 |
|
   |
|||||
|
Повесть Елены
Александровой (akea@mail.ru)
“Надпись на стекле”,
ЕЛЕНА АЛЕКСАНДРОВА
Я судорожно завернула кран и уставилась на дверь, напряжённо прислушиваясь. За дверью стояла тишина. “Послышалось”, — подумала я, но как только хотела опять открыть воду, раздался второй звонок. Я выскочила из ванной и побежала открывать, на ходу торопливо запахивая халат. Странно — с моей звериной интуицией в этот момент я не почувствовала ничего, абсолютно ничего. Даже когда держала телеграмму в руке, даже когда читала первые слова: “прости тчк прости тчк тысячу раз прости тчк я встретил...” Чушь какая-то... “Девушка, это не мне...” — “Вам, вам... Вы распишитесь, а потом разбирайтесь — мне ещё...” И то дело. Так, ну-ну: “прости тчк прости...” — ну, это я уже... А, вот: “я встретил её тчк знаю зпт какую боль...” Что за бардак! — это вообще кто пишет-то? Так... Ммммм... Ага, вот: “Илья тчк” Какой ещё?.. Ах, ну да... Что-то я совсем уж... Так он же в командировке. Ну вот он и пишет из командировки... Не, что-то я не соображу — надо прочитать внимательно: “прости тчк прости тчк тысячу раз...” На меня нашло какое-то отупение — я сидела на тумбочке в коридоре и не то что не была убита горем, собственно говоря, и огорчения-то особого не испытывала. Это было странное чувство — я видела себя будто со стороны, причём не отчётливо, а как сквозь какой-то мутный кисель. Вот сидит она, за неделю до венца брошеная (обидно, конечно, кто ж спорит), читает в который раз жёлтую бумажку и дует на ногти на пальцах левой руки. Кстати! — чего это она дует? В ванной собиралась, правда, накрасить, даже достала пузырёк с лаком, но не успела ведь — вот балда! А, перестала — ну то-то же... Медленно поднялась и идёт в спальню, садится на кровать. Взгляд падает на висящее на двери подвенечное платье. Ещё так недавно — вопреки обычаям и приметам (вот оно!) — выбирали его вместе. Глаза наполняются... Не, это я поторопилась — ничем у меня ничего не наполняется. А может, я ненормальная? Нет, ну серьезно — поплакать-то полагается в такой ситуации. А мне не плачется. Просто на душе так мерзко, так пусто, что и передать нельзя. Я встала с кровати и начала одеваться. Уже одевшись, стоя перед зеркалом в прихожей, я поняла, что не знаю, куда я, собственно говоря, направляюсь. Нет, ну куда-то же я хотела идти... Суббота — значит, не на работу. В магазин. Только зачем? Ладно, по дороге вспомню — всё равно не могу здесь оставаться. В магазине я купила спички и зачем-то крем для рук и, уже выходя, обнаружила, что у меня только одна перчатка. Пока я тупо её разглядывала, вспоминая, брала ли я вторую вообще, сзади подошёл какой-то хмырёнок и, улыбаясь, протянул мне мою перчатку. А что за улыбка! В ней, должно быть, светятся благородство и мужественность, таинственность и щедрость спасителя. В моих же глазах светилось, наверное, только собачье одиночество, потому что хмырёнок тут же предложил познакомиться. И тут опять это странное, испытанное уже сегодня — я вижу себя как в кино и не только не пытаюсь как-то воздействовать на происходящее — мне не очень-то интересно, что там, на экране происходит. Кино скучное, бестолковое, бесконечное, оператор и монтажёр пьяны, я временами засыпаю, всё крутится вхолостую, просыпаюсь — та же тягомотина... Вот они садятся в автобус, причём он (не перевелись ещё кавалеры!) помогает даме войти, втаскивая её за собой. Они едут на день рожденья (ну, естественно!) к “одному другу, только по дороге надо что-то купить, чтоб не на халяву...” Вышли где-то на окраине, купили бутылку водки, идут через парк, и — вот хорошая режиссёрская находка — сели на скамейку (“Что-то стало холодать, не пора ли нам... одеться! Ха-ха-ха!” — балагур и весельчак.) и под гипсовой статуей красавца-лося пьют по очереди из горла, и всё это в кругу света и идёт лёгкий снег. Наконец пришли, но, видно, не вовремя — празднество или уже кончилось или ещё не начиналось. Их проводят в зал, где на диване перед телевизором сидят носатая девочка и толстый мужчина в майке. Девочка смотрит с нескрываемым любопытством (Юрка с невестой пришёл), мужчина же любопытства не показывает и вообще старается держаться корректно — вышел и через пару минут вернулся в рубашке. Невесту усаживают в кресло, сдвигаются две табуретки и прёт застолье, причём именинник и тамада меняются ролями — хозяин то и дело ударяет хмырёнка по спине и кричит: “Юрок — вот такой мужик!” “Мужик” опускает глаза долу и скромно улыбается. Все пъют, и после каждой стопки Юрок едко замечает: “Ой, мама, шика дам, шика дам...” Невеста накормлена и её оставляют одну (“Подожди, мы щас...”) — мужчины удаляются на переговоры. Вот тут я, наверное, отключилась и потеряла нить повествования, но, видимо, переговоры закончились победой дипломатии, потому что включилась я уже в какой-то другой комнате — он копошится, она отказывается. Потом он, насупившись, начинает перечислять причины, а она ужасно хочет спать и говорит, что завтра позвонит. Он не очень-то верит, но доволен, что последнее слово остаётся за ним, и осторожно требует залог будущих встреч (“Свет, ну не могу ж я тебя просто так отпустить...”). Дельно. Она лезет в сумку и нашаривает там крем для рук. Он снисходительно улыбается и качает головой: “Свет, ну или ты — простая, или я — простой...” Господи, как хочется спать! Ну, что тогда? “Тогда возьмите эти подвески. Зачем вы считаете, милорд? Их ровно двенад...” Ой, сорри, сорри — это что-то из другого... Так, где я остановилась? Ага, вот — ...хочется спать! Ну, что тогда? Это подойдёт? — “Ух ты! А золотое?” Золотое, золотое... Потом он провожает её на остановку и даже садится с ней в автобус, правда, с нарочитой небрежностью просит за него заплатить, так как кошелёк оставил у Лёхи. И вот ещё один милый кадр — не знаю, веет с экрана какой-то ностальгией — тёплый, тускло освещённый салон автобуса, народу немного и на заднем сиденье сидят парень с девушкой, причём её голова покоится у него на плече. Она спит. Но через пару остановок ему выходить: “О! Вот я и почти дома!” (таким образом, из двух наших героев именно героиня оказывается провожающей), и уже из дверей он предупреждает, что знает её домашний адрес (в самом деле — вдруг кольцо фальшивое — в наше время на всякую можно нарваться...) Но девушка уже почти не слышит его... “...абсолютно не поклонник. Но даже я не могу не заметить его роста. Знаешь, когда он начинал, он и наружностью своей и движениями ужасно напоминал мне ммм... ну, из Питера... Корнелюка! А сейчас...” Так, это я где? Буфет на вокзале, кажется... О! Значит, двигаюсь я медленно, но верно — на вокзале я собиралась пересаживаться. Только как я сюда-то попала? “...и я бы не стал относить это только на счёт влияния Аллы Борисовны. Вот у Николаева же никак не выходит сделать из своей Наташки что-нибудь пристойное. Ведь верно?” А? Это он мне что ли? Это вообще кто такой? Я изо всех сил стараюсь не дать упасть векам и сфокусировать взгляд на лохматом парне, сидящем напротив, который всё время норовит уплыть куда-то в сторону вместе со столом, зданием вокзала и всей существующей вне меня реальностью. Я, икая, киваю и парень удовлетворённо продолжает сей диалог, предоставляя мне, таким образом время для ознакомления с новой ситуацией. Помимо меня и моего собеседника за столом находятся ещё один молодой человек и две девушки — они молчат и потому я не могу ещё решить — относятся они к нам или сидят сами по себе. Ответ приходит быстро — одна из девушек поворачивается ко мне и полувопросительно-полуутвердительно говорит: “Так... Ну, я, наверное, ещё пивка...” Я опять покладисто киваю и только собираюсь на минутку отключиться, чтобы отдохнуть от обилия свалившейся информации, как замечаю, что девушка, протянув ко мне руку ладонью вверх, смотрит на меня с лёгким недоумением. Ах, вот оно что! Значит, сегодня гуляем на мои. Ну, это ли потеря... Я достаю кошелёк, вынимаю оттуда какую-то купюру и отдаю её девушке. “Ого! Тогда я лучше винца на всех?..” — обращается она к остальным, и, получив согласие, убегает. “...и ты себе представить не можешь всех подводных камней шоу-бизнеса... — опять идёт в атаку интеллектуальный нападающий этой команды, — ты думаешь, они там все так поют себе честно? — парень снисходительно ухмыляется моей серости, — “вот тот же твой Кир...” “О! — кричит вторая девушка, — то — её кир, а вот и наш кир!” К нам подходит уходившая за вином и выставляет на стол несколько бутылок, которые тут же открываются, причём дамам вручается по “Баунти”. Я отодвигаю свой стакан — во-первых, в меня больше не лезет, а во-вторых, надо же как-то двигаться к дому... Но оказалось — сижу я плотно. Парень не отпускает так легко заглотившую его крючок добычу: “Нет, ну согласись: если даже смотреть на это с точки зрения простого обывателя...” Я смотрю на свой стакан с точки зрения простого обывателя и вдруг вспоминаю первопричину моего нахождения здесь, мне становится так невыносимо тоскливо, что я чувствую — ещё секунда и тоска разорвёт сердце изнутри, если я ничем не заглушу её. Я беру стакан и залпом выпиваю, обходясь даже без “Баунти” хотя где-то на краю сознания машет руками, стараясь привлечь к себе внимание, моя подружка Маринка: “Понижение градуса — худшее преступление против своего организма!” Тоска моя хоть не становится меньше, она, по крайней мере, опять переселяется в ту — на экране, и я, предоставив её самой себе, могу опять отвлечься и спокойно посозерцать. Но что-то мешает мне — что-то свербит постоянно в душе, как когда-то в школе, когда решение задачи уже почти найдено, ответ прогуливается уже где-то по окраинам мозга, но ты говоришь себе: “Нет, не решить — слишком сложно”, и убираешь в стол, чтобы даже не попадалось на глаза, но долго потом это мешает тебе и отвлекает и дразнит. И вдруг что-то шевельнётся и поплывёт, уже помимо твоей воли: то, что ты долго уже знала, обретает, наконец, силу и форму и выплывает из глубин подсознания... Маринка... Маринка? Маринка! “Прости тчк прости тчк тысячу раз прости тчк я встретил её...” Ведь я знала это, знала всегда, что ж я гнала от себя все эти явные доказательства? Мы с Ильёй за два года знакомства ссорились три раза и все (все!) три раза — по вине Маринки. Первый раз — когда она навязала мне своего приехавшего с Байкала родственника (надо было потаскать его по городу) и Илья увидел нас вместе. Сцена ревности. Второй раз — год назад — ведь это она подбила меня на тот дебильный, дикий просто (я потом поняла) розыгрыш, стоивший ему карьеры, чуть ли не жизни. Еле простил: “Ну и шутки у тебя... Ладно — один-ноль...” И третий раз — совсем недавно — отмечали у меня всей компанией Женский день, Маринка ни с того ни с сего сорвалась: “Ой, Светик, мне пора — ты же знаешь, мама болеет...” А минут через двадцать Илья: “Малыш, я пойду, пожалуй. Мне завтра в четыре утра в аэропорту надо быть — клиент прилетает...” Я бы ни за что не допёрла, но Сонька — вот голова! — “Что-то странно они один за другим смылись”. А я ведь даже вначале не поверила, но всё равно спросила. И тут он как-то очень уж загорячился. Ну, слово за слово... Ну, да ладно — простили друг друга. А ведь и месяца не прошло... Враль несчастный. Тут я обращаю внимание, что пока я вот так сидела и складывала два плюс два, там, на экране, произошли кое-какие изменения: ну, эта квёлая барышня как сидела, так и сидит (чего ей сделается), но куда-то запропастилась остальная компания. Наша героиня растерянно оглядывается по сторонам и недоумённо пожимает плечами (а не приснились ли ей эти милые молодые люди? — таким образом это было бы сновидение внутри сновидения, что, согласитесь, случается), но тут же замечает, что её сумки тоже нет. В таких случаях обычно следует: “хвать, туда-сюда...”, но наша девица никаких “хвать” и “туда-сюда” предпринимать не стала, а с медлительной дотошностью осмотрела содержимое своих карманов и обнаружила какой-то крем для рук, клочок бумаги с чьим-то телефоном и — слава богу — ключи. Выйдя на улицу (свежий воздух вернул меня мне) я направляюсь к стоянке такси, но по дороге меня окликает частник. Мы с удивительной для него быстротой сходимся в цене (для меня она не имеет принципиального значения — денег-то всё равно никаких нет), я плюхаюсь на заднее сиденье и в который уж раз за эту ночь закрываю глаза. Где-то глубоко-глубоко тлеет надежда на дальний путь — пока-а мы доберёмся отсюда до моего дома, прозвенит, глядишь, будильник и я проснусь в своей постели или Ильи — не так важно, главное — подальше от этой белиберды... “...так чего ж ты такая пьяная, зайка моя...” — ещё не открыв глаза, я понимаю — облом. Просыпаюсь я не где-нибудь, а в той же самой машине, причём шофёр сопит подозрительно близко и мне противно тепло от его дыхания. Я даю ему понять, что мне — на выход и он недоумевает: “Сама ж говоришь, денег нет” — “...кто — я говорю?” Он согласен вернуться на исходную точку: “Так значит что — есть?” — я на секунду задумываюсь и делаю неопределённый жест рукой: “Ну-у, вообще-то нет. Сейчас. Но завтра отдам”. Он долго смотрит на меня невыразительным взглядом и соглашается: “О’кей”. Я удовлетворённо киваю (всё-таки я умею разговаривать с людьми) и собираюсь выйти. Водила хмыкает: “А телефон не запишешь?” — и я понимаю, что он абсолютно прав — где ж я его завтра искать-то буду? Он пишет что-то на бумажке, суёт её мне в карман и тут (под конец всё так испортить!) мы опять соскальзываем на тему залога. Я без особой надежды, просто чтобы что-то предложить, вынимаю крем для рук, он ухмыляется, я пожимаю плечами, он показывает на куртку, я её снимаю, он предупреждает, что послезавтра её продаст, я киваю, он открывает дверь, я выхожу, он уезжает. Я вхожу, наконец, в свой подъезд и испуганно замираю — на первом этаже, прислонившись к двери моей бывшей подруги Маринки, спит какой-то мужик. Только я собираюсь прошмыгнуть мимо, он поднимает голову и я узнаю её родственника с Байкала. “О! Привет! Слушай, такое дело — я тут нечаянно нагрянул, а их дома нет. Ты не знаешь, где они? А можно, я пересижу у тебя до утра? Или хотя бы вещи оставлю?” На это я могу ответить, что скорее всего они празднуют сейчас помолвку моей бывшей подруги и моего бывшего жениха и что у меня — не гостиница и не камера хранения, но моя квартира — прямо над Маринкиной, и такая длинная фраза, учитывая моё теперешнее состояние, не поместится в один лестничный проём, поэтому я сухо и коротко бросаю: “Нет” и иду дальше. Родственник подобострастно улыбается, приняв сказаное, очевидно, за шутку, а я стою уже перед своей дверью и шарю по карманам. Так — я, конечно, пьяная, но не до такой же степени! Были! Точно помню, что были — я ещё обрадовалась. А с вокзала я сразу домой. Или нет?.. Да нет — сразу на машину и сюда... Я тупо смотрю на дверь и, прислонившись к стене, медленно стекаю вниз — куртка! Я обшаривала карманы куртки. А сейчас я обшариваю джинсы. У меня нет сил ни смеяться ни плакать — я хочу спать и единственный способ оказаться сейчас в постели — байкальский родственник. Я подхожу к перилам и
спрашиваю: “Слушай, ты можешь на руках
подтянуться?” Родственник пока ничего не
понимает, но обрадованный продолжением
нашего общения скоренько взбегает ко мне: ...Когда через десять минут мы, убрав уже стекло, заделываем дыру всяким хламом, родственник говорит: “Вообще-то к тебе залезть — пара пустяков. Не боишься воров?” Я пожимаю плечами: “Да нет, не очень — я на сигнализации”. Мы секунду ошарашенно смотрим друг на друга и в этот момент раздаётся звонок в дверь. ...Наконец милиционеры уходят и
я могу идти спать, но перед этим надо
провернуть одно дельце. Я усаживаю
родственника на кухне, причём он пытается
наладить беседу: “Знаешь, Пугачёва с Кирко...”
Я выхожу из кухни, отметив про себя,
однако, что тема Киркорова сегодня
всплывает постоянно — может, помер,
мало ли... Но спрашивать лень. Я захожу в ванную,
затыкаю слив раковины пробкой, пускаю
воду и уже хочу выходить, но в дверном
проёме возникает родственник: “Руки
помыть... руки помыть...” ...Я просыпаюсь, когда в комнате стоит ещё полумрак. Меня морозит, несмотря на то, что я в полном облачении, одежда липнет к телу, раскалывается голова, меня мутит, болит всё. Я привстаю на кровати и вскрикиваю — в кресле дремлет Илья. Но тут же я вижу, что это — байкальский родственник, о котором я совсем забыла, почему-то раздетый и в банном халате Ильи — взял его, очевидно, с крючка в ванной. Я встаю с кровати и иду умываться. Выйдя в прихожую, я наткнулась на какую-то пухлую взлохмаченную матрону со злым красным лицом и заплывшими со сна глазами, которая, впрочем, тут же убралась восвояси, как только я миновала зеркало. Видение это не прибавило мне бодрости духа и в ванную я ввалилась с настроением на абсолютном нуле. Под ногами болотно чавкнул коврик. Я хотела было ругнуться матом на моего постояльца, который, очевидно, принимал душ (вся его одежда свалена на стиральной машине) и залил пол, но тут же вспоминаю, что мокрый половик — это последствия приведения в жизнь моего же плана мщения. Настроение моё устремляется куда-то в минус-бесконечность, потому что то, что вчера казалось мне логичным и справедливым возмездием, сегодня видится крайне дурацкой, нелепой, хулиганской выходкой. Маринкины родители, во всяком случае, здесь совсем не при чём. Судя по количеству воды на полу, пару пятен мои соседи, по крайней мере, получили, и постоянно повторяемая по телевизору (правда, по другому поводу) фраза — “...стоит ли волноваться из-за каких-то там пятен...” — меня совсем не успокаивает. Я раздеваюсь, включаю воду, и, в ожидании пока она нагреется, критически рассматриваю себя в зеркало, автоматически похлопывая по ладони каким-то тюбиком, взятым с подзеркальной полочки. Мне показалось, кто-то позвонил. “Маринкина мать” — проносится у меня в мозгу. Я судорожно завернула кран и уставилась на дверь, напряжённо прислушиваясь. За дверью стояла тишина. “Послышалось” — подумала я, но как только хотела опять открыть воду, раздался второй звонок. Я выскочила из ванной и побежала открывать, на ходу заворачиваясь в полотенце и надевая на лицо самое виноватое из всех известных мне выражений. “...Один-один! —
оглушительно кричит стоящий на пороге
Илья, — первое апреля никому не ве...” —
он замолкает и я, проследив за
направлением его взгляда, вижу
байкальского родственника, выползающего
из спальни в его халате. “Что это?” —
ледяным тоном говорит Илья, указывая
пальцем куда-то на мою руку. Я несколько
секунд тупо рассматриваю предмет,
лежащий у меня на ладони, и протягиваю
Илье:
“В ШУМНОМ ПЛАТЬЕ МУАРОВОМ...” Я — самая среднестатистическая из всех среднестатистических женщин. И это значит, что я читаю женские журналы со всеми их прибамбасами — тестами на психологическую и сексуальную совместимость партнёров, пяти- и семидневными чудо-диетами, советами в области любви и брака и рекламой косметических средств. Конечно, ночует у меня и другое чтиво, но для поездов, самолётов и всевозможных очередей подобные издания — самое то. Или вот как сейчас — что-то мало-мальски содержательное полезет в голову, когда глаза закрываются и больше всего хочется последовать примеру мужа — он отложил свой детектив, выключил лампу в изголовье кровати и только-только задремал. Тихое, нежное блаженство — погружение в лиловую теплоту… Но нельзя: через десять минут смывать маску. Вот и листаю, почти ничего не видя, журнал, который, впрочем, уже просмотрела в электричке — по дороге с дачи. Так... “Наша почта”... “Азбука здоровья”... “Салон красоты”... “Поэтическая страничка”... “Советы на...” Стоп! Ну-ка, ну-ка — назад. Господи, да где это? А, вот! “В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом по аллее олуненной Вы проходите марево...” Я несколько мгновений ошарашенно смотрю на имя поэта, потом опять бегло читаю стихотворение и толкаю заснувшего уже мужа: “Саш, ты это знаешь: “В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом по аллее олуненной...”?” Саша заспанно и бестолково глядит на меня как на чокнутую и не сразу собирается с мыслями: “Обалдела женщина. Северянин, кажется... — и, падая опять на подушку и закутываясь поплотнее, ворчит, засыпая: …с кроссвордами своими...” Я молча смотрю на его начинающий уже лысеть затылок и мне хочется заорать: “Так что ж ты молчал-то все эти годы!” Хотя он тут абсолютно ни при чём. Он просто оказался в ситуации человека, сболтнувшего женщине, боготворящей своего умершего уже мужа, о каком-то его давнем-давнем дельце. Причём проговорился он не потому, что по-бабски несдержан в разговоре, а просто потому, что считал: тут и говорить-то не о чем, история эта — факт общеизвестный, за давностию лет забытый и пришедшийся сейчас к слову только как милая ненавязчивая связка между двумя анекдотами. И вот вечер окончен, хозяйка провожает последних гостей, устало смотрит в зеркало в прихожей, снимая драгоценности и улыбку, потом поднимается в свою комнату, достаёт письма мужа, его фотографии и бросает в камин. Вынимает из шкафа револьвер и стреляется. Дело в том, что все эти годы... Я тихо вышла из спальни. Смыла маску, пошла в кухню, уселась на табуретку и закурила — надо было как-то обдумать случившееся. Значит, так... ...Дело в том, что все эти годы — пятнадцать лет — я была уверена, что стихи эти посвящены... мне. Закончив школу средней (очень средней) хорошисткой, я поступила в первый попавшийся институт, умудрившись протащить с собой контрабандой полный чемодан отроческих комплексов, которые люди поумнее предпочитают оставлять на границе своего семнадцатилетия. В моей (ничем не примечательной, прямо скажем) головке ещё твёрдо сидели принципы, вбитые домашним воспитанием и “правильными” книжками, типа “умри, но не давай поцелуя без любви”, а об этой самой любви я не только мечтала (разумеется, тщательно это скрывая), но была абсолютно уверена, что она наступит вот-вот. Первый курс был закончен со счётом 0:0. Впрочем, это меня не очень разочаровало — всухую отыграли первый тайм девочки куда красивее меня. Но тем настырнее замахала крылышками моя синяя птица на горизонте второго курса с неотвратимым как судьба колхозом. ...И был колхоз... Сейчас я не могу уже вспомнить, с какой стати я решила, что он влюблён. Почему влюбилась я — это ясно. Потому что он был старшекурсник, потому что он пел и играл на гитаре, потому что у него была добрая улыбка, потому что он был спортивен, потому что у него были смешные уши, потому что о нём говорили “та-а-акой мальчик!”… В общем потому, что пришло время любить. А я не верю, что есть такой человек, который любит, абсолютно не надеясь на взаимность. И если для подкорма этой надежды нет ничего существенного, с голодухи она не загнётся — выживет, питаясь воздухом, эфиром — какой-то случайно пойманный взгляд, улыбка у костра, брошенная в никуда и неумышленно в тебя угодившая, участливое слово, сказаное из жалости к усталой носатенькой второкурснице, так же по доброте душевной поднесённое ведро (ну, это уж вообще для надежды — лакомство), и настоящий пир, обжорство (позовите Рабле) — бедная моя надежда не только сыта, но в стельку пьяна — за несколько дней до отъезда забрёл к нам в вагончик в поисках анальгина: “Голова болит” — нашёл наивную! Пока я роюсь в тумбочках соседок, пытаясь согнать с лица улыбку счастья (знаю из книг — мужчинам нравятся серьёзные и недоступные, именно таких выбирают в подруги жизни), он бренчит что-то на взятой с одной из кроватей гитаре. Я протягиваю ему таблетку с ледяным лицом, на моём угрюмом лбу написано несмываемым ляписом: “Девственица. Не подходи — убъёт”, и вдруг чувствую, как ценит он эту мою несгибаемость — делая вид, что не обращает на меня ни малейшего внимания (о! как я понимаю тебя, мой милый, закомплексованый мальчик), тихо-тихо поёт: “В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом...” Увидев, наконец, мою протянутую руку он нежно улыбается мне, тщетно пытаясь выдать это за простую улыбку благодарности и, не прерывая пения, кивком головы приглашает меня сесть. Я усаживаюсь на краешек кровати напротив и начинается отсчёт трёх счастливейших в моей жизни минут. Потому что с первых же слов — а слышали ли вы слова волшебнее? — я понимаю, что песня эта посвящена мне. По тому, как он поёт и как смотрит на меня, пытаясь поймать мой блуждающий взгляд — я долго бегаю глазами по комнатке, ища предмет поромантичнее. Не созерцать же грязные кеды, слушая “Для утонченной женщины ночь всегда новобрачная...”. В конце концов останавливаюсь на окне — вид из него, правда, на картофельные кучи, но всё-таки... Дождь... Листья мокрые, жёлтые... Так и сижу всё время, пока он поёт, — скосив глаза и с выражением лёгкой задумчивости на лице. Когда песня кончается, я спрашиваю, кто автор — для того только, чтобы не дать повиснуть неловкой паузе. Сама-то я до того уверена в ответе, что скажи он сейчас: “Игорь Северянин” — я не поверю (знаем, знаем, мол, что это за “Игори Северянины”). Впрочем, он ничего такого и не сказал. А вот, что ответил он на самом деле — никак не могу вспомнить. Все эти годы я была уверена, что он так прямо и заявил — так, мол, и так: песня вчера написана мной и посвящена тебе, любимой. Поэтому и пронеслось в голове: “Караул! Плагиат!” — десять минут назад, когда бросились в глаза эти строки. А вот сейчас, пытаясь детально воссоздать эту сцену в вагончике, всё больше убеждаюсь (к своему ужасу и разочарованию) в том, что обманула-то себя я сама. Собственно говоря, ничего конкретного на мой вопрос он не ответил — не исключено, что в поэзии он был дремуч не менее моего и сам не знал автора. В самом деле... Северянин... Хм... Северянин... Кажется, с Гумилёвской долины... Вроде бы где-то поблизости прогуливаются Белый с Волошиным... Ходасевич... Или нет?.. А в общем-то эти имена для меня до сих пор как названия экзотических фруктов — что-то слышала, где-то читала, но никогда не ела, а если случайно и довелось попробовать в каком-нибудь фруктовом салате у кого-нибудь в гостях, не разобрала — чем же именно я лакомилась, а спросить было неловко. Но самое удивительное (и печальное) — мой аскетизм для нищих никогда меня не удручал: не баре, похрумкаем антоновку. Хотя нет, здесь опять оговорка. Вот как раз при слове “антоновка” возникают ассоциации скорее литературные, нежели гастрономические, потому что — убей — не отличу яблоки сорта “антоновские” от “белого налива”. И так во всём — какие-то верхушки, отрывки, ничего основательного, а ведь сорок лет скоро бабе. Кошмар! ...что-то меня повело. Так... Что же было дальше? А ничего. Кто-то пришёл — он ушёл, на следующий день паковали вещи, пили, пели, и вот тут я совершила ошибку, о которой сожалею вот уже полтора десятка лет — я, сделав взгляд робким и доверчивым, поворачиваюсь к нему и говорю (тихо-тихо): “Спой, пожалуйста, — ну, ту, вчерашнюю...”. Он с недоумённой улыбкой пожимает плечами — не помню, мол. Скорее всего — действительно не помнит — сколько всего у него вчера было, помимо этих трёх минут. А меня как током бьет: “Господи! — какая дура!” Человек вкладывает в руки мои свою одинокую озябшую душу, а я, вместо того, чтоб согреть её тёплым дыханием, плотно сомкнув мягкие ладони, протягиваю её толпе на ледяном ветру: “Эля-качеля, — а у меня вот что есть!” И вот его улыбка непонимания уже оборачивается для меня гримасой разочарования и грусти, а потом... А потом прошло пятнадцать лет. Первое время я металась отчаянно, пытаясь спасти нашу бедную новорождённую слабенькую ещё любовь — хотя метания эти были, так сказать, более душевные, нежели как-то практически выраженные. Ну старалась я в то время почаще попадаться ему на глаза в перерывах между лекциями, ну помолчала пару раз в трубку, посылая телепатические сигналы… Причём был раз случай! — он ответил, послушал моё молчание и, с теплотой от которой телефонная трубка, плавясь, полилась за рукав моего халата, выдохнул: “Малыш... Ты измучила нас обоих... Ну хочешь — я приеду?” У меня остановилось дыхание. Я собрала всё своё мужество, и хотела уж было крикнуть: “Да!”, когда он опять заговорил: “Через двадцать минут — я у тебя” и повесил трубку. Я прождала всю ночь, но он не приехал. Наверное, автобус сломался… Но ни разу я не попыталась с ним заговорить, кроме жалких “привет” иногда — и тогда он удивлённо на меня смотрел, а мне взгляды эти казались излучающими то же страдание, что царило и в моей душе. И ни разу — ни разу! — не попыталась навести о нём какие-никакие справки — возможно, я узнала бы много чего интересненького! Сейчас мне трудно объяснить даже себе самой, почему я не поделилась с подругами всеми этими переживаниями, ведь сколько раз я утирала на своей ночной кухне их пьяненькие слёзы! Может быть, боялась быть непонятой? Они приходили просить то ключи от дачи, то деньги на больницу, а я бы принялась плести им о какой-то эфемерной любви, началом, концом и единственным доказательством которой служит стихотворение, из которого я помню лишь первую строчку. А может быть, подспудно понимая, как хрупок и ненадёжен воздвигнутый мною песочный замок (тень радуги, вздох мечты), я интуитивно оберегала его от чужих неосторожных движений. А через год он уехал по распределению. Я же, понянчившись со своей придуманной любовью ещё некоторое время, решила её умертвить (всё равно — не жилец). Пепел хотела было развеять по ветру, но передумала и взгромоздила драгоценную урну в святейшую нишу моего душевного колумбария — туда, где покоилась уже парочка светлых воспоминаний — что-то из далёкого детства — милое, нежное... И вот, когда становилось совсем уж гадко или скучно, я принималась прохаживаться мимо этой ниши туда и обратно, иногда даже вынимала драгоценный сосуд (оникс с солнечными вкраплениями янтаря) и, присев перед ним на корточки, трогала сердцем невыразимо тёплую ласковую гладкость: “Ну и что... А зато — кому бы ещё посвятили такое: “В шумном платье...”. А остальное — забудется...” Хотя, справедливости ради надо отметить, что гадко мне бывало не так уж и часто. Вот скучно — да. Да, да — было мне частенько скучно и грустно без Моего Прекрасного Принца. Я имею в виду уже не того, колхозного, а, так сказать, вообще... Потому что возникающие время от времени симпатии (чаще всего по причине цейтнота) отличаются от Прекрасного Принца как тюремная роба от моего муарового платья. Где-то там к концу третьего курса во мне что-то завозилось — мол, все — уже, и только я — ещё… Причём завозилось это только в голове — физиологически моя нетронутая целина меня нисколько не волновала. Но, как бы то ни было, я решила: “пора, мой друг, пора”, скоренько сочинила себе какую-никакую привязанность, так же скоренько состирнула с простынки её следы, пока родители с дачи не вернулись, а потом избегала с ним встречаться в институтских коридорах (впрочем, он и не подкарауливал). “А кого же в любовники? И найдётся ли пара Вам...” И последующие несколько лет до моего замужества вместили в себя какую-то мелконькую — иногда стыдненькую, иногда просто скучненькую — дребедень. А само замужество я считаю событием правильным, заслуженным, своевременным, но никак не свершившимся на небесах (какие небеса! — пахала как стахановка, этого добиваясь, и всё по той же причине: тик-так, тик-так, — а он парень серьёзный, из хорошей семьи...) Ну, а потом... Объявляю вас мужем и.., а моя мама суп не так.., Саш, я кажется.., папаша, не волнуйтесь.., уа-а — уа-а-а.., опять картошки нет.., уа-а — уа-а-а.., Свет, а не попробывать ли свою фирму.., ма-ма — па-па.., Саш, я кажется.., папаша, не волнуйтесь.., уа-а — уа-а.., мама, а почему.., опять в погреб не сходил.., уа-а — уа-а.., да от твоей фирмы никакого толку.., ты где такое слово слышал?!, ма-ма — па-па.., горшок на что?., картошка будет когда-нибудь в этом доме!?. И только иногда, уже засыпая: “В шумном платье муаровом...” Причём постепенно этот мерцающий отсвет моей колхозной любви стал для меня значимей, чем сама любовь. Как-то пару лет назад была в командировке на заводе в Красноуфимске — здрассьте! — возглавляет там какой-то бабский отдел. В общем-то, ничего — потаскан малость, по провинциальному пижонист, но — мужик как мужик. Конечно, не узнал, а напоминать не захотелось — мой муж в сто раз лучше. Но вы понимаете, ведь всё это уже совершенно, совершенно не важно! Главное — “В шумном платье муаровом...” И вот — оказывается! моя! урна! пуста! И что же мне тогда остаётся? Нет-нет, надо по сусекам поскрести — может, ещё что-нибудь выскребу... Но это завтра... Господи, как спать хочется... Я иду в спальню, ложусь в нагретую мужем постель — помурлыкать бы: тепло-о, мррр, тихо-о, мррр, двое славных, мррр, ребятишек, мррр, муж, который с пол-оборота, мррр, на Северянина заводится, мррр, да и не только на Северянина (довольно улыбаюсь), мррр, что же, мррр, ещё, мррр, надо, мррр-мррр-мррр... Ну, а стихи... Да поспорю на что угодно, что та, кому они были посвящены, как две капли воды была на меня похожа... Или? Да ясно же — это я была! Только в той, в прошлой жизни... “В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом по аллее олуненной Вы проходите марево...”
|
|||||
|
