Наш Конкурс
Клавдия Смирягина родилась в 1958 г. в Ленинграде (ныне
Санкт-Петербург). Окончила с отличием ЛГПИ им. Герцена, работала
учителем математики в школе, затем – в ХК «Ленинец». Стихи
публиковались в сборниках «Неразведённые мосты» (СПб, Нью-Йорк,
2011), «Поэзия Северной Пальмиры» (Москва, 2011), в урналах «Окна»
(Германия), «Союз писателей» (Новокузнецк), в газете «Школьник»
(Москва), в «Русском переплёте», «Сетевой Литературе» и ряде других
сетевых изданий. На сайте Book on the Move издан сборник «Логарифм
счастья». Финалист первого и второго Открытых чемпионатов России по
литературе в номинации «Поэзия» (Сетература-МК), лауреат
Международного литературного конкурса «Второй открытый чемпионат
Балтии по русской поэзии – 2013», лауреат первой степени в номинации
«Поэзия» литературного фестиваля «Каблуковская радуга – 2013»,
финалист конкурса «Пятая стихия» имени Игоря Царёва, финалист
конкурса «Народный поэт – 2014» на сайте «Стихи.Ру».
КЛАВДИЯ СМИРЯГИНА
ПО СТАРОЙ КАНВЕ
Про кота
Детей у них не было, видимо, Бог не дал, а может, не больно хотели, хотя сначала
она колыбельку частенько во сне качала. Потом перестала. Устала. Прошли года.
Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок, и он не проснулся обычным осенним утром.
Она на поминках не плакала почему-то. Друзей проводила, защёлкнув дверной замок.
Отчётливо зная, что утром к нему уйдёт, легла на кровать, примостившись привычно с края. И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,
что завтра голодным останется рыжий кот.
С тех пор миновало двенадцать протяжных лет. И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко. Когда схоронила кота, принесла котёнка.
Зовёт его Мальчиком. Гладит. И в сердце – свет.
Сначала из дома ушли тараканы
Сначала из дома ушли тараканы, шушукались с вечера где-то за печкой, а ночью исчезли внезапно и странно, включая детей, стариков и увечных. Хозяин на радостях хлопнул рюмашку, хозяйка засиженный пол отскоблила. Лишь дед, озабоченно сдвинув фуражку, под нос пробурчал, что пора, мол, в могилу. По осени вместе с антоновкой спелой попадали как-то на землю синицы. И встать на крыло ни одна не сумела. Зарыли. Забыли. Подумаешь, птицы. И только старик, опираясь на палку,
подолгу бродил по листве облетевшей и, морщась, шептал: «Внуку малую жалко, расти бы, расти ей, да кукол тетешкать». А в марте, открыв зимовавшие ульи, хозяин увидел, что гнёзда пустуют. Выходит, что пчёлы из них улизнули, оставив без мёда ребят подчистую. В тот вечер старик, похороненный в Святки, приснился хозяину с речью туманной: «Ищите, покуда не поздно, ребятки, дорогу, которой ушли тараканы…»
Про пианино
А и правда, как без пианино, если ходит девочка в кружок. Доченька, единственная, Нина… Доченьке двенадцатый годок. Вот в многотиражке на заводе дочкин напечатали портрет. Пишут, что талантливая вроде. Жалко, инструмента в доме нет. Клавиши рисует на газете да играет в полной тишине. Пальчики испачканные эти видятся родителям во сне. А девчонке снятся песни Грига, Сольвейг на заснеженной лыжне. Толстая растрёпанная книга дремлет рядом с ней на простыне. И однажды утром, на рассвете, в доме появился наконец, перебудоражив всех соседей, новый удивительный жилец. В Стрельне, у немецких колонистов куплен и доставлен, как хрусталь, вымечтанный, красно-золотистый беккеровский сказочный рояль.
Мне бы вас порадовать, да нечем. В сорок первом, где-то в декабре выменяли «Беккера» на гречу, слёзы мимолётно утерев. Пальцы огрубели от работы, ссадины, мозоли, волдыри…
А без пианино в доме, что ты! Всё мечтала внукам подарить…
Не плачь, мама
Когда от глухой канонады подрагивал воздух густой,
и с запада шедшее стадо мычало, топча хлебостой, когда вы вгрызались упрямо
в суглинка горячую твердь, тогда ты боялась ли, мама, в шестнадцать свои умереть?
Держа неумело лопаты, на лужском сквозном рубеже вы были ещё не солдаты, и были не дети уже.
Когда в недорытых окопах от бреющих травы атак вы прятали лица, а попы
укрыть не умели никак, и белый от страха инструктор кричал про измену и долг, – кто именно этим маршрутом
направил ободранный полк?
Ощерившись зло и щербато, сипел почерневший комбат: – Паскуда, погибнут ребята! Немедля назад в Ленинград!
Когда пробиралась болотом навстречу голодной зиме, буржуйке, цинге и налётам,
и штампу на сером письме, когда, поседев за неделю, навстречу подкинулась мать,
как свято вы верить умели, надеяться, верить и ждать…
Тебя не касается скверна журналов, сетей, передач? На небе не плачут, наверно… Пожалуйста, мама, не плачь…
В.Д.
|
В медном подсвечнике сальная Свечка у няни плывет... Милое, тихо-печальное, Все это в сердце живет...
|
|
И. Анненский. «Сестре»
|
Ночь кудель сонливо тянет, перематывая дали, заполняет сном корзинку, на скамеечку присев. Под пушистыми кистями вижу кружево педали и литые буквы «Зингеръ» на чугунном колесе. По зелёному жаккарду бродят уличные тени, звон последнего трамвая вязнет в плотных облаках. И мурлычет песни барда наш приёмничек настенный, сам себя перебивая позывными Маяка. Стол, ночник, на гриб похожий, две кровати по соседству, между ними дверь в кладовку, пола узкая межа. Сладко-сладко, не тревожась, спит твоё смешное детство, сдвинув узенькие бровки, мишку бережно прижав. Спи, малыш, пока мы вместе. Сон с годами всё короче. Жизнь таких узлов навяжет без раздумий и стыда! Пусть тебе послужит вестью нежность этих междустрочий. Может быть, прочтёшь однажды. Может, вспомнится когда...
Перевал
Попавшее в оконный переплёт, сырое небо бьётся грудью в стену гостиной, где безмолвно и степенно сто лет столетник бабушкин растёт, где ходики воркуют в тишине, где вазочки на вязаных салфетках, где кенар спит в накрытой пледом клетке, присвистывая тоненько во сне. И бабушка, вздыхая, прилегла на круглый валик старого дивана. В студёном ноябре темнеет рано, и сделаны домашние дела. И снится нашей бабушке вокзал, прощанье на заснеженном перроне, а после – степь, дорога, сани, кони, и ночь, и узкий горный перевал… …………………………………… Её нашёл наутро старший внук, когда принёс продукты, как обычно. (Она с годами стала склеротична – обычный в этом возрасте недуг.) Что дальше было, что там за дела, не помню... помню только снег и дали, и тёплый свет на синем перевале, который я когда-то перешла.
Про деда
Подумаешь, каких-то двести лет – три жизни… ну, не три, пускай четыре – прошло с тех пор, как мой безвестный дед любил жену, сидел хмельной в трактире, пахал. Да-да, конечно же, пахал! Не зря меня весной на грядки тянет. Встав затемно под пенье петуха, шёл к озеру с рыбацкими сетями…
Всё было так. Дрожит тугая нить длиной в четыре выгоревших следа. И мне сегодня шага не ступить, не отозвавшись эхом песне деда. . Вон он – сидит у Бога на виду, устало свесив жилистые ноги, на облаке, как сиживал в страду на смётанном любовно пышном стоге. У нас одна небесная стреха, и шар земли, катящийся по блюдцу. А двести лет – такая чепуха, пройдут – и не успеешь оглянуться…
ПМЖ
Ей – двадцать два, а ему – пятьдесят четыре Он неопрятный, рыхлый, уже с брюшком. В их захламлённой, как старый чулан, квартире пахнет прокисшим пивом и стариком.
Молча терпеть и сносить все его капризы, гогот и брань, шлепки поперёк спины будет она, пока продлевает визу, чтобы её не выгнали из страны.
Будет уборщицей, няней, ночной сиделкой, зубы сцепив, зажмурив на всё глаза, – Это ведь сделка, голубушка, просто сделка, – будет твердить, а что ей ещё сказать?
Что написать постаревшей до срока маме, как объяснить, что красный диплом – фигня? Хочешь стать фрау – своими учись руками жареное вытаскивать из огня.
Старый очаг на приснившейся в детстве дверце жжётся, и больно – выяснилось теперь. Если родители делали выбор сердцем, дочери просто ищут другую дверь.
Дверь, за которой мерещится Эльдорадо, сытая, словно гусь к Рождеству, страна. Только не надо задумываться, не надо, будешь ли ты кому-нибудь там нужна.
Да и вернуться домой никогда не поздно, маме на гроб успеть положить цветы. Кто там уронит раскаянья злые слёзы? Ты это будешь – или уже не ты?
Вертится вихрь озарений и мыслей горьких, сыто рыгает муж. За окошком – мрак. Девушка засыпает в своей каморке. Дверь заперта. Горит на двери очаг.
Про малину
Потирая уставшую спину, я любуюсь на стриженый ряд тонких прутьев, измазанных глиной. Вот, в саду посадили малину. Без малины – какой же он сад?
А денёк-то! Не день, а подарок! На неяркой холстине небес – рыжий профиль сосны сухопарой да берёз облетающих пара – это наш одомашненный лес.
Здесь, на узкой лоскутной полоске не желающих сохнуть болот, всё, что вне, представляется плоским, время капает с крыши на доски и густеет, как липовый мёд.
Где-то в воздух летят эшелоны, мир стремительно сходит с ума. А у нас по-осеннему сонно; дождь пророчит седая ворона, и за осенью будет зима.
Ну, послушайте! Это же просто: я вплетаюсь, врастаю сосной в эту почву и медленный воздух, как в надёжный, незыблемый остров посреди круговерти земной.
…А сегодня сажали малину – будет радость для наших ребят. Гуси тянутся правильным клином… Жизнь становится длинной-предлинной, если дети приходят в наш сад.
Сонное
Выспавшись, беспечно пробудиться. Кутаясь в халат и тишину, медленно пройти по половицам, жёлтым, как медовая горчица, к настежь отворённому окну. Боком примостясь на подоконник, вновь увидеть белую ветлу, около забора сорный донник, старенький помятый рукомойник, накрепко примотанный к стволу. Съёжившись от утренней прохлады, вспомнить сельский клуб, костёрный дым, мальчика соседского браваду, сладко ощущая, что не надо так краснеть, встречаясь взглядом с ним. Взяв ранет с надтреснутого блюдца, с хрустом впиться в крапчатый бочок...
И опять беспомощно проснуться, чтобы окончательно вернуться в этот март, не прожитый ещё.
Грудень
Ночь легла подмокшим брюхом на пригревшиеся крыши, подобрала зябко лапы клочковатых облаков. А за печкой тихо, сухо, пахнет высушенной вишней, затаился старый тапок рядом с парой голиков.
Печь гудит тепло и сыто, и в светце чадит лучина, разукрашивая сажей брёвна рубленых углов. В тапке Дрёма домовитый, отхватив клочок овчины, из кудели тянет пряжу шерстяных осенних снов.
Про диковинные страны, про железные повозки, про коробочки, в которых притаились голоса… В чугунке – кисель овсяный. Запали свечу из воска – скоротаем в разговорах о чудесном полчаса.
Говорят, за морем синим тоже есть живые люди, сеют рожь, овёс и гречу, пчёл гоняют дымарём. Ночь скулит замёрзшей псиной, на дворе холодный грудень. Обними меня покрепче, мы вдвоём не пропадём.
В чём сила, сестра?
|
– Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать. Не видишь разве,
как велика ее сила? Не видишь, что ей служат и люди и звери? Ведь
она босая обошла полсвета! |
|
Андерсен, «Снежная Королева»
|
Горчит во рту вчерашний разговор, с утра запитый кофе и бравадой. Расстрелянная зеркалом в упор, она шпаклюет тушью и помадой входные раны. Ей не привыкать. Надев очки, улыбку (чао, милый!), выскакивает в темень. Ей опять пяти минут на сборы не хватило. Маршрутка. Лифт. Бумаги. Перерыв. Бумаги. Лифт. Маршрутка. Снова вечер. Но неизменны правила игры. И, кроме ссор, заполнить вечер нечем. А между тем, по лужам зимних дней, кляня сквозь зубы мокрые задворки, шагает Новый год, шагает к ней, взвалив подарки в торбе на закорки. Ах, боже мой, чего там только нет! И нежный взгляд, и радость без причины, и хризантем растрёпанный букет в руках того сердитого мужчины, с которым тесно вроде бы вдвоём, а врозь – никак, и оба это знают; румяный день, упавший снегирём в сугроб зимы, и тропочка лесная, примёрзшей двери судорожный всхлип, огонь в печи, еловый дух настила и много всякой прочей чепухи, которая должна придать ей силы. Но только – тихо! Пусть поспит пока, во сне скитаясь в поисках, босая. А на плече её лежит рука, горячая рука бродяги Кая.
Август. Этюд
Небо выгоревшей бязью накрывает мокрый луг. В тишине вечерней вязнет электрички дальний стук. Из низинного тумана стадом призрачных слонов выплывают караваны лёгких августовских снов. Тихо-тихо, только звякнет где-то дужка о ведро, припозднившийся гуляка пустит басом матерок. И опять покой прохлады, мятный холод росных трав...
Осень бродит где-то рядом, губы горестно поджав.
Майское
Майский дождик копытцами лёгкими по асфальту и крышам процокал, развернулись побеги пилотками, засверкали полотнища стёкол. Вышел дед на умытую улицу, дед слегка под хмельком и наряжен, он идёт и почти не сутулится, и кивает степенно и важно всем, кто нынче ему улыбается, с уважением глядя на планки – и надменной холёной красавице, и веснушчатой рыжей пацанке. Он сегодня не ездил до Ладожской в магазин под названьем «Народный», дочь пирог испекла и оладушки – помянули братишек из взвода. Кто от пули полёг, кто от старости, захлебнувшись незваной свободой. Много ль их по России осталось-то? Дед живёт. Он из крепкой породы. Вновь под праздник повысили пенсию. (Отчего же теперь не помочь им?) Дождик кончился. Солнечно, весело.
Только страшно за внуков и дочу.
Тише, девочка
|
Мёрзнет девочка в автомате… |
|
А. Вознесенский |
|
– Простите, вы не могли бы позвонить и позвать
к телефону одного
человека? |
|
Реальная встреча на улице |
Что ты, девочка, не дрожи, не ломай голубые пальцы. Это просто старуха-жизнь
полотно небелёной лжи натянула на старых пяльцах. Он тебе, говоришь, не лжёт, просто вас разлучили люди.
Ах ты, милая, знать бы брод, ломок первый осенний лёд,
а тепла до весны не будет. Кто его караулит? Мать? Ну, давай телефонный номер.
Как назвать его, как позвать?..
Мне ответили: – Что, опять?
Он для вас, потаскушек, помер.
Тише, девочка, не дрожи.
Это поле – не поле битвы. Значит, больше не ворожи, спрячь подальше свои ножи,
иглы, игры, таблетки, бритвы. Умер, стало быть – хорони!
Проживи эту боль, как ломку. Знаешь, годы летят, как дни.
Ты за шкирку себя возьми, ты – сама для себя соломка. Ты – сама для себя вокзал,
самолёт и дорога в небо. Ты забудь всё, что он сказал,
губы, руки, его глаза. Ты реши, что он просто не был.
Слёзы, девочка, не в цене. И цена у любви иная. Он придёт. И не раз. Во сне. Ты поверь, дорогая, мне.
Потому что я знаю. Знаю.
О баловстве
Я балую подросших моих сыновей, потому что не знаю, надолго ли это. В сизом небе рудой отливают рассветы, и темнеют кресты златоглавых церквей.
В жёлтый дом сентября угодила земля, но шныряет по лоджии та же синица, и пруду за окном в страшном сне не приснится, как горят под Донецком ржаные поля.
Дышит дом за спиной, половицы скрипят. Слышен девичий смех, рокот кофемашины. А в окне монитора – мундирчик мышиный и седого ребёнка затравленный взгляд.
Как сложить это в бедной моей голове? Рассыпается мир на осколки и фразы. Я сметаю их в синюю мамину вазу, я свой мир вышиваю по старой канве.
Где цветущая роза, живой соловей, где в Каспийское море вливается Волга. И не надо пенять мне за то, что так долго я балую подросших моих сыновей…
Покров
Пахнет пыльным острогом вечеров западня.
Тёплым пальцем потрогай срез холодного дня. Там, за гладью оконной, из-за облачных век на перила балкона первый катится снег, собирается в лужи на клеёнке седой.
Между завтрашней стужей и вчерашней бедой, между сумраком ранним и безмолвием крыш ты на пару с геранью на границе стоишь.
|