|
Наш Конкурс
Евгений Петропавловский (г.
Краснодар) родился в
1962 г. Окончил Краснодарский политехнический институт. Служил в
Советской Армии. С 1995 по 2007 гг. работал редактором нескольких
кубанских газет. В настоящее время – свободный журналист. Автор двух
поэтических сборников и трех романов, вышедших в краснодарских
издательствах.
Победитель краснодарского конкурса, посвященного 305-летию
Кубанского казачьего войска (2002) в номинации «Публицистика». Лауреат и медалист литературного фестиваля в честь 100-летия со дня
рождения М. А. Шолохова (2005) в номинации «Проза». Победитель
литературного конкурса «Божественный глагол» (2008) Краснодарского краевого отделения Союза российских писателей
и Международного
поэтического конкурса им. Петра Вегина (2008), а также ряда сетевых
конкурсов.
ЕВГЕНИЙ ПЕТРОПАВЛОВСКИЙ
Мёртвый отряд Каких только историй не наслушаешься, работая в журнале! Особенно
весной, когда в крови играют гормоны, рождая неясное томление в душах
людских и побуждая их к общению. Оттого, едва пригреет весеннее
солнышко, сразу увеличивается поток посетителей нашей редакции. Юные
акселератки приходят плакаться в жилетку по поводу своей несчастной
любви, фэны приносят бог весть по какому испорченному телефону
почерпнутые новости о молодёжных кумирах, сектанты с жаром агитируют
податься в неофиты разных свежепридуманных верований, изобретатели
спешат осчастливить мир схемой очередного «вечного» двигателя, а колдуны
и экстрасенсы желают срочным порядком открыть глаза нездоровой
общественности на бесполезность традиционной медицины, как бы вскользь
ставя диагнозы всем подряд — и, естественно, предлагая свои услуги по
незамедлительному исцелению организма, рихтовке кармы и отведению порчи.
Впрочем, надо отдать должное пенсионерам: в любое время года они
преобладают среди редакционных гостей. Это и милые сочинители
частушек-афоризмов-кроссвордов, и сравнительно безобидные ревнители
морали, считающие своим долгом дать со страниц печатного издания
пару-тройку бесплатных цэ-у прискорбно загнивающему социуму, и, наконец,
махровые кляузники, отделаться от коих возможно лишь сымитировав
эпилептический припадок или внезапно попросив денег взаймы...
В общем, далеко не всегда посетители бывают в радость. Особенно
в последний — укороченный — рабочий день перед майскими праздниками,
когда коллеги уже успели, сбегав в магазин, прикупить продукты и
с минуты на минуту должны начать накрывать на стол в соседнем
кабинете... Однако слишком уж дряхлым был старичок, которого привела
ко мне секретарша редактора, да и орденские планки на его пиджаке
внушали уважение. Не мог я просто так отфутболить ветерана
напрашивавшимся «приходите после праздников». Поэтому указал на кресло
возле своего стола:
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Прежде чем воспользоваться моим приглашением, он поинтересовался:
— Я на днях прочёл статью — о психотронном оружии, о зомби... Её,
говорят, вы написали?
— Я. Но это простой обзор зарубежной прессы, никаких моих личных
открытий.
— Ничего, сынок. Главное — имеешь представление о том, что я хочу
рассказать, — ветеран, скорее всего, и сам не заметил, как перешёл на
«ты» — это нередко случается у стариков.
Добравшись до кресла, он сел. И продолжил:
— Никому до сих пор не рассказывал. После войны боялся: в лагерь
отправят, чтобы не болтал лишнего. А потом, когда время посадочное
прошло, за такие откровенности могли запросто в психбольницу определить.
Вот и молчал... Но теперь уж мне немного осталось. Потому решил: пусть
люди узнают обо всём!
Старик перевёл взгляд с меня на окно. Немного помолчал, а затем
задумчиво протянул:
— Да-а-а... Вот, ещё до одной весны дожил... Хорошо сейчас
в городе... А ты знаешь, что в оккупацию фрицы ближе улицы Фрунзе
в сторону реки не расквартировывались?
— Нет, не знаю. А почему?
— Потому что боялись. За Кубанью ведь были мы, партизаны.
Я решил, что ветеран потерял нить разговора. И приготовился
выслушивать пространное описание диверсионно-подрывной эпопеи, ничуть не
касающейся той темы, о которой упомянул старик, войдя в мой кабинет. Но
я ошибся...
Пётр Игнатович Беспалов — так звали моего посетителя — с конца лета
сорок второго года партизанил в небольшом отряде, действовавшем
к юго-востоку от Краснодара. И ничем бы его история не отличалась от
тысяч других, если б волей случая не попал в его отряд московский
военврач Малышев. Не сразу попал, а в самый разгар оккупации...
Вообще-то партизаны с недоверием относились к чужакам, опасаясь
заполучить в свои ряды «засланного казачка», но в описываемый период
с Большой Землёй связи не имелось, поэтому с медициной была напряжёнка.
К тому же Малышева они обнаружили на хуторе у знакомой тётки, которая
едва выходила военврача после тяжёлого ранения — а разве шпионов
в умирающем состоянии засылают к противнику?
Короче говоря, взяли медика с собой.
О прошлом Малышева Петя Беспалов поначалу понял лишь, что тот
работал в какой-то секретной лаборатории при НКВД, и что её сотрудникам
часто приходилось в полевых условиях ставить «опыты по повышению
боеспособности красноармейцев». Во время недавнего отступления немецкие
танки прорвались к железнодорожному составу, в одном из вагонов которого
эвакуировалась лаборатория — поезд разгромили подчистую, а изрешечённому
осколками Малышеву невесть каким чудом повезло выбраться... Не меньшим
чудом казалось и то, что врач сумел сохранить при себе вещмешок
с аптечкой.
Упомянутая аптечка очень пригодилась, поскольку в отряде давно
закончились медикаменты. Хотя, конечно, скромных запасов «московского
доктора» хватило ненадолго.
И всё-таки военврачу Малышеву была отпущена недолгая жизнь. В одной
из стычек с фашистами он получил ранение в ногу, и у него началась
гангрена. Уверившись в своём диагнозе, он уединился с командиром
в землянке, и они там целый час о чём-то спорили. Потом командир отобрал
троих самых дюжих хлопцев — Петю Беспалова, Василя Онищенко и Фёдора
Гарбуза — и, отведя их в сторонку, наказал:
— Пойдёте до линии фронта. Доктор говорит, шо помрёт скоро, и тогда
вместе с ним пропадёт результат опытов, который нашей победе может
допомочь. А передать через стороннего человека на словах чи на бумаге —
бесполезно, потому как там целая метода. В общем, поспешать надо, пока
он живой. Так шо, хлопцы, на сборы вам полчаса.
…Вчетвером они двинулись на юго-восток.
Малышеву становилось всё хуже. Вскоре пришлось соорудить носилки и,
обливаясь потом, тащить его на себе.
А во время привалов военврач слабеющим голосом рассказывал молодым
партизанам диковинные, похожие на сказки истории… О том, что сотни лет
в Индии существуют особые школы, в которые набирают детей
шести-семилетнего возраста и с помощью гипноза, ежедневных тренировок и
тайных снадобий воспитывают из них непобедимых воинов. Им прививают
равнодушие к боли, голоду и холоду, заставляют безошибочно отыскивать
выход из вырубленных в скалах запутанных лабиринтов, куда не проникает
ни единый луч света, и где на каждом шагу подстерегают ловушки: в любой
момент под ногами идущего может разверзнуться бездонная пропасть,
кишащая ядовитыми змеями, а сверху время от времени обрушиваются тяжёлые
каменные плиты, способные раздавить в лепёшку каждого зазевавшегося.
Чувства обучаемых подобными методами обостряются невероятно. В конце
концов они обретают способность угадывать любое движение противника,
любую угрозу, откуда бы она ни исходила. Эти воины могут ловить стрелы и
уклоняться от пуль, они живут в состоянии постоянного транса, если здесь
вообще применимо слово «живут»…
Рассказывал Малышев и об африканских колдунах, которые владеют
секретом приготовления специального порошка из мяса рыбы фугу.
В сочетании с воздействием психической энергии колдуна этот порошок
превращает требуемого человека в зомби — то есть, в послушного раба,
беспрекословно выполняющего любые приказы своего хозяина, равно готового
как убивать по его велению, так и пойти на смерть…
А затем Малышев поведал об опытах, которые в НКВД проводили над
«врагами народа», приговоренными к высшей мере наказания… Не шибко
грамотный в ту пору Петя Беспалов многого не понял в его рассказе,
однако уяснить основное оказалось не так уж сложно. Военврачам из
секретной лаборатории удалось синтезировать вещество, которое позволяло
вновь запустить работу мозга недавно умершего человека. Правда, «живые
мертвецы» не были способны по-настоящему мыслить или хотя бы
членораздельно разговаривать; однако они двигались, слышали и видели
происходящее вокруг, а главное — отличались неукротимым, прямо каким-то
потусторонним желанием убивать. К сожалению, они не разделяли людей на
своих и чужих. Зато себе подобных не трогали. Таким образом, оставалось
лишь научиться направлять их агрессию в нужное русло — и десятки, а то и
сотни тысяч новых бойцов для Красной Армии стало бы возможным подбирать
прямо на полях сражений, делая инъекции новооткрытого вещества свежим
трупам (неважно, своих или немецких солдат). Подобная перспектива сулила
несомненную победу над гитлеровскими захватчиками. Беда лишь в том, что
лаборатория была уничтожена вместе с поездом, на котором она
эвакуировалась. Вряд ли уцелел и кто-нибудь из состава научной группы.
Поэтому Малышев полагал, что он — единственный, кто в описываемое время
владел секретом «нового оружия» Красной Армии.
Эту военную тайну «московский доктор» выдал своим спутникам лишь по
одной причине: он понимал, что до линии фронта ему не дотянуть.
Впрочем, близкая гибель ждала не его одного. Одолев не более
половины пути, партизаны напоролись на фрицев. Завязался бой, в котором
погибли Василь Онищенко и Фёдор Гарбуз.
Военврач Малышев и молодой боец Петя Беспалов лежали под
перекрёстным огнём, и надо было уходить, пока вокруг них не сомкнулось
вражеское кольцо…
— Беги, Петруша, — сказал Малышев. — Сам видишь, какой из меня
марафонец… Лучше уж ты один, чем вообще никто.
Он достал из вещмешка коробку со шприцем и большой, толстого
стекла, флакон, наполненный мутной желтоватой жидкостью. Свинтил
с флакона металлическую крышку, а оставшуюся, резиновую, проткнул
длинной иглой. Шприц тоже был внушительных размеров, поэтому в него
вошла почти половина жидкости… Затем Малышев аккуратно навинтил крышку
на флакон и вручил его своему спутнику:
— Вот, держи. Это то, о чём я рассказывал. Если окажется
возможным — передашь на Большую Землю. Всё не с нуля медикам работать…
Беги, Петя. Мы тебя прикроем.
С этими словами он сбросил шинель наземь и — прямо через рукав
гимнастёрки — ввёл иглу себе в предплечье.
Времени на сомнения не оставалось. Поэтому Петя Беспалов схватил
флакон и бросился в предгорное густолесье. Лишь один раз оглянулся на
бегу. Увидел Малышева, склонившегося над Василём Онищенко: воткнув иглу
тому в область сердца, военврач сосредоточенно давил на поршень…
Петя Беспалов был уже далеко от места боя. Выстрелы звучали всё
глуше. И вдруг до него донеслись безумные, леденящие кровь завывания,
которые длились и длились — и вместо того, чтобы сойти на нет, только
набирали интенсивность... Тут-то и вспомнились отчётливо слова
«московского доктора» — слова, на которых как-то сразу не задержалось
внимание: «Мы тебя прикроем»… От этого «мы» повеяло такой запредельной
жутью, что Петя, парень отнюдь не робкого десятка, не раз заглядывавший
смерти в лицо, бежал, как заяц, мчался без остановки, вероятно, целый
час, если не больше. До тех пор, пока, лишившись последних сил, не упал
наземь почти замертво.
...Недели через две ему удалось разыскать свой отряд.
Обо всём рассказал Петя командиру, лишь о загадочной
мутно-желтоватой жидкости, содержавшейся во флаконе Малышева, отчего-то
заикнуться не посмел. Быть может, сработал инстинкт самосохранения:
слишком большим казался шанс несдобровать парню из простой рабочей
семьи, коли ему довелось прикоснуться к государственной тайне такого
масштаба... А может, сыграло свою роль и подспудное соображение, что
негоже великому советскому народу приближать долгожданную победу над
захватчиками, прибегая к помощи заклеймённого марксистско-ленинским
учением загробного мира... Как бы ни было — остаётся фактом: флакон
вместе с его содержимым Петя Беспалов зарыл в землю. На всякий пожарный
в приметном месте — мало ли: вдруг так припечёт, что придётся
откапывать... Слава богу, не пришлось.
Но на этом история не завершилась. Месяца через полтора партизанам
случилось взять в плен нескольких фрицев, и те перед расстрелом
рассказали, что у них в тылу действуют трое отчаянных русских,
отличающихся чрезвычайным презрением к смерти и удивительной физической
силой. Подобно обезумевшим вервольфам, врываются они в расположение
немецких и румынских частей: надвигаются на противника, не страшась пуль
и издавая душераздирающий замогильный вой, парализующий всякую волю
к сопротивлению, заставляющий буквально цепенеть на месте. А как только
им удаётся сблизиться с кем-нибудь — хватают того и голыми руками
отрывают ему голову... Судя по описанию внешности, это были не кто иные,
как Онищенко, Гарбуз и Малышев.
...И ещё через полгода «живые мертвецы» напомнили о себе. К той
поре наши войска очистили от немцев города Армавир, Майкоп, Хадыженск,
Гулькевичи, Тихорецк, Ейск, Выселки, станицы Павловскую, Динскую,
Приморско-Ахтарскую, Славянскую и многие другие. А 30 мая фашистская
авиация совершила массированный налёт на освобождённый Краснодар — и
Петя Беспалов, уже без малого месяц находившийся в городе, получил
тяжёлую контузию. Пришлось поваляться в госпитале. Там он и свёл
знакомство с энкаведешным капитаном (точнее, после апрельского
разделения органов — энкагэбэшным), который однажды, изрядно перебрав
спирта по случаю дня рождения разбитной медсестрички Тони, под страшным
секретом поведал своим сопалатникам бывальщину о том, как трое
загадочных диверсантов наводили жуть на красноармейские части
в треугольнике между станицами Калужской, Северской и Азовской. Внезапно
появлялись они из леса, издавая трупный смрад, и от них отваливались
куски гниющей плоти. Эти («нелюди» — так называл их капитан) шагали
навстречу пулям и не останавливались до тех пор, пока не уничтожали
всех, кто не успел обратиться в бегство. В конце концов, органы устроили
настоящую охоту на инфернальную троицу — и, выследив, накрыли её
миномётным огнём, разметали в кровавые клочья...
Петя Беспалов ничуть не сомневался, о ком шла речь. Выходит,
военврач Малышев и тут не соврал: зомби не делили людей на друзей и
врагов — они просто стремились уничтожить всё живое, что попадало в их
поле зрения.
На этом ветеран закончил свой рассказ…
Я не удержался от вопроса:
— Пётр Игнатович, а сейчас вы смогли бы найти пузырёк с той
жидкостью?
— Не знаю, — ответил он, поднявшись из кресла и направляясь
к двери. — Наверное, смог бы... Только зачем?
— Ну как же, — смутился я. — Всё-таки — научное открытие.
— Неужто и без этого открытия люди сегодня мало убивают друг друга?
— Но раз учёные смогли его сделать один раз, то рано или поздно
снова сделают.
— Это верно, сделают. Но лучше поздно, чем рано… Я ведь ещё помню
тот замогильный вой за спиной. Столько лет прошло — а я никак забыть не
могу…
Я не нашёлся, что сказать. Да он и не рассчитывал на продолжение
разговора. Его шаги уже звучали, отдаляясь, за дверью.
Дед Автобус миновал мост через Кубань и расположенный сразу за ним пост
ГИБДД, после чего водитель прибавил газу. Тотчас через открытый верхний
люк ударил поток свежего воздуха, и дышать в салоне, битком набитом
дачниками, стало чуточку полегче. Дед цепко держался обеими руками за
верхний поручень, прилагая немалые усилия, чтобы его не свалила с ног
стоявшая рядом крупнотоннажная тётка, при каждом толчке «Икаруса»
совершавшая мощные колебания из стороны в сторону. Наконец он не
выдержал:
— Дама, извините, не могли бы вы не толкаться? Держитесь,
пожалуйста, покрепче.
Женщина зыркнула злобным взглядом, однако удержалась от ругани.
Видимо, смутилась его возраста. Что ж, и на том спасибо. Нынче уважение
к чужим сединам — уже не правило, а, скорее, диковинный анахронизм.
...Кто бы знал, что седина у него с самого детства. Из-за неё
получил своё прозвище, да так всю жизнь Дедом и проходил... Однако грех
на судьбу жаловаться: хоть седой, но живым остался бог весть каким
чудесным произволением. А младший братишка Алёша да старшая сестра Валя
так до взрослости своей и не доросли, всю кровушку выпили из них
фашистские вампиры; давно в безвестном рву гниют их косточки...
Что ж ему, он не жаловался; ценил жизнь, каждую её минуту, каждое,
даже самое малое удовольствие. И, конечно, ничуть не обижался на то, что
его, сызмальства сивого, кликали Дедом. И друзья в школе, и сослуживцы
на работе, и соседи — да что там: даже покойная супруга и родная дочь
иного обращения к нему, почитай, и не вспоминали. Он давно привык. А
сейчас, вон, уже и внук вырос...
Вспомнив о внуке, он помрачнел. Неладно с Колькой. Двадцать
четвёртый год парню, а он к постели прикован. Всё армия проклятая, будь
она неладна. Когда внука по призыву забирали, тот радовался, что
в десант попал, многие мальчишки об этом мечтают. Откуда бедняге было
знать, что нынче у военных порядки ничем не отличаются от уголовных — не
служба, а сплошное издевательство... Не минуло и полгода, как угодил
Колька в госпиталь с отбитыми почками и повреждением позвоночника: это
старослужащие «воспитывали» его за то, что отказался стирать кому-то из
них одежду. Когда внука комиссовали по инвалидности, начались больничные
мытарства: одна операция, за ней — вторая, третья... Дочь по сей день
судится с Министерством обороны, чтобы деньги за моральный ущерб
получить, и конца этому тягомотному делу пока не видно. А медицина
сейчас — ох и небесплатная!
Понятно теперь Деду, отчего тонут наши атомные подлодки и валятся
с неба самолёты; понятно, отчего федеральные войска — всякий раз, когда
возникает необходимость — едва управляются одолеть в горах очередную
жалкую горстку террористов... Разве может быть способна хоть на
что-нибудь путное такая армия, которая, словно сумасшедшее животное,
пожирает собственных детей? Нет, эта армия просто обязана умереть... И
ведь умирает.
Вообще-то, подобное можно сказать и обо всей стране. Гибнет Россия,
рассыпается на куски, тонет в хаосе зла и невежества. А люди, будто
загипнотизированные — кто ещё не спился окончательно, те сидят перед
телевизорами, смотрят «мыльные оперы», «Поле чудес» и «Как выиграть
миллион»... Люди не хотят работать, не желают думать; их вполне устроит
вариант, когда за них всё будет решать кто-нибудь «сверху». Сколько раз
слышал Дед от своих ровесников, как не хватает стране «крепкой руки»...
Забыли старые пеньки, начисто забыли те уроки, которые преподносила
жизнь на их нелёгком веку.
А Дед ничего не забыл.
Он помнит, например, как фашисты устанавливали в Краснодаре свой
«железный порядок»... Сначала, в августе сорок второго, собрали фрицы
всех евреев: большая процессия (точно на первомайской демонстрации,
только вместо транспарантов люди несли в руках чемоданы и дорожные
баулы) долго тянулась по улице Кирова на юг, в неизвестность… И
охраны-то особой не наблюдалось, можно было при желании отделиться от
этого шествия, свернуть на боковую улочку, убежать, спастись. Но никто
из евреев даже не помышлял о бегстве. Одна девушка просила свою мать не
идти вместе со всеми, вернуться домой — и получила рассудительный ответ:
— Ну что ты так боишься, милая, немцы просто переселят нас на новое
место — возможно, там будет совсем неплохо...
И фрицы действительно определили им место. Очень компактное место
в яме за Первомайским парком.
Потом стали регулярно расстреливать горожан: захватывали людей
во время облав, добирали успевших схорониться евреев — тысячи и тысячи
трупов сваливали в противотанковый ров, пересекавший Ростовское шоссе...
В городе устроили три концлагеря: на территории нынешнего мясокомбината,
на стадионе «Динамо» и там, где прежде был завод имени Калинина, а
теперь выстроили торгово-развлекательный центр «Галерея»
А семилетнего Вову Дедкова, которого тогда ещё никто не звал Дедом,
вместе с сестрой Валей и братишкой Алёшей отобрали у матери. Её
отправили на работы в Германию; детей же разместили в одном из подсобных
помещений при госпитале. Там были десятки мальчишек и девчонок. У них
немцы брали кровь для переливаний своим раненым. Пятилетний Алёша
протянул с неделю, после чего умер от истощения. А девятилетняя Валя
жила ещё около месяца. И даже умудрялась заботиться о Вове. Иногда
высокий худой врач Дитрих Ромберг, от которого за версту разило
противным едким одеколоном, уводил Валю в свой кабинет... Она
возвращалась потом с опухшими от слёз глазами — и каждый раз тайком
приносила брату то сырую картофелину, то маленький подсохший недоедок
хлеба...
Память сопротивляется ужасному прошлому — с годами всё более
обширные куски пережитого начисто стираются, выпадают из детских
воспоминаний. Но есть и такое, что никогда не забудется... Например,
молодой краснощёкий санитар Эрих Зифельд — это он обычно держал
мальчика, чтобы тот, нечаянно дёрнувшись, не сломал иглу, пока доктор
производил забор крови. Санитар и теперь иногда приходит к Деду по
ночам. Сюжет снов неизменен — он точь-в-точь воспроизводит происходившее
в те злосчастные дни: семилетний Вова закатывает рукав своей ветхой
рубашонки, а Эрих Зифельд в белом халате возвышается над ним,
нетерпеливо вертит в пальцах резиновый жгут, поторапливая: «Schnell,
schnell!» — а затем подкрепляет свои слова мощной затрещиной, от которой
у мальчика темнеет в глазах...
Проклятые воспоминания... Сделав над собой усилие, Дед отогнал их и
всмотрелся в пробегавший за окном автобуса пригородный пейзаж. Понял:
скоро ему выходить.
Он пробрался сквозь потную толпу к передним дверям и стал
дожидаться своей остановки... Здесь пассажиры бурно обсуждали
животрепещущую проблему дачного воровства, приводя многочисленные
примеры из личного опыта: у одного на участке прошлой осенью выкопали
картошку, у другого подчистую обобрали несколько яблонь, а у третьего
взломали дверь садового домика и — поскольку поживиться оказалось
нечем — попросту загадили помещение, поломали неказистую дачную мебель,
исписали ругательствами стены...
— На сторожей и милицию тут надежды никакой, — в сердцах заметил
один из пассажиров, мужчина лет пятидесяти. — Надо охрану дач брать
в свои руки: организовать добровольную народную дружину, установить
график дежурств. И тогда — хрен какие воры на наши участки сунутся!
— Правильно, — поддержала его сидевшая рядом старушка. — И в городе
такая дружина не помешала бы. А то распустили бомжей, хулиганов разных —
спасу нет. По вечерам нормальные люди боятся выйти из дому, город часам
к девяти прямо вымирает: глянешь с балкона — пусто, как после атомной
войны, одни машины шастают, да разве ещё пьяницы, им-то всё нипочём. У
меня соседка собаку завела большую, специально чтобы не бояться выходить
на улицу. Так и за собаку, говорит, милиция ей уже не раз замечания
делала — дескать, почему без намордника. А как же в наморднике она
хулиганов кусать сможет, правильно?.. Нет, народная дружина — хорошее
дело, я приветствую.
Тут подал голос молодой парень:
— Да лабуда всё это, пусть, кому нечего делать, добровольными
разными делами занимаются. А чтобы порядок в городе был, надо дать
ментам нормальную зарплату. У меня отец милиционер, так он меньше мамы
зарабатывает раза в три. Говорит, уволюсь и в частные охранники пойду,
в частный клуб какой-нибудь, там хоть платят прилично.
— Нет, друг, ты не прав, — возразил парню кряжистый мужчина средних
лет с восточными чертами лица. — Милиция — это одно, а народ, что ни
говори, — большая сила. Если народ захочет, то в момент порядок везде
наведёт. Лично я не против, чтобы ДНД возродили. Но не в таком виде, как
при советской власти. Надо дружинникам дать больше прав. Чтобы могли
документы проверять и обыскивать подозрительных, особенно по ночам...
Сейчас у народа столько незарегистрированного оружия, мне самому на
Сенном рынке предлагали купить «лимонку» — прямо так, в открытую,
представь!
— А что, — подал голос ещё один дачник, слегка подвыпивший дядечка
пенсионного возраста, — я в молодые годы частенько хаживал в ДНД...
Помните, как народ это слово расшифровывал? Дуракам Нечего Делать. Нет,
это в шутку, конечно… А чего было не пойти — на работе зарплата шла, да
и отгулы давали.... Пусть бандитов дээндэшники не ловили, но попрошаек
под пивнушками гоняли и ещё, там, бомжей разных… Да-а-а, хорошее было
времечко… Но сейчас бы я в дружинники не пошёл. Разве что пусть меня
экипируют автоматом Калашникова. Иначе как с бандитами бороться? Они
ведь не то, что раньше. Оружие у многих, это мужчина правильно сказал. А
если при оружии — они что, красной повязки испугаются?
...Чем бы ни завершился данный диспут, Деду не суждено было
дослушать вялотекущие словопрения досужих дачников до конца. Поскольку
подоспела его остановка, и он, кряхтя, выбрался из автобуса на
солнцепёк.
И надо же: словно накликали ему беду этим разговором... Через
десять минут, оказавшись перед дверью своего садового домика, он увидел,
что замок выломан — его буквально выдрали с мясом из хилой фанерной
панели. Чертыхнувшись, Дед открыл дверь и шагнул в сумрак помещения,
предполагая обнаружить внутри форменный разгром, какой — судя по
рассказам — имеют обыкновение оставлять после себя дачные мародёры...
Однако вовсе не ожидал он узреть в домике двух молодых парней. Которые
опомнились быстрее Деда: один из непрошеных гостей, подскочив сбоку,
крепко схватил его за плечо и толкнул внутрь помещения. Дед, не
удержавшись на ногах, полетел вперёд, ударился лбом о стену и упал
набок, увлекая за собой стоявшие у стены грабли, тяпку, лопату,
несколько запасных черенков, ручной опрыскиватель... Едва не потеряв
сознание от удара, он перевернулся на спину. Но подниматься не стал, да
и сил не было; перед глазами плыли багровые круги.
«Господи, хоть бы живым оставили, — мелькнула мысль. — Дочке
с Колькой несчастий и без того хватает. Если сейчас ей ещё меня
хоронить — совсем беда!»
А парни принялись возбуждённо обсуждать изменившуюся обстановку:
— Вот же принесло старого перца, — зло процедил один, сутулый,
с засаленными светлыми волосами. — И ведь будний день же... Чё теперь
с ним делать?
— Ну, не знаю, — заколебался другой, плотный, стриженный почти «под
ноль». — Дадим железякой по кумполу, чтобы вырубился. А пока оклемается,
успеем ноги нарисовать.
— Ни фига себе! Да я только дозняк развёл! И чё теперь, новую нычку
искать, чтобы спокойно ширнуться?
— Ну, тогда свяжем его. А в рот кляп вставим. Пусть полежит себе,
пока мы приход словим...
Лишь теперь, разглядев шприц в руке у сутулого, Дед сообразил, что
это наркоманы... Тем временем плотному, с короткой стрижкой парню (это
он толкнул Деда, когда тот вошёл в домик) пришла в голову новая мысль —
и он, шагнув вперёд, озвучил её:
— Слышь, старый, что-то у тебя ни жратвы тут, ни ценного ничего...
Так не бывает, а? Наверняка ведь какой-нибудь тайничок имеется. Уж ты
лучше скажи сразу, по-хорошему...
— Ага, — поддакнул сутулый; и, поставив на подоконник стеклянный
пузырёк, принялся сосредоточенно набирать в шприц его мутное
содержимое. — Пацаны рассказывали, чё такие вот пенсюки взяли моду
закапывать в огороде золотишко на чёрный день. Ты, батя, небось, тоже
граммульку-другую прикопал, верно?
— Сто процентов даю, что закопал... Короче, старый, вставай и —
быстро — доставай свои заначки, пока я добрый, — плотный легонько пнул
хозяина дачи носком кроссовки в бок. — Не то рассержусь — тогда
по-другому будем с тобой разговаривать!
Но Дед не шелохнулся. Он, будто завороженный, смотрел на
медицинский резиновый жгут, которым парень вертел в воздухе, то
наматывая его на палец, то вновь разматывая (движения были
машинальными — парень совсем забыл о резинке, коей собирался перед
инъекцией перетянуть себе руку, чтобы лучше контурировались вены).
Откуда молодому наркоману было знать, что старик всё глубже и
глубже погружался в пучину воспоминаний... Там, в этом тёмном провале
минувшего, стоял перед маленьким Вовой санитар Эрих Зифельд и, держа
в руке ненавистный медицинский жгут, готовился взять у мальчика
очередную порцию крови...
— Ё-моё, ты что, оглох? — нетерпеливо прикрикнул коротко стриженный
парень и снова пнул хозяина дачи кроссовкой, на этот раз в предплечье. —
Я тебе говорю: вставай! Давай-давай, шнель, шнель!
И тут Дед встрепенулся. Он ждал этого. Он знал, что краснощёкий
санитар рано или поздно выгавкнет ему знакомое: «Schnell, schnell!»
Он хранил в сердце этот страх целую жизнь, во сне и наяву. А теперь
устал бояться.
Его рука уже сжимала гладкий черенок — и теперь, по-мальчишечьи
резво вскочив на ноги, он изо всех сил ударил, целя штыком лопаты прямо
в ненавистное лицо.
Ненависть придаёт человеку страшную силу.
...Сутулый наркоман с засаленными светлыми волосами, увидев, как
череп его товарища раскололся надвое, заорал:
— Ма-а-а-а-а-а-а-а-а!
Всё ещё не понимая, откуда взялось это фуфло, эти отстойные глюки —
откуда, зачем, почему, этого не может быть, это
неправда-неправда-неправда! — он, выронив шприц, выскочил из жуткого,
нереального, может быть, заколдованного дома и понёсся по тенистой
дачной улочке, не чуя под собой земли и продолжая выкрикивать:
— Ма-а-а-а-ма-а-а-а-а-а! Ма-а-а-амочка-а-а-а-а-а!
Но маленький Вова Дедков не слышал его. Он не слышал и не видел
ничего и никого, кроме распластанного у его ног, истекающего тёмной
кровью санитара Эриха Зифельда. Он кромсал и кромсал штыком лопаты
хрустко вздрагивавшую плоть фашистского вампира… Кромсал до тех пор,
пока не обессилел окончательно.
А потом семилетний мальчик Вова вышел из домика. Сел на крыльцо и,
вспомнив сестру Валю и братишку Алёшу, горько заплакал...
|
