Инна Кабыш
* * *
Вдруг прыщи исчезают со лба,
и пунктиром ложатся морщины –
это знак, что начнется судьба.
Начинается!.. С крови, с мужчины,
с ломки, с дома, где всё кувырком,
где так веще процедит свекруха:
ешь ломком – жить не будешь домком...
А за окнами будет разруха,
капитальная рухнет стена
от напора страданья простого,
и увидишь: в России война,
вдруг прозрев, как однажды Ростова.
И увидишь: не видно людей
за народам. Не годы – годины.
И незыблемость очередей,
механизмов смиренья гордыни.
И песком заскрипит на зубах,
зашуршит, в коробах оседая
черепных: Чернобыль, Карабах...
И Россия, свекруха седая,
сядет рядам. Вот слово: свекровь!
Не жена, не Прекрасная Дама
и не мать. Степень близости – кровь
общей группы, семейная драма.
Просто брак оказался с брачком.
Но она же мне мужа носила!
Мы повязаны, мы ни при ком:
все на фронте: ни мужа, ни сына.
* * *
Учебой ли, в тимуровцы игрой
охвачена, – была я всюду первой.
Отличницей. Общественницей. Стервой.
Меня не научили быть второй.
Остановить бы тройку на скаку,
спросить: “Куда, родимая, несешься?..”
Что первенством от смерти не спасешься,
я знаю. Чем спасешься – не секу.
Переборов ребяческую прыть,
живу неспешно, то есть драматично,
предпочитая не демократично,
а царственно решать, куда мне плыть.
...И мне уже не страшно быть второй.
И пятой. И десятой. И последней.
Да может, тот бессмертней, кто
бесследней,
и тот первей, кто замыкает строй.
* * *
На электричку брали билеты,
брали сгущенку, сачки и крючки,
чтобы все лето болтаться у Леты,
тихой-претихой дачной реки.
Бабушка утром читала молитву
и отправлялась в местный ларек,
и отправлялись мы на ловитву:
сам себе каждый Бог и зверек.
Шаркали старые велосипеды,
словно щенки, заливались звонки,
и ежедневно стыли обеды,
бились коленки, вяли венки.
Вдруг начинала жажда копиться,
и пополудни, около двух,
мы из любого пили копытца –
и оголялись зренье и слух.
Солнце сдирало лишние шкуры,
нам поверяли тайны души
наши соседи кошки и куры,
наши знакомцы ежи и ерши.
Даже трава становилась стоустой,
ибо наш слух был стократно остер,
Нас посылали бегом за капустой –
мы находили братьев-сестер.
Мы замирали, пронзенные сходством
с нами червячной дачной родни,
этим всеобщим божественным скотством,
и ликовали, что не одни.
* * *
Это моя образцовая школа
с вечнобеременными училками,
с нищенством классов и холодом холла,
резью звонков и немытыми вилками.
Вот, проходя до конца коридора,
слышу урок фанатичного пения
и тишину пионерского сбора:
тихую-тихую, до отупения.
Вижу перке и укол под лопатку,
греческий профиль женатого физика,
библиотекаршу-психопатку,
сына ее, бледнолицего шизика.
Вижу хрустальную Вашу указку,
белую руку и стать географскую,
братский газон и дырявую каску –
всю эту школу родную, дурацкую.
С по-деревенски большим огородом,
белой капустой и красными маками,
школьным народом и местным юродом,
матом, стихами, любовью и драками...
Вижу отличниц Наташу и Машу,
ставших валютными проститутками,
пруд, как две капли похожий на чашу,
если смотреть из-под облака, с утками
и селезнями, стрекозами, ряскою...
Вот и последний дебильный экзамен
сдан – и на стенке про мать нашу краскою
масляной: “Боже! храни ее. Амен”.
* * *
...Чем глотать блевотину газет,
лучше ух на улицу глазеть,
где афиши, очередь, ворона, –
да читать про кесаря Нерона,
ибо мы – по сути – тот же Рим:
и у нас имперские пороки,
и у нас распятые пророки,
вот и мы однажды погорим.
Лучше ух предаться жизни частной
и вязать сородичам носки:
здесь иное качество тоски.
Мне ж не все равно, ГДЕ быть несчастной.
Лучше ух слоняться в затрапезе и,
делая мужчине бутерброд,
понимать, что ЭТО – жанр поэзии,
что мужчина – он и есть народ.
НА 28 ПЕСНЮ ДАНТОВА “АДА”
Так он останется в веках:
кровоточит на шее рана,
а голова горит в руках, –
так Данте наказал Бертрана
де Борна:
так один поэт
казнил другого пред рассветом:
так отнял жизнь – на весь тот свет
и дал бессмертие – на этом.
ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ
Та, что не знала другого отечества,
кроме чужого, его
внутрь, как мужчину, впустив,
молодечество
ставя превыше всего.
Та, что Россию любила за удаль,
та, что до смерти пила
воду с лица. Что дала она, сударь,
русским? Да просто – дала!
Та, что по-женски к Москве ревновала,
ибо равно велики,
та, что как пахарь, на зорьке вставала,
не покладая руки.
Та, у которой рука не разжалась
эту державу держа,
та, что рожала, когда ей рожалось,
словно Везувий дыша.
Та, разгадавшая русского сфинкса:
всё и всегда на авось,
баба – не Петр, но средь нашего
свинства
лично толкавшая воз.
Мне – далеко: и не то, что парчева
та
или весит за сто:
я не могла бы казнить Пугачева,
хоть оно было за что.
* * *
Юрию Ряшенцеву
Если поезд ушел, надо как-нибудь жить
на вокзале:
в туалете, в буфете, под фикусом пыльным,
у касс,
ибо нам небеса это место и век навязали,
как вовек полагалось верхам: не
спросивши у нас.
Надо ставить заплатки на платья и
ставить палатки,
разводить не руками, а кур, хризантемы,
костры,
и Писанье читать, и держать свою душу в
порядке,
и уехать хотеть за троих, то есть как
три сестры.
И кругами ходить, как в тюрьме, по
сквозному перрону, –
и понять, и проклясть, и смириться, и все
расхотеть,
и без зависти белой смотреть на дуреху
ворону,
что могла б и в Верону на собственных
двух улететь.
И на этом участке планеты дожить до
рассвета,
и найти себе место под крышей и солнцем
в виду
раскуроченных урн, и дожить до весны и
до лета,
и в тетрадку писать, и не тронуться в
этом аду.
И стоять на своем, и пустить в это
месиво корни,
и врасти, а потом зацвести и налиться
плодом,
ибо поезд ушел в небеса и свистки его
горни,
но остался вокзал, на котором написано:
“Дом”.
* * *
У, Москва, калита татарская:
и послушлива, да хитра,
сучий хвост, борода боярская,
сваха, пьяненькая с утра.
Полуцарская – полуханская,
полугород – полусело,
разношерстная моя, хамская:
зла, как зверь, да красна зело.
Мать родная, подруга ситная,
долгорукая, что твой князь,
как пиявица ненасытная:
хрясь! – и Новгород сломлен – хрясь! –
всё ее – от Курил до Вильнюса –
эк, разъела себе бока! –
то-то Питер пред ней подвинулся:
да уж, мать моя, широка!
Верит каждому бесу на слово –
и не верит чужим слезам:
Магдалина, Катюша Маслова,
вся открытая небесам.
И Земле. Потому – столичная,
то есть общая, как котел.
Моя бедная, моя личная,
мой роддом, мой дурдом, мой стол.
...Богоданная, как зарница,
рукотворная, как звезда,
дорогая моя столица,
золотая моя орда.
* * *
Петербург – прихожая, Москва
– девичья.
А. С. Пушкин
Москва моя златокронная,
базар, перекресток, вокзал:
ты – русская? ты – чистокровная?
Да кто тебе это сказал?
Ты – горница, девичья, детская,
заваленный хламом чердак,
монголо-татаро-советская,
бардак, чехарда, кавардак.
Народы, как семечки, лузгая,
их плотью питала свой дух.
Я чай, мое имя нерусское
тебе не порезало слух?
Москва, мы великие грешники,
и нам ли копаться в кровях!
...По всей-то России орешники
горят и рябины кровят.
* * *
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается с мужем,
уж тот не намерен, конечно,
с любовником тайно бежать.
Иначе зачем тратить сахар,
и так ведь с любовником сладко,
к тому же в дому его тесно
и негде варенье держать.
Кто варит варенье в июле,
тот жить собирается долго,
во всяком уж случае зиму
намерен пере-зимовать.
Иначе зачем ему это
и ведь не из чувства же долга
он гробит короткое лето
на то, чтобы пенки снимать.
Кто варит варенье в июле
в чаду на расплавленной кухне,
уж тот не уедет на Запад
и в Штаты не купит билет,
тот будет по мертвым сугробам
ползти на смородинный запах...
Кто варит варенье в России,
тот знает, что выхода нет.
* * *
Я знала: если баррикады
и рухнут, я не упаду –
я буду жить во тьме распада
и сыновей рожать в аду.
Я буду жить при несвободе,
при страхе сделать лишний вдох,
при том царе и том народе,
каких даст Бог.
* * *
Господи, вот он, покой, –
мысли густые, кисельные...
Вот он, выходит, какой:
дом, занавески кисейные.
Разве бывает полней?
Речка, ребенок, смородина...
Прочь от калитки моей,
родина!..
* * *
А женщине чего бояться?
Она не царь и не народ.
Ей Пасхи ждать и красить яйца
и не загадывать вперед.
Где страх уста мужчине свяжет,
где соблазнит мужчину бес,
там женщина придет и скажет
Тиберию: “Христос воскрес!”
* * *
Н.С.
Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того
света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.
Мне не нужно уже от тебя ничего...
Все земные сужденья о счастии лживы,
ибо счастье – оно не от мира сего.
И тем более странно, что мы еще живы...
