Ирина Карпинос родилась и живет в Киеве. Окончила Литературный институт в Москве. Автор четырёх книг прозы и четырёх поэтических сборников, автор-исполнитель песен. Пишет на русском языке. Публиковалась в литературно-художественных журналах и альманахах: «Радуга», «Слово/Word», «Сталкер», «Юрьев день», «Соты», «45-я параллель», «Эмигрантская лира», «ЛитЭра» и др. Член Союза театральных деятелей и Межрегионального Союза писателей Украины. Лауреат премии им. Максимилиана Кириенко-Волошина (учреждена Национальным Союзом писателей Украины) – за книгу стихотворений «Перевёрнутый мир» (2016), посвященную нынешнему трагическому разлому времени, войне и миру. Лауреат VI Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского.

ИРИНА  КАРПИНОС

НА КРАЮ

* * *

Бородатые греки и бритые римляне,
белый мрамор глазниц равнодушно суров...
Что тебе в этом времени, что тебе в этом имени?
От болезней души не найти докторов.

Что тебе в этих бывших друзьях и товарищах,
не способных суму и тюрьму разделять?
Дымно, душно дышать на останках пожарища,
жизнь прожить – как по минному полю гулять...

Рая нет на земле, выше – правила схожие,
в параллельных мирах – звон разбитых зеркал.
Вразуми меня, Господи, вразуми меня, Боже мой,
у песочных часов перевёрнут бокал...

Тот языческий код позабыт после Моцарта,
ноту б верхнюю взять и на паперти спеть!
Вечный март наверху, острый запах мороза там
и могучих аттических слов круговерть...


* * *

Сонатины Скарлатти
и этюды, блин, Черни,
и лежат под кроватью
два Дюма с Жюлем Верном,

музыкальная школа,
ноты, хор, фортепьяно,
сигареты с ментолом –
смак побегов и пьянок...

Даже слово «шалава»
слуха не оскорбляет,
и в погоне за славой
всё цветет, всё блистает...

Юность, яркость, порочность,
парижанистый праздник,
испытанье на прочность,
приглашенье на казни...

Поезд мчится и мчится:
двадцать, тридцать, под сорок...
Продолжай веселиться –
рельсы кончатся скоро.

Будут скалы в пустыне
и песок под ногами
и на самой вершине –
гибель вместе с богами...


Венецианское

В Серебряном веке, коротком и ярком,
поэты любили в Венецию ездить
и с чашечкой кофе сидеть на Сан-Марко
и в небе полуночном трогать созвездья.

Венеция рядом с времён Сансовино:
крылатые львы и певцы-гондольеры.
Поэты пируют, поэты пьют вина,
поэтов ещё не ведут на галеры.

И Блоку покуда не снятся двенадцать,
и пуля не скоро убьёт Гумилёва.
Поэты ещё не отвыкли смеяться
и верят в могущество вещего слова.

Не пахнет войной голубая лагуна,
собор византийский с квадригой прекрасен,
ещё не задернули занавес гунны
и хмель венецийский ещё не опасен.

И можно до слёз любоваться Джорджоне
и долго бродить по Палаццо Дукале,
стихи посвящать беглым ветреным жёнам,
катать их в гондолах, купать в Гранд-Канале...

Поэты в Венеции пьют на Пьяцетте,
война мировая вдали, как цунами.
Запомните лица их в огненном цвете!
Всё кончится с ними. Всё кончено с нами.


Ночь

Ночь морозная, грузная, грозная,
полусны пограничные розданы,
догорает окурок в ночи,
заговаривай боль, не молчи...

Предают, привирают предания,
до свиданья, двойник, до свидания,
нет уже ни воды, ни вина,
я на ведьмином спуске одна...

На краю, на ветру, на ристалище,
в ритуальном прокуренном залище
херувимы хреново поют
про любовь, про последний приют...

Гарь такая, что рвется дыхание
от убийственного полыхания,
никого не обнять, не спасти,
лишь зола золотая в горсти...

Не ищи меня в римах, лютециях
и в оврагах да прагах, венециях –
я уже далеко от земли,
огонёк дотлевает вдали...

Дряхлый мир, на крови обустроенный,
обветшавший до дыр, грубо скроенный;
беспробудно ваятель был пьян,
налепив, как блины, поселян...

Мы теряем, теряем, теряемся –
и уходим и не возвращаемся...
Равнодушно глядит Он с высот
на погромный программный исход...


Луна и грош

Мы родились в двадцатом веке,
совки, поэточеловеки,
и пьём, не чокаясь, до дна
за участь, что на всех – одна...

Эпоха нас не закалила,
кровь ближних не опохмелила,
стоим на ледяном ветру
у края в чёрную дыру...

Повремени ещё, мгновенье,
покуда догорят поленья
всех наших помыслов и слов,
летучих золотых ослов...

Куда нас молодость водила,
каким залётным был водила!
Кто ляжет рядом – тот хорош,
вся наша жизнь – луна и грош...

Свеча горела, до упаду
плясали мы свою ламбаду
и гибли в долбаном бою
за рифму – родину свою...

В конце времён мы дали слово,
что сочиним многоголовый
молитвоблуд – наш пропуск в рай.
Пётр, кого хочешь, выбирай...


Неотправленное письмо

Знаешь, в эпоху больших перемен,
горьких, немыслимых, немилосердных,
можно совсем не бояться измен,
слепо держаться за нежных и верных...

Знаешь, так важно кого-то любить!
Бога и кошку, дитя и мужчину...
Всё принимать и сомненья забыть,
сок бытия выжимать из кручины...

Знаешь, не в самой счастливой стране
хочется чувствовать силу былую,
как в неразбавленном крымском вине,
в перебродившем ночном поцелуе...

Мне не уехать отсюда, мой друг:
я заглянула уже в эту бездну.
Где-то судеб завершается круг...
Все мы на шарике утлом – проездом.

Я повидала другие края...
Там хорошо! Но совсем не поётся
грустная странная песня моя.
А без неё... знаешь, сердце не бьётся...


«Вторая речка»

По улицам шатался, как Гомер,
и изучал науку расставанья,
шум времени, бессонницу, скитанья,
с безмерностью поэта в мире мер.

Владивостокский пересыльный пункт.
В бараке лагеря «Вторая речка»
под разговор о Данте бесконечный
уходит жизнь... Нет больше сил на бунт...

А далеко на западе жена
идёт под снегом в траурном костюме
и говорит: «Сегодня Ося умер.
Отмучился. Так радуйся, страна!»

Ох, сколько зим прошло! Могилы нет.
Есть улица, не в Питере – в Варшаве.
Но юбилеи празднуют в державе,
поэта убивавшей много лет.

Он умирал, шутник, гордец и враль,
так далеко от нищенки-подруги!
Под Новый год, под завыванье вьюги...
Вторая речка... Вечная печаль...


Свобода

Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Не меняй на побег свой кубок!
Стала невыносимой Эллада...
Вот цикута. Смочи ею губы.

Выпей яду, Сократ! Невозможно
наблюдать, как безумны Афины.
Босоногий философ-острожник
обречен на такую кончину.

Стала Аттика, словно Спарта,
на военный лагерь похожа.
Выпей яду, Сократ, для старта:
станешь статуей с мраморной кожей.

Всё Платон за тебя напишет,
в «Диалогах» своих растолкует.
А живой ты в Афинах – лишний.
Посмотри, как демос ликует!

Выпей яду, Сократ, выпей яду!
Ты свободен и лик твой светел.
Сгинул век золотой Эллады.
Наступило твоё бессмертье...


Арлезианка

Я сегодня спрошу у Винсента:
как ты жил в этом бешенстве красок?
Мы с ним выпьем, конечно, абсента,
полетаем от Арля до Грасса...

Золотая терраса Прованса,
сумасшедшая близость Ван Гога...
Август звёзды роняет, как вазы,
и осколками блещет дорога...

Это буйство и цвета, и света,
одиночества и ожиданья,
в жарких корчах кончается лето,
тянет холодом из мирозданья...

Эх, родиться бы арлезианкой!
Выпивать на террасе с Ван Гогом,
приносить ему холст спозаранку
и не клянчить удачи у Бога...


На медленном огне

Где вы были до тринадцатого года?
Пили водку и горилку аки воду,
нагревалась кровь на медленном огне,
проливалась только истина в вине...

Жили-были, пели-пили, не тужили
и бродячую беду приворожили,
и теперь она на медленном огне
души грешные пытает при луне...

Где вы были до семнадцатого года?
Убивали, суп варили из народов,
закипала кровь на медленном огне,
ангел смерти проносился на коне...

И с тех пор у нас на площади центральной
отпеванья, отпеванья, отпеванья...
и язычество на медленном огне
жертвы требует в родимой стороне...

И покуда не найдется отворота,
души будут изгоняться за ворота
и гореть на клятом медленном огне...
Слышишь реквием? Он по тебе и мне...


На краю

Сирота – вот и найдено слово,
сирота среди мира пустого:
позади – разноцветный обман,
впереди – только чёрный туман...

На краю провороненной жизни,
в эпицентре бродячей отчизны
сердце реже и глуше стучит,
дней, часов не осталось почти...

Я тебя никогда не забуду...
и никто не увидит оттуда,
как моя погорелая жизнь
на промерзшей дороге лежит...

И не встать, и не выразить боли
в бесприютной сиротской юдоли,
не нащупать у пропасти дна...
пей до дна... жизнь одна... смерть одна...

Я – невидимый призрак, когда-то
сочинявший плохие баллады
о безмерной бессмертной любви
на ветру... на краю... на крови...

Я неслась по болотистым кочкам,
чья-то жёнка, любовница, дочка,
и летела сквозь небо звезда
в никогда, никому, никуда...


* * *

Последнее пристанище – стихи:
приют, надежда, гибель, воскресенье,
отмоленные, наконец, грехи
и чьё-то безымянное спасенье...

Я – каторжник, я – полупроводник,
такая вот сизифова работа:
услышать звон и записать в дневник
потерянные разумом частоты...

В такую ночь ты с Богом визави
и тет-а-тет передаешь молитвы –
и храмы вырастают на крови,
и перемирье дольше длится в битвах...

И можно, наконец, уже уснуть
и видеть сны, по-гамлетовски, в лицах,
и все долги, и всю вину вернуть,
и вовремя с ушедшими проститься...

Почто живу и что такое жизнь,
кого люблю, когда уж нет любимых?
Какие на рассвете миражи
неузнанные проплывают мимо?

Мне снится мама в ледяном гробу...
Нет, это я – и сон всё длится, длится...
Кому повем свою тоску-журбу?
Я просыпаюсь... иней на ресницах...


Сын

Помнишь, Боже, много лет назад
я просила у Тебя о сыне?
Чтоб у дочери моей был брат,
благородный, умный, добрый, сильный.

Ты меня и слышать не хотел,
Ты мешал моей надежде сбыться!
Сын бесплотным ангелом летел
и не мог, не мог, не мог родиться!

Я замаливала все грехи,
я с собой выигрывала битвы,
я писала, Господи, стихи
и Тебе читала, как молитвы!

Непреклонен был Ты, глух и нем.
Я ожесточилась, но смирилась.
Чем Тебе не угодила, чем?
Всё сегодня резко проявилось.

Ты меня, о Боже, пожалел!
Вырос бы любимец, юный рыцарь!
На войне бы он не уцелел...
Ты сберёг его, не дав родиться...