Не знаю, как вы, а я в поэзии больше всего люблю простоту. Не примитивизм, нет, а именно простоту, когда легко и доступно автор говорит о вещах самых сложных и глубинных. Когда любой пустяк, мелочь житейская приобретает вдруг философский смысл, по-другому окрашивает жизнь. Когда не замечаешь метафор и прочих других изобразительных средств, но это не значит, что их нет, просто они не довлеют. Когда “проглатываешь” текст, а потом, как писала Юнна Мориц, “И отстранив лицо, от чтенья на мгновенье, найдем в конце концов покой и просветленье”.

Я о стихах Сергея Гловюка. Они именно такие — простые и ведущие “вверх”, а не “вниз”. Ни за каким авангардизмом и ерничеством нельзя скрыть свою творческую несостоятельность, но если все в твоих стихах как на ладони, тут уж тем более — ты виден весь. И он виден — хороший, добрый, печальный, иногда смешливый человек. Собеседник, с которым хочется проводить время.

Он не очень известен в России. Как ни странно, его гораздо больше знают в Македонии, где он перевел не один десяток современных поэтов и старинных народных текстов, авторство которых утрачено.

У Сергея выходят книги стихов и переводов, выходят подборки в периодике. Хочется, чтобы это было замечено, хочется, чтобы как можно больше людей нашли себя в этом поэте, ибо поэт говорит нашими голосами.

Елена Исаева 

Скамейка, сквер,
и мы с тобой так близко.
Косится постовой милиционер.
Соскальзываем тихо к группе риска,
а тут еще квартплата и прописка.
Каблук твой тонкий шевелит листву –
окурки, обгорелая фольга.
А может бросить тесную Москву,
пожитки в сумку и айда в бега?
Что может двух людей соединить?
Рожать, творить, бежать и хоронить.

* * *

Спокойной, неспешной походкой
Проходишь – не хочешь узнать.
Ты стала печальной и кроткой –
не бросить и не потерять.
Как будто вчера это было –
касанье искрящихся рук,
и гибкое, нежное тело
меня обвивало вокруг.
Дрожало дыханье, и стены
дрожали, готовясь упасть.
Ты кровь, как шампанское в вены,
вливала в упругую страсть.
И в судороге, падая в пропасть,
от неба до самого дна,
искали и губы и шепот,
как пьяницы утром вина.
Ни много, ни мало, но быстро
исчезло, ушло – навсегда?!
Как клавиши у пианиста
рябили, мелькали года.
Пройдешь – ничего не изменишь,
я снова к тебе приползу.
И в сумерках мечутся тени,
и сердце скулит на грозу.

* * *

Все проще, циничней и проще,
когда я смотрю на заход.
По светлой ореховой роще
железный ползет вездеход.
И в синей прозрачной речушке
пятном оседает мазут.
И голос далекой кукушки
стихает за пару минут.
Откуда ты знаешь, кукушка,
приметы и дату конца?
Цена твоей вести полушка, –
подкинешь ее как птенца.
А ночь подступает туманом
по склонам окрестных холмов.
И словно рваные раны –
разбитые тени домов.
А воздух густой и тягучий
тревожный пронзает свист.
И в клочья кромсает тучи
холодный цинковый диск.

* * *

Районный уютный дворик
с ватагой шустрых ребят.
Держись, занудливый дворник,
они саранчой летят.
Ах кепка,
ну как же крепко
сидела на голове.
А трепка, как брюкам штопка, –
удалой, лихой братве.
Да что там, рваная рана,
под глазом сизый фонарь –
награда для уркагана,
за прыть и отвагу медаль.
Но поезд,
казенный поезд,
в железный берет оборот.
И не частушку, а повесть
ветер к делу пришьет.
Зачем вы стучите, колеса,
в такую сырую ночь.
И щебень летит с откоса,
и город уходит прочь.
А кепка, ну как же крепко
сидела на голове.
А пули,
ну как же метко
ложились – четыре в две.
А дворик,
угрюмый дворик,
пустой уже столько лет...
А дворник,
зануда дворник,
гасит в подъездах свет.

* * *

Седым ознобом тянет от реки,
и теплотой от губ и от руки.
Здесь в этом парке – десять, дольше лет?
Нет, не потерян
тот давнишний след.
Он поистерся –
годы, воз забот.
Все тот же страстный,
хоть и в складках рот.
Осколки льдинок на стальной воде,
скользит ботинок по сырой судьбе.
Заиндевелых веток тихий звон,
холодный онемевший сон.
И две лыжни – друг другу в параллель –
не занесла свинцовая метель.