Наш Конкурс

Евгений Петропавловский (г. Краснодар) родился в 1962 г. Окончил Краснодарский политехнический институт. Служил в Советской Армии. С 1995 по 2007 гг. работал редактором нескольких кубанских газет. В настоящее время – свободный журналист. Автор двух поэтических сборников и трех романов, вышедших в краснодарских издательствах.
Победитель краснодарского конкурса, посвященного 305-летию Кубанского казачьего войска (2002) в номинации «Публицистика». Лауреат и медалист литературного фестиваля в честь 100-летия со дня рождения М. А. Шолохова (2005) в номинации «Проза». Победитель литературного конкурса «Божественный глагол» (2008) Краснодарского краевого отделения Союза российских писателей и Международного поэтического конкурса им. Петра Вегина (2008), а также ряда сетевых конкурсов. Лауреат литературного конкурса Интернет-журнала "Эрфольг" – 2009 в номинации "Проза".

ЕВГЕНИЙ   ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ

НАД ВОЛНАМИ ВРЕМЕНИ

Призрак старого парка

Кружит над миром осень золотая,
и всё покрыто палою листвой...
Бутылки из-под листьев выгребая,
идёт дедок с потрёпанной сумой.
Патрульно-постовой наряд не тронет
привычного, как дождик, старика;
порою на ходу смешок обронит
иной ханурик, выпивший слегка,
да пацанёнок, чуждый пацифизма,
засунет пальцы в рот и засвистит...
А дед плывёт, как призрак коммунизма,
и лишь себе под чоботы глядит...
Снимите, люди, шляпы виновато,
когда шагает в сумерки герой:
он – в ранге Неизвестного Солдата –
остановил фашиста под Москвой,
пред ним склонились Вена и Варшава,
ему сдалась в Берлине вражья рать...
Он заслужил в стране родимой право –
себе на хлеб – бутылки собирать.
...И он уходит в отблеск обветшалый.
А в небе, не прощая ничего,
струится журавлиный клин усталый.
И в том строю есть место для него.


Скрипка

То ли это музыка такая,
то ли над сердцами реют птицы:
зал – ещё чуть-чуть – и зарыдает
или что-то страшное случится.

Ей же очень трудно, вы поймите,
извлекать из звука
боль и муку.
Я прошу, маэстро, уберите
так смычку мешающую руку!


* * *

Наверное, достаточно руки
для каждого несбывшегося жеста,
как достаёт течению – реки;
наверное, довольно совершенства
в привычной неустроенности нас –
подсолнечных, подлунных, подневольных,
готовых каждый день и каждый час
давать отпор; наверное, довольно
летучих линий брошено в ладонь
на паперти вселенского лекала
(о, скольким принесла судьба огонь,
но ни одной прямой не отыскала!)
Моя ладонь! В тебе довольно льда
для выше обозначенного круга
явлений; но довольно ли (тогда
храни его) тепла? Ведь друг без друга
так призрачны, так беззащитны мы
пред бегом линий; вольно и невольно
на каждого из нас довольно тьмы –
вот только света было бы довольно
пылинкам мироздания, сквозь дни
летящим вопреки любым теченьям.
Ладонь моя! Спаси и сохрани
идущих по твоим пересеченьям!
И я, скользя по линиям чужим,
соприкасаясь – радостно и больно,
давно уже от них неотторжим...
И этого, наверное, довольно.


* * *

Каждый – чья-нибудь утрата; листопад играть с листа и
в зыбком озере заката, осыпая птичьи стаи,
убывать дано не только временам, летя по кругу,
но и чувствам; и поскольку понимание друг друга –
это видимость пространства, остающегося между
суетой непостоянства и неспешностью надежды,
нам отпущено так много: исчезая, возвращаться
в каждом жесте; а дорога, о которой словно снятся
наши дни, идёт всё круче, всё стремительней теряя
эти отблески и тучи. Эти слёзы, дорогая,
ни к чему кромешным птицам, что скользят по глади взгляда;
сердцу в сердце не излиться на изломе листопада,
на излёте паутинок переменчивого света
мы войдём в круженье льдинок, в невесомый абрис ветра,
понимая, что сложенье наших соприкосновений
в каждом новом отраженье – это больше, чем ступени
в никуда; и что не нужно ничего прекрасней этих
птиц, протяжно и предвьюжно вспоминающих о лете,
и что нет неоспоримей этой радости печальной –
быть всё дальше и любимей и уйти, оставшись тайной...


* * *

На склоне заката, облитого кровью реликтовых птиц,
седлают коней казаки из далёких небесных станиц –
сбиваются в стаи и мчатся в тиши, и верстают маршрут
в неверные сумерки, в пыль уходящих минут;
черны их бешметы, черны сапоги и папахи черны,
и только в зрачках – сумасшедшая сталь восходящей луны...
Ни гика, ни стука; не звякнет нечаянно бранная снасть –
как будто и звуки боятся на тёмную землю упасть.
Несутся безмолвные сотни к мерцающей первой звезде
по мёртвому Дикому Полю, которое ныне – везде…
Вдоль гиблых лиманов, отравленных рек и бесплодных полей
размашистой рысью, а после – намётом пускают коней,
безудержно мчат по украинным вехам родимой земли,
которую в сечах с врагом так бесстрашно они берегли,
пока не приспела пора уходить на небесный кордон..,
летят казаки, словно лютая память грядущих времён.
Мелькают, мелькают копыта, едва ли касаясь травы...
Когда б супостат повстречался – ему не сносить головы;
но нет никого: ни чужих, ни своих, ни великой страны –
лишь Дикое Поле... И чёрным потоком – под сенью луны –
подобные стаду могучих кентавров, летят казаки
по следу былого, по древнему космосу русской тоски...


* * *

Я ухожу от пальцев той, что встаёт со дна
памяти, над которой идёт на ущерб луна,
тая и опадая знобкою ворожбой,
в сумраке исчезаю; но та, что идёт за мной,
шепчет: «Я вижу, милый (тиной сырой дыша),
каждую ночь я вижу, как плачет твоя душа...»
Я ухожу, я знаю: в ночь суетливых слёз
папоротник столетний не зря между нами рос,
и под её порогом жаба лежит не зря
мёртвым зрачком на запад (туда, где взойти заря –
хоть разорвись – бессильна); я на исходе трав
слышу протяжный шелест: «Любимый, ты был не прав.
Нас обвенчают звёзды, соединит земля...»
Но угасает эхо; и я повторяю для
той, что ещё болит – твержу на пределе сил:
«Чур меня, я твой голос, я имя твоё забыл...»


* * *

Так мало осталось... А впрочем, какое дело
акациям, тихо роняющим мотыльков
в ладони, которые, в общем, не больше тело,
чем тающий лунный дым; притяженье слов –
дневных – всё слабей, двусмысленней; и на ощупь
всё тоньше и невесомей побег теней,
в котором, смежая ветви, весна полощет
усталую тишину, потому что ей
так мало осталось... А впрочем, гораздо ближе,
чем это казалось, небо – и пьёт из рук
любовей моих вино, о которых выжег
я в сердце прикосновения стольких мук
и всё тороплюсь запомнить глазами окон,
губами беззвучно длящихся сквозняков
неисповедимый мир, что размыт потоком
снижающихся над городом мотыльков
безумных акаций и шорохов. Шаг за шагом
отчётливей в каждой чёрточке бытия
пульсация многоточий (за каждым знаком –
летучая нежность, тягучая грусть моя).
А мне в этом мире, по сути, немного надо:
исход переулков, грядущих навеять мне,
что время – лишь отсвет лиц в перспективе взгляда,
которых дано коснуться – волной в волне,
что некому промолчать, что упало утро –
разбилось, звеня, разбрызгиваясь окрест,
и, вспархивая, воробьи на асфальте утлом
печатают каждой лапкой незримый крест.


* * *

Я хочу быть с тобой, но ты рядом и так далеко,
а слова, словно пули, летят умирать «в молоко»,
растворяясь в кружении ветра, в искринках дождя,
я хочу быть с тобой, но теряешься ты, уходя,
ускользая на выдохе, даришь рукам пустоту,
бесконечные смыслы и злую её простоту;
так от камня, упавшего в тихую воду пруда,
разбегаются волны по кругу, уже никогда
не вернуться им к центру, и мчатся волна за волной,
искажая друг друга, когда я хочу быть с тобой,
но ты рядом и так далеко, и позволена мне
параллельная жизнь – контрапунктом в твоей тишине,
совпадая во времени, длясь, точно утренний сон,
все верней понимая, что я (навсегда?) обречён
шлифовать мизансцену, в которой до жути легко
прикоснуться к тебе, ведь ты рядом, но так далеко
отстоят наши жизни от схем, что таятся в словах,
я боюсь быть с тобой, но тебе не понять этот страх,
этот призрачный бег (от себя?) от тебя – потому,
что я рядом ещё, но уже погружаюсь во тьму.


Над волнами времени

Жалкая тень смотрителя давно заброшенного маяка,
коматозный старик, угасающий в больничной палате,
струится по монитору подобием тонкого ручейка,
пульсируя, теплится в дыхательном аппарате.

Врач на обходе подле него хмуро вздыхает:
«Отключить бы деда, намучился всласть». И
спешит удалиться, поскольку прекрасно знает:
милосердие наказуемо, сиречь не в его власти.

А когда персонал расходится по домам
и ночная тишь заполняет больницу,
старик покидает присоединённое к трубкам и проводам
неподвижное тело. Превратившись в птицу,

он расправляет крылья, делает взмах, сквозь стекло
пролетает, не ощутив преграды,
и взмывает в небо, сыплющее светло
ему навстречу безмолвные звездопады.

Поглаживая пространство крыльями, в зыбкий полночный час
он достигает заброшенного маяка
и правит путь вдоль луча, который давно погас,
сквозь мгновения, растянувшиеся на века.

Он пронзает взглядом спины морских валов,
проницает глубины, объятые вечной тьмой.
И над бездной разносится его неумолчный зов,
обращённый ко всем, кому уже не вернуться домой.

И тогда из придонного ила поднимаются корабли.
Экипажи, обрастая плотью, распределяются по местам
и ведут свои суда вслед за птицей, парящей вдали,
к не указанным ни в одной лоции берегам.

Флотилия, разрастаясь, втягивается в окоём.
Покачиваются борта – не перечесть названий…
На мостике флагмана Ван дер Страатен высится нагишом:
(истлела одежда на Летучем Голландце за время скитаний).

На «Титанике» оркестр наяривает то контрданс, то фокстрот;
среди танцующих пар снуют стюарды с подносами…
Дымит в четыре трубы «Лузитания»… «Амазонка» плывёт,
разрезая волны форштевнем, вспенивая воду колёсами…

На галеасе «Жирона» налегают на вёсла рабы;
дон Алонсо Мартинес де Лейва видит птицу, слушает птицу;
лучший капитан «Непобедимой армады», баловень злой судьбы
понимает: скоро долгое плаванье завершится.

Скоро, скоро их, наконец, приведут к берегам
обетованной страны, о которой солёные волны поют
всем заплутавшим и отчаявшимся морякам –
даже тем, кого дома давно не ждут.

Они плывут, растворяясь в ночи; им подать рукой
до счастливых мест, где можно, встав на последний прикол, отдохнуть.
Там птица над всеми, кому суждено обрести покой,
опишет последний круг перед тем, как пуститься в обратный путь;

и вновь, поймав погасший луч заброшенного маяка,
станет листать крыльями время, неотличимое от пространства,
торопясь вернуться в тело умирающего старика,
ибо жизнь и смерть должны иметь хотя бы видимость постоянства.

…А наутро лечащий врач, обходя за палатой палату,
привычно остановится, повздыхает подле его утлой постели,
задумчиво прислушиваясь к дыхательному аппарату,
вглядываясь в светлую ниточку на мониторе, дрожащую еле-еле.

И ему, дивящемуся безжалостно-цепкой природе
человеческого метаболизма, будет, как всегда, невдомёк,
что это не жизнь из одряхлевшего тела уходит,
а морская волна впитывается в вечный песок…


* * *

Минувшее кроется в будущем, словно война,
которая теплится в наших звериных зрачках.
Предметы давно потеряли свои имена –
и мы нарекли их другими... Но горечь и страх –
ожившие тени былого – они не уйдут:
они ещё слышат дыхание прошлых имён;
бесстрастный звучит камертон, призывая на суд;
И каждый ещё не рождённый уже осуждён
на эти – по вещему Фрейду – подспудные «я»,
на это скольжение знаков событий и мер
по предотвращению собственного бытия,
на это кружение, это смешение сфер
чужих интересов... И радостно бдит вороньё
совсем недалече, коль ты, безоружен и наг,
принёс в этот мир свою плоть; и вкушает её
меняющий лики досужий любой хронофаг...
И даже когда различишь в знаменателе ноль –
сумеешь понять ли придуманный дьявольский ход:
в итоге простого деления тёмная голь
имеет иллюзию вечности в слове «народ»...
Но тщетно бежать от тщеты: в лучшем случае, ты
сто раз возвратившись из битв – со щитом, невредим,-
в сто первый на нём возвратишься из сечи; щиты
куда долговечней твоей протоплазмы. Засим
и правда, которая дольше мгновения, – ложь,
набор аберраций, игра подсознания, навь.
Из этой овчинки доноса и то не сошьёшь,
чего не сказать о богатстве аллюзий. Представь:
на утлом судёнышке некие чудики (но
отважные хлопцы), покинув свои города,
поплыли в Колхиду искать Золотое Руно –
и дальше по тексту... Но с кем это было? Когда?
За тьмою редакторских правок уже не узнать:
герои давно потеряли свои имена –
и мы нарекли их другими. Лишь чёрная гладь
Эвксинского Понта безмолвно вздымает со дна
ожившие тени былого, щепу, черепки,
оружие, кости, обмылки старинных монет.
Рукой зачерпнёшь – и, как кровь, солона, из руки
струится великая тайна всего, чего нет...