Читальный зал
На первую страницуВниз


Наш Конкурс

Наталья Телегина живет в г. Ижевске. Журналист и редактор,
работала в местных изданиях.

 

НАТАЛЬЯ  ТЕЛЕГИНА


Мамины крылья

     — Здравствуй, мама.
     Темный гранитный памятник напоминает обелиск времен Великой Отечественной, только звезды не хватает. Креста тоже нет. Чахлая рябинка склонила на него редкие ветки, словно устала тут стоять, да делать нечего.
     Роберт, остановившись чуть позади Эды, смотрит на фото темноглазой женщины с вьющимися, аккуратно зачесанными назад волосами: открытое лицо весело улыбается кому-то … Эда присела, гладит могильный мох. Роберт переминается с ноги на ногу — он не знает, как себя вести. Напрашиваясь проводить Эду в эту поездку, он не задумывался, а что ему, собственно, делать на могиле ее матери. Эда откидывает с лица волосы, сверкнув сквозь них улыбкой:
     — Ну, чего ты стоишь как пень? Чувствуй себя как дома…
     — Ну и шутки у тебя.
     Эда встает, глядя на портрет.
     — Ладно, не трусь. Вот, тут скамеечка есть, садись.
     Едва заметная лавочка вросла ножками в траву. От спинки остались только опоры. Роберт спрашивает, глядя на даты рождения и смерти:
     — От чего она умерла? Молодая такая…
     Эда сначала молчит, потом спокойно произносит, глядя вперед, на могилу:
     — Какая разница, от чего? Важно — почему.
     — Разве это не одно и то же?
     — Конечно же, нет. «От чего» — это видимое: например, болезнь сердца, или авария… Но это же не причины смерти человека. Люди умирают, когда им пора уходить. От возраста это не зависит. Помнишь, в одном старом кино был такой персонаж — Вечный Дед. Так он сказал: «Умирает не старый, а поспелый».
     Они молчат. Роберту больше не хочется продолжать вопросы на эту тему. Он думает над сказанным — опять Эда озадачила его своим странным взглядом на действительность. Она улыбается:
     — Мамка у меня была такая, безбашенная, что ли. Вечно вся в мечтах: компот у нее на плиту бежит, вода на белье льется, а она и забыла. Задумается, глядя в окно, и ничего не видит. Все грезила о дальних странах, красивых платьях и яхтах. И меня так назвала в дань своим мечтам — нездешним именем. Думаю, она вполне могла бы очаровать какого-нибудь миллионера.
     — А жила с твоим папой…
     — Да… Сколько помню, вечно у них коса на камень. Он ее все строил по линеечке, а она в ответ устраивала бунты против осточертевшего быта.
     — А тебя она любила?
     Эда склоняет голову набок, протянув руку, срывает колосок.
     — Наверное, да. Только в детстве я была убеждена в обратном… Очень своеобразно она это выражала. Воспитанием моим занимался, в общем, отец. А мама все смотрела куда-то в сторону, поверх нас и вдаль. Словно я была чужой девочкой: попадусь на глаза — погладит по голове, улыбнется растерянно. Словно опомнится: а, у меня тут еще и дочь есть. Не попадусь, так она и не хватится. Потом вообще ушла. Мне восемь было.
     — И ты осталась с папой?
     — Да. Она возвращалась, но это было бесполезно. Потом они развелись официально, и я ушла с ней.
     — Почему? Ты не обижалась на нее?
     — Тогда еще обижалась... Но уже не хотела жить с отцом, он меня душил своей строгостью. Это был выход — освободиться от жесткого контроля, стать свободной. Я-то знала, что мама в новой квартире не задержится. Так и вышло — она упорхнула от меня в жаркие края. И с пятнадцати лет я стала самостоятельной.
     Роберт удивленно смотрит на Эду:
     — Она опять тебя бросила?
     — Ну, получается, так…
     — И ты не сердишься на нее?
     Эда, щурясь, сверкает на него насмешливыми льдинками, — глаза, они у нее необыкновенные, Роберт все время удивляется: разве у нормальных женщин бывают такие глаза — бирюзовые в крапинку…
     — Ты с ума сошел. Кто же сердится на покойников… Мне жаль ее — могла бы быть звездой, а жила лягушкой в болоте. С таким лицом и фигурой! Знаешь, как она пела? О-о… Рисовала, писала стихи, танцевала… А работала диспетчером подстанции. Что ты, Роберт.
     — А ты плакала, когда она умерла?
     — Нет... Я была готова.

     Прямо с неба сыплются парашютисты, один за другим. Разноцветные купола-крылья красиво раскрываются на фоне голубого неба. Почему-то прыгают они прямо рядом с небоскребом, сквозь прозрачные стены которого Эда глядит на их падение. Шум, галдеж, треск разворачивающихся крыльев, крики праздника. Вдруг зазвонил телефон, оказавшийся в руке. Эда подносит трубку к уху, закрывая другое ладонью:
     — Але! Але…
     Она уже знает, что звонит мама, и говорить с ней совсем не хочется. Может, не стоило отвечать? Но чего уж теперь. И вдруг, без предисловий и приветствий, в трубке звучит:
     — Ты не держи на меня зла. Я завтра умираю.
     Эда растерянно отходит от шумного зрелища вглубь комнаты.
     — Ну что ты, мама, Бог с тобой…
     — Нет, нет.
     — Мама, что ты, я на тебя давно не сержусь, ты же хорошая. Это ты прости меня.
     — Нет, это ты хорошая…
     — Мама, мама!


     Эда смотрит на Роберта. Взгляд грустный, а губы слегка улыбаются. Она поворачивается к нему в профиль.
     — Самым сокрушительным было не то, что она говорила. Абсолютная реальность ее голоса — вот что поразило меня. Такое во сне редко бывает: живой голос — усталый и грустный, в точности такой, как когда она сильно болела. Уже по одному этому я сразу поняла, зачем она звонит… Обычно мама говорила звонко, весело… А тут — глухо так, обречено… Тембр, интонация — все настоящее настолько, что после пробуждения эхо стояло у меня в ушах. Разве такие сны ни с того ни с сего снятся…
     Эда трет лоб, замолкая. Потом выпрямляется и продолжает:
     — Через день я включила телевизор, а там как раз обстоятельно рассказывали о делах современного похоронного бизнеса.… Еще через пару дней еду обычным маршрутом, и вдруг вижу огромную, в полдома, вывеску — похоронное бюро: памятники, венки… Такой гигантской рекламы подобных дел я в жизни еще не видала! И раньше ее на том месте не было. В общем, тогда я поняла, что скоро… Так что, ничего неожиданного.
     Что тут говорить? Роберт сидит, глядя из тени на залитую солнцем могилу. Шершавая поверхность обелиска искрится на свету гранями кварцевой крошки, затесавшейся в каменный монолит. Неспешно взмахивая крыльями, на памятник опустилась большая бабочка. Замерла, расправив черно-фиолетовый шелк, прямо на самом верху граненого бруса.
     Эда вытянулась в струну — Роберт почувствовал это локтем и искоса глянул на нее. Он понял, что случилось что-то из ряда вон — Эда смотрела на бабочку, не мигая. Красивая, Роберт таких раньше не видел. По самому краю темных крыльев шла кайма лимонно-желтого цвета. Нарядная, роскошная бабочка. И как долго сидит... Он хотел спросить Эду о ней, но побоялся спугнуть. Она сама прошептала:
     — Видишь?
     — М-гу…
     Крылья мягко спружинили, отливая траурным бордо, и, вздрогнув, перебросили бабочку ниже, прямо на ободок портрета. Тут она побыла несколько секунд — словно последнее украшение, кокетливый бант, приколотый на грудь женщины с мечтательным взглядом широко открытых глаз. Нарядная кайма развернулась, свернулась снова, неуловимый шелк полоснул воздух, спикировал легким лоскутиком — взгляду не догнать…
     Эда положила ладонь на руку Роберта.
     — Пойдем. Она попрощалась.

* * *

     Поезд отсалютовал перрону залихватским порывом: эй, поехали, поехали, вот притормо-жжууууу... Пыльно-зеленые вагоны набирают в пахучую глубину тамбуров пригородных бродяг и редких огородников. Солнечная внутренность вагона кажется еще более солнечной оттого, что лавочки в нем — из светлых деревянных реек, покрытых лаком. Лучисто-дачный поезд едет прямо из лета…
     Сквозь никогда не мытые стекла, исчирканные редкими следами давно высохшего дождика, отплывает перрон с облезлыми столбами линялой вывески: «Затамарино». «Надо же, какое название у последней в маминой жизни станции. Услышишь — не забудешь»…
     Эда вдруг поняла, за что любит август. Ожидание чуда, вот это. Оно разлито в воздухе, звенит эхом уходящих поездов, веет запахом палых березовых листьев. Чудо прозрачно, как вода тихих прудов, куда не ступала нога назойливых купальщиков. Оно рядом, как дачная кукушка, оно близко, как нагретая солнышком скамейка вагона… Оно здесь.
     Эда ложится затылком на теплую спинку, немного сползая с сиденья, и поезд набирает ход, качая ее. Пахнет крыжовником и мятой, а еще колесной смазкой и гудроном шпал. Как всегда — безмятежность смешана с беспокойством, блаженство с движением… Лети, мой поезд.
     
     Она очнулась от шума — какая-то компания садилась на очередной станции. Протискивали тюки с палатками, распихивали сумки под лавки. Она потянулась, улыбаясь Роберту, который спросил:
     — Разбудили?
     — Угу… Что за народ в таком количестве…
     — Ты спи, положи голову мне на плечо, так удобнее.
     Эда прикрыла было глаза, но ей больше не хотелось дремать. Появилась странная бодрость предчувствия — смотри в оба.
     — Сколько до Завойска?
     — Полчаса.
     Компания расселась по лавкам, возбуждение посадки улеглось, и поезд снова пошел, резко набирая ход. Прямо перед собой, через пару свободных лавок Эда видит затылок молодого мужчины — такие черные волосы редко можно встретить в наших краях… Сидевшие рядом затеяли игру в карты, и ему пришлось пересесть, сдвинувшись вправо. Теперь виден его профиль: белая кожа на удивление гладко выбритой щеки и твердо очерченные губы. Непреклонные, как у римского легионера. Его попутчики играли, а он молча наблюдал, изредка поглядывая в окно. И Эда почувствовала, что он такой же, как она: вместе со всеми, и в то же время сам по себе, и ему с самим собой не скучно. Еще она почувствовала, что он — человек с печалью. И чем дольше шел поезд, тем сильнее росло в ее груди желание — встать, прикоснуться к его волосам, а потом обнять за шею, и щекой — к щеке. Он не увидит ее в первый момент, зато сразу почувствует, как им будет хорошо вместе, и что она имеет это право — обнять со спины…
     Эда посмотрела на свои ладони и усмехнулась. Чего это я. Размечталась, прямо как подросток. Да, такое с ней когда-то бывало — фантазировать про незнакомцев: таких вот попутчиков, или соседей по столику в кафе. Но это все было так давно!
     Она опять откинулась на сиденье, наблюдая за лучами щедрого заката, пляшущими в пыльном воздухе электрички. Лучи искрились, и светлые пылинки летели навстречу, оттуда, где сидел черноволосый незнакомец…
     Нити тянулись от него к ней, теплые, сверкающие, мягкие…
     — Эда, а почему ты так удивилась той бабочке?
     Солнце завернуло за кирпичное здание — пошли пригороды, и пылинки перестали плясать в воздухе. И как-то сразу наступил вечер… Эда пожала плечами, отрывая взгляд от сидящего впереди парня, непонятно и сильно волнующего ее. Надо было переключиться, и она спросила Роба, чтобы прийти в себя:
     — Что?
     — Бабочка на кладбище. Почему ты так смотрела на нее?
     Эда часто объясняла Робу вещи, которые были для нее самой вполне очевидными, и раньше это не раздражало. Но тут она почувствовала легкую досаду и усталость. Ничего говорить не хотелось.
     — Это была не бабочка.
     Поезд пошел медленнее, теперь они будут тащиться через пригороды, пропускать другие поезда, товарняки, ждать места на путях… Роб тоже ждал дальнейших объяснений. Эда вздохнула:
     — Не понимаешь? В некоторых губерниях России бабочку так и звали — душечка. Сербы, болгары, и греки ее тоже так называют… Говорят, что душа после смерти отлетает птицей, бабочкой, пчелой… И может являться потом. Просто надо уметь чувствовать — и не ошибешься… Мама это моя была, понял?
     Может, она и права, не соглашаясь выходить за меня замуж, подумал Роб. Я такой тупой в сравнении с ней… И спросил невпопад:
     — А откуда ты знаешь, что так бабочку называли?
     Эда потянулась за сумкой, грустно улыбнувшись:
     — А пока некоторые весело проводили студенческое безделье в кафешках, я иногда сиживала в библиотеках.
     Парень впереди стал помогать девушкам, игравшим в карты, доставать сумки с полок. Наваждение оборвалось, чудо улетело вместе с солнцем. Нет, он был очень интересен, конечно. Но магическое притяжение ослабло, перебилось расспросами Роба. Он сказал:
     — Пойдем вперед, а то будем торчать в вагоне, пока эти туристы ворочают свои мешки…
     Эде очень хотелось оглянуться, проходя мимо, но она не стала: а вдруг разочарует… Так бывает: рот-глаза на месте, а сзади виделось все гораздо заманчивее. Нет, пусть останется таким, каким показался.
     Но когда легкие хлебнули похолодевший воздух вечернего перрона, душа рванулась с отчаянием — все. Светло, бесповоротно, окончательно… Эх. Она пошла к привокзальной автостоянке, забыв на минуту о Роберте, ловя сердцем огни сквера. Подержаться за них, чтобы не навернулись слезы.
     — Эда!
     Она обернулась — ее фигурка в наступившей синеве сумерек была такой далекой, что Роберт понял: не надо с ней ехать.
     — Пока.
     Она улыбнулась ободряюще, помахала ладошкой.

     Дома она сразу плюхнулась в ванну. Валяясь в пене, думала об отступающем лете, необычной бабочке и бледном спутнике в электричке. Пересыпала моменты, как прозрачные алмазики, бережно, не спеша, чтобы ни один не обронить… Только бы Роб или еще кто-нибудь не испортил все пустым звонком. Выбравшись из ванной и завернув вокруг тела толстую махровость полотенца, она пошла в коридор, чтобы отключить телефон. Аппарат ответил протянутой руке требовательным сигналом. Эда отдернула пальцы от неожиданности: сигнал беспокойно мигал, бился настойчивым мерцанием. Она сняла трубку. Глубокий женский голос с шутливо преувеличенной значительностью осведомился:
     — Але, это у вас есть совершенно свободная однокомнатная квартира?
     — Серафи-има, — протянула Эда обрадованно. Старая знакомая, а если точнее — подруга.
     — Да, — ответила она в тон, — у нас, и мы пускаем туда всяческих квартирантов, и вот буквально на днях очередные съехали в неизвестном направлении. А что, есть желающие?
     Это была та самая квартира, о которой она упоминала днем, рассказывая Роберту о маме. Теперь Эда там не жила, обосновавшись в другом районе города, а квартиру сдавала. Ей действительно требовались квартиранты, тем более что недавно Эда покинула работу и пока не хотела устраиваться, не выбрав место получше. А цены за аренду жилья в месяц уже сравнялись с ее прежней зарплатой. Чем не выход из положения? — ищи себе вакансию, не заботясь о нехватке хлеба насущного.
     — Ты знаешь, я сегодня в церковь заходила. Там у иконной лавки объявление висит: требуется квартира одному из священнослужителей. Я почему-то сразу о тебе вспомнила. Посуди сама — идеальный квартирант, тишина и порядок…
     — А в какой церкви?
     — Да в нашей, на Красной Горке.
     — Хорошо, съезжу, может быть, даже завтра.
     — А чем вообще занимаешься? Наслаждаешься желанной безработицей?
     — Как тебе сказать… Да, в общем. Любопытное состояние — остановка. Есть время о жизни подумать. Вот сегодня ездила к маме на могилу. Роберт компанию составил.
     — Что, все мучаешь парня надеждами?
     — Да нет, он сам вызвался. И знаешь, на обратном пути…
     Эда рассказала Серафиме о происшествии в поезде, а потом и о бабочке. Трубка помолчала, а потом сказала серьезным голосом:
     — У тебя вообще теперь могут пойти очень интересные изменения в жизни.
     — Думаешь?
     — Поддержка предков — великая вещь, между прочим. Ты же у нее очень давно не была, верно? А теперь вот — вспомнила, поехала, да еще помянула добрым словом прямо на могиле. И хорошо, делай это почаще, и скоро начнешь ощущать поддержку.
     — О-о-о, опять ты за свое… (Серафима сильно верила во всякие мистические связи, силу предметов, мощь экстрасенсов и прочую «хиромантию», как обобщенно именовала Эда преувеличенный интерес к плохо объяснимой и мало доказуемой всячине).
     — Ты же знаешь, я тебя слушать не буду… И потом — мы, кажется, с мамой особо близки не были… С чего бы ей мне помогать?
     — Как с чего — она все же мать тебе. А что была странной и не пеклась над тобой, как наседка, так это еще не показатель того, что дочка была ей безразлична.
     — Не знаю… А тебе не кажется, что это отвратительно — оказывать внимание мертвым «почаще», чтобы получить взамен некую помощь в своих делах? Слушай своих гуру-муру, еще не тому научат.
     Серафима призадумалась, но ненадолго, а потом понесла всякую фэн-шуйную чушь об энергетике в зоне предков, подробно объясняя, где она в квартире находится. Эда отшутилась и, ссылаясь на усталость, завершила разговор. Серафима не обиделась — не в первый раз.
     Эда посидела в кресле у телефона, потом погасила верхний свет. Алмазики впечатлений все так же ярко блестели… Она легла навзничь в шелк тишины, пронизанный звездами. Засыпая, Эда увидела темные ресницы на белой щеке, поникшие, как крылья усталой бабочки. Случайностей нет. С этим не поспоришь… А вдруг эта встреча — тоже привет от мамы?
     Дом принял ночь.

* * *

     Утром, не успела Эда сварить кофе, как позвонили из риэлтерского агентства. Совсем вылетело из головы, что пару недель назад она дала им информацию о сдаче квартиры. Девушка-агент просила показать квартиру через полчаса, только без нее, она не успевает с другой встречи.
     Потенциальными квартирантами оказались два нагловатых парня среднего студенческого возраста, прибывшие в сопровождении своих мам. Едва войдя, мамаши стали напористо объяснять Эде «политику партии»: а что так дорого, а давайте дешевле, а давайте договор мимо агентства, скажете им, что передумали, мы не хотим им деньги платить, а нам обои не нравятся, а если мы переклеим, а вы нам это зачтете, только чеков мы вам не покажем, зачем вам чеки, а если нам эта мебель мешает, и вообще, давайте вы не станете ходить порядок проверять, у нас юноши тихие, всё занимаются, всё с книжками...
     Эда посмотрела на тихих юношей. Лица красноречиво говорили: девок любят, выпить очень любят, книг в глаза пока не видали, и не скучают по ним.
     Одна из мамаш, с трудом втиснув объемное тело между столом и подоконником, бесцеремонно открыла шкаф:
     — А вещи можно выбрасывать?
     Эда спросила наивно:
     — Что, вы можете прямо сейчас?
     Мамаша в юморе оказалась не сильна. Она сказала:
     — Нет, прямо сейчас мы не можем, нам надо еще две квартиры посмотреть. А вы тут сидите, не уходите никуда, мы вам позвоним и, если что, вернемся. И давайте все-таки без агентства — вам все равно, а мы им месячную плату отдай…
     Закрыв за ними дверь, Эда выглянула в окно: кроткие студенты с решительными мамочками усаживались в весьма дорогую «тачку». Ну-ну…
     И она поехала на Красную Горку.
     Объявление у иконной лавки висело на месте. Служительница указала на батюшку, стоявшего в углу церковного зала. Он негромко объяснял что-то женщине в темном платке.
     Эда медленно пошла через пустынное пространство, освещенное пасмурным светом, рассеяно сквозящим из оконец под куполом… Ей показалось, что однажды она уже шла вот так, меряя шагами золотистый паркет. Только когда?.. Зал мягко поплыл, стал медленно поворачиваться. Со всех сторон смотрели старинные темные лики и юные лица обновленных икон. Эда вдруг оказалась прямо в центре, и голубая спираль тихонько завернулась вокруг нее, пошла вверх, к небу купола… Свет плавно заходил клубами, и запах ладана будто стал сильнее. Церковь и тело пели, как музыкальные инструменты, давно понимающие друг друга и не однажды звучавшие в одной мелодии. Свет лился, пронизывая и храм, и человека…
     Это продолжалось неизвестное ей количество времени. Потом снова стали слышны негромкие голоса священника и женщины, и вращение остановилось. Дожидаясь, пока беседующие закончат, Эда оставалась на месте, и это было хорошо, хотелось сохранить в себе ощущение от произошедшего. Вот, кажется, уже можно... Еще не очень четко воспринимая действительность, Эда хотела подойти к батюшке, но он как-то сразу оказался рядом сам. Она увидела его глаза — ясные, усталые и добрые, какие часто бывают у духовных лиц. Такой особенной глубины взгляда не хватает артистам, которых переодевают в священников для ролей в кино и телесериалах. Настоящие библейские глаза могут быть только у тех, кто помногу молится годами.
     — Мне сказали, здесь кому-то нужно жилье…
     — У вас есть жилье?
     — Да, только, наверное, будет дорого…
     Эда назвала сумму.
     — О, да, наш юноша столько заплатить не сможет. Но жить ему совсем негде, понимаете? Он у нас третий год в иконной лавке спит… Возможно, вы знаете, за какую сумму вообще можно снять жилье?
     Эда назвала самую небольшую сумму за плохонькую комнату на окраине. По лицу батюшки было видно, что «их юноше» и это будет не под силу.
     Совершенно оглушенная, она вышла из церкви и села в машину. Газовать сразу не хотелось. Люди шли вдоль ограды, из-за облаков вышло солнышко, по траве скакали воробушки.
     «Значит, так. Вот тебе выбор — если хочешь денег, то общайся с наглыми, корыстными людьми. Думаешь, другие квартиранты лучше окажутся? Вряд ли. А не хочешь с такими дело иметь — есть вот это… Голубое сияние до самого неба. Только тогда — без денег».
     Эда положила локти на руль. Как все в одну ниточку — и прежние жильцы съехали, и Серафима про объявление сообщила… «А, ну и что. Проживем как-нибудь — буду брать заказы от издательства, где Роб служит системным админом». Оттуда ей работу часто подкидывают, своих креативно мыслящих дизайнеров не хватает… Хотя бы раз можно сделать доброе дело, настоящее, не по мелочи? И не другу, а совершенно незнакомому человеку. Ведь так редко бывает, что действительно можешь помочь!

* * *

     «Юноша» оказался пономарем лет тридцати пяти, таким же просветленно-красивым, как батюшка. Он не удивился предложению Эды, и спокойно, совершенно без вопросов, последовал за ней в квартиру. Звали его Кириллом. Вещей у священнослужителя не оказалось, за исключением верхней одежды и книг.
     — Знаете, я вам не сказал. У меня есть друг, который меня навещает в церкви. Мы много беседуем. Вы не будете возражать, если он станет приходить ко мне сюда?
     — Да нет, пожалуйста. Думаю, вы не приметесь устраивать оргии и дебоши?
     В аквамариновых глазах сверкнуло озорство, и Кирилл мягко улыбнулся в ответ.
     — Вы сможете его увидеть, я думаю, так будет правильно. Познакомитесь, чтобы не волноваться, кто тут у меня бывает.
     — Да я и не волнуюсь. Слушайте, а белье-то постельное, его у вас тоже нет?
     Кирилл светло улыбнулся — нет… Боже ты мой, думала Эда, садясь в машину. Дитя ты малое, отец Кирилл. Или как там зовут пономарей.
     Вернувшись через пару часов, она застала Кирилла за перестановкой мебели — он подвинул стол ближе к окну, чтобы было удобно читать. Едва Эда положила в шкаф запасное белье и полотенца, как в дверь позвонили. Кирилл сказал:
     — А, вот и он. Простите, не успел вам сказать — я позвонил своему другу и попросил его приехать, чтобы вы по возвращении с ним познакомились. Подумал, когда еще потом получится. А он так быстро добрался…
     — Да? Ну, слава богу. Я-то испугалась, что это те люди, что напрашивались сегодня ко мне на квартиру. Не хотелось бы их лицезреть снова… Не волнуйтесь, я открою.
     Эда выбежала в коридор, и дернула ручку на себя, едва увидев в «глазке» мужской силуэт.
     Дверь легко отлетела в сторону. Пол как-то сразу ухнул вниз, а сердце прыгнуло прямо в горло. Голос Кирилла сказал за спиной:
     — Познакомьтесь, пожалуйста. Это мой друг, Эрик.
     Перед дверью в квартиру стоял парень из пригородного поезда.
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2009   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru