Наш Конкурс

Юрий Беридзе (Юрий Вахтангович Гладкевич^*) родился в 1956 г. в Грузии. В 1974-1976 гг. проходил срочную военную службу в Закавказском военном округе. В 1980 г. окончил факультет журналистики Львовского высшего военно-политического училища. 1980-1986 – служба на Северном флоте. В 1989 г. окончил Военно-политическую академию им. Ленина по специальности «редактор», проходил службу в редакции газеты «Красная звезда». В 1998 году уволился в запас – капитан 1-го ранга. Работал ответственным редактором в информационном агентстве «Интерфакс-Агентство военных новостей». Главный редактор газеты «Российская кооперация». Победитель конкурса «Пятая стихия» имени Игоря Царева. Член Союза писателей России.

^* Псевдоним раскрыт по просьбе автора. – Ред.

ЮРИЙ  БЕРИДЗЕ

БОЛЬ ЗА ВСЕХ, КТО УШЁЛ БЕЗ ВОЗВРАТА

От и до

От колыбели до шинели была не жизнь, а благодать,
потом учились умирать, хотя, конечно, не хотели.
И каждый день нам шел за три, но мог последним стать нежданно,
кровавым испятнав туманом небес афганский лазурит…

И нас везли (а свет не ближний) к последней взлётной полосе –
мы улетали насовсем не только из войны – из жизни.
А наши мамы ждали нас, чтоб нам беду свою проплакать,
в одеждах, сотканных из мрака…
Они их носят и сейчас…


Императив

Пустой рожок – лазейка для смертей,
гудящих в воздухе предгорий Гиндукуша.
Ужалят – и финита: холодей,
посмертным фактом проявления веснушек
кому-то напоследок доказав
свое славянство, отвергаемое здешним.
Пустой рожок… Судьба глядит в глаза,
прицельно щурясь, ухмыляется кромешно…
Эй, кто богат, патрончиков отсыпь! –
императив гораздо хлеще, чем у Канта…

Невозмутимо тикают часы
на холодеющем запястье лейтенанта…


Не сон, не явь…

На звезду смотреть опасно –
взгляд туманится тоской...
Мама, почитай мне сказку:
«шел олень на водопой...»
Шел олень – златые рожки,
буря кроет небо мглой,
а война лишь понарошку,
и чечен – совсем не злой,
и старуху не убило,
и аул всего лишь спит...
Месяц в небе, как кадило...
Наш блокпост со всеми квит,
квит и я, хоть плачь, хоть смейся...
Мама, слышишь, я не сплю...
Словно крюк, на небе месяц,
хоть накидывай петлю...


Родные мои…

Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы – и несть вам числа…
Все вы в землю когда-то уложены, и густая трава проросла
там, где вы полегли безымянными, где безвестными вы полегли,
где могил застарелыми шрамами вы остались на теле земли.

Мы вас помним… Мы плачем, не ведая, где нашли вы последний покой.
А в историю нашу победную кто-то пишет бесстрастной рукой,
что потери уже подытожены, кто безвестен – теперь навсегда,
Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы – ушли без следа…

В эту запись не верьте лукавую, в ней ни правды, ни совести нет –
так уж вышло, что встал над державою не рассвет, а почти беспросвет…
Верьте песням, которые сложены, верьте в тех, кто за вас постоит,
Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы, родные мои…


Прими, Господь…

Из пламени да копоти –
в мир светлой тишины…
Теперь, выходит, Господи,
ты вместо старшины?
Тогда прими по описи:
«калаш», бронежилет,
рожок в кровавой окиси –
пустой, патронов нет.
А гильзы-колокольчики
усеяли поля.
Сперва патроны кончились,
а вслед за ними – я.
Пиши, Господь: солдатское
исподнее бельё,
душа моя арбатская
и тело – без неё…


Кто-то же просил…

О, сколько раз мы жгли хлеба, дома и лес по окоёму –
кровавый пот стекал со лба
и пузырился на губах,
и смертною была истома.

И дым пожарищ укрывал когда-то мирные пространства
и кто-то падал – наповал,
и кто-то раны врачевал,
и кто-то множил окаянство.

А равнодушные ветра несли по миру запах боли,
кровавый отблеск топора
и вой утробный из нутра,
и еле слышный стон неволи.

И небо впитывало их – все эти запахи и стоны,
и глаз, бесслёзных и сухих,
оживших на единый миг,
мгновенный просверк обречённый.

И оземь падало без сил – и умирало некрасиво…
Но кто-то же за нас просил,
но кто-то же за нас просил –
раз до сих пор ещё мы живы…


Насечки

Где мы прошли в солдатских кирзачах,
трава еще нас помняще примята,
и пыль клубится в солнечных лучах
уже без нас пылающих закатов,
и камушки ещё летят под склон
и, плюхаясь в стремительную речку,
как будто поминают нас вдогон,
на ложе речки делая насечки.

И вам считать несметное число
насечек этих на текучих водах,
и вам писать – нет-нет, не некролог,
лишь список на скрижали небосвода,
в котором те, кто топал в кирзачах
в чужие земли, по чужой охоте,
с чужой виной на собственных плечах –
в афганской неприкаянной пехоте.

Кому на долю вышло умирать
не за родные пяди и просторы –
в чужих пустынях и чужих горах...
Ну что нам,
в самом деле,
эти горы...


Простите

Пустеет обойма…
Упал на тропинку
отстрелянной гильзой
еще один год.
По-прежнему больно
смотреть фотоснимки,
где в полном составе
десантный наш взвод.
Где взводный-старлей,
прислонившись к платану,
хохочет, мальчишка,
на фоне небес,
не зная еще,
что уйдет из Афгана
«двухсотым»
вертушкой попутной в Термез.
А это – пскопские
ребята, из Велье,
друзья с малолетства –
до горних высот.
Они полегли
под Салангом в ущелье,
втроем – «чтобы вместе»,
прикрыв наш отход.
А мы, уходя,
поклялись, что к закату
вернемся, но все-таки
знали тогда,
что ляжет на нас,
не исполнивших клятву,
могильной плитою вина.
Навсегда.
На каждого ляжет,
кто выжил и вышел,
кто нынче, как я,
над альбомом притих.
Наверное, всё вам
понятнее свыше –
простите, ребята,
простите живых…


Каково мне…

Здравствуй,
здравствуй, сыну...
Нынче холод лют.
Ягоду-рябину
снегири клюют.
Алы, легкокрылы...
Плачу – не могу:
словно покропило
кровью на снегу...
Дни проходят, сыну,
только каждый – гнёт,
горбит, сынка, спину...
Жду – какой убьёт,
выведет из комы
и спасёт, губя...
Знаешь, каково мне
пережить тебя?


Боль

Сыны подрастают… И скоро войдут в этот возраст шальной,
в котором сгорают, как порох, в кострищах, раздутых войной…
В котором, еще не матёры, еще не учёны в огне,
уходят в бои и дозоры –
и тают дымком в вышине…

Не все… Но и те, кто истаял, ушёл и исчез навсегда,
потеря такая, такая, что это уже – не беда,
а это – такая поруха, такое бездолье и тьма,
что стонет земля наша глухо –
и с нами же сходит с ума…