Читальный зал
На первую страницуВниз


Наш Конкурс

Клавдия Смирягина родилась в 1958 г. в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург). Окончила с отличием ЛГПИ им. Герцена, работала учителем математики в школе, затем – в ХК «Ленинец». Стихи публиковались в сборниках «Неразведённые мосты» (СПб, Нью-Йорк, 2011), «Поэзия Северной Пальмиры» (Москва, 2011), в урналах «Окна» (Германия), «Союз писателей» (Новокузнецк), в газете «Школьник» (Москва), в «Русском переплёте», «Сетевой Литературе» и ряде других сетевых изданий. На сайте Book on the Move издан сборник «Логарифм счастья». Финалист первого и второго Открытых чемпионатов России по литературе в номинации «Поэзия» (Сетература-МК), лауреат Международного литературного конкурса «Второй открытый чемпионат Балтии по русской поэзии – 2013», лауреат первой степени в номинации «Поэзия» литературного фестиваля «Каблуковская радуга – 2013», финалист конкурса «Пятая стихия» имени Игоря Царёва, финалист конкурса «Народный поэт – 2014» на сайте «Стихи.Ру».

 

КЛАВДИЯ  СМИРЯГИНА

ПО СТАРОЙ КАНВЕ

Про кота

Детей у них не было, видимо, Бог не дал,
а может, не больно хотели, хотя сначала
она колыбельку частенько во сне качала.
Потом перестала. Устала. Прошли года.

Он стал ей и мужем, и сыном, но вышел срок,
и он не проснулся обычным осенним утром.
Она на поминках не плакала почему-то.
Друзей проводила, защёлкнув дверной замок.

Отчётливо зная, что утром к нему уйдёт,
легла на кровать, примостившись привычно с края.
И вспомнила вдруг, окончательно засыпая,
что завтра голодным останется рыжий кот.

С тех пор миновало двенадцать протяжных лет.
И кот вечерами на кухне мурлыкал звонко.
Когда схоронила кота, принесла котёнка.
Зовёт его Мальчиком. Гладит.
И в сердце – свет.


Сначала из дома ушли тараканы

Сначала из дома ушли тараканы,
шушукались с вечера где-то за печкой,
а ночью исчезли внезапно и странно,
включая детей, стариков и увечных.
Хозяин на радостях хлопнул рюмашку,
хозяйка засиженный пол отскоблила.
Лишь дед, озабоченно сдвинув фуражку,
под нос пробурчал, что пора, мол, в могилу.
По осени вместе с антоновкой спелой
попадали как-то на землю синицы.
И встать на крыло ни одна не сумела.
Зарыли. Забыли. Подумаешь, птицы.
И только старик, опираясь на палку,
подолгу бродил по листве облетевшей
и, морщась, шептал: «Внуку малую жалко,
расти бы, расти ей, да кукол тетешкать».
А в марте, открыв зимовавшие ульи,
хозяин увидел, что гнёзда пустуют.
Выходит, что пчёлы из них улизнули,
оставив без мёда ребят подчистую.
В тот вечер старик, похороненный в Святки,
приснился хозяину с речью туманной:
«Ищите, покуда не поздно, ребятки,
дорогу, которой ушли тараканы…»


Про пианино

А и правда, как без пианино,
если ходит девочка в кружок.
Доченька, единственная, Нина…
Доченьке двенадцатый годок.
Вот в многотиражке на заводе
дочкин напечатали портрет.
Пишут, что талантливая вроде.
Жалко, инструмента в доме нет.
Клавиши рисует на газете
да играет в полной тишине.
Пальчики испачканные эти
видятся родителям во сне.
А девчонке снятся песни Грига,
Сольвейг на заснеженной лыжне.
Толстая растрёпанная книга
дремлет рядом с ней на простыне.
И однажды утром, на рассвете,
в доме появился наконец,
перебудоражив всех соседей,
новый удивительный жилец.
В Стрельне, у немецких колонистов
куплен и доставлен, как хрусталь,
вымечтанный, красно-золотистый
беккеровский сказочный рояль.

Мне бы вас порадовать, да нечем.
В сорок первом, где-то в декабре
выменяли «Беккера» на гречу,
слёзы мимолётно утерев.
Пальцы огрубели от работы,
ссадины, мозоли, волдыри…

А без пианино в доме, что ты!
Всё мечтала внукам подарить…


Не плачь, мама

Когда от глухой канонады
подрагивал воздух густой,
и с запада шедшее стадо
мычало, топча хлебостой,
когда вы вгрызались упрямо
в суглинка горячую твердь,
тогда ты боялась ли, мама,
в шестнадцать свои умереть?

Держа неумело лопаты,
на лужском сквозном рубеже
вы были ещё не солдаты,
и были не дети уже.

Когда в недорытых окопах
от бреющих травы атак
вы прятали лица, а попы
укрыть не умели никак,
и белый от страха инструктор
кричал про измену и долг, –
кто именно этим маршрутом
направил ободранный полк?

Ощерившись зло и щербато,
сипел почерневший комбат:
– Паскуда, погибнут ребята!
Немедля назад в Ленинград!

Когда пробиралась болотом
навстречу голодной зиме,
буржуйке, цинге и налётам,
и штампу на сером письме,
когда, поседев за неделю,
навстречу подкинулась мать,
как свято вы верить умели,
надеяться, верить и ждать…

Тебя не касается скверна
журналов, сетей, передач?
На небе не плачут, наверно…
Пожалуйста, мама, не плачь…



В.Д.

  В медном подсвечнике сальная
Свечка у няни плывет...
Милое, тихо-печальное,
Все это в сердце живет...
 

И. Анненский. «Сестре»

Ночь кудель сонливо тянет, перематывая дали,
заполняет сном корзинку, на скамеечку присев.
Под пушистыми кистями вижу кружево педали
и литые буквы «Зингеръ» на чугунном колесе.
По зелёному жаккарду бродят уличные тени,
звон последнего трамвая вязнет в плотных облаках.
И мурлычет песни барда наш приёмничек настенный,
сам себя перебивая позывными Маяка.
Стол, ночник, на гриб похожий, две кровати по соседству,
между ними дверь в кладовку, пола узкая межа.
Сладко-сладко, не тревожась, спит твоё смешное детство,
сдвинув узенькие бровки, мишку бережно прижав.
Спи, малыш, пока мы вместе. Сон с годами всё короче.
Жизнь таких узлов навяжет без раздумий и стыда!
Пусть тебе послужит вестью нежность этих междустрочий.
Может быть, прочтёшь однажды. Может, вспомнится когда...


Перевал

Попавшее в оконный переплёт,
сырое небо бьётся грудью в стену
гостиной, где безмолвно и степенно
сто лет столетник бабушкин растёт,
где ходики воркуют в тишине,
где вазочки на вязаных салфетках,
где кенар спит в накрытой пледом клетке,
присвистывая тоненько во сне.
И бабушка, вздыхая, прилегла
на круглый валик старого дивана.
В студёном ноябре темнеет рано,
и сделаны домашние дела.
И снится нашей бабушке вокзал,
прощанье на заснеженном перроне,
а после – степь, дорога, сани, кони,
и ночь, и узкий горный перевал…
……………………………………
Её нашёл наутро старший внук,
когда принёс продукты, как обычно.
(Она с годами стала склеротична –
обычный в этом возрасте недуг.)
Что дальше было, что там за дела,
не помню... помню только снег и дали,
и тёплый свет на синем перевале,
который я когда-то перешла.


Про деда

Подумаешь, каких-то двести лет –
три жизни… ну, не три, пускай четыре –
прошло с тех пор, как мой безвестный дед
любил жену, сидел хмельной в трактире,
пахал. Да-да, конечно же, пахал!
Не зря меня весной на грядки тянет.
Встав затемно под пенье петуха,
шёл к озеру с рыбацкими сетями…

Всё было так. Дрожит тугая нить
длиной в четыре выгоревших следа.
И мне сегодня шага не ступить,
не отозвавшись эхом песне деда.
.
Вон он – сидит у Бога на виду,
устало свесив жилистые ноги,
на облаке, как сиживал в страду
на смётанном любовно пышном стоге.
У нас одна небесная стреха,
и шар земли, катящийся по блюдцу.
А двести лет – такая чепуха,
пройдут – и не успеешь оглянуться…


ПМЖ

Ей – двадцать два, а ему – пятьдесят четыре
Он неопрятный, рыхлый, уже с брюшком.
В их захламлённой, как старый чулан, квартире
пахнет прокисшим пивом и стариком.

Молча терпеть и сносить все его капризы,
гогот и брань, шлепки поперёк спины
будет она, пока продлевает визу,
чтобы её не выгнали из страны.

Будет уборщицей, няней, ночной сиделкой,
зубы сцепив, зажмурив на всё глаза,
– Это ведь сделка, голубушка, просто сделка, –
будет твердить, а что ей ещё сказать?

Что написать постаревшей до срока маме,
как объяснить, что красный диплом – фигня?
Хочешь стать фрау – своими учись руками
жареное вытаскивать из огня.

Старый очаг на приснившейся в детстве дверце
жжётся, и больно – выяснилось теперь.
Если родители делали выбор сердцем,
дочери просто ищут другую дверь.

Дверь, за которой мерещится Эльдорадо,
сытая, словно гусь к Рождеству, страна.
Только не надо задумываться, не надо,
будешь ли ты кому-нибудь там нужна.

Да и вернуться домой никогда не поздно,
маме на гроб успеть положить цветы.
Кто там уронит раскаянья злые слёзы?
Ты это будешь – или уже не ты?

Вертится вихрь озарений и мыслей горьких,
сыто рыгает муж. За окошком – мрак.
Девушка засыпает в своей каморке.
Дверь заперта. Горит на двери очаг.


Про малину

Потирая уставшую спину,
я любуюсь на стриженый ряд
тонких прутьев, измазанных глиной.
Вот, в саду посадили малину.
Без малины – какой же он сад?

А денёк-то! Не день, а подарок!
На неяркой холстине небес –
рыжий профиль сосны сухопарой
да берёз облетающих пара –
это наш одомашненный лес.

Здесь, на узкой лоскутной полоске
не желающих сохнуть болот,
всё, что вне, представляется плоским,
время капает с крыши на доски
и густеет, как липовый мёд.

Где-то в воздух летят эшелоны,
мир стремительно сходит с ума.
А у нас по-осеннему сонно;
дождь пророчит седая ворона,
и за осенью будет зима.

Ну, послушайте! Это же просто:
я вплетаюсь, врастаю сосной
в эту почву и медленный воздух,
как в надёжный, незыблемый остров
посреди круговерти земной.

…А сегодня сажали малину –
будет радость для наших ребят.
Гуси тянутся правильным клином…
Жизнь становится длинной-предлинной,
если дети приходят в наш сад.


Сонное

Выспавшись, беспечно пробудиться.
Кутаясь в халат и тишину,
медленно пройти по половицам,
жёлтым, как медовая горчица,
к настежь отворённому окну.
Боком примостясь на подоконник,
вновь увидеть белую ветлу,
около забора сорный донник,
старенький помятый рукомойник,
накрепко примотанный к стволу.
Съёжившись от утренней прохлады,
вспомнить сельский клуб, костёрный дым,
мальчика соседского браваду,
сладко ощущая, что не надо
так краснеть, встречаясь взглядом с ним.
Взяв ранет с надтреснутого блюдца,
с хрустом впиться в крапчатый бочок...

И опять беспомощно проснуться,
чтобы окончательно вернуться
в этот март, не прожитый ещё.


Грудень

Ночь легла подмокшим брюхом на пригревшиеся крыши,
подобрала зябко лапы клочковатых облаков.
А за печкой тихо, сухо, пахнет высушенной вишней,
затаился старый тапок рядом с парой голиков.

Печь гудит тепло и сыто, и в светце чадит лучина,
разукрашивая сажей брёвна рубленых углов.
В тапке Дрёма домовитый, отхватив клочок овчины,
из кудели тянет пряжу шерстяных осенних снов.

Про диковинные страны, про железные повозки,
про коробочки, в которых притаились голоса…
В чугунке – кисель овсяный. Запали свечу из воска –
скоротаем в разговорах о чудесном полчаса.

Говорят, за морем синим тоже есть живые люди,
сеют рожь, овёс и гречу, пчёл гоняют дымарём.
Ночь скулит замёрзшей псиной, на дворе холодный грудень.
Обними меня покрепче, мы вдвоём не пропадём.



В чём сила, сестра?

  – Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать. Не видишь разве, как велика ее сила? Не видишь, что ей служат и люди и звери? Ведь она босая обошла полсвета!
 

Андерсен, «Снежная Королева»

Горчит во рту вчерашний разговор,
с утра запитый кофе и бравадой.
Расстрелянная зеркалом в упор,
она шпаклюет тушью и помадой
входные раны. Ей не привыкать.
Надев очки, улыбку (чао, милый!),
выскакивает в темень. Ей опять
пяти минут на сборы не хватило.
Маршрутка. Лифт. Бумаги. Перерыв.
Бумаги. Лифт. Маршрутка. Снова вечер.
Но неизменны правила игры.
И, кроме ссор, заполнить вечер нечем.
А между тем, по лужам зимних дней,
кляня сквозь зубы мокрые задворки,
шагает Новый год, шагает к ней,
взвалив подарки в торбе на закорки.
Ах, боже мой, чего там только нет!
И нежный взгляд, и радость без причины,
и хризантем растрёпанный букет
в руках того сердитого мужчины,
с которым тесно вроде бы вдвоём,
а врозь – никак, и оба это знают;
румяный день, упавший снегирём
в сугроб зимы, и тропочка лесная,
примёрзшей двери судорожный всхлип,
огонь в печи, еловый дух настила
и много всякой прочей чепухи,
которая должна придать ей силы.
Но только – тихо! Пусть поспит пока,
во сне скитаясь в поисках, босая.
А на плече её лежит рука,
горячая рука бродяги Кая.


Август. Этюд

Небо выгоревшей бязью
накрывает мокрый луг.
В тишине вечерней вязнет
электрички дальний стук.
Из низинного тумана
стадом призрачных слонов
выплывают караваны
лёгких августовских снов.
Тихо-тихо, только звякнет
где-то дужка о ведро,
припозднившийся гуляка
пустит басом матерок.
И опять покой прохлады,
мятный холод росных трав...

Осень бродит где-то рядом,
губы горестно поджав.


Майское

Майский дождик копытцами лёгкими
по асфальту и крышам процокал,
развернулись побеги пилотками,
засверкали полотнища стёкол.
Вышел дед на умытую улицу,
дед слегка под хмельком и наряжен,
он идёт и почти не сутулится,
и кивает степенно и важно
всем, кто нынче ему улыбается,
с уважением глядя на планки –
и надменной холёной красавице,
и веснушчатой рыжей пацанке.
Он сегодня не ездил до Ладожской
в магазин под названьем «Народный»,
дочь пирог испекла и оладушки –
помянули братишек из взвода.
Кто от пули полёг, кто от старости,
захлебнувшись незваной свободой.
Много ль их по России осталось-то?
Дед живёт. Он из крепкой породы.
Вновь под праздник повысили пенсию.
(Отчего же теперь не помочь им?)
Дождик кончился. Солнечно, весело.

Только страшно за внуков и дочу.



Тише, девочка

  Мёрзнет девочка в автомате…
 

А. Вознесенский

  – Простите, вы не могли бы позвонить и позвать
к телефону одного человека?
 

Реальная встреча на улице

Что ты, девочка, не дрожи,
не ломай голубые пальцы.
Это просто старуха-жизнь
полотно небелёной лжи
натянула на старых пяльцах.
Он тебе, говоришь, не лжёт,
просто вас разлучили люди.
Ах ты, милая, знать бы брод,
ломок первый осенний лёд,
а тепла до весны не будет.
Кто его караулит? Мать?
Ну, давай телефонный номер.
Как назвать его, как позвать?..

Мне ответили:
– Что, опять?
Он для вас, потаскушек, помер.

Тише, девочка, не дрожи.
Это поле – не поле битвы.
Значит, больше не ворожи,
спрячь подальше свои ножи,
иглы, игры, таблетки, бритвы.
Умер, стало быть – хорони!
Проживи эту боль, как ломку.
Знаешь, годы летят, как дни.
Ты за шкирку себя возьми,
ты – сама для себя соломка.
Ты – сама для себя вокзал,
самолёт и дорога в небо.
Ты забудь всё, что он сказал,
губы, руки, его глаза.
Ты реши, что он просто не был.
Слёзы, девочка, не в цене.
И цена у любви иная.
Он придёт. И не раз. Во сне.
Ты поверь, дорогая, мне.
Потому что я знаю.
Знаю.


О баловстве

Я балую подросших моих сыновей,
потому что не знаю, надолго ли это.
В сизом небе рудой отливают рассветы,
и темнеют кресты златоглавых церквей.

В жёлтый дом сентября угодила земля,
но шныряет по лоджии та же синица,
и пруду за окном в страшном сне не приснится,
как горят под Донецком ржаные поля.

Дышит дом за спиной, половицы скрипят.
Слышен девичий смех, рокот кофемашины.
А в окне монитора – мундирчик мышиный
и седого ребёнка затравленный взгляд.

Как сложить это в бедной моей голове?
Рассыпается мир на осколки и фразы.
Я сметаю их в синюю мамину вазу,
я свой мир вышиваю по старой канве.

Где цветущая роза, живой соловей,
где в Каспийское море вливается Волга.
И не надо пенять мне за то, что так долго
я балую подросших моих сыновей…


Покров

Пахнет пыльным острогом
вечеров западня.

Тёплым пальцем потрогай
срез холодного дня.
Там, за гладью оконной,
из-за облачных век
на перила балкона
первый катится снег,
собирается в лужи
на клеёнке седой.

Между завтрашней стужей
и вчерашней бедой,
между сумраком ранним
и безмолвием крыш
ты на пару с геранью
на границе стоишь.


На первую страницу Верх

Copyright © 2015   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru