолога, и Платонова почувствовала себя уже не козочкой и не уточкой, а бабочкой, пришпиленной к полу жалом по-партийному беспощадного взгляда.
     Через минуту она резво бежала дальше. «У них-то, наверное, всё по этой части хорошо, вон какая сытая морда — одна на двоих. Это тебе не влюбленный и нервный Пьетро», — думала она, перепрыгивая через швы исторической брусчатки, чтобы напрасно не сбивать каблуки.
     Настроение было смутное. Как-то много всего образовалось...
     Она попробовала разобраться, где болит.
     Пьетро, его ироничный взгляд при встрече. А ведь она специально для него надела свою гордость — первую в жизни настоящую шубку. Полгода Леночка копила, сидела на диете, похудела на два размера, и вот — свершилось. Правда, шубка дешевая, мутон или, по-старому, цигейка, но ведь все-таки не козлик какой-нибудь! Он ничего не сказал, только чуть улыбнулся. Вот гад.
     Так, теперь с этим «парткомом» — что было там? Там тоже была улыбка, была обидная ирония. Ну, понятно, почему. Если для Пьетро ноябрь и впрямь зима, то для наших видеть Платонову при плюсовой температуре в мехах — большое удовольствие. Плевать, главное, им и в голову никогда не придет, как Леночка провела этот день.

     Прошло два года. Пьетро прочно вошел в жизнь Маленькой Платоновой. Всё хранилось в глубокой тайне, на работе никто ни о чем не догадывался.
     За отчетный период она сделала для себя несколько интересных открытий. Первое и очень приятное — ее можно любить. Второе, не менее важное, но печальное — Пьетро стал для нее своим, близким, почти что родным.
     Больше в глубине своего взрослого, но малоопытного сердца Леночка отыскать не могла ничего.
     И главное, она поняла, что, оказывается, «тоже может»!
     Если бы Платонову спросили, а что, собственно, она может, Леночка, наверное, застенчиво прикусила бы губку, тряхнула веселыми колокольчиками в розовых ушках и...
     И ответила бы совсем невпопад.
     Сейчас ей было ясно, что она — большой молодец. Молодец, что выучилась, и не просто на курсах, а вечерний пед закончила. Молодец, что выбралась сюда. И молодец потому, что в ее семье она, оказывается, самая главная.
     Почему она раньше не замечала, что мать давно уже спрашивает в письмах ее совета по всем жизненно важным вопросам и, главное, следует им? Скоро, скоро Леночка выплатит деньги за кооператив, и у них будет своя квартира… Мать уже и занавески на кухню купила — шесть часов отстояла в очереди.

     Однажды они с Пьетро поехали по новой дороге за город. Ехали быстро, Пьетро молчал. Наконец, приехали в Эрманс (это предместье русские называли «Германск»). Почему-то подошли к пустоши. Пьетро смотрел то на землю, то на нее. Платонова почувствовала, что сейчас что-то произойдет.
     Он попросил ее встать на мягкую почву. Потопать обеими ногами, как тогда во Франции. Зачем? Но она поняла, что так нужно, — и встала, и потопала.
     Как она боялась и не хотела услышать, то, что услышала!
     Это земля для них. Для их будущего дома и их будущих детей (?). У нее начнется совсем другая жизнь. И сама она станет совсем другой. Другая прическа, лицо, другая шуба, другие украшения. Ежемесячно на карманные расходы ей будет выдаваться три тысячи швейцарских франков (хорошо же оплачивают труд своих чиновников международные организации!). От нее требуется только одно — физически быть и любить Пьетро. Даже готовить не обязательно. Из ее рук он готов кормиться даже яичницей с грибами.
     Ну что было тут ответить?
     «Мой бедный маленький дружок!..» — непонятно почему, но Платонова звала Пьетро, который был старше ее на четырнадцать лет и выше на две головы, именно так. Мысленно она пыталась представить себя другой — в дорогущей шубе, макияж, бриллианты, что там еще… белье, как то, что она видела на витрине. Ей бы это так пошло! Благородная смесь Италии со Швейцарией. На темно-зеленой «Ауди» будет заруливать сама. И даже ростом, может быть, станет повыше.
     Ей очень хотелось согласиться. Она понимала, что это шанс, который дается ей первый и последний раз в жизни. А возвращение домой уже так близко, и это навсегда. А там перестройка и талоны на сахар и табак. И маме на Родину она отправляет передачи с лекарствами и чаем. И Ваське нужно что-то на зиму…
     «Ты будешь другая, ты будешь лучше, и думать уже не надо будет ни о чем. Впереди одни горнолыжные курорты и молящие глаза Пьетро — ну, соглашайся же!» — уговаривала она себя.
     Она представляла себя другой — небрежно-утомленной, уверенной в себе, и на душе становилось тяжело. Как объяснить Петьке, что променять собственные, пусть маленькие и смешные победы, на большие, но не свои завоевания, для нее сейчас уже невозможно? А ее собственный драгоценный мутон? Конечно, он совсем дешевый, но как она гордится тем, что сама его купила, что смогла! Чувство вины перед возлюбленным сокровищем опережало решение. Чужая роскошная шуба сразу же обесценит ее собственную, так же, как и чужая богатая жизнь обесценит всё, что до этого было так серьезно и значимо в ее собственной жизни.
     И вообще, Платонова поняла, что не хочет быть «совсем другой» — пусть даже лучшей. Оказывается, она любит себя, и ей жаль расставаться с собой настоящей. И не хочется просто физически быть, и хочется своих, а не чужих подвигов.
     «Скоро эта самая жизнь, со всеми твоими подвигами, так тебя укатает, не своим голосом взвоешь», — говорила в ней более разумная часть ее «я».
     «Но я не хочу!» — малодушно отпиралась ее совсем глупая часть.

     Молчание затягивалось. Пьетро напряженно смотрел на линию горизонта. Он был умный и уже понимал, что сильно ошибся.
     Возвращались в тишине. Платонова чувствовала себя уже не уточкой, а свиньей. Машина мчалась почти на пределе возможностей. Было страшно. Вдруг правая рука Пьетро прошлась по кнопкам ее джинсовой рубашки.
     Это было похоже на дурной сон. На огромной скорости, на пустынном шоссе Пьетро, не отрывая взгляда от дороги и левой рукой намертво вцепившись в руль, правой на ощупь снимал с нее всё. Он делал это не спеша, продлевая минуты своей абсолютной власти. Она без звука подчинялась ему, боясь неверным движением враз покончить со всеми разногласиями на этом свете.
     В финале, Платонова сидела в машине с зажмуренными от страха глазами и совершенно раздетая.
     Мимо проносились виноградники, во рту у нее пересохло, говорить она не могла. Всю дорогу он так и держал руль левой рукой.
     Остановились они у заброшенного причала на берегу Женевского озера. Машина резко затормозила, и Платонова больно стукнулась голой грудью о приборную доску.

     Больше они не встречались. И только однажды, накануне ее отъезда домой, по дороге с работы она почувствовала легкий шлепок по спине. На дороге валялся маленький каштан. Под большим каштаном, прислонясь к стволу и засунув руки в карманы брюк, стоял Пьетро.
     Он изменился. Но сказал то же самое на своем прекрасном французском языке: «Елена, ты настоящая проблема моей жизни. Скажи, любишь ли ты меня хоть немного?»
     Ну, как было не ответить «да»?

     Маленькая Платонова вернулась в Москву. Вокруг шла борьба за выживание. Мама с гордостью докладывала о каждой очередной победе: то гречневый продел удалось купить, то табачные талоны обменять на сахарные.
     И она действительно взвыла и не раз потом заламывала свои маленькие ручки: где ее непостроенный дом на необласканной земле в милом Германске?
     Пьетро как будто услышал. Неизвестно, как, через кого он узнал номер ее телефона. Позвонил и опять сказал то же самое. Он ждет. Ждет и Германск.

     Боже, как прекрасна та сказочная земля, как долго будет любить Маленькая Платонова своего Петьку. Она будет любить его всегда. Потому что никогда, никогда не вернется она в тот город. Потому что опять прочно замолчит в ответ, и в трубке будет слышно только ее дыхание. И потом опять будет она выть и заламывать руки...
     Через полгода ей со знакомыми пришла посылка. В коробке из-под обуви лежали лекарства для матери и дорогой чай.
     Платонова прямо от знакомых позвонила домой и рассказала маме про свои завоевания. В конце концов, это было не хуже, чем гречневый продел.
 

Никогда
Рассказ второклассника

     У моей мамы большие неприятности. Осенью на нашем столе в большой комнате часто стояли цветы, потом они стали появляться все реже, потом какой-то букет засох, а теперь в эту вазу дедушка складывает разные квитанции. Говорит, чтобы не забыть вовремя заплатить. Бумажки некрасиво торчат во все стороны, но мне это нравится гораздо больше, чем те розы.
     И дед с бабушкой тоже так думают. Я знаю. Однажды дед сказал: «Ненавижу эти цветы. И его ненавижу», а бабушка прибавила: «Женатый человек, и чего увивается…»
     Они думают, что я не слышу. И когда они на кухне вдвоем разговаривают, и когда я уже сплю. А я на самом деле не сплю, а слушаю. Вернее, подслушиваю. Мне же нужно знать, что у нас происходит.

     Мама приходит с работы очень поздно. Она по вечерам получает второе образование. Я все хочу ее спросить, почему это второе образование? Я знаю, что когда я родился, она уже училась в институте, а перед этим в школе. Значит, два образования уже есть. А это образование, из-за которого мы теперь совсем не видимся, значит, третье?
     Мне совсем не нравится, что мама пошла учиться. Вечером она приходит, когда я уже сплю, а утром уходит еще на какие-то курсы от работы, когда я еще сплю.
     И если мне что-то нужно ей сказать, я пишу ей записки. Так получается очень часто. Ну, например, я прошу ее поднять меня пораньше, чтобы нам повидаться, пока она еще не ушла. Пишу, что если я буду сопротивляться, она бы подергала меня за ногу. Для того чтобы было понятней, я обычно рисую еще картинки. Ну, например, когда меня надо разбудить пораньше, — рисую, как лежу и как мама должна меня разбудить.
     Еще внизу под картинками я всегда рисую ей сердца. Мама обычно смеется и мои записки целует, а про сердца говорит, что они у меня похожи на попу. И тоже их целует. А меня прижимает к себе и говорит, что я ее счастье.

     Я больше всего люблю вечера, когда мама не учится. Мы ложимся спать, я немножко жду, потом, на всякий случай, ее предупреждаю: «Мама, ты ужасно вредная, и я иду к тебе». И быстро перепрыгиваю к ней на диванчик. Наши диваны стоят через проход, у меня слева, а у мамы справа, и перепрыгнуть к ней мне очень легко.
     Сначала мама выпихивает меня, и мы возимся, а потом она начинает слушать. Мне надо ей рассказать свои главные тайны. Их каждый день набирается так много, что мне трудно дотерпеть до выходных и хочется рассказать все сейчас.
     Я все рассказываю шепотом ей на ухо. Она хохочет и говорит, что у нее ухо от меня уже мокрое. Ну, как еще рассказывать, я не знаю. Ведь это же тайны.
     Наш дед в такие моменты всегда заглядывает к нам. Он оставляет свет в коридоре, пристраивается на краешке маминого дивана и сидит с нами, хотя нам всем тесно. Но на соседний диван пересаживаться не хочет. Говорит, что ему и на нашем хорошо. Мы вместе говорим о разных вещах, дед гладит меня по голове и, как говорит бабушка, «тает».
     Он может так «таять» долго, пока бабушка не призывает нас к порядку. Она говорит, что завтра всем рано вставать и что деда от нас «оттащить невозможно».
     Бабушка заходит к нам в комнату на минутку и начинает слушать, о чем мы говорим. Очень скоро фартук на ее животе начинает подпрыгивать — бабушка смеется, потом тоже подсаживается к нам, и мы начинаем шутить и смеяться все вместе. И так иногда хохочем, что мне даже в туалет приходится бегать, чтобы не описаться. Ой! Ничего, что я так сказал?

     Когда мы вот так — все вместе на мамином диванчике, — мне кажется, что это наша лодка и мы в ней куда-то плывем.
     Бабушка у нас самая главная. Это мама так говорит. А дед — самый добрый дед на свете. Мы с ним любим сидеть на кухне, разговаривать и есть черные сухари. Их бабушка специально для нас делает. Дед говорит, что это лучше всяких пирожных. Бабушка режет бородинский хлеб на маленькие кусочки, солит их и отправляет в духовку.
     А потом мы пьем чай. Если чай сладкий, а сухари соленые, получается очень вкусно. Мама сахар в чай не кладет, говорит, что для фигуры плохо. А нам, как говорит наш дед, фигура не страшна, и мы пьем сладкий.

     Больше всего я люблю быть дома. Раньше я даже не знал, что это так здорово.
     Раньше мы жили с папой. И они с мамой часто ругались.
     На меня мама тоже кричала, потому что я на продленке плохо делал уроки, и мне становилось очень страшно. Она тогда была похожа на злую лохматую собаку, и мне казалось, что она даже может укусить меня. Это была не моя мама.
     Она кричала на меня, потом плакала и просила у меня прощения, потом опять кричала и опять просила прощения. И я понимал, что это все-таки была она, только уже некрасивая.
     По ночам мама часто не спала, а ходила по кухне и выливала в туалет водку из бутылок. Утром папа кричал на маму, зачем она вылила его водку. И мне было жалко ее. Я же знаю, как страшно, когда на тебя кричат.

     Однажды я сказал им, что взрослые такие не бывают, потому что они все время ругаются. Мама встала на коленки и обняла меня, а папа был пьяный.
     Я стараюсь не вспоминать то время. Тогда мама была другая. Мне кажется, что она даже не любила меня.
     Однажды вечером она ушла в театр. А перед этим спорила о чем-то с бабушкой по телефону и опять кричала, что не может лишить ребенка отца и французской школы. А жизни у нее все равно нет. И что она тоже человек. И поэтому пойдет сейчас с тетей Светой в театр. И что я уже большой и могу дома один посидеть.
     Бабушка в таких случаях говорит, что лучше совсем без отца, чем с таким отцом, и что пропади она пропадом, эта французская школа.
     Мама ушла в театр. Я сидел один, и мне было ужасно скучно и холодно. И я боялся, что придет папа.
     Потом опять позвонила бабушка, спрашивала, что я делаю и что я ел на ужин. Я сказал, что мама оставила мне сырники, и на всякий случай наврал, что я рисую. Потом я услышал, как бабушка сказала кому-то, что весь этот кошмар она моей маме никогда не простит.

     Но это было давно. Я не люблю думать об этом. Когда мы переехали к деду с бабушкой, я даже сначала ничего не понял. Просто однажды в субботу мама сказала, что мы поедем к ним в гости. Я обрадовался, она собрала сумку, взяла мой портфель, и мы уехали.
     А здесь уже мама мне объяснила, что теперь мы будем жить все вместе. Я сразу спросил, а как же мой медведь, он же остался на старой квартире. Если бы я знал, я бы взял его с собой. И книжки, и мои альбомы. Мама пообещала, что все мне привезет. И действительно, медведь скоро тоже переехал к нам и теперь сидит на моей подушке.
     Я стал ходить в новую школу, а мама начала учиться в своей академии. Она говорит, что ей нужно очень много работать, чтобы купить квартиру и что мы у дедушки с бабушкой на голове сидим. Зачем нам квартира, я совершенно не понимаю. У нас здесь есть своя комната, там и наши диваны, и мой стол, и шкаф умещаются.

     Мама очень изменилась. Она опять стала красивая, как раньше. Тогда я был еще маленький и часто спрашивал ее, почему она такая. А мама брала меня на руки, целовала, потом залезала носом мне под шею и глубоко вдыхала. Там у меня, оказывается, необыкновенно пахнет. Не знаю, я старался понюхать, но ничего не почувствовал.
     Теперь мама добрая, она больше не кричит, и я ее совсем не боюсь. Наоборот, мне хочется ее защищать.
     Однажды мы с ней поехали на Азовское море лечить мое горло. Мы никак не могли найти, у кого остановиться. Нам везде говорили, что комнат нет, всё занято. Мама шла такая расстроенная. А я ее утешал и говорил, что мы обязательно что-нибудь найдем. И чтобы ей было веселее, даже обнимал ее за талию, хотя мне было очень высоко и неудобно.

     И все получилось, как я сказал. Одна старушка, Ефросинья Михайловна, у нее потом еще котята родились, нас приютила. Она нам предложила большую комнату, но предупредила, что там с нами два других человека будут жить. Мы согласились. На следующий день с нами стали жить еще две тети — одна молодая, другая старая. И мы так все подружились!
     Каждый вечер мама нам всем читала мою книжку.
     Мы спросили разрешения, и эти тети тоже стали перед сном слушать, как мама читает, и даже потом обсуждать эти истории. Вот так здорово мы жили.

     Каждое утро мы купались в море, а вечером я приходил на берег спасать медуз. Днем эти медузы плавали в воде, и все знали, что они, хотя и огромные, но совсем не кусачие, а наоборот, совершенно беспомощные. Зачем их каждый раз вытаскивали на берег, я не понимаю. Они лежали на горячем песке и умирали.
     Поэтому перед сном мы возвращались туда, и я оттаскивал медуз обратно в море. Они были часто израненные и такие несчастные, что я, хоть и сдерживался, все равно плакал, а мама закрывала глаза рукой и все спрашивала Бога на небе, как же я буду жить. Потому что у меня нет никакого защитного слоя.

     Но это было давно — летом. А сейчас зима, у нас с мамой каникулы. На нашей кухне каждый день очень вкусно пахнет, и в большой эмалированной миске под полотенцем лежат пирожки с капустой. А в стеклянной салатнице — плюшки с вареньем. И по вечерам мы все вместе пьем чай.
     А недавно у нас был Новый год. Это был необыкновенный праздник, наверное, самый счастливый день в моей жизни.
     В тот самый последний день мы с мамой с утра поехали в цирк. Там мы смотрели на жонглеров, клоунов и тигров. Мне больше всего клоуны понравились.
     А потом мы пошли на рынок. Это был Центральный рынок, самый большой в Москве.
     Перед этим я дал маме честное слово, что не проговорюсь и нашу тайну не выдам. Она мне рассказала, что написала какую-то статью и что ей заплатили много денег — сорок рублей. И у мамы план — сделать деду и бабушке сюрприз. Она спросила меня, как я — не против? Ну, зачем она такие вопросы задавала?
     Сюрприз был такой: купить на рынке разных вкусных вещей и еще разные подарки к Новому году. Вокруг было много народу, и все были веселые: и продавцы, и покупатели. Мы купили виноград, хурму, груши, какие-то еще фрукты и овощи. Я никогда не видел в магазинах такую красивую еду. Мама иногда приносит с работы что-нибудь вкусное — говорит, что это «Заказ». Но это бывает не часто.
     А потом у старушки на выходе купили для деда толстые шерстяные носки, а для бабушки — пушистые варежки с красивыми снежинками и помпончиками.
     Дома мы потихоньку в ванной все фрукты помыли, сложили на большой поднос, накрыли чем-то, потом я отвлекал бабушку в большой комнате, а мама прятала поднос под моим письменным столом.

     А вечером наступил Новый год. И мы с мамой торжественно внесли наш поднос в большую комнату, где уже стоял стол с разной вкуснятиной.
     Как сказала бабушка, они потеряли дар речи от радости. Дед сразу натянул носки на ноги, а бабушка все прикладывала варежки к щекам.
     Мы кормили деда с бабушкой фруктами и помидорами, и это было так здорово, что мне самому совсем не хотелось все это есть. Правда, потом меня уговорили, и я тоже съел две большие груши.
     Я теперь мечтаю о том, что на следующий Новый год мама опять напишет какую-нибудь статью, и мы опять устроим дома сюрприз.

     А у меня в тот вечер появился друг. Его мама с бабушкой по ночам для меня делали. Они взяли мои старые ползунки, набили их чем-то мягким, потом пришили ручки и головешку. Глаза сделали из черных пуговиц. Бороду и усы — из моей старой шубы. У него жилетка из дедушкиного пальто и красная косынка из маминого пионерского галстука. У него даже есть маленькие сапожки.
     Это настоящий Морской волк, и мы решили, что он будет охранять от бурь нашу семейную лодку.
     А маму я всегда поздравляю сам. И каждый раз пишу ей о том, как люблю ее. И рисую сердца, пусть они и похожи на попу. Это неважно. Мама ведь всё понимает.
     Я хочу, чтобы в нашей вазе не было больше цветов. Никогда. Пусть лучше там лежат дедушкины квитанции.