Командировка. Хрипы в горле.
Моздокских сумерек провал.
Очнувшись, он не сразу вспомнил,
Как в этот госпиталь попал.
Рвало осипший воздух в клочья
Трамвайной трели торжество.
Потом настала ночь, и ночью
Входило в город Рождество.
И вдруг, у туч у низких в лапах,
Как мягкий колыбельный свет,
Зажглись невиданные лампы,
Каких теперь на свете нет.
Деревья, детство, снегопады
Кружились в керосинной мгле.
Горели лампы, как лампады,
На стенах, в окнах, на столе.
Он выглянул. Прожектор с вышки
Глодал древесную кору.
Худая женщина с мальчишкой
Шла по больничному двору.
С тревогой, с видом деревенским,
С нелепым узелком в руке,
И в стареньком своем смоленском,
Пуховом нищенском платке.
Безлюдье. Снежный перекрёсток.
Огни застыли, как один.
Молчал, на пальцы дул подросток,
Её большеголовый сын.
* * *
Зимой ясней, что день прожит.
Над рельсами зажгли зелёный.
Собаки лают. Дремлют клёны.
В просёлках мокрых снег лежит.
Но, ежедневности поверх,
Мне хочется смотреть с изнанки, –
Так в детстве вызывают смех
Вдруг опрокинутые санки.
Я представляю наугад,
Зажмуриваясь с непривычки:
Вот в облака взметнулся сад,
И рукоплещут электрички.
Пусть снег – не снег, а друг – не друг,
Живу, страдая и дурачась.
Пускай с годами шире круг
Моих ошибок и чудачеств.
Но рельсы обрывают нить, –
Их блеск обыкновенно резкий.
Я вновь не знаю, как мне быть,
И посоветоваться не с кем.
НОЖИ
*
“Жизнь – борьба”, – скажет в шутку чужой.
Пусть хоть так. Уклоняюсь от спора.
Вот влюблённость карманным ножом
Заиграла у самого горла.
В этом горе, как в зимней ночи,
Хоть его и прозвали великим,
Безразлично – кричи иль молчи,
Не поможешь молчаньем и криком.
Приглядись на селе иль в лесу
С безразличьем, а значит, с бесстрашьем,
Как сельчанин готовит косу
На погибель вьюнкам и ромашкам.
Посмотри, на пригорок присев,
От бессилья сгорая и злости,
Как тяжёлый владимирский серп
К предрассветным крадётся колосьям.
Ты поймёшь, что природа смогла,
По сравненью с тобою, так мало,
Сотворив поединок тепла
С остриём неживого металла.
Выйди в поле по мёртвой росе,
Где версту отмеряют за сажень.
Расскажи и серпу и косе
То, что ты никому не расскажешь.
А в округе кричат петухи
И горят торфяные болота.
Все ножи от рожденья глухи
И привыкли молчать за работой.
Северные старухи
У Белого моря веков испокон
Глядят тебе вслед из белёсых окон.
И нет никого – только чувствуешь взгляд,
Как будто не люди – деревья глядят.
Но мастер чужой стародавней поры
Безмолвную душу упрятал в стволы.
И вырезал руки, надбровья и рот
Из дерева древних забытых пород.
Их корни в трудах от зари до зари:
Что мёртво снаружи, то живо внутри.
Их песни, преданья, их мать и отец
Бессмертны в изгибах древесных колец.
Они просыпаются в раннюю рань.
Резная кровать. На окошке герань.
Часы. Покосившиеся косяки.
На выцветшем снимке сыны – моряки.
Евдокия
И у сосен есть жребий судьбы:
Под пилою хоть плачь, хоть не плачь ты.
Кто поплоше, идут на гробы,
А из избранных делают мачты.
Их раскольничьи ветры и снег
На земле не для смерти растили.
Но суров восемнадцатый век,
Век гробов и бессмертных флотилий.
А сосне, что как девка красна
Дела нет до Петровского трона.
Высока, белотела сосна,
Носит крону она как корону.
Тянет сердце у будущих мачт,
Вот набат захлебнулся в ударе.
Что там в соснах? То смерч? Или плач
Нелюбимой жены государя?
Молодую колотит озноб.
Пробил час и пила закряхтела.
Снимут кожу и сделают гроб,
И землёю засыплют два тела.
*
Скит. Погост. Снегириный снежок.
И ковыль под ногами струится.
Бьётся он, как стрелецкий флажок
Над сосновой постелью царицы.
Три столетия он не затих.
Остальное истлело и стёрто.
И давно уже “нету в живых”
Означает, что нету и в мёртвых.
Но в декабрьскую полночь, впотьмах,
Когда сосны скрипят и не спится,
В окна смотрят истлевшие лица,
Повороты. Ночлеги. Станицы.
И у царственной отроковицы
Дифтеритная сыпь на губах.
*
Знаю я обо всём понемножку,
И живу ожиданьем, как все.
Знаю я, как копают картошку
В отдалённой степной полосе.
Подождать бы денёк ещё, что ли?
Три лопаты (одна про запас).
И впивается в синее поле
Ярко-синий намётанный глаз.
Этот миг в ожиданье прилежном,
Когда землю готовят под нож,
Странной смесью расчёта с надеждой
Лишь со свадебным сговором схож.
Ещё хочется полю искриться,
Хоть прошли его ночи и дни.
Всё оно – словно страх молодицы,
Тайно слышащей толки родни.
Но лопата безвольно и грубо
Въелась в землю – и кончился страх.
Вот забился малиновый клубень,
Словно окунь в ребячьих руках.
С каждым шагом всё поле безмолвней,
Небо – ярче, а горе – сильней.
Но земля не считает виновных,
Да и кто ж не виновен пред ней?
Лишь пойму, поглядев виновато
В котелка потускневшую медь,
Что стареть мне ещё рановато.
Мне ещё рановато стареть.
*
Все небесные сферы придумал какой-нибудь грек,
И не так уж давно – в позапрошлом каком-нибудь веке.
Но у русских в крови: не от звёзд мы зависим
– от рек,
Бьются в стенках артерий великие русские реки.
То весёлое царство огней, кораблей и буйков,
Где над суточной тьмой волны движутся, как электроды,
Замирай и смотри. Так смотрел адмирал Ушаков
За минуту до смерти – не в небо, а в чёрную воду.
