Инна Кабыш
* * *
Рай – это так недалеко...
там пьют парное молоко,
там суп с тушенкою едят
и с Дантом за полночь сидят.
Там столько солнца и дождей,
чтоб вечно алы были маки:
рай – это там, где нет людей,
а только
дети и собаки.
* * *
В моей бестрепетной отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
| колодцем, |
|
|
|
крышею, |
|
|
|
звездой... |
Как кесарево – тем, кто в силе,
как Богово – наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет – и тот.
* * *
Так громко плачут женщины и дети, –
так танки громыхают за стеной,
что мне не хватит вечности одной
на то, чтоб отоспаться на том свете...
Не за дела мои и не за веру –
за всю мою бессонность через край,
| за век двадцатый,
|
|
|
что превысил меру,
|
Небесный Царь,
две вечности мне дай.
* * *
Кому много дано,
Тому мало позволено:
Вот и батька Махно
Обанкротился с воли-то.
Что невесел сидишь,
президент Гуляй-Поля?
Эк, ведь в самый Париж
завела тебя воля!
Да спасибо скажи,
Не на Красную площадь.
Вон твои кореши,
те закончили плоше.
Ну а ты-то учён,
Хоть и каторгой порчен,
Но уж больно ты чёрн,
В смысле гордый уж очень.
Ты пойми, атаман,
Средь дебошей татарских:
Воля – это дурман,
Кандалы, хуже царских.
Что тебе мужичье?
Пусть их тешатся вволю.
У тебя-то — своё.
Много можно лишь вору.
Много может лишь зверь,
нализавшийся в стельку.
Пей в Париже теперь
за Емельку и Стеньку.
Ты их видел в гробу,
И вольно ж тебе было
променять их судьбу,
словно мыло – на шило.
Обойти все круги –
и в аду, и пониже, –
чтоб тачать сапоги
в захолустном Париже.
МАРИЯ-АНТУАНЕТТА
1
В стране, где нет господ,
где правый раб и левый,
не приведи Господь
родиться королевой.
Родиться с головой
на беззащитной шее –
уж лучше быть травой,
водой, землёй в траншее.
2
У меня в Трианоне деревьев
подстрижены кроны,
будет ночь – будет бал: королевское
наше житье.
Но я чувствую кожей, моей ты робеешь
короны.
Перестань, дурачок, я ж в постели снимаю
ее.
Я корону сниму, но сначала сними
остальное:
мои туфли, подвязки, чулки, кружева,
кружева...
Поскорее, родной! Скоро утро настанет
стальное
и потребует хлеба, и смелют меня
жернова.
| Но должно же меж ночью и утром быть
что-нибудь
|
|
третье,
|
| но должно ж между жизнью и смертью быть
что-то
|
|
еще...
|
| Я корону сниму, как бродяга снимает
отрепья,
|
| и мне станет теплее, тепло, горячо,
горячо...
|
Впрочем, стой... Ничего мы уже не
успеем с тобою...
Вот идет мой народ – и я чувствую
боль в волосах,
потому что короны снимают всегда с
головою.
Так что я без всего буду ждать тебя на
небесах.
* * *
...Долбаный Бродский
Д.Быков
Всякое царство берётся силой
духа, ладоней, ног...
Ты не умеешь любить, мой милый.
А захотел бы – смог.
Так что ступай походи по свету
белу – каков твой век! –
Много в нём чающих быть согрету
женщин, детей, калек...
Может, обрящешь что дорогое.
Я же, пока не вер-
нёшся, найду что любить другое,
Родину, например.
* * *
Поэту, сколько можете, подайте:
вы этим не обидите его.
Ахматова скитается, как Данте,
отечества осколок своего.
От века все поэты не делимы
на тех и этих, ваших и чужих:
когда они толпой проходят мимо,
одной толпой,
вглядитесь в лица их.
Не: стар и млад, не: ветреней и строже,
но: гордый взгляд и плотно сжатый рот:
так друг на друга все они похожи,
что Дант родней, чем собственный народ.
* * *
Не затем же, певец, тебе дар,
чтобы смертных простых быть известней,
а затем, чтоб на всякий удар
отвечать не ударом, а песней.
* * *
Юрий Гагарин был великий русский поэт:
Россия выпихнула его из себя в небо,
как в ссылку,
как на Кавказ,
и он сел в карету, то есть в ракету, –
ибо путь ракет – поэтов путь, –
сказал: “Поехали!..” –
и улыбнулся своей гагаринской улыбкой.
И в этой улыбке была вся Земля,
все лучшее, что на ней есть,
“Земля в сиянье голубом”,
весть –
небу от человечества, –
потому что поэт – тот, кто говорит с
небом,
| словно языковой барьер, преодолевая
земное
|
|
притяжение.
|
* * *
Я старости боялась хуже смерти:
так рыба, житель вод, боится тверди:
как ей вода, так мне нужна любовь...
А в старости, когда остынет кровь,
когда мой лоб избороздят морщины,
когда меня разлюбят все мужчины
я там, где розы рдели, будут мхи, –
кто не предаст меня?
Одни стихи.
* * *
Электричка спешит в Москву...
Я давно ни о чем не плачу:
Это дождь.
Разве я живу?
Я здесь просто снимаю дачу.
Я тащу на себе свой быт
этим вывороченным просёлком,
где убит ты иль не убит,
ты и сам-то не знаешь толком.
Я-то ладно, я все ж поэт,
я не зря хоть здесь умираю...
Конца края России нет
и в ней каждый бредёт по краю.
* * *
Сначала жаль только Татьяну,
потому что её не любят,
и Ленского,
потому что его убивают.
А потом жаль Онегина,
потому что куда страшней,
когда не любят и убивают не тебя, а ты.
А потом – Ольгу,
потому что самое страшное –
убивать, не замечая, что убиваешь.
А потом – опять Татьяну,
потому что она любит того, кого убивает.
А потом – опять Онегина,
потому что он всё-таки жив,
А потом жаль всё: “наше всё”, –
потому что его убили.
А потом жаль всех нас,
потому что мы лишние,
потому что в России все живые лишние.
* * *
Было все, одной лишь смерти кроме.
На полях сраженья моего
столько слёз я пролила и крови,
что теперь хочу лишь одного:
пусть ничто не повторится снова.
И, не накопивши в сердце зла,
говорю спокойно и сурово:
Слава Богу, молодость прошла...
* * *
Благословляю твой уход:
крещу тебя, машу рукою.
Благословляю новый год,
в котором будешь ты с другою.
Благословляю всё, что есть
...ну а значенья слова “месть”
я никогда не понимала.
ОТЦУ ДИМИТРИЮ
Отец, что мне годится в сыновья
иль в братья, или нет чему названья...
| Так жизнь,
|
|
|
|
грехи,
|
|
|
|
стихи сошлись, где я,
|
что отделить – сродни четвертованью.
Так в клетке тела моего любой –
душа,
и их созвучием ведома,
я в храм иду, чтоб встретиться с тобой.
...А с Богом я могу и дома.
* * *
1
А.В.
Об жизнь земную изувечась,
о всех, кто в ней – меж нас –
гурьбой,
я знаю, для чего мне вечность
| за гробом:
|
|
|
чтобы быть с тобой.
|
| Здесь места нет,
|
|
|
где быть нам вместе,
|
но там, где ты мне будешь брат,
нет места ревности и мести... –
...Жаль только, с братьями не спят.
2
Дай мне руку...
М.Цветаева
Не сготовила ужин,
не накрыла на стол:
ты ведь не был мне нужен –
ну пришёл и пришёл.
И слова вроде к месту,
да неймёт голова:
Я ж без места невеста,
ни к чему мне слова.
...Лишь когда между делом
засучил ты рукав,
я у ног твоих села,
часть благую избрав.
3
А звезда над вершиной берёзы зависнет,
чтоб успела желание я загадать.
Мое счастье теперь от тебя не зависит:
не забрать ты не можешь, ни дать.
Ибо мир мой разрушен и дух мой разбужен,
и над бездной своей в вираже
я люблю тебя так, что и ты мне не нужен.
...Только я загадала уже.
4
Не уважая правил,
законы чту...
Ты по себе оставил
такую пустоту.
что не видать поблажки,
вмести весь свет.
...С такой идут в монашки,
кто не поэт.
5
Я любила тебя как могла:
ноги мыла и воду пила, –
и в те дни, когда ты был далек,
так мне близок вдруг сделался Бог,
хоть стопы оботри волосами, –
потому что другими глазами
я смотрела, разлуку терпя,
в каждом – видя тебя.
6
Последним супом накормила
и налила: святое дело.
Дала подушку, бритву, мыло
до кучи – душу не без тела.
Не так уж, в общем-то, и много,
но, согласись, на дармовщину...
Еще не ведая, что к Богу
проходит путь через мужчину.
7
И золотой струится дождь
с деревьев, голых, словно жерди...
Я не боюсь, что ты уйдёшь,
как дети не боятся смерти,
беспечной бегая толпой.
Я не боюсь – перед рассветом –
что мы не встретимся с тобой
| на ТОМ,
|
|
|
раз встретились на ЭТОМ.
|
...Свет разрастается слепя.
Что мне грядущие мытарства! –
кто видел спящего тебя,
всё знает о Небесном Царстве.
8
Тебя со мной настолько нет,
что ночью нас никто не встретит.
Но потому и есть тот свет,
что он не грея светит.
КОЛЯСКА
...когда вы сядете в
неё,
то просто как бы... нянька
вас в
люльке качала”.
Гоголь, “Коляска”
Планета есть
колыбель разума.
Но нельзя вечно жить в колыбели.
Циолковский
– Мама раззява! – кричала
девочка,
когда мать не успевала отбить воланчик, –
Папа раззява! –
когда по воланчику не попадал отец.
И воланчик описывал дугу
на берегу,
у барака, где она жила всё то время,
пока отец со своими зеками строил
станцию
и ругался, что они не просыхают,
потому что, когда шёл дождь, с потолка
текло,
а зимой было так холодно, что девочку
засовывали
в одну штанину
меховых штанов отца
и мать кричала,
что этой каторге не видно конца
и плакала,
что ребёнок растёт,
а штанов больше нет, –
думала девочка.
И отец молча собирался
на свою станцию,
потому что видел Гагарина,
когда был делегатом XIV съезда ВЛКСМ,
и мечтал не о новых штанах,
а о том,
чтобы сделать лучше эту голубую
планету.
Но появившийся из-за угла диспетчер со
станции
закричал:
– Авария!..
И отец побежал.
А мать с девочкой быстро пошли в дом.
А воланчик остался на земле...
И когда поздно вечером отец вернулся
и сказал,
что это электрик Бобчин устроил взрыв,
потому что нажрался как свинья,
но, к счастью, жертв нет
и нужно срочно восстанавливать главный
отсек.
на который ушел год жизни,
и строить дальше, –
мать заявила, что на этот раз
без нас с дочерью,
потому что сегодня твой Бобчин взорвал
станцию,
а завтра взорвет поселок, а я не
декабристка, чтобы бросить ребенка
и целовать кандалы мужу...
И отец,
любивший Некрасова,
возразил, почему же “бросить”...
Но мать перебила,
что оставаться здесь
значило бы бросить ребенка на произвол
судьбы
и она с дочерью завтра же уезжает к
бабушке...
И тут ввалилась соседка
и заголосила,
что у меня сегодня украли коляску,
которую вы мне дали в прошлом году,
ребенка бросили на земле, ироды,
а коляску увели...
И отец выругался и закурил прямо в доме,
а мать сказала:
– Главное, что ребенок цел, –
и, закрыв за соседкой дверь,
бросила отцу,
что у этих каторжников нет ничего
святого,
наверняка уже пропили эту несчастную
коляску...
И девочка разрыдалась,
потому что мечтала возить в ней своих
детей,
и вдруг закричала:
– Где же я буду возить своих детей,
если они взорвут посёлок?
И отец бросил окурок на пол
и, рванув
дверь, вышел.
На небе стаяла полная луна.
Когда под утро отец вошел в дом,
девочка еще спала,
а мать укладывала вещи в чемодан
и, подняв на мужа глаза, спросила:
– Ты и теперь считаешь, что нам не
нужно уезжать?
И отец странно спокойным голосом
ответил:
– Нужно не уезжать,
а улетать, –
и, поставив на стол найденный на берегу
воланчик,
как ракету,
добавил, –
На другую планету...
Потому что тот, кто выбрасывает на
землю ребёнка,
рано или поздно взорвёт эту Землю...
– И на чём? – усмехнулась мать.
Отец прошёлся по комнате:
– Тут рядом есть заброшенный
пионерлагерь
“Заветы Циолковского”,
весь травой зарос, сущая зона...
Там перед главным корпусом стоит
ракета.
Совсем целая, я посмотрел.
Если в неё встроить двигатель...
У соседки пропел петух.
– А как же твоя мечта? –
помолчав, спросила мать,
потому что улететь –
значило бросить отцову станцию
вместе с этой голубой планетой.
– Плох тот главный инженер,
который не мечтает стать главным
конструктором, –
сказал отец и подошёл к окну.
Было уже совсем светло.
– А бабушку с собой можно взять? –
тихо спросила мать.
Отец закурил и выпустил дым в открытую
форточку:
– Если взять бабушку,
она захочет взять дедушку,
который возьмёт внука,
за которым увяжется какая-нибудь сука,
которая прихватит любимую кошку.
которая не пожелает расстаться со
своей мышкой, –
потому что все мы – звенья одной
цепи... –
Отец стряхнул пепел.
– Но ракета, в которой будут все,
просто вытянет Землю с орбиты, как
репку,
и полетит вместе с ней в никуда...
Он докурил:
– Преодолеть земное притяжение –
значит оборвать эту цепь,
найдя какое-нибудь бракованное звено,
прореху на человечестве... –
и, мельком глянув на спящую дочь,
добавил:
– Ной потому и спасся,
что взял с собой только своих...
– Бабушка тоже своя, –
возразила мать, –
я не смогу выбросить её из ракеты...
– И не нужно, –
сказал отец, –
я уже выбросил Бобчина со станции...
И он взял со стола сигареты и ушёл.
А мать осталась сидеть над раскрытым
чемоданом
и вздрогнула,
когда в дверь постучали
и на пороге появился небритый человек
с мутными глазами:
– Бобчин я, электрик со станции...
Мать молчала.
Бобчин потоптался на пороге:
– Может, попросите мужа взять меня
обратно...
И тут девочка,
которая не спала с самого прихода отца,
закричала,
что Бобчина не возьмут,
потому что он бракованное звено на
человечестве.
а они с папой и мамой скоро улетят на
другую планету...
И мать вспыхнула и прикрикнула на
девочку,
что вечно ты лезешь во взрослые
разговоры,
а Бобчину бросила,
что пить надо меньше
и ему самое место на лесоповале,
потому что он совсем потерял
человеческий облик
и чем болтать глупости,
лучше пойди умойся, –
сердито добавила она,
обращаясь к дочери,
но та обиделась,
что ничего не глупости
и папа уже нашел ракету,
только она пока на цепи из бабушки и
всех-всех-всех
и нужно эту цепь оборвать...
– Да замолчишь ты наконец!.. – топнула
ногой мать,
а Бобчин подмигнул девочке
и, не говоря ни слова,
скрылся за дверью.
Но когда мать с девочкой сидели за
завтраком,
а отец – за кульманом,
и на краю электроплитки бухал кофейник
с давно готовым кофе,
потому что мать любила горячий,
а отец хотел закончить чертеж,
Бобчин опять появился на пороге:
– Большому кораблю большое плаванье, –
сказал он, разглядывая висящие чертежи.
Отец нахмурился:
– Я же русским языком сказал: не
возьму...
– Да он не займёт много места! –
заступилась девочка,
а Бобчин сказал отцу,
что у него рацпредложение,
в они вышли на крыльцо.
И Бобчин стал канючить,
что нехорошо получается, гражданин
начальник,
выбросили со станции,
чтоб самому начать новую жизнь,
хотя у Вас и в старой всё было по-людски,
а я подокну здесь как собака
и никто не узнает, где могилка моя...
– Старая песня, – перебил отец, –
В чём состоит твоё рацпредложение?
– А в том, – сказал Бобчин, меняя
тон, –
что я согласен быть “бракованным
звеном”,
потому что как электрик прекрасно
понимаю,
что, выбрасывая одно это звено,
Вы избавляетесь от всей остальной цепи,
которой прикованы к Земле,
как каторжник к чугунному ядру,
и за это... –
Бобчин откашлялся, –
предлагаю присвоить планете,
на которой Вы обоснуетесь,
моё имя:
написать в самом ее центре большими
буквами:
“Петр Иванович Бобчин”, –
потому что раз уж я здесь был ничем,
требую, чтобы там я стал всем, –
и протянул отцу свою фотографию,
– А это-то зачем? – усмехнулся
отец.
– Поместить над буквами.
В увеличенном виде, разумеется...
И отец закурил
и не спеша выпустив струйку дыма,
серьёзно сказал:
– Ничего не выйдет.
– Это почему же? – насторожился
Бобчин.
– Мордой ты, брат, не вышел, –
ответил отец и, бросив сигарету на
землю,
пошёл в дом...
А девочка попросилась гулять
и мать, укладывавшая посуду в коробку,
сказала, что хорошо, только недолго,
а отец с головой ушёл в коробку
скоростей,
так что было почти совсем темно,
когда прибежал начальник охраны и
сообщил,
что сбежал Бобчин,
и мать зажгла свет,
а отец, оглядевшись по сторонам,
побледнел и крикнул:
– Где ребёнок?..
И мать охнула и зажала рот рукой.
А отец выскочил из дома
и побежал по тропинке вдоль реки...
Навстречу ему уже шел сосед
с большим свертком в руках,
а следом за ним соседка с козой,
кричавшая,
что это же просто счастье,
что эта стерва потерялась,
а то бы она так и осталась под тем
кустом,
и что мало им, иродам, блядей,
им подавай детей,
можно сказать, из коляски,
чтоб потом ещё пропить эту коляску...
И отец взял у соседа девочку,
завёрнутую в шинель,
которую тот носил зимой и летом,
и, тяжело ступая, пошёл к дому,
а соседка кричала вслед,
что ребёнок не залетит,
а до свадьбы зарастёт...
И отец с матерью хотели засунуть
девочку
в меховую штанину,
как делали зимой,
потому что у неё зуб на зуб не попадал,
но девочка отпихивала её руками и
ногами
и кричала,
что она слишком большая,
а я маленькая...
И мать разрыдалась,
а отец схватил топор
и она закричала,
что тебя посадят
и слава Богу, что не убил...
А отец отрубил,
что Бог тут ни при чём,
а не убил –
так потому, чтоб если уж не имя,
так семя полетело,
ну да врёшь, сука!.. –
и, погрозив топором,
выскочил во двор.
И хоть было совсем темно,
а у него не было с собой фонаря,
без труда добрался до зоны
и пересек ее по диагонали.
...Приблизившись вплотную,
отец размахнулся
и всадил топор в ракету.
...И девочка, задремавшая под утро,
проснулась –
и увидела коляску,
которую,
как объяснил солдат из охраны, стоявший на пороге,
нам вывезла продавщица из соседнего
сельпо,
когда ей устроили очную ставку с
Бобчиным,
взявшим у нее две бутылки водки за эту
коляску, –
и тут же опять заснула,
успокоившись, что теперь есть в чем
везти детей,
и маму с папой,
и бабушку с дедушкой,
и соседку с козой –
всех,
потому что все были детьми,
даже Бобчин, –
и, усадив последнего, она сказала: “Поехали!..”
И мать, сидевшая у ее постели,
испугалась,
потому что врач велел лежать,
а солдат из охраны рассмеялся,
| что
когда летают –
|
|
|
растут...
|
Лето 1998,
Переделкино – Москва.
