Наш Конкурс

 Павел Лаптев живет в г. Выкса Нижегородской обл., участник третьего форума молодых писателей России 2003.

ПАВЕЛ  ЛАПТЕВ

Кошки  и  люди

     Когда тени веток за окном тревожит шорох машин и темнота перекрашивается в желто-красное, когда первая мысль — радостная — о пережитой ночи, а вторая — печальная — о новом дне, значит, пора отдавать дань. Ему или себе?
     Пятьдесят лет вместе, как один день — прекрасный, романтичный.
     Но он там, а она здесь. Пора. Каждое утро каждого дня Лидия Алексеевна спешит на кладбище, к мужу, — постоит, посмотрит, как будто в больницу пришла навестить: как, мол, дела. Послушает тишину, на место рядышком посмотрит и пойдет домой, не оборачиваясь. Только горбатой спиной ощущая чей-то взгляд. Каждый раз.
     Почему так бывает, почему заведено так? Жизнь пролетает быстро — когда детство бесконечно, когда в семнадцать на тридцатилетних смотришь как на стариков, когда в тридцать еще все только начинается, в сорок до шестидесяти ой как далеко, а в шестьдесят думаешь, что жизнь-то и не видела. А там — ночь ворует время, но не время ночью жить, день — еще один шаг к «пенсии», к ночи, к смерти. И тоска, тоска, тоска.
     Дети — своей жизнью, соседи — своей. Только книги позволяют забыться и перенестись в них юной принцессой, белым платьем, уже не мечтой. Душой, которая не изменилась. Маленький мир книжных фантазий, дивана и кошки. Лидия Алексеевна задает себе бесконечные вопросы. Она знает ответы, но боится ответить. И ей отвечает Рыжик, молодая кошечка с именем кота, прижимаясь всей собой к ней, фурча и потрескивая. Маленький мир однокомнатной хрущевки, уютный и неизбежный.
     И сегодня, сделав свои неизбежные, по ее мнению, дела, вдвойне довольная, что еще испортилась погода с этим циклоном и можно не ходить бесконечно из угла в угол и не искать притаившуюся пыль и не перебирать бесконечно застиранное белье в поисках стирки, а можно почитать после так и не прилипшей к женскому сердцу классики какой-нибудь роман «о любви», например Даниэлы Стил, Лидия Алексеевна поглаживает Рыжика костлявой рукой, перебирает сквозь толстые очки черное на белом.
     Ее взгляд откликается на шорох в углу комнаты. Там, в коробке из-под обуви спал котенок-подросток, которого она подобрала на кладбище утром. Непонятно откуда взявшийся, черный, с белой грудкой и лапами, он свернувшись лежал прямо на могилке мужа и дрожал от холода и накрапывающего дождя. Как не взять — погибнет ведь от холода и голода.
     Жалость ли любовь, или любовь — жалость? Опустошает жалость сердце или укрепляет? Лидия Алексеевна посмотрела на коробку, откуда выпрыгнул котенок, потом — на Рыжика:
     — Ну, как назовем, а?
     Рыжик неестественно для себя рыкнула и опять улеглась, уткнувшись мордой в халат. Но Лидия Алексеевна, нежно отстранив ее, сходила за котенком и принесла его на диван, на что Рыжик отвернулась, выказав явное неудовольствие. Но любопытство взяло верх, и она подползла к пугливому котенку и, обнюхав его, инстинктивно почуяла близкое существо и улеглась рядом. И котенок прижался к мягкому и теплому.
     Лидия Алексеевна не смогла сдержать умиления:
     — Ой! Какой ты хорошенький! Как тебя звать, а? Чего мурзишься? — будешь Мурзик! Вот в детстве у меня был кот Васька, ну такой шалун, на тебя похож, серый такой же. Лягушек любил есть, на пруд за ними бегал.
     Мурзик поднял голову и, как будто понимая, поморщился и лег опять.
     Так случилось, сколько ни было у Лидии Алексеевны кошек, все они пропадали при загадочных обстоятельствах. И за последний год три кота пропали. Чудеса! Жалко, а что делать.
     Так уж природа позаботилась, вылепила из всего разнообразия видов и психологий животных такое чудо — кошку! Любила их Лидия Алексеевна с детства. А они уходили гулять и не появлялись. А как не выпустишь? — потребности.
     Коты жили в доме, вернее, вели свою независимую и почти не замечаемую жизнь. Один каждый день за десять километров на ферму ходил молоко пить во все времена года, в любую погоду, по одной и той же дорожке; другой лягушек любил пуще мышей, на болото бегал за ними; третий… А, где теперь вся эта жизнь, будто и не было всего этого. А все это было. Давно. Но мы люди — у нас жизнь человеческая. У нас есть начало. Чтобы знать как идти, нужно знать изначальное; чтобы узнать куда идти, нужно пройти многое… И годы разделяют в сознании душу и тело — и наполняют печалью. Но память детства, молодости, картины, запахи, переживания живут своей никому не ведомой повестью в душе. В реальности, которая реальней видимости, потому что радостней. А что здесь? — город, свой и не свой. Давящий одинокостью теплоты домашней. Глядящий глазами окон — живей, чем все эти люди, давно уже и вообще никогда не замечающие ее, и все вместе, и каждый в отдельности. И без них пусто, и с ними одиноко.
     Мимо, рядом, здесь, там — вот вселенные движутся возле. Без стыковок, без проникновения. Люди, люди, человеки… Картины памяти, перемешанное время — дома, дома, улицы из разных лет, из всей жизни. Родное и не родное, свое и чужое, радостное и печальное. И душа и тело как-то меняются со временем, но душа будто все та же.
     Так сладко-сладко эта грань между явью и сном укутывает и согревает. Уже как будто улица, дома, прохожие. Одни оторвались от земли и полетели как ни в чем не бывало. А другие даже не заметили этого, но сами опустились и поползли по-пластунски. И никто не удивился.
     Лидия Алексеевна проснулась, в темноте открыла глаза — сколько времени? Торшер включила: первый час. Встала с кровати, подошла к окну. На подоконник прыгнула Рыжик. И потерлась об руку.
     Лидия Алексеевна любила мгновения ночи с юности, когда нетерпеливое время, отражаясь в реалиях тела, звало исполнить долг женственности, расходилось с душой, с мыслями о каком-то почти вечном чувстве, прекрасном и радостном, почти блаженстве, наверно, любви, когда звезды в ясном небе и строки умных писателей составляли одно; когда еще не хочется замуж и хочется, чтобы любили, когда не тебя выбирают, а сама выбираешь. Когда таинственный свет — свет фонаря за окном, когда вечность — картина из окна.
     А там — молодые, молодые, веселые. Несправедливость: думаешь, как они, а это тело, как… Поспать, заснуть, ночь еще. Да ну всех, так приятней. Так теплей и тише, тише, с кошечкой мягче… Люди. И ползают вокруг, пачкаясь, и летают другие — как ни в чем не бывало. А ты идешь, и подле тоже кто-то.
     — Привет, муха, — мужчина в костюме, и сразу же узнаешь — муж, родной, живой.
     — Яков Борисыч… Я…
     — Лида, — голос его, его! — Я… ты знаешь… помнишь, мы с тобой думали, кто раньше умрет, так вот, все это ерунда.
     — Ну, ты же умер.
     — Да ну, нет. Я жив.
     — А я каждый…
     — Я знаю, но забудь, забудь…
     А сам в черном костюме, в том, что в гробу был, но лучше, как живой, живой.
     — Я постарела, Яков?
     — Я не понял, Лида.
     — Я изменилась?
     — Не вижу. Ты лучше стала.
     — Правда?
     А вокруг кто-то ползает, кто-то летает...
     — Я тебя люблю, Яков, — как будто через много лет — встреча, после долгой разлуки.
     — Я тоже тебя очень люблю…и жду…но…
     И ближе, ближе… Обнять его, но он отстраняется:
     — Нет, Лида, не прикасайся. Нельзя.
     Как? Как нельзя? Что слова воздушные без ощущений телесных? Что чувства без близости ощущаемой? Что любовь вечная без взаимности сиюминутной?..
     Нет, нет, слезы, слезы. Но как уйти, если рядом родное. Родное.
     — Я не успел, прости.
     — Меня прости.
     — Ну, ну, послушай. Последний приведет к первым. — И начал подниматься над землей. И вдруг растворился в воздухе. И растворились те, что летали. А те, кто ползал, канули, как в болото увязли…
     Подушка сырая, глаза сырые. Сон. Муж. Глаза, лицо протерла, полежала на спине в темень глядя, ощущая, что выспалась. Рукой — чик — торшер: пять почти — как обычно. Как обычно. Но так бывает: когда кто-то приснится, весь день под впечатлением ходишь. Под впечатлением реальности встречи. Было — не было, где грань, где иллюзия — эта комната или тот город во сне? «Последний приведет к первым» — вертится в голове. Рукой Лидия Алексеевна пощупала место, где когда-то был он, — и тоска, тоска… «И будете одно…» — это здесь, а когда вот так, когда одна останешься…
     Ночь — день, день — ночь... Темница будней, неиспользованная в серости своей навевает сомнения, что жизнь не есть нечто сиюминутное, не состоящее из мгновений, а вечное течение картин перед глазами. Как кино, которое включили при рождении, которое не выключают во сне, а только иногда спускают занавес. Которое, наверно, не выключают после смерти, просто включают свет в кинозале и открывают двери на улицу, где уже степени свободы другие.
     Кругом темно и каждый видит одно и то же, и каждый проходит через одно и то же. И ночь — невоспетая, нелюбимая, неузнанная, отнимает время. И дни — как один день. И девочка, играющая с котенком, умиленно, до необъяснимой, пронизывающей все естество маленького тела радости, — больше этих домов, гор, земли, вселенной. Потому что любит.
     Вечером уже, по темени, когда соседки, чуть постарше нее, выходят к подъезду гулять, вышла тоже. Девчонки, девчонки, в душе девчонки и думы девчоночьи, а жить — по телу. Не бегать, не любить, только в рабстве старости этой проклятой… А ну ее, все что можно было сделать, сделано — и в этом спокойствие.
     Вечер, воздух, тишина, соседские сплетни.
     — Лидлексевна! Вот ты подумай, Локтевы-ти развелись летом-ти.
     — Ну.
     — И щас, зимой видела, опять под руку ходят.
     — Ну и чего, Бог судья.
     — Чего. Так не бывает.
     — Ну есть же.
     — Есть. Чудаки, значит.
     — Не нам судить. Всяко бывает. Может, любовь такая?
     — Где ты ее видела-то любовь-ти? Есть он, есть она, есть дети. Он платит, она рожает, вот и все. И вообще мужики — сволочи, одного только им и надо-т.
     Лидия Алексеевна ничего не ответила, только думала о своем сне и о кошках.
     — Мои скоро придут, только не видно что-то их…Ой, вон, кажись.
     И правда, котенок сидел около первого подъезда, в полусвете подъездных окон, освещавших темный двор, черный комок с белой грудкой на снегу был заметен издалека. Подойдя ближе, женщины увидели кровь на снегу: дорожка пятен вела в подъезд.
     Котенок похрипывал, выдавливая свое «мяу», которое не получалось, и смотрел вертикальными зрачками на Лидию Алексеевну, то ли жалобно, то ли со страхом.
     Лидия Алексеевна взяла котенка на руки и побежала домой. Дома, при свете разглядела Мурзика — на груди была резаная рана. Она забинтовала котенка и уложила в коробку. И внезапный вопрос возник в ее голове после всех этих дел — откуда эта рана у Мурзика. И внезапный ответ появился — она вспомнила про кровь у подъезда.
     Она вышла во двор и пошла к тому подъезду. Кровь на снегу уже замело. Лидия Алексеевна зашла в подъезд и, посмотрев на пол, увидела, что думала увидеть — красные пятнышки. Они вели к квартире номер два на первой площадке.
     Лидия Алексеевна знала, что в квартире номер два живет Сашка Мазулин по прозвищу Мозоль, тунеядец и алкаш. Она позвонила в дверь. Без запинки для осмотра в «глазок», без вопроса «кто» дверь открылась. За дверью, в темноте прихожей появился Сашка в трико и майке.
     — О! Ты чё, Алексеевна?
     — Саш!.. — в этот момент, буквально в секунду Лидия Алексеевна сообразила, что про Мурзика и кровь спрашивать нельзя, бесполезно, не время. — У вас в подъезде как батареи, горячие?
     — Батареи? А чё у вас в четвертом не греют, что ли?
     — Еле-еле. Вот узнаю во всех подъездах как.
     Сашка как будто смутился, задергал дверью:
     — Ну… это… Сщас помотрю. Да, ты это, — не зная пускать или нет, — Ну, зайди.
     Он скрылся в квартире, не включая света в прихожей, но Лидия Алексеевна с освещенной площадки все же заметила темно-красные точки на полу.
     — Огненные! — появился Сашка. — Ты чего же стоишь там. Надо у вас воздух на чердаке спустить. Из системы.
     Но Лидия Алексеевна, не обращая внимания на его слова, решилась вдруг:
     — Саш! Чего это у вас тут на площадке кто палец, что ли, обрезал или из носа у кого кровь текла, а?
     Сашка как-то испугался.
     — Да, ага, палец.
     — А-а!
     Лидия Алексеевна повернулась и пошла к выходу, зачем-то крикнув:
     — Спасибо!
     «Вот тебе «спасибо», — думала Лидия Алексеевна. — Мурзика явно здесь покалечили. Но зачем этот дурак его порезал и как потом Мурзик убежал? или он его отпустил?» И все это обдумывая уже дома, глядя на спящего Мурзика, она так озлобилась, что решилась как-то не то напугать, не то отомстить Мазулину. Но как?
     И она придумала.
     Через несколько дней Лидия Алексеевна встретила Сашку Мазулина. Он стоял и курил у подъезда.
     — Здорово, Лексевна.
     — Здравствуй, Саш!
     И как будто невзначай:
     — Ты моего кота не видел? Куда-то уж несколько дней пропал. Маленький такой, черный, с белой грудкой.
     Мазулин глаза отвел от ее глаз, нервно затянулся папиросой.
     — Не-ет!
     — Ну, ладно. Просто боюсь, кого заразит еще. Лечить его надо, а он сбежал.
     Мазулин глаза округлил:
     — Чё лечить? а чё у него?
     — Да гадка у него. Как у всех моих кошек. Друг от друга заражаются.
     — Какая это гадка?
     — Ну, у кошек шерсть вылазит, а у людей чирьи по всему телу и волосы все вылазят. А если с кровью контакт был, то и умереть можно. Ну ладно, поспрашиваю кого еще.
     И пошла. Как ветер, как сон, пролетающий мимолетно, чтобы напомнить о чем-то, заставить думать явно и неявно, так и она — сказала и пошла, окрыленная сделанным и довольная собой.
     Кто разбудит нас ото сна этого мира, оставив память о снах, снах таинственных и почти реальных. Кто творит наши сны и радует и печалит нас? Кто поит наши глаза светом родным? Не закрыть бы глаза от Него.
     Дома Лидия Алексеевна накормила кошек и легла спать. В темноте она любила вспоминать и мечтать. Картины реальные и нереальные сменяли друг друга, перемешивались между собой. Папа, мама, муж, сын, дочь… Тайна времени, таинственный свет глаз… Образ, подвижный, живой, вдруг становится нездешним. Всплывает в памяти, когда захочешь, и когда не захочешь. Приносит печаль и тоску, реалии двух жизней — с ним и сейчас, без него. Как постичь это здесь? Как добиться справедливости и радости? Как разбить этот лед и окунуться в прошлое и ощутить его настоящим и принести сюда будущее и все смешать, смешать, смешать, чтобы все было своим и было сейчас, всегда и было здесь всегда, всегда, всегда. Отче наш, освободи нас от оков времени; Господи, отдай нам наших любимых; Дух Святый, утешь нас здесь! Здесь, где время. И тело, двуликое, заставляющее наслаждаться и страдающее от наслаждений, и тело — враг — для пожизненной борьбы с болезнями и старостью — не дай ему умереть. Блажен расстающийся с прошлым смеясь, ибо он меняется к лучшему. Блажен вспоминающий прошлое, ибо он не повторяет ошибок.
     И — разноцветная темнота, и вот — рассеивается, становится ближе к красному, и ты погружаешься в красное — легко, мягко.
     Но вдруг за ноги кто-то схватил и уже сильно тянет вниз и уже больно ноги и дыхания не хватает и никак не отпустить, не выкарабкаться, никак, никак, и все ниже, глубже, и … Проснулась — сердце бьется бешено, жар пробил.
     Опять разноцветная темнота. Но даже глаза не открыла, не встала и лежала так, успокаиваясь. И забылась опять. Опять в ничто — так легче, в никуда — так проще и, может, спокойней на этой грани между явью и сном. Куда деться от себя и от того, что связано с собой: и явь печальна, и сны кошмарны, и без снов пусто.
     Но светлее, яснее пусть будет, чтобы видеть их, прохожих. Как знакомо все вокруг — только откуда? Словно было все это — только когда и где? Этот город с серыми домами и эти прохожие со звериными головами. В людских одеждах, мужских и женских, — собаки, свиньи, козлы, петухи, кошки. Кошки... Красивый, в черном костюме, как будто знакомый, кот подошел и мягко, нежно руку в свои лапы взял. И щекой пушистой прикоснулся к щеке. И промурлыкал:
     — Лида!
     Промолчала. Приятно так трется.
     — Яков? — голосом и движениями напомнил мужа.
     — Я так соскучился!
     — И я.
     И заметила, как у самой на руках, на лице — везде появилась шерсть. И этой шерстью, лицом, руками прикоснулась сама и провела чуть-чуть, мягко, быстро. А потом уже не заметила, где — и здесь, и там, и везде и всюду приятно, приятно, и вот радость — вечная, и вот блаженство — царственное!
     Через несколько дней быстротечных и однообразных, ближе к полудню, раздался звонок в дверь. Лидия Алексеевна посмотрела в глазок — на площадке стоял сосед из второго подъезда Вася Денисов.
     Лидия Алексеевна спросила: «Кто там?» — зная, кто там.
     — Лексевна, открой!
     — Чего надо-то?
     — Поговорить. Да не бойся.
     Открыла.
     — Извини, Лексевна, — прошел Денисов в прихожую. — Тут это, — замялся, глазами забегал, — тут у тебя как кошек-то лечить, значит?
     — А чего? От какой бо… У тебя же нет вроде кошек?
     — Да тут один… как его, ну, в общем, гадку как лечить?
     — А кто заболел, что ли?
     Денисов шепотом почему-то:
     — Санька, блин, Мозоль, от кошек, что ли…
     — От каких это, у него же нет?
     — Да хрен его знает, — заулыбался противно и зашипел: — У нас на чердаке бомжи живут, то ли они его заразили. Они кошек жрут и его научили по пьяни. А он, душа простая, тоже пытался — дурак, блин. Я его отговорил, вот. Кошмар.
     — А чего у него?
     — Да гадка, ну весь в чирьях лежит, умирает, блин, чем лечить-то?
     Лидия Алексеевна даже испугалась: вот ведь зло сделала языком своим, не знала, что так вот будет.
     — А бомжи, я их знаю, друзья его, тоже все больные этой гадкой, — хихикнул.
     — Вася… есть у меня, ага. Но только надо приготовить его, лекарство. Зайди через час где-то, ага?
     — Ага, ну все.
     «Вот ведь! Чего же… чего же… — Лидия Алексеевна испугалась за Мазулина, да и за бомжей этих: грех ведь на душу взяла. А может, это и не она вовсе? Но гадка ведь — такой болезни в помине нет, а они говорят. — Бомжи, значит, как же…»
     Она прошла на кухню, насыпала в кастрюльку соды чуть, зверобою, мяты, чаю щепотку, посмотрела по шкафам — хмели-сунели всыпала и залила кипятком все. Понюхала — и ванили еще добавила. Подумала и, смеха ради — пусть продерет дурака, сорбиту бросила. Как ведьма над адским зельем попричитала и вылила в бутылку, на две трети. А долила спиртом «Роялем», что давно хранила.
     А тут уж Денисов звонит — отдала: мол, по полстакана три раза в день — и все как рукой снимет, если это и впрямь гадка.
     Через день пришли к Лидии Алексеевне и Денисов, и Мозоль. Мозоль — чирьев не видать через глазок.
     — Как ты, Саш?
     — Спасибо, Лексевна! На поправку пошел! Ты это, мы… у тебя есть еще настойка?
     — А тебе больше не надо, и так пройдет, — через дверь, мало ли.
     — Да не мне, друзьям.
     Бомжам — догадалась.
     — Ну, есть.
     И сделала чуть позже, и отдала…
     …И тени веток за окном, и гул машин, и глубина, глубина. Утро. Чудесное и единственно верное. Утро — ежедневное воскресение, вечное воскресение. Свет еще где-то вдали, но все светлее и теплее становится даль, и везде и всегда уже — свет.