ДМИТРИЙ  ВОДЕННИКОВ

* * *

О кто бы мог еще глядеть
такими бедными овечьими глазами
на это прорастающее пламя,
на пастуха, идущего стеречь,
на гобелен с овечками и небесами.

Течь в голове у голубой овцы,
а волк не видит синий и зеленый,
но за версту он чует сладкий, красный,
ведь у овцы не только огурцы,
не только синий василёк беззлобный –
есть у овцы под маской и внутри
сладко-бордовый помидор огромный.

Она глотает воздух, воду, луг,
и в животе они лежат слоями,
но адское не потухает пламя,
и вот, как беженка, овца глядит вокруг
и видит пастуха, лазоревых подруг.
Что делать ей? Со лживыми глазами
она их лижет мукою своей
и слизывает словно карамель.

Ах, тварь какая! Нет, она не тварь.
Она растет, как праздничная сдоба,
она, пушистая, вдруг зацветает вербой,
в её глазах безумие, не злоба.
Хотела быть прозрачной и смиренной,
но не хотела: красной и съедобной,
и ты её за это не ударь.

Она к тому ж не ест уже, не пьёт,
зато чадит вокруг себя миазмы,
и первой тут зазеленела травка.
Но что же делать? – Рядом волк цветёт,
он - жук навозный, он ревнив, как шавка,
он красные не забывает язвы –
она очнётся – он её сожрёт.

* * *

Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает.
О! матушка! как моль, мою он скушал шубку,
а нынче вот что, кулинар, удумал:
он мой живот лепной, как пирожок изюмом,
безумьем медленным и сладким набивает
и утрамбовывает пальцем не на шутку.

О матушка! где матушка моя?

Отец мне говорит: Данила, собирайся,
поедем на базар, там льва степного возят,
он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают, –
я знаю, папа, как они сверкают, –
я вытрясаю кофту в огороде:
вся кофта съедена, как мех весной у зайца,
я сам – как заяц в сладком половодье.

О матушка! где матушка моя?

А ночью слышу я, зовут меня: Данила,
ни мёда, ни изюма мне не жалко,
зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила? –
так источается густой, горячий голос.
Я отвечаю: мне совсем не жарко,
я пирожок твой с яблочным повидлом.
А утром говорит отец: пойдём в Макдональдс.

О матушка! где матушка моя?

Намедни сон сошёл: солдат рогатых рота,
и льва свирепого из клетки выпускают,
он приближается рычащими прыжками,
он будто в классики зловещие играет,
но чудеса! – он, как теленок, кроток:
он тычется в меня, я пасть его толкаю
смешными, беззащитными руками,
глаза его – как жёлтые цветочки,
и ослепляет огненная грива.

Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:
Скорей проснись, очнись скорей, Данила.
И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.

* * *

Не страсть страшна, небытие – кошмар.
Мне стыдно, Айзенберг, самим собою быть.
Вот эту кофту мне подельник постирал,
а мог бы тоже, между прочим, жить.

Я быть собою больше не могу:
отдай мне этот воробьиный рай,
трамвай в Сокольниках, мой детский ад отдай
(а если не отдашь – то украду).

Я сам – где одуванчики присели,
где школьники меня хотят убить –
учитывая эту зелень, зелень,
я столько раз был лучше и честнее,
а столько раз счастливей мог бы быть.

Но вот теперь – за май и шарик голубой,
что крутится, вертится, словно больной,
за эту роскошную, пылкую, свежую пыль,
за то, что я никого не любил,
за то, что баб-Тату и маму топчу –
я никому ничего не прощу.

Я всё наврал – я только хуже был,
и то, что шариком игрался голубым,
и парк Сокольники, и Яузу мою,
которую боюсь, а не люблю, –
не пощади и мне не отдавай
(весь этот воробьиный, страшный рай).
Но пощади – кого-нибудь из них,
таких доверчивых, желанных, заводных.
Но видишь ли, взамен такой растрате,
я мало, что могу тебе отдати.

Не дай взамен – жить в сумасшедшем доме,
не напиши тюрьмы мне на ладони.
Я очень славы и любви хочу.
Так пусть не будет славы и любви,
а только одуванчики в крови.

О Господи, когда ж я отцвету,
когда я в свитере взбесившемся увяну –
так неужель и впрямь я лучше стану,
как воробей смирившийся в грозу?

Но если – кто-нибудь – всю эту ложь разрушит,
и жизнь полезет, как она была
(как ночью лезут перья из подушек),
каким же легким и дырявым стану я,
каким раздавленным, огромным, безоружным.

* * *

Мне 30 лет,
а все во мне болит
(одно животное мне эти жилы тянет:
то возится во мне,
то просто спит,
а то возьмет – и так меня ударит,
что даже кровь из десен побежит).

* * *

Никого бы не хотел обижать – потому что
обижать людей нельзя – но так получилось,
что в один журнал я отдал стихотворение,
которое уже напечатал дважды.
Нехорошо получилось.
Очень жаль.

Еще мне жаль мою статью
(она убогая была,
ее не приняли в журнале) –
а в ней ведь тоже плыла синева,
лежали мысли целыми кусками,
и гордость там и сям чернела как земля.

* * *

Ольге Хмелевой

Есть фотография одна
(она меня ужасно раздражает),
ты там стоишь в синюшном школьном платье
и в объектив бессмысленно глядишь
(так девочки всегда глядят,
и в этом смысле мальчики умнее).

Прошло лет 25
(ну 26 ),
и скоро почки жирные взорвутся
и поплывут в какой-то синеве.

Но почему ж тогда так больно мне?

А дело в том,
что с самого начала
и – обрати внимание – при мне
в тебе свершается такое злое дело,
единственное, может быть, большое,
и это дело – недоступно мне.

Но мне, какое дело мне, какое
мне дело – мне
какое дело мне?

* * *

Вот так все время ощущаешь жизнь,
она в тебе и под ногтями,
она гремит в тебе костями,
а ты лежишь в ее кармане,
как тварь последняя дрожишь.

А я глаза закрыл
и головой мотаю,
но все равно зеленый весь от страха.
Я, между прочим, умереть могу.

Так вот зачем
меня ты, боже, лупишь:
ему приспичило, ему приятней,
когда я сам, как голая скворечня,
как будто муравейник раскурочен,
иль как жевачка липну к утюгу.

Естественно, что так оно и нужно.
По-видимому, это даже лестно.
Но я чего-то не пойму:
в поту,
в пальто,
в постели,
на ветру
(мне в самом деле это интересно) –
окрепший, взрослый, маленький, умерший –
хотя бы раз я нравился – Ему?

ИНТЕРАКТИВНЫЙ ВЫПУСК
(ИЛИ РЕКВИЕМ ПО МОИМ ЛИТЕРАТУРНЫМ КУМИРАМ)

Пепел Настасьи Филипповны и Хлестакова 
стучит в моем сердце,
вот я и мечусь между пошлостью и позором,
между двумя полюсами национального самосознания 
(а я всегда был чудовищно национален).

ВОТ, ГОСПОДА, В ЭТОЙ ПАЧКЕ СТО ТЫСЯЧ.
ТАК ВОТ Я ЩАС БРОШУ ЭТУ ПАЧКУ В ОГОНЬ,
А КТО-ТО (КОГО Я НАЗНАЧУ)
ПОЛЕЗЕТ ЗА НЕЙ, БЕЗ МАНЖЕТ И ПЕРЧАТОК.
ВЫТАЩИШЬ – БУДЕТ ТВОЯ.
НЕ ВЫТАЩИШЬ – НА ХЕР СГОРИТ.
А МЫ ПОКАМЕСТ НА ДУШУ ТВОЮ ПОГЛЯДИМ,
КАК ТЫ ЗА МОИМИ ДЕНЬГАМИ В ОГОНЬ-ТО ПОЛЕЗЕШЬ.

и дело не в том что конечно же я нарываюсь
и когда-нибудь точно нарвусь (мне уже обещали)
и дело не в том что экстрема – единственный вид
спорта – где я утверждаю (бедняжка) свою маскулинность;
и даже не в том что ПРОНЗИТЕЛЬНЫЙ РАДУЖНЫЙ мир
сам кого хочешь унизит – причем забесплатно
(как это там говорят: ТЫ УЖ НАС ИЗВИНИ,
МЫ ТУТ ТЕБЯ ПОТОПТАЛИ, ПОМЯЛИ НЕМНОЖКО,
НО МЫ ЖЕ ЗАБЫЛИ, ЧТО ТЫ-ТО ЖИВЕШЬ В БЕЛЬЭТАЖЕ,
И МЫ ЖЕ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ЭТО ТЕБЯ ОГОРЧИТ, –
я так и подумал)
но разве это что-то меняет?

ВЕДЬ БУДУЧИ ВСЕ ЖЕ В ДУШЕ
БОРЦОМ ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА,
ПЕРЕРАСТАЯ СВОЮ СЕКСУАЛЬНОСТЬ,
ЧРЕЗМЕРНОСТЬ, ЖЕЛАНЬЕ ВСЕХ ПОДЧИНИТЬ И ПОСТРОИТЬ –
о если бы только спросили меня (да кто ж меня спросит)
какой же должна быть в натуре
наша привычная жизнь
(но уже без тебя и уже не твоя, понимаешь)

Я Б ОТВЕТИЛ ТОГДА – НИ СЕКУНДЫ НЕ МЕДЛЯ
Я Б ОТВЕТИЛ ТОГДА (извините):
СЧАСТЛИВОЙ, СЧАСТЛИВОЙ, СЧАСТЛИВОЙ

REMAKE – REMIX
(ЗАКЛЮЧЕНИЕ)

Опять сентябрь, как будто лошадь дышит,
и там – в саду – солдатики стоят,
и яблоко летит – и это слышно,
и стуки, как лопаты, говорят.

Ни с кем не смог
ни свыкнуться, ни сжиться –
уйдут, умрут, уедут, отгорят –
а то, что там, в твоем мозгу стучится,
так это просто яблоки стучат.

И то, что здесь
сейчас так много солнца,
и то, что ты в своей земле лежишь,
надеюсь, что кого-нибудь коснется.
Надеюсь, вас. Но всех не поразишь.

А раз неважно всем,
что мне еще придется,
а мне действительно еще придется быть
сначала яблоком, потом уже травою –
так мне неважно знать,
ни то, что будет мною,
ни то, что мной уже не сможет быть.

А что уж там во мне рвалось и пело,
и то, что я теперь пою и рвусь,
так это все мое (сугубо) дело,
и я уж как-нибудь с собою разберусь.

Смирюсь ли я, сорвусь ли, оскудею
или попробую другим путем устать,
я все равно всегда прожить сумею,
я все равно всегда посмею стать.

Но – что касается других:
всех тех, которых нет,
которых не было,
которых много было –
то если больно им
глядеть на этот свет
и если это важно вам – спасибо.
 

Интервью с Дмитрием Воденниковым — в рубрике "Культурно о культуре