Анатолий Поляков родился в 1955 г. в Москве. Окончил Московский авиационный институт (МАИ). Лауреат Первого международного конкурса поэзии «Глагол». Лауреат премии Литературного журнала «Кольцо А» – за повесть «Третий семестр». Книги стихов: «Графика», «Отсчет», «Во всех временах». Стихи и проза также публиковались в «Дружбе народов», «Собеседнике», «Книжном обозрении», литературно-публицистических сборниках, альманахах «Истоки», «Поэзия», «День поэзии», Интернет-порталах и других изданиях, звучали по радио.

АНАТОЛИЙ  ПОЛЯКОВ

Primus Maximus, или Точка над морем
Антироман

 

Поединок. Пролог Часть I Часть II Часть III

 
     Поединок
     Пролог

     Волны бушевали, пенились, перемалывая гальку; фонтаном взлетали брызги.
     Вдали по глади бежали барашки. У горизонта море сливалось с небом.
     Простор без границ — и нет ничего невозможного!

     Море… Марина. Еще вчера море было спокойно. Танцевали весь вечер, и она — только с ним. Поначалу держала дистанцию; но он мягко привлек ее к себе, и она доверилась, робко прильнула к нему. Ее волосы пахли морем. И жасмином. Он почувствовал в ней вечно-женское. А в себе — мужское. Первый раз в жизни.
     «Горечь! Горечь! Вечный привкус На губах твоих, о страсть!..» Придумал же кто-то такие слова… Мир взрослых, огромный и манящий как море.
     А потом, в кромешной тьме южной ночи, по горной тропе спустились к морю, — он подал ей руку, и она больше не отпускала ее. Бродили вдоль берега. Так и шли, взявшись за руки, а море мерно шуршало у ног. И в темноте было видно, как светятся счастьем ее глаза…

     Вдали, за полосой прибоя, весело бежали барашки…
     Интересно, откуда они бегут? У горизонта море голубовато-бирюзовое — и ровное. Где же начинаются волны? Жаль, поплавать в последний день не придется. В шторм купаться нельзя.
     Волны набегали на берег, с порывом ветра долетали брызги — холодные и мокрые...
     Первыми в прибой бросились Боря и Женя, лучшие пловцы в классе. Крепкие, сильные. Они брились уже, курили и пили вино. Пропустив стаканчик-другой, носились по горам — в салочки… Так и шею свернуть недолго. Детский сад!
     Вот и сейчас: синхронно, как акробаты на арене, переглянулись, разбежались — и рыбкой, в набегавшую волну: — «Плывем в Турцию!»
     За ними — Саша и Гоша, оба в ластах. Гоша чуть замешкался — и вылетел, ластами вверх. Забавно!
     А он даже не собирался лезть в воду… Выходит, струсил? Марина… сейчас она, наверно, смотрит на него, — девчонки расположились подальше от брызг. Конечно, смотрит… А, была не была! Как они говорят, дурной пример заразителен.
     И он, с разбега, легко поднырнул под волну и вошел в море.
     Плывем в Турцию!

     …Полоса прибоя осталась позади. Море само несло его, и он стремительно плыл к горизонту, чувствуя упругую силу мышц. Вперед, только вперед!
     Волна приближалась, набегала, вставала на дыбы, заслоняя солнце. Нефритовая стена, пронизанная светом, росла и вздымалась, темнела; на вершине намечался гребень. Гребень рос, в ореоле лучей, — и огромный вал нависал, как гигантский зев, готовый поглотить всё на своем пути.
     В этот миг он, глубоко вдохнув, устремлялся навстречу — и, рассекая толщу воды, выныривал к солнцу: — опп-ля! — а волна с шумом обрушивалась за спиной.
     Ветер гнал вал за валом, волну за волной — море играло с ним.
     Рядом никого не было. Он огляделся: никого — только чайки.
     Теперь он плыл один — туда, где рождаются волны.

     …Море подымалось и опускалось. Волна высоко поднимала его — медленно, нежно — и опускала, не причинив никакого вреда. Поднимала и опускала, поднимала и опускала. Солнце сияло на темной воде, ослепляло бликами — только дух захватывало.
     Он, без усилий и веса, скользил в ласковой, теплой неге. И чувствовал себя укротителем волн. Впереди выпускной класс, выпускной бал… Институт… Да что там, вся жизнь! Марина. Да, вечером снова танцы… Сказка!

     «Плывем в Турцию»? Но где она, Турция? Там, у горизонта, берега нет.
     А его ждут, на берегу — полоска, залитая солнцем, едва виднелась вдали, даже горы казались игрушечными… Пора возвращаться.

     …Волна ударила в спину и накрыла его. Он даже не понял, что произошло, — тело, во власти многотонного исполина, больше не подчинялось ему. Вдохнул соленой воды и метнулся наверх. И не успел перевести дух, как вторая волна ударила, перевернула, завертела и потащила на дно.
     Его вращало как щепку — в вихре песка и тяжелых камней. Не было ни верха, ни низа — только упругий мутный рассол. Воздуха!! — хоть глоток. Но — не дышать, только не дышать! Неужели конец? И больше ничего не будет, совсем ничего?!
     Руки сами собой пришли в движение, заработали быстро-быстро.
     Вот только туда ли он плывет? — а на другой рывок уже не хватит сил.
     Повезло: голова вновь оказалась над водой — воздух с хрипом вошел в гортань.
     На мгновенье мелькнул берег вдали — пока новая волна не накрыла его.
     По наитию, он снова вынырнул. — Дышать! Жить!! — все его существо отчаянно устремилось к берегу, и тело летело вперед, не чувствуя ни ударов, ни усталости.
     Но отходящая волна повлекла назад, в море.

     Как же так? Пока он плыл «в Турцию», всё получалось, легко и непринужденно. Море было добрым и ласковым… А теперь убивает его.
     Так вот оно какое, море…
     Но ведь это то же самое море!
     Значит, он сам сделал что-то не так. Но что?..
     Его несло по темной, наклонной плоскости. Плоскость пузырилась сетью отработанной пены, шевелилась и казалась живой…
     А за ней грозно вставал новый вал.

     За что?! Всего лишь повернулся к волне спиной…
     Он завороженно смотрел, как нависает над головой гребень, закрывая небо.
     И готов был молить о пощаде. Но море было неумолимо.
     Ударило сзади, в затылок, подмяло и закрутило.
     Его снова протащило по дну, било о камни.

     Всё, шутки в сторону, пошутили и хватит! Да, в море полно всякой живности. Но оно не живое. И не желает зла — не может желать.
     Больно тебе? — пройдет. Нет сил? — плевать. Воздуха нет? — да плевать!
     Пожалеешь себя — останешься здесь навсегда.

     Эта мысль вынесла его на поверхность.
     Он вдохнул. И поплыл к горизонту.

     Решимость отчаянья: резкий взмах — и волна осталась позади.
     Взмах! — и позади другая волна…
     Вал надо встречать точно и жестко. Только так. Иначе не будет ничего.
     Взмах!..

     …Волна то поднимала его, то опускала — наконец можно перевести дух.
     Он снова качался на волнах — уже без всякой радости.
     Что же произошло?
     Всё то же солнце, то же небо над головой. То же нефритовое море под ним — всё видно, до самого дна. В двух шагах — те же волны, что с берега казались мирными барашками…
     Как будто и не было ничего.
     Те же плюшевые горы вдали. Та же золотая полоска берега.
     А перед ней — едва видна — белая полоска прибоя…
     Там каждая волна доходит до берега. Значит, вынесет.
     Но между бирюзовым и белым — «барашки» — черная, мертвая зона…
     И никто не поможет. Никто.
     Как же ее одолеть?

     А вот так!
     Волну встречать лицом к лицу, насквозь. И — как только она упадет и осядет, не раньше! — с разворота сесть ей на хвост. Сама потащит.
     Да, не раньше — иначе утянет на дно. Но и не позже.
     А как начнет отходить, — вложиться и плыть. К берегу.
     Без паники и лишних движений. До новой волны. Смотри, не прозевай.
     Главное — войти в ритм. И валы — не считать!
     Ну всё, вперед. И будь что будет.

     …Прибой выбросил, выплюнул его, с пеной, на мокрую гальку.
     Он смог отползти на онемевших руках, и лежал на боку, глядя на языки волн, которые лизали ему ноги.

     Жив… «Укротитель волн»!
     Выходит, сделал круг: вышел там, где вошел.
     Ну, и что изменилось? Бегают по берегу, ищут его? — Никто даже ничего не заметил.
     И море — то же самое море.

     Он приподнялся на локте: у горизонта море, как прежде, сливалось с небом.
     Вдали по глади бежали барашки — такие маленькие, аккуратные... Даже не верится.
     Да, вся жизнь впереди. «Вперед, только вперед»?
     Теперь он знал: чтобы отличить видимость и реальность, надо всё испытать самому. (А ведь есть еще и скрытая от глаз сущность.) Порой, чтобы идти вперед, обязательно надо вернуться назад. Как угодно — кругами, спиралью, зигзагом, — но вернуться. Чтобы одолеть волны, — стать подобным волнам…
     И смутно ощущал: тот, кто знает, уже не равен себе.


     Часть I

     1. Точка возникла из ничего. Из белесого марева на горизонте… Горячий воздух плывет. Запах моря, нагретого камня. Волна отходит — галька как лакированная… Льдышки маленьких мертвых медуз… Блики, солнце. Дуга горизонта. Точка царапает взгляд.
     Точка растет — дневная звездочка, черная мушка. Лакированная галька, блики. Миниатюрная женщина в черном купальнике. Моя тень почти достает до нее. Она смотрит на меня. Или на море? Она адвокат.
     Мушка ползет, превращается в птичку. С опущенным клювом и сдвоенным хвостом. Летит ровно наискосок. Над буйком, над полоской пляжа, где видны на воде головы отдыхающих. Где выпрыгивает и снова ныряет моя девочка… Она успевает нырнуть еще раз, пока самолет бесшумно вонзается в берег, в стороне от пляжа, и пропадает из виду.
     Льдышки маленьких мертвых медуз. Блики. Солнце. Реактивный рев. Рев… Будто рвется брезент над ухом.
     А точка уже висит над морем. Точно на том же месте.
     
     2. Точка над морем. Горячий воздух плывет. Отобранные мной камешки подсохли и выцвели. Достаю книжку. Пытаюсь читать…
     — Собрать все книги, да и сжечь! — угрюмо цитирует маленькая женщина. Рядом со мной.
     «У Светки Соколовой день рожденья! Ей сегодня тридцать лет!» — это шлягер, заводят на танцах…
     Ее зовут Света, Света Соколова. Ей тридцать лет. Она адвокат.
     Она смотрит на меня. А я не знаю, что сказать…
     Тем более что мушка уже превратилась в птичку.
     
     «Ну вот, теперь вы знаете, как меня зовут», — сказала она. После того как шлягер завели в очередной раз.
     На танцах мы сидим вчетвером: я, она, Алина и моя девочка. (Алина — это ее девочка.) Вернее, сижу я один. А они танцуют на круглой площадке. Среди отдыхающих.
     А я смотрю, как танцуют другие. Это немного смешно…
     Света классно танцует. Фигурка идеальная: ни убавить, ни прибавить.
     «А ваша девочка крепко спит?» — спросила она. В первый же вечер.
     И добавила: «Моя спит крепко, пушкой не разбудишь».
     Самолет бесшумно вонзается в берег…
     
     3. Рвется, рвется брезент над ухом… Сверхзвуковой. Как в грозу: сначала молния, потом – гром. Сдвоенный хвостик… «МиГ», наверно. Или «Сушка»… Говорили мне коллеги, — куда вы едете, Максим?! да еще с ребенком! Будете загорать под танком… Я не поверил. Хотя, всякое может быть: народ дикий пошел. В вагоне грязь… От Москвы только отъехали — в окно камень влетел. Хорошо, не задел никого… Девочка моя... если с ней что-нибудь случится!.. Раньше никогда не боялся.
     Танков здесь нет. Только собаки и лошади. Да еще «патруль»…
     А вот точка снова висит над морем…
     Поезд стоит две минуты. Вышли из вагона — во тьму, с вещами. Сели на скамейку, под единственным фонарем. Никого. Подошел мужичок местный. — Скажите, где здесь пансионат? — Лучше вам здесь, до утра подождать. — До утра еще пять часов, мы лучше пойдем. — Тогда вам туда, — он махнул рукой. И мы пошли.
     Перешли пути — вроде город, дома в четыре этажа. На улицах ни души. И вдруг — лошадь! Прямо посреди улицы. И еще, еще — три, четыре, восемь… Дикие, низкорослой породы. А у меня руки заняты: в каждой по чемодану, да на спине — рюкзак…
     …Мушка превращается в птичку, и летит к берегу. Сдвоенный хвостик...
     Лошади нас не тронули. Просто не обратили внимания.
     Дорога, забор дощатый — стройка, глаза горят в темноте — стая собак.
     Не лают, молча окружают. Вот-вот бросятся. Что делать? Один — я бы отбился…
     Девочка моя молчит, только на меня вопросительно смотрит. (Молодец, другая бы истерику закатила.) Я тоже вида не подаю: почувствуют страх — разорвут.
     Чемоданы — на землю. Нагибаюсь за камнем. Замерли: это они понимают. И — начинают лаять, обиженно, зло… Всё, идем дальше: больше не сунутся, шавки подзаборные.
     …Реактивный рев… А точка уже над морем.
     
     4. Да, еще мальчик, Аслан…
     Ночь, черная, беспросветная — только звезды. (На стройке хоть две лампочки горели!) Даже чемоданов в руках не видно. Голоса — кто-то идет навстречу. Встали, стоим — и они стоят. Тьма. — Скажите, где здесь пансионат? — молчание.
     Совещаются, слов не разобрать. Два голоса: один вроде низкий, мужской, другой — высокий, почти детский. Мужской, громко: — Сколько вас? — Двое. Мы в пансионат, по путевке. — Пауза. — Иди, проводи: одни не дойдут. — Пауза…
     — Пойдемте, — наконец отозвался второй.
     …Птичка летит наискосок, к берегу…
     Заборы, задворки — кусты, бурьян. Напролом, с чемоданами — по траве, по кустам. За заборами — смутно: домишки, палисадники… Где дорога? Куда мы идем? — «Вам на дорогу нельзя: патруль заберет». Вот так!
     Как это он смешно сказал? — взрослым таким, уверенным тоном: «Я здесь квартиру имею»… Забор, поворот. Забор, калитка. Стена дома, широкая лестница, деревянная, на второй этаж. — «Нет, не сюда. Вот сюда…»
     «Квартира» оказалась каморкой под лестницей. Дверь без замка, на щеколде, изнутри на крючок запирается. Лампочка под низким потолком. Свободного места ни пяди: стул да кровать — одеяло грубое, без простыни. В ногах — плакат во всю стену: варьете, в одних перьях, — канкан… Паспорт зачем-то спросил. Девочке моей сходу предложение сделал. Сказал, что ему восемнадцать. А на вид лет четырнадцать. Странный мальчик. Может, и патруля никакого не было? Поди, разберись…
     Точка царапает взгляд.
     
     5. Предложение… Лаяла собака… — Это у соседа, грузина. — Пауза. — Подрасту — зарэжу! — Кого, собаку или соседа? — Обоих.
     Странный мальчик. Попросил меня выйти, дверь на крючок закрыл. Прислушиваюсь: говорит что-то. Девочка моя молчит. Не страшно: крючок виден в щели, а нож у меня в кармане, можно открыть лезвием. В любой момент. Не понадобилось…
     М-да, грубое одеяло, подушка — и канкан во всю стену… Чудо в перьях!
     И откуда злоба такая? — «Зарэжу!»
     Говорят, здесь война была, недавно. Но — никаких следов. Пансионат — башня шестнадцатиэтажная, со всей округи видно. Чисто. Ни пятнышка. Лестницы мрамором отделаны. Садовник (он же электрик, он же сантехник), черный как черт, симпатичный: — Извините, можно вас спросить? А это жена ваша или сестра? — Дочь. — Да что вы! Дай бог вам здоровья! — улыбается в черные усы. Добрый человек.
     Тут по дороге на базар разговор слышал. Две тетки, из отдыхающих: одни, мол, наши братья по вере, а другие — мусульмане, да только с дерева слезли… Это абхазы что ли?! Первым, как на работу поступил, Алика встретил. Как раз для нашего отдела новый корпус построили. Академия наук, не хухры-мухры. Сюда распределение получил. Один, со всего курса… Ха, Примус Максимус, так меня в группе звали. Примус — значит, первый! И денек такой славный: апрель, снег растаял, солнышко светит. Настроение — первый раз в первый класс. У входа столкнулись: — После вас! — Нет, только после вас. — …Москвич? — Да, москвич. А вы? — А я из Тбилиси. — Из Тбилиси? О, грузин? — Почему, грузин? Я абхаз. Абхазец, как здесь говорят.
     В отделе, да вообще в Академии — вся страна в миниатюре, настоящий интернационал. Алик, светлая голова, о сложных вещах так просто рассказать умеет! Умнее и добрее не встречал. Десять лет дружим… И Фазиль Искандер к нам приезжал. Замечательный писатель! Да какая война? «Союз нерушимый республик свободных», четвертый год перестройки. Строим, якобы, «социализм с человеческим лицом»… Да мало ли что говорят! Говорят, скоро и Союза не будет. Ха!.. Кто же это сказал?..
     Ах да, был один, на шабашке. Церковь ремонтировали, под Ярославлем, шестнадцатый век. В восьмидесятом, еще при Брежневе. Ну да, после Олимпиады. Как раз тогда курсы по философии окончил, кандидатский минимум сдал — марксизм-ленинизм. Его Николкой, что ли, звали. Из местных. Дремучий человек. Всё большевиков ругал. Большевики, антихристы окаянные, загубили Русь-матушку. И Петр Первый — первый большевик. Ну, хоть стой хоть падай! Чушь, одним словом. Не думал, что вообще такие люди остались… Мужику за пятьдесят, а так по виду не скажешь. Голова гладкая, как яйцо, только лоб три глубоких борозды прорезали. Бледный, ни кровинки. Волосы серые. Не седые, а именно серые. И взгляд серый, мутный какой-то. Лепит, сам не зная чего. У архимандрита, мол, Книга есть, где всё прошлое и будущее описано. Правители все советские: от какого-то Рыжего Жида до Миши Меченого — этот последний будет.
     Бред, конечно. Одна «терминология» чего стоит. На блатной жаргон смахивает…
     …Самолет пропадает из виду…
     Реактивный рев… А точка уже на том же месте.
     Один за другим, и конца не видно. Да куда же оно всё денется!?
     
     6. «Миша Меченый»… Уж не Михаил ли наш Сергеевич Горбачев?
     Совпадение просто. Хотя… отметина всё же имеется, во всю лысину. Да нет, совпадение. Иначе пришлось бы поверить во всю эту галиматью.
     А под «Рыжим» он кого имел в виду? Чушь.
     Что он там говорил, у колонки, когда пить ходили? — Пейте-пейте, потом из колонки да из-под крана воды уж не попьете.
     — Что, вода в кране кончится?
     — Не кончится. Непригодная будет для питья. А питьевая вода будет только за деньги, в бутылках.
     — Да она и сейчас в бутылках, за деньги. Минеральная: «Боржоми», «Ессентуки»…
     — Нет, не минеральная, а питьевая, в бутылках будет. А «Боржоми» как раз не будет, долго.
     — Что, скважину закроют?
     — Да нет, скважину не закроют. Грузия отделится, станет отдельной страной.
     — А-а…
     Бред. Заладил: будет, не будет! А откуда это известно? Не может этого быть.
     И взял меня тогда философский азарт:
     — А что еще будет? Только важное что-нибудь, чтоб запомнилось.
     — Важное… — он наморщил лоб, задумался. Наконец, торжественно произнес: — Светлейшего Государя Императора Всероссийского, невинно убиенного Николая и семью его причислят к Лику Святых.
     Ну вообще!
     — Это Николая Второго что ли, которого в народе Николашкой звали? Его еще Кровавым прозвали, за Кровавое воскресенье.
     Он нахмурился, помрачнел, на лбу все три борозды обозначились, про себя что-то бормочет. Наконец, вдохнул глубоко, выдохнул:
     — Так его не будут называть. А сказано: причислят к Лику Святых.
     Во дает!
     — А кого еще причислят?
     — Еще? Илью Муромца.
     Илью Муромца? Былинного богатыря?
     Ну, тут стало всё понятно: ай да Николка! психушка по нём плачет.
     — Может быть, Алешу Поповича?
     — Почему Алешу?
     — Ну, как-никак попович все-таки…
     — Нет, — уверенно так. — Если бы было написано «Алешу Поповича», я бы сказал: Алешу Поповича. Но сказано: Илью Муромца.
     Вот упертый. Ну, погоди.
     — А что еще будет? Важное, чтоб надолго запомнилось.
     — Примерно через тридцать лет, через двадцать восемь с половиной примерно, в Америке будет избран черный президент.
     Что?! Да, как говорил Ходжа Насреддин, через двадцать лет либо шах помрет, либо ишак помрет. А уж через тридцать… В США? вот загнул! Ничего против не имею, но там наверно еще Ку-клукс-клан действует. Даже если белых только половина, все равно: большинства голосов он не наберет…
     — А имя у него есть?
     — Имя? Имя есть, написано.
     — Ну и как его зовут?
     — Барак, Барак Обама.
     — Абама?? Может, Алабама?
     — Написано: Барак О-бама, — опять уверенно так, почему-то налегая на «о».
     Пришлось ему объяснить, что барак — это временная постройка. А фамилии американских негров — англоязычные, по фамилии хозяев… Бесполезно.
     — Его так зовут: Барак. Его отец не англичанин, не американец: он из Африки.
     Так все негры из Африки!.. Имена у них и правда есть необычные, в честь великих людей: Мартин Лютер, Авраам Линкольн… Помню, фильм был — «Освобождение Лорда Байрона Джонса». Выпускные сдавали, каждый экзамен — праздник. Получил свои пять баллов — и в кино. Гуляли по вечерней Москве… Все наши. Нарядные, счастливые, юные… Никсон приезжал с визитом, американские фильмы во всех кинотеатрах крутили. Хорошее было время… Видели мы, как негры в Америке живут. Ну ладно, шут с ней, с Америкой; у нас-то что будет?
     — У нас? У нас подъезды будут запирать, на кодовые замки.
     — Зачем же запирать?
     — Не знаю, зачем запирать. Если будут запирать, значит, будет зачем.
     — Логично… — Да, в логике ему не откажешь. — Да что замки? у них президент, а у нас вода в бутылках да замки на подъездах — нестыковка получается. Когда на Луну полетим?
     Он снова нахмурился: — На Луну не полетим.
     Как так! Мы же первыми спутник запустили, первыми в космос вышли, первый космонавт – наш! Луноход… Вся страна на это работает, десятки институтов. А уж за тридцать лет…
     Вот тогда он и сказал, что Союз развалится. Какое-то соглашение подпишут. Почему-то в Беловежской пуще. А до этого еще военный переворот будет — путч. То есть не переворот даже, а попытка, неудачная…
     — Беловежская пуща? Это где зубры?
     — Зубры? При чем тут зубры?
     Ну, слава тебе… хоть зубры ни при чем.
     — Так если попытка неудачная, почему же развалится?
     — Так путч этот — так, для отвода глаз. Те, кто Союз развалить хотят, сами же его и устроят.
     — Провокация что ли? — Вроде того. Инсценировка. Но всё будет происходить на самом деле, реально. Да так, что не только свидетели, но даже сами участники толком ничего не поймут: их просто используют, втемную. И народу это всё иначе объяснят.
     «Втемную»? Вот это совсем темно; ну ладно, там видно будет. Если будет.
     — А КПСС куда денется? Это же десятки миллионов человек, в каждой организации они есть, в каждой республике, везде… — КПСС не будет, будут другие партии, — он назвал несколько аббревиатур. И фамилии тоже называл — странные какие-то. Типа: Череззаборногузадерищенский, Поколеноморепереходящинский… (Прямо «Кондуит и Швамбрания»! Кассиля-то все читали.) Но их ведь можно сколько угодно напридумывать. Одна партия почему-то должна называться «Яблоко». Яблоко раздора… Райское яблоко — это про первородный грех… Яблоко… Это что, название для партии? Да, еще партии пенсионеров и любителей пива. Цирк!
     А потом, вообще, такую околесицу понес… Шизофрения, параноидная форма. Что женщины ноги будут брить; что вместо выпускных всего один экзамен будет, по всем предметам — один. Железного Феликса на Лубянке снесут — петлю ему на шею накинут и краном подцепят, а вместо бассейна «Москва» будет Храм Христа Спасителя. Прах Деникина сюда специально привезут и захоронят, а на Красной площади снова будут двуглавые орлы.
     — Вместо звезд что ли? — Нет, звезды останутся. Но и орлы будут. И флаг будет трехцветный, «триколор» называется. — Как у Русской освободительной армии генерала Власова? — Не знаю, врать не буду, какой у них флаг был. — А гимн? «Боже царя храни»? — Нет. Гимн тот же, только слова переделают.
     Ну я понимаю, мы для капустников слова популярных песен переделывали. Но то — для капустников… Что-то еще… Да! Страна будет называться «Россия», как гостиница.
     — Может, Российская империя? — Нет, Россия. А гостиницу эту снесут. — Зачем же сносить? ее недавно построили… Ну я понимаю, французы Бастилию снесли, оплот монархии, — а гостиницу-то зачем?
     Во главе якобы будет президент, как в Америке. (Даже фамилию назвал, да я не запомнил. Елчин? Ёлкин?) И он-де у Белого дома речь держать будет, как Ленин, на броневике.
     — Так Белый дом в Вашингтоне! — Нет. У нас свой Белый дом построят, в Москве. А потом из танков расстреляют… И от народа чуть больше половины останется.
     — Что, атомная война будет? третья мировая? Всемирный потоп? — Нет, атомной войны не будет. Вернее, война-то будет, но другая, каких еще не было. Нашим солдатам будут животы вспарывать, носы и уши отрезать… Дома будут взрывать; корабли тонуть и самолеты падать. И это всё будут по телевизору показывать, пополам с рекламой. А также маньяков, наркоманов и бандитов… А всё большевики-антихристы!..
     Ну и фантазия! Откуда у нас наркоманы, бандиты?.. Носы, уши? В гестапо и то до такого не додумались… Это сколько ж кораблей и самолетов надо, чтобы сто миллионов — в расход… Безработные, проститутки… еще «бомжи» какие-то… беспризорники? — так это в Гражданскую, «Республика ШКИД»… И начнется всё это не через тридцать лет, а уже через десять (или опять «примерно»?). А девять лет прошло — и намека нет. Вроде идем куда-то, незнамо куда… Ну, я понимаю, черный президент… а голубые это кто? Инопланетяне что ли? Еще и Распутина приплел. Это ж когда было! — до революции. И не Владимир он вовсе — Григорий… Владимир Владимирович — это же Маяковский!
     А написал ту книгу некий монах — Авель, брат Каина (он же Адам, он же Василий Блаженный). Во времена Екатерины Великой!.. Читал, видно, много, а образования-то нет, чтоб по полочкам разложить, вот голова и не выдержала. Ну да: «Гайдар и его команда»! «Тимур и его команда» — Гайдар написал. И фильм такой был… Клинический случай. Грешно смеяться над больными людьми.
     Да, попили водички…
     И Союза не будет? Ну-ну.
     
     7. Точка над морем… Стоит Союз. И будет стоять. Так, а где там моя девочка? А, вот она, с ребятами. И Алина, ну вылитый ангелочек. Плещутся. Радости-то!.. Света… Само совершенство. Черный купальник; светлые волосы, от природы. Всегда аккуратно подобраны и уложены. Лицо такое, головка, плечи — Афродиту можно лепить. Ресницы длинные, белые-белые. Глаза зеленые, умные. Смотрит внимательно… Костя, муж — помощник прокурора. В их городке. Муж прокурор — жена адвокат. Нормально. По тюрьмам, в следственный изолятор. Допросы, следствие, кражи, убийства… Взахлеб, глаза горят — романтика! Как это она тогда спросила, к чему? — Богостроительство, богоискательство — вы уже прошли этот этап? — Да.
     Ответил не задумываясь: здесь всё ясно.
     Это теперь — ясно… Там, на шабашке, без «Отче наш» за стол не садились, спать не ложились. Николка читал, на красный угол крестился. Но это — «древний красивый обычай», экзотика. Это не в счет… Детский сад, школа… Был я октябренком, пионером, комсомольцем… Плакал, когда сразу в комсомол не приняли. Всех друзей приняли, а меня — нет. По возрасту: четырнадцать еще не исполнилось… Помню, в первом классе приходил к нам старичок один, бывший священник. Показывал, как «чудесный» огонь на свечах сам собой зажигается. «Нисходит» якобы. Белый фосфор. Соединяется с кислородом, на воздухе. Минут пятнадцать и… Мы это потом в шестом классе проходили. Химия, никакой магии. Никаких чудес. «Религия — опиум для народа»…
     Что же, и святого у нас ничего не было?
     Было. Как подрос, на Красную площадь специально приезжал… Ели пушистые, голубые — у Кремлевской стены, Василий Блаженный светится, история наша. Рубиновые звезды на башнях горят, на фоне неба. Куранты бьют — смена караула у Мавзолея. Ах, как идут, шаг печатают! — мороз по коже. Огонь Вечный… А демонстрации? а Парад Победы?! А «Доживем до понедельника», а «Белорусский вокзал»? А Окуджава? — «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…» Космос, морские глубины. (Для этого и работаем!) Гордился. И в светлое будущее верил.
     Бывали, конечно, «моменты»… На курсах по философии тема попалась интересная — взаимосвязь теории и эксперимента. Читал много, думал, реферат написал. Защита — на экзамене, перед комиссией. Готовлюсь к ответу и слышу — парень из другого отдела — громко, на весь зал: «…Под руководством Коммунистической Партии!.. Дело Ленина живет и побеждает!..» Вот, думаю, на чем выезжает! Да в комиссии не дураки ведь сидят, не прокатит… Ошибся. Ему «пять» поставили. Мне — «четыре»… Противно.
     Как-то попала в руки книга, Новый Завет. Старинная, большая редкость. Буквы старинные: «ер», «ять», «фита»… Почитаю, думаю. Так, для общего развития. Всё же литературный памятник. Страницу читаю, другую… Душа отзывается. И не «литература» это вовсе. И что Иисус говорит — всё правда. Но то — душа. А дело есть дело. Мое дело — наука. А «душа» понятие не научное. И никаких «но».
     Очень хотел узнать, как мозг работает. Да кому же это не интересно! Как вообще без этого жить можно? Стажировался в МГУ. Группа неслабая: три доктора и два кандидата. Жизнь и наука — одно. Вот это люди!.. Кошка, под наркозом, в станке зафиксирована. Каждый так и рвется: — Сегодня я сделаю. — Хорошо. Но завтра моя очередь. — Мне, стажеру, делать ничего не давали: смотри и учись.
     В отделе свою установку построил. Усилитель своими руками спаял, по схеме, настроил (валюты-то в Академии нет). Методика по тем временам новейшая — переживающие срезы мозга. Организм уже погиб, а они его пережили. Пока живут, эксперимент идет. Операция — не более трех минут, иначе не выживут. Живой крысе надо голову отрезать. Да так, чтобы она этого «не заметила» — чтоб стресса не было. Пришлось изобрести гильотину. С электромагнитным приводом.
     Крысу помещают в пенал из оргстекла. С одного торца дверца, с другого — круглое окошко. Над ним — стальной нож. Стоит крысе сунуть голову в окошко, нажимаешь кнопку — и… нож падает. Со страшной силой. Время пошло!
     Поначалу всё внимание на операцию. Ножницы: разрез по скальпу — обнажается череп. Разрез по шву, достаем мозг. Лезвием — саггитальный разрез, латеральный надрез. Быстро делаем срезы микроскальпелем — и в кювету внутри камеры. Фиксируем капроновой сеткой. Всё, препарат готов. Помещаем над ним микроскоп и манипуляторы. Можно подводить электрод.
     По характеру я бы разделил крыс на три типа. Одни, молодые обычно, сразу бегут сломя голову к окошку. И сразу голову теряют. Другие — их не проведешь! — разворачиваются к окну хвостом. Впадают в ступор, ничем не сдвинешь. И остаются жить. Третьи… Вот третьи… Крыса не спеша осматривается. Обнюхивает край окна — чует, чем пахнет. Размышляет некоторое время. И кладет голову под нож.
     И ждет…
     Бац!.. Вроде всё так, а что-то не так… Держишь эту голову в руке, теплую еще, а она смотрит на тебя — живыми глазами. И они тускнеют, тускнеют… Какое-то неясное беспокойство… В неделю две-три операции. И вот… Палец не хочет на кнопку нажимать. Волевые усилия требуются. Пробовал — ногой, на педаль. Эффект тот же.
     Мать честная! да над кем эксперимент-то проводится?
     Постепенно пришло совершенно четкое ощущение. Да, именно ощущение — мысли пришли потом. Не стоит никакая наука, никакая диссертация одной загубленной крысы. Голову ей отрезать можно, легко. Но ведь ее не будет больше. Никогда. А сделать такую, живую, а?! Ты, что ли, ее сотворил?
     Руку сломал, так рад был: пока не заживет, операцию делать не придется.
     Когда на улиток перешел, думал, легче будет. Они же хладнокровные. Мозга нет вообще — только окологлоточное кольцо. Препарат Фролова-Литвинова: раковина разбита, удалена; все внутренности наружу, булавками к воску приколоты. Нейроны чуть ли не простым глазом видно. Работай себе: стимул — ответ… Да то ли она «ответит», распятая?! А Фролов с Литвиновым что ответят? — в таком положении. Таблицу умножения не вспомнят…
     …Самолет пропадает из виду.
     
     8. …Рвется брезент…
     Да нет, я всё понимаю. От моих результатов человеческие жизни зависят. Да, возможно. А лабораторных животных только для этого и разводят. Крыс целыми партиями используют и забивают. За хвост — и головой об пол. (Я бы так не смог…) Мы мясо едим, птицу… А как себя чувствуют те, кто на бойне работает? А в деревне?.. «Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц».
     Крысы и сами своих детей едят. Вот: родила. Маленькие такие красные комочки: без шерсти, ни головы, ни ног, ни хвоста. Уходим вечером — в клетке мать и шесть комочков. Утром приходим — три. Точно знает, сколько может прокормить…
     Была у нас аспирантка, Аня. Так к психологам ушла: не могла больше кроликов резать. Пришлось не только тему, жизнь поменять. Три года работы — кролику под хвост!.. Мне тогда это странным казалось… Но тут сам чувствую: не могу.
     И вот — я программист…
     А ведь было что терять. На конкурсах — первые места. Публикации за бугром перепечатывали. Премии, конференции, доклады… Но главное… главное — другое. Вот ты много читал, думал, узнал… И вдруг понимаешь: край, дальше сплошное белое пятно, никто сюда еще не ходил, ты — первый. Или, наоборот: место езжено-переезжено. А сам идешь по маршруту, как в первый раз, и что-то новое вырисовывается — никто этого не заметил, все мимо прошли… Бьешься месяц, другой, третий, пока правильно вопрос поставишь… (Обычно люди как думают? Вот монета — она круглая или плоская? Ну, здесь ответ очевиден: и то, и другое. Но «круглая» и «плоская» — понятия взаимоисключающие, на первый взгляд. Поэтому и ставят: «или» — вместо «и». А электрон — частица или волна? По сути, то же самое: сам вопрос некорректен; а какие умы бились!) Вопрос есть — ищешь ответ. Ищешь… А вот так? А если вот так? Да нет же, вот как надо! А вот и ответ. Как просто, оказывается!.. Никто пока про это не знает. Никто, только ты. Только ты можешь об этом рассказать — всему миру… Не три года, всю жизнь на это положил…
     Человек предполагает, а Бог располагает. Вот так.
     Да, Света, этот этап я прошел.
     …Мушка превращается в птичку…
     «Богоискательство»… Теперь-то понял, почему она так спросила, об этом.
     
     — Здравствуйте!
     А, это Ашот; к Свете. Ростом не выше нее, как говорят, метр с кепкой. Брюшко, и ноги кривые. Зато часы золотые. И зубы. Он и раньше подходил, в ресторан звал — ноль эмоций. Кто это, спрашиваю. — Так, мешок с деньгами…
     На танцах ее такие кавалеры приглашают! Отбоя нет. (С двумя она, по очереди, до завтрака в теннис играет.) Они танцуют, а я сижу на скамейке, во вьетнамках. Как-то, через неделю наверно после заезда, такой ритм сумасшедший: «Бойз! Бойз! Бойз!» Девочка моя: — Пап, пошли танцевать… Пап, ну пойдем! — А Света… покосилась на мои шлепанцы: — Папа не танцует. Сейчас я танцевать буду, для него. — И началось! Это надо видеть. Ни лишнего движения, ни ложного жеста. А всё ясно, без слов. И будто не кончится никогда… «Бойз! Бойз! Бойз!» Вот это да! Как сейчас перед глазами…
     Потом рядом садится. В глаза смотрит: — Отчего в гости не заходите. — Так я даже не знаю, где вы живете. — Вздохнула с облегчением, улыбается. И брелок с ключом показывает: номер 321.
     И я улыбаюсь. Так просто: три, два, один — пуск! Стоп…
     А на другой день, на пляже, опять в глаза смотрит — долго, жалостливо так. (Вот актриса из нее неважная: не умеет притворяться. И женского кокетства — ни капли.) Что-то случилось, спрашиваю. Нет, ничего не случилось. Может, у меня что случилось, не болен ли я чем-нибудь? — Нет. На здоровье не жалуюсь. В детстве свинкой болел, ветрянкой…
     Теперь — не жалуюсь… При Андропове начали «бороться за дисциплину». Закрыли наш замечательный виварий. Санэпидемстанция пришла — и закрыла. По проекту здания вивария у нас нет. Значит, не должно быть… А комната была большая, светлая. Кафель везде, ни пылинки. Вентиляция, лампы ультрафиолетовые, клетки — на стеллажах. Животные сыты, ухожены: специальные корма, подстилку каждый день меняли — персонал надбавку за уход получал… Не положено! — и всё. Амбарный замок повесили. Животных с довольствия сняли, новые партии не поступают. А работать-то надо!
     Разнесли всё по комнатам. В нашу — два контейнера с мышами (по тысяче штук), восемь кроликов, пару сотен крыс… Без вентиляции и дезинфекции. Летом — жара, зимой вообще окна закрыты. За стружками на лесопилку ходим. Кормим, чем придется, что из дому принесем. Кроликов контрабандой достаем. Крыс сами разводим, — недели через две крысята такие беленькие, симпатичные, с розовым носиком… Семь сотрудников, операционный стол, энцефалограф, две работающие установки… Ацетон, эфир, дихлорэтан — это и раньше было. А вот прочие испарения — хоть топор вешай… Ни пищеблока нет (ведь виварий-то был), ни столовой рядом. Здесь работаем, здесь же едим — бутерброды, чай. От звонка до звонка. Врагу не пожелаю. В коридор покурить выйти — это как чистого воздуха глотнуть. Тараканы везде, даже в чайнике. Какие ж «результаты» будут? Работаем. Хотя бы чтоб навык не потерять — до лучших времен. И так четыре года…
     Но главное — дисциплина! Сам видел, как старик, доктор наук, утром от остановки — одышка, ноги подкашиваются, а бежит… Сам Шеф на своей «Волге» сотрудников от метро подвозил — чтоб не опоздали. Прикомандирование к другим институтам отменили, так на одном рабочем месте по три человека оказалось. Какая уж тут работа, только чаи гонять да лясы точить… Тактика закручивания гаек. Ржавых, между прочим… Может, кто-то только числился (по блату, там, или как, не знаю), а зарплату получал. Но лучше было бы — для науки, для страны — продолжать им эту зарплату платить, и чтоб духу их не было. Чтоб другим не мешали… Раньше допоздна оставался, благо рабочий день ненормированный. А тут и настроения нет: в клетке сидеть, «воздухом» этим дышать… Пришлось по врачам ходить. Диагноз? Вегето-сосудистая дистония, дискинезия желчных путей, печень увеличена, кровь в моче, сахар в крови… букет моей бабушки. Как у нас говорят, расстройство общего устройства. (Мне-то ясно: вегетативный невроз.) А лечить… что они могут? Не было такого «опыта над людьми» в медицинской практике. А препараты как тестируют? Если на семидесяти процентах испытуемых эффект есть, идет в серию; остальные тридцать никого не волнуют… Да и диагноз — это следствие, а как причину устранить?
     Тут умер наш Академик. Основатель и директор Института, самого большого в Академии. Основатель новой науки, нобелевский лауреат. Как раз перестройка началась… Академиков у нас в Институте много, имена известны. Есть и трижды Герои Соцтруда. Все — его ученики. Чего только не делали! От легендарной «Катюши» до водородной бомбы. И вот… Его не стало — Институт развалился. На куски растащили… Видел его всего раз. На ученом совете. Два «мальчика» в строгих костюмах привели под руки, усадили в кресло. Минут через пять — мерный такой, негромкий, но внятный звук. Рот приоткрыт, с подбородка паутинка блестит… После заседания на руках вынесли — не проснулся… Академик, нобелевский лауреат… Пока был жив — то есть пока это тело было живо, — Институт стоял… Так вот на чем всё держалось! На имени, на одном только имени… А ведь такой судьбе позавидовать можно. И каков финал?!
     И я хотел стать академиком. И лауреатом. Как говорится, плох тот солдат… Нет, уж лучше быть программистом — да хоть студентом, хоть санитаром! — молодым. И здоровым. Что-то знакомое… Герберт Уэллс, «История покойного мистера Элвешема»…
     Программист. Всего лишь программист… В выпускном классе уже в МИФИ учился, на подготовительном. Первое место на олимпиаде по математике, по Москве. На дипломе еще на фортране писал. Машины ЕС — шкафы огромные. В тридцатиградусный мороз все окна открыты — чтоб не перегрелись. Программу на перфокартах набивали, результаты специальное устройство, «Консул», на бумажной «простыне» печатало. А сейчас: компьютер, дисплей; язык си — просто песня! Мне моя работа нравится. Задачки интересные. И лучше на три ступеньки ниже стоять, чем хоть на одну выше. Видел я таких… У нас в группе Катюша была. Красивая девочка, стройная. Глаза — бездонные, взгляд такой, что утонуть можно. Университет, биофак — с красным дипломом. Отец — профессор, зав. кафедрой на другом факультете. По статусу она научный сотрудник. А как до дела дошло… Нет, она никого не обманывала: просто была к этому не способна. Честно заучивала текст наизусть: считала, что именно это от нее требуется. И ведь так оно и было! Экзаменаторы смотрели в эти честные глаза, слышали звонкий, уверенный голос… На третьей фразе ее обрывали, и ставили «отлично». У нас же ей могли доверить лишь обязанности лаборанта. Но она еле справлялась. Начала заново читать учебники. И тут поняла, что ничего не понимает… Нервный срыв. В больнице кололи преднизолон. Фигура раздалась, лицо. Глаза потухли…
     Перестройка началась — вздохнули свободней: вот сейчас, наконец, порядок наведут, на науку внимание обратят. Не тут-то было. Наш отдел расформировали. Шефу одну группу оставили. Ту, что со спортсменами работает. Не посмотрели, что член-корреспондент. Так я в другом отделе оказался, потом — в другом институте, из Академии ушел. На диссертации пришлось крест поставить. Всё равно не дали бы ее защитить. Те, кто чуть раньше защитился и в микрошефы выбился. Зачем им конкуренты? «Автобус не резиновый!» Да вся наша наука летит к чертям собачьим. Ученые с мировым именем ходят с протянутой рукой. А летчики? а космос? а морские глубины? А просто — люди, здоровье людей? Ну как же, зачем нам фундаментальные исследования? Никому — там, наверху — это не нужно, не интересно. Полную самоокупаемость им подавай. Мол, дармоеды, удовлетворяют собственное любопытство за государственный счет. Что же, открытия планировать? И чтобы сразу — завтра! а лучше сегодня! — прибыль получить. Да никогда такого не было. И не будет. Колумб искал путь в Индию — а открыл Америку. И до конца жизни считал, что в Индии был. А потом другой человек всё понял, описал, и континент его именем назвали. Плыл в Индию — открыл Америку. Классический пример. Но если б Колумб Индию не искал… Двести лет назад не знали, что делать с электричеством. А сейчас мир без электричества и представить невозможно. Пусть то, что мы делаем, понадобится через двести лет. Но если мы не сделаем этого сейчас, через двести лет не будет ничего, совсем ничего. Спрашивают: если вы такие умные, почему такие бедные? А вот поэтому по самому: чем человек умнее, тем дальше видит, и тем дела его дольше живут. И чтоб свою идею воплотить — последнее отдаст, жизни не пожалеет. На таких мир стоит. Ценность человека определяется не тем, что он потребляет, а тем, что отдает; — кпд, коэффициент полезного действия…
     Да, какие люди были! Оловников, Гольдберг, Паша Виноградов, Алик… Теоретики. Гении. И молодые еще, много сделать могли. Академия вообще не чета «прикладной» науке. Вот хотя бы… надо было прибор сочинить — для хирургов, для отсоса гноя при операции. И «сочинили», в отраслевом НИИ. Три отдела два года трудились, кучу денег ухлопали. Агрегат — размером почти с холодильник, и жрет столько же. Спереди ниша, в нее специальный стаканчик вставляется. Чтобы туда капало. Сто пятьдесят грамм — курам на смех!.. А наш Георгий Иваныч, старший инженер, — один! — взял трехлитровую банку, самую обычную. И за неделю всё устройство на крышечке смонтировал. Всё гениальное — просто. Это его, кстати, в фильме Баталов играет. «Москва слезам не верит». (И Воронцовские пруды — рядом.) Только там он «слесарь, с большой буквы Сэ». Так наверно эффектней, для социального контраста…
     И слесари тоже толковые были.
     …Рвется брезент…
     
     9. …Точка — на том же месте…
     Да нет, как-то несерьезно сейчас о своих болячках думать. Руки-ноги есть, организм молодой, вытянет. Тем более, я здесь почти месяц уже, из моря не вылезаю. Маска, ласты. Под водой рыбки разные плавают, медузы; водоросли шевелятся… на скалах — мидии, много, прямо как панцирь. А рапаны ногой к раковине прилипнут, ломают ее и мякоть едят. Крабы… приподнимешь камень, а он бочком-бочком… Часами могу нырять. Практически здоров.
     Так, достаем груши… Буроватые, в прошлый раз Света такими угощала. Нож — Свете. Любо-дорого смотреть: разрезает грушу вдоль — пополам и еще пополам, аккуратно снимает шкурку, срезает сердцевину… По лезвию сок течет. Руки — точеные, ловкие; загар медный, кожа гладкая. Золотистый пушок… если приглядеться. И на ногах… Лицо сосредоточенное, прекрасное. Светлые волосы, черный купальник… Одета всегда со вкусом, строго и безупречно… Что мне мешает, сам не понимаю…
     Света четвертует груши… Так, а где дети? — О, счастливы!..
     Как сейчас вижу: выхожу из моря — Света, на коленях, руки над головой сомкнуты, раскачивается из стороны в сторону… Раскачивается… пока не спрашиваю — что сие означает. Говорит, так раввины молятся. А я и не знал, не видел никогда. Тут такая тема пошла… что, может, мне моя вера мешает?
     В смысле, не еврей ли я — так что ли? Вот те раз… А на самом деле? Дед рассказывал, что его дед был кузнец. В местечке, под Смоленском. Крестился — и пошел в рекруты, в солдаты. При Николае — Первом. Тогда в двадцать пять на службу брали. Двадцать пять лет отслужил, женился, кучу детей настрогал. И жил до ста десяти. Танцевал в последний день перед смертью. А похоронить себя велел по обряду предков… Ветер, так его звали. Наверно, за стремительность движений. От него и пошли Ветровы.
     Выкрест. Неприятное слово… Но дети его уже могли жить в больших городах. Дед в Смоленске родился. А бабушка в Варшаве — тогда в Российской империи. В знатной семье. Пять сестер и брат. В Первую мировую бежали от немцев. Бабушка добежала до Смоленска. Где и встретила дедушку. Шестнадцать ей было, по-русски ни слова не знала… Дед тоже военный, воевал, и в Гражданскую… А потом мама, с бабушкой, уже в Отечественную, добежала до Москвы. Где и встретила папу — когда война кончилась и он с фронта вернулся… Да, его семья тогда в Москве жила. Пять братьев, все воевали. В тридцатых с Украины бежали, от голода; сестренку не уберегли. Родители их в войну умерли, я их не застал, они на ЗИЛе работали, «ЗИС» тогда назывался. Фотографии остались, в альбоме…
     Но прапрадедушек у меня должно быть… восемь. И столько же прапрабабушек… Сколько ж у меня всего предков? Так. Мама и папа — это два. Бабушки и дедушки — еще четыре. Прабабушки, прадедушки — еще восемь. Плюс шестнадцать, плюс тридцать два… Так, сумма из двух в степени эн… Да это же — как зерна на шахматной доске! Была такая старинная задачка. Где зерен не хватило… Еще бы, сумма — два в шестьдесят четвертой, цифра астрономическая. Так. Обычно принимают между поколениями — тридцать лет (средний репродуктивный возраст). Тридцать на шестьдесят три — тысяча восемьсот девяносто. То есть, меньше чем за последние две тысячи лет… Да за всю историю, с древнейших времен, столько людей на свете не было! Получается… Получается, предки у нас у всех — общие. Все люди — братья (думаю, в будущем генетики это подтвердят). Да, все люди братья. Только никто этого не помнит. Со времен каннибализма: наше племя — люди, а соседнее — не люди, нелюди… Ну хорошо, возьмем за последние триста лет, десять поколений. Так, это будет… У каждого — больше двух тысяч предков. Больше двух тысяч! Всего за триста лет. Кто их всех знает? Кто может сказать, кто они были по национальности? И кто такие, собственно, евреи? Те, кто свой род от Адама и Евы ведут. От Евы… Три мировых религии… Для христианина нет ни эллина, ни иудея.
     Что ж меня так зацепило?.. А если и так — что в этом плохого? У кого фамилии «говорящие», так даже этим гордятся. (Ну, будь я Шурой Гольдбергом, было бы, чем гордиться; а он как раз не гордится, просто работает.) А кто завидует страшно или кого в бездарности уличили, те сразу готовы орать: — я русский! А что им еще остается.
     Когда я в первый раз это слово услышал?..
     Автобус в пионерский лагерь, младший отряд. Сейчас поедем. Педагог — на маму мою похожа, когда та моложе была… Берет меня за руку… в проход, спиной к себе… тепло ее ладоней на плечах… Чем, думаю, так отличился?
     — Посмотрите, все посмотрите. Вот он — умный. Потому что еврей. Евреи, они умные. А мы, русские, все дураки. А он — умный.
     Готов был сквозь землю провалиться. Дернулся — а ладони-то держат: стоять!
     И по голове меня погладила, сзади, неласково так…
     Вроде не ругали, ничего плохого не сказали, и ребята все притихли, ни слова... (Так до сих пор и не знаю, что там у нее, почему… Может, муж бросил? может, ребенок умер?) А пионервожатая, на месте кондуктора, простая такая девушка… вся пунцовая от стыда, под цвет галстука — лицо, шея…
     Умный… Вот и дядя Ваня говорил, что непременно академиком буду. Старенький, седой совсем, а глаза озорные. Сидит, бывало, на лавочке у подъезда, с палочкой… Задачки на логику подкидывал, я их как орехи щелкал. — Горят три свечи. Одну потушили, сколько свечей осталось? — Одна. — Правильно… А почему? — Так остальные сгорели. — Молодец! — смеется, паутинка морщинок у глаз… Двор наш… Прутики всем двором, всем миром сажали… А сейчас вон какие деревья вымахали, выше пятиэтажки. Прятки, салочки, вышибалы… Так здорово было! Но… Резкий, режущий звук «эр»… как это слово слышу, щеки горят. Пацан один, из дома напротив… крупнее, сильнее меня. Я прямо в его масляные глазки взглянул и спросил: — ну и что? что в этом плохого? — Так он такую байку стравил. Мол, фашисты русских заставляли евреев в яму закопать, живьем; но те отказались; тогда вынули из ямы евреев, и они русских закопали… — и ухмыляется, сволочь. Толстые губы — на толстом лице… Кто мог такое придумать, только фашист. Так я ему и сказал. «Но пасаран!» Кстати, испанец; его родителей в Союз еще детьми привезли — от Франко бежали. Что ж мне теперь, всех испанцев ненавидеть?
     Я многого тогда не понимал… По телевизору — «Кабачок «13 стульев», анекдот, несмешной, но почему-то запомнился: — «Мне сегодня приснился ужасный сон! — Что вы говорите! И что вам снилось? — Мне снилось, что я турок! — Турок? И что в этом плохого? — Но я же не знаю ни слова по-турецки!..»
     По вечерам тут народ собирается. Встают в круг, прямо под балконом — с восьмого этажа всё как на ладони. Совет держат, что-то там свое обсуждают. Одеты кто во что; некоторые в черкесках, в папахах, настоящие горцы. Говорят только по-русски. А на каком еще языке они друг друга понять могут?
     В этом-то всё и дело. Варяги, славяне, хазары, печенеги, половцы, мордва, жмудь, чудь… Все здесь перемешались, всех эта земля перемолола и переплавила. В Новое время — немцы, шведы, поляки, датчане, голландцы, шотландцы… извините, кого не назвал. От наполеоновской армии, Толстой пишет, десять тысяч пленных осталось — ни один не захотел на родину вернуться… Кто бы сюда ни попал, рано или поздно становится русским. И сам, сам хочет быть русским. И не представляет себя без этой земли, и носит ее в себе. В этом и есть «русская идея». Нет «русской национальности», и не было никогда — есть русская нация. Кто для меня русский? Пушкин. С одной стороны немцы, с другой татары — элита… и эфиоп еще затесался… А д’Артаньян — гасконец. Что ничуть не мешает ему быть французом.
     «Круглая или плоская», «частица или волна»…
     Я русский. И не только по паспорту. И христианин. Хоть и не крещеный. Тогда это было не принято, а теперь — не хочу. Ведь это значит от всего, что знаю, от себя отказаться. Гимназистам на уроках естествознания одно говорили, а на уроках Закона Божьего — другое. И отвечать — душой кривить приходилось. Вот у них мозги и переклинило, от двойного стандарта. Так атеисты-революционеры и появились. И «в народ» ходить стали: народ-то темный, наук не знает, потому и в Бога верует… Не зря отделили школу от Церкви. Нет, не зря. Значит, и большевики — не случайно: чаша терпения переполнилась… А я душой кривить не могу.
     Не могу? Вот, как сейчас… Тоже встаю на колени, перед Светой — глаза в глаза. Обсуждаем, кто из нас кто; и оба чувствуем, что тема скользкая. Минут через десять выясняется, что оба мы по прямой линии происходим от донских казаков. (Тем более фамилия моя — Донской.) До сих пор неловко…
     А по глазам вижу: ни происхождение, ни вера моя для нее никакого значения не имеют.
     — Спасибо, Света. Вкусные груши, сладкие.
     — Я вообще готовить люблю…
     …Мушка превращается в птичку…
     
     10. …Летит ровно, наискосок…
     А в самом деле, что мне мешает? Почему, ну почему «стоп»?!
     Первое, что приходит в голову: курортный роман? — это пошло…
     Тут Света с Алиной на днях в город уехали, по делам. До обеда. Так даже скучать начал. Поплавал немного — на душе кошки скребут. Девочка моя с новыми друзьями, им не до меня. Полежал у моря — чтоб ее из виду не терять. Пробовал читать. «Три мушкетера». Любимая книга. В двенадцать лет — запоем! — за два дня проглотил. В классе все бредили этим — плащи, шпаги, дуэли, интриги, погони! Это ж так здорово: всегда есть возможность — победить или умереть. Не теряя чести и достоинства. Играли в мушкетеров — костюмы шили, на дуэлях дрались… Даже в фехтовальную школу записались. Как у Валентина Сидорова: «…И книга та не просто книгой, а нашей Библией была…» В двадцать пять — перечитал, за неделю. Ничего, нормально, интересная книга. А сейчас, в тридцать три, ну не идет и всё… Сплошные убийства, убить — раз плюнуть. И как это можно — любить одну, а спать с другой! Да, становлюсь моралистом…
     Стою на берегу — одиноко как-то. Полный штиль, гладь — до самого горизонта; а перед глазами — Света… И вдруг слышу: — Ваша дама уехала?
     Женщина, не молодая, но еще довольно привлекательная. (Мелькает здесь каждый день на пляже — все же из одного курятника.) Какая еще «дама»?
     — Простите, что вы сказали?
     — Я говорю, ваша дама уехала?
     — Да…
     — Пойдемте вместе поплаваем.
     Фигура спортивная, судя по плечам — бывшая пловчиха; спасать, думаю, не придется. Море спокойно, дети плещутся. Ну, пойдем.
     Надеваю ласты и вперед.
     Она тоже в воду заходит. Поплыли.
     Ее зовут Надежда, ей пятьдесят один. Одноместный люкс на пятом этаже. Телевизор. И видео есть. — У меня та-акие фильмы!.. Нет, с собой привезла. Можем вместе посмотреть. И попробовать…
     Плывем. Солнце высоко, морская ширь, впереди горизонт; позади берег виднеется…
     — А вы на спинке плавать умеете?
     — Умею. — Повернулся «на спинку». И показал, как я это делаю.
     — Куда же вы?! Останьтесь! Вам же это нужно, мужчинам, я знаю!..
     Да нет, теперь не догонишь. — Адьё, мадам!
     
     Курортный роман — это пошлость. Впрочем, как и сама эта фраза. Что общего у этой «дамы» со Светой? Само сравнение — кощунство. Света говорит, они в «Семнадцать мгновений весны» играли… И что она во мне нашла? На Штирлица что ли похож?
     Так, эту тему закрыли. Что еще может быть?
     Ну вот, предположим, вхожу я в номер, а там… А там какой-нибудь ее партнер по теннису. Зачем людей в неловкое положение ставить?.. Катюша наша однажды в клетке трех взрослых крыс на ночь оставила. Двух самцов и самку, как потом оказалось. Самцы — оба здоровые хряки, откормленные. Один другого загрыз. Почти. Малейшее движение — укус. К утру был еще жив. Но в опыт уже не годился. Шефиня так разозлилась, пятнами пошла: — «Ах ты тварь!» Забила всех троих. За хвост и… Победителя — первым.
     Жаль, что я не писатель: столько историй знаю… Хотя бы из жизни крыс.
     Одна у нас дома жила — Малышка. Недели две ей, наверно, было — девочке моей подарили. Беленькая, пушистая, такая лапочка! Девочка моя ее на плече носила, даже спала с ней. А как подросла, попробовали ее в коробку посадить, сверху решеткой накрыли (полкой от холодильника). Прыгала на решетку — пока ее из коробки не вынули. Свободолюбивая была. И умная, свое имя знала. Сказал: на стол нельзя! — и всё, больше на стол ни ногой. Раз заигрались мы с ней на диване — она за моей рукой бегала. Так увлеклась, резцами за палец схватила — капелька крови появилась… У Малышки такое лицо было… Да, именно лицо! Не знала, куда себя деть, куда глаза спрятать… Любила меня очень. На руки ее взял, приласкал — оттаяла потихоньку.
     А Света… Нет у нее никого, она — меня ждет… ждала.
     …Самолет вонзается в берег…
     
     11. …Рвется брезент… Выходит, я сам не хочу? А говорят, «мужчинам это надо»…
     Как же, на голодный желудок. Кормят здесь отвратительно. Суп — вода. Котлеты из одних хрящей — в туалет пойдешь, пардон, что на входе, то и на выходе. Вот оладушки вкусные, со сметаной. Но — два раза в неделю. Зато селедка каждый день, у входа разбросана — собакам, а те не едят.
     Хотя… бывало и хуже. Наряд по кухне, в учебной роте. Сарай, прапорщик открывает дверь. Мы чуть не упали — так в нос шибануло. Выключателем щелкнул, лампочка зажглась. Темновато, но видно: ничего нет, совершенно ровный оранжевый пол. Оказалось, это не пол. А вода, тухлая. А под водой — капуста. И наша задача — ее оттуда достать. Опа! Неохота, конечно; но приказ есть приказ. Засучили рукава, вдохнули поглубже и вперед. Хорошо, что в сапогах: ступаем в жижу, шарим вслепую. На ощупь со дна достаем кочаны — маленькие, полусгнившие, осклизлые… Приятного аппетита!
     Идем дальше. В котел полагается мясо, сто грамм на бойца. Другой сарай. Там — кости. Вернее, это когда-то были кости. Серые такие деревяшки, мясом даже не пахнут. Несем на кухню и кладем в котел. Из расчета сто грамм на бойца, как положено. Когда блюдо готово, «кости» вынимают из котла. И несут обратно в сарай…
     Это не анекдот. Но рассказать кому — не поверят. Иногда, правда, свинину давали — с кожей и щетиной, для веса. Всё до грамма, как положено. Зато прапор, что при солдатской столовой, — боров-боровом; даром, что росточком не вышел. Морда лица аж лоснится… Нос пятачком, щеки из-за спины видать, из-под фуражки ушки торчат, маленькие, острые. Китель на пузе вот-вот лопнет, пуговицы того и гляди отскочат…
     Вот уж не думал тогда, что он мне брат. Там меня никто не спрашивал, ем я свинину или нет. Со щетиной — нет, конечно… На броненосце «Потемкин» матросы мятеж подняли: мясо им, видите ли, не понравилось. Так там хоть мясо было. «Черви»? — личинки мухи, опарыши безобидные. И за что боролись? — чтобы их внуки, правнуки...
     Фильм вообще-то сильный: благородное негодование так и кипит! Недаром из всех искусств важнейшим является кино… Честь, человеческое достоинство… никто об этом даже не заикается. У нас какая главная добродетель? Послушание. Хороший мальчик — послушный мальчик. Ну, или девочка. С яслей, с детского сада: — жуй-жуй, глотай! Привередливый больно? не нравится — не ешь.
     Ничего, выжили: не блокада Ленинграда. Всегда кусок хлеба в кармане, в галифе. А в передвижном буфете — и кефир, и сдобные булочки, и шоколадные батончики — что душе угодно. Полдник. Кушайте на здоровье! Правда, за деньги.
     Все-таки жаль, что я не писатель… Сейчас ведь уже можно об этом писать: гласность у нас, якобы. А никто не написал — как воды в рот набрали…
     И здесь — жить можно. На базаре — фрукты, кукуруза горячая… С собой еще банку китайской ветчины привезли. В форме сердца, с железным ключиком. Уговорили эту банку на двоих за милую душу, в один присест. После ужина. А ночью… кидаем в грузовик мешки с картошкой. Погрузили, сами — в кузов, на мешки уселись. Глянул через борт, а там кошка. Обычная кошка, дымчатая. Голову подняла, смотрит… Вдруг как прыгнет ко мне, за борт когтями зацепилась. Взял ее и на колени к себе посадил. Тяжелая, пригрелась, смотрит на меня. Глаза большие, зеленые — смотрит в упор. Из-под белых ресниц. И так тепло стало… Тепло, тепло, горячо!.. Эх, лучше бы не ел эту ветчину.
     Да, мужчинам это все-таки нужно. И кормить мужчину надо: говорят, путь к его сердцу через желудок лежит… Путь-то лежит, да туда ли? не ошиблись адресом? А может, вам что другое от мужчины нужно? Тогда вы на верном пути.
     …Птичка, сдвоенный хвостик…
     Ну, а если серьезно. Что, в первый раз что ли?
     А первого раза-то и не было…
     
     12. …Летит наискосок…
     Зоя. Зоенька моя, Заинька… «Отличница, комсомолка, спортсменка, просто красавица»… Как ее увидел, сразу сердечко екнуло (чует, чем пахнет!). Зашла к нам в аудиторию, в перерыве между парами… да, на третьем курсе. Потом тетрадка какая-то понадобилась к экзамену. «Политэкономия», кажется… В кино, в театр. Целовались в подъезде… Новый год — у Марины с Борей, в Чертанове, они только поженились. (Тогда еще «Иронию судьбы» в первый раз показывали.) Нам отдельную комнату дали… Анекдот. «Брачная ночь отличника: — Друзья говорили, что это должно быть где-то здесь…»
     Примерно так всё и было: коснуться ее не смел.
     Она молчала. Только утром сказала: «Я буду тебе хорошей женой».
     А через год: — Обещанного три года ждут.
     Тогда у нас уже дочка родилась, наша девочка. Пеленки, распашонки, подгузники… Мы — на дипломе, у ее родителей (с моими не заладилось). Приходишь поздно, а надо стирать: двенадцать комплектов за день накопилось. Тесть дома почти не бывает: лечится от алкоголизма. С тещей, как водится, характерами не сошлись. Еще бы: студент, денег мало приносит; ребенка не хотел; жену в партию не пустил. Одна надежда — башковитый, скоро защитится. Да, чуть не забыл: главное — не пьет!
     Медовый месяц… Зоя пришла, сияет: — Я в партию вступаю! — Да как это можно! Партия — это… это же «ум, честь и совесть нашей эпохи». За какие такие заслуги? Ах, по разнарядке… анкетные данные подошли? Нечего тебе там делать.
     Еле уговорил… Через две недели узнал, что стану отцом. Да какой ребенок в двадцать лет! Надо сначала институт окончить, на работу устроиться, зарплату нормальную получать, и вот тогда… Планы такие были. Сразил меня железный аргумент — что этого «вот тогда» может и не быть, после аборта… Вероятность не стал подсчитывать: да хоть один на миллион!
     А денег всегда мало. Такое уж у них свойство… Стипендия неплохая была, еще полставки на кафедре, плюс стажерская зарплата на дипломе…
     Получили диплом. Зоя стала в командировки ездить. В Дорохово, под Москвой. Всю неделю ее нет, приезжает только на выходные. Так хотел с ней вдвоем остаться… — «Я устала, у меня голова болит». «Меня тошнит»… Нет, не беременная: спираль, после родов. Ну ладно, работает много, устает… Остается еще отпуск… — «А в отпуск я поеду одна». Вот так… Стали золотые украшения появляться — колечки, цепочки… Говорит, сама купила — деньги появились. Или есть у нее кто-то? Как она-то без этого обходится?
     Я с ума сходил… А что делать. Три года прошло. Выходит, умный-то умный, а дурак. Просто она быстрей тебя повзрослела. Наверно все так живут — книжки-то читал? кино смотрел? Надо догонять. Что ж, там видно будет. И тут…
     …Самолет пропадает из виду…
     Даже вспоминать не хочу…
     Хорошо, что я не писатель: ни за что не стал бы об этом писать.
     
     
     Часть II
     
     13. Любаша была цыганка… похожа на цыганку. Рослая, статная… Окатила меня из шланга, промеж лопаток. Стоит, смеется… и подружки ее… Вода — ледяная. Май, а жара за тридцать. Рассаду несли в парники. В плавках… Славик чуть носилки не уронил.
     …Рвется брезент…
     А славное время было! Совхоз подшефный — лес, воздух свежий, Ока, песочек речной… С восьми до пяти — и свободен. Две недели. Как второй отпуск, и зарплата идет, и здесь мало-мало платят. А еще ехать не хотел: первый год отработал, мысли кое-какие появились, а не сделано еще ничего… Славик, из другого отдела. Загорелый, сложён как молодой бог. Мышцы — небольшие, но рельефно очерчены. И лицо… в темных кольцах волос, как у девушки. Им такие нравятся. А как лунки под рассаду копает! — заглядеться можно… идеальной формы. У него вообще всё четко, по графику. По расписанию. — Ленка: вторник, четверг; Ольга: среда, пятница (они в разные смены на одном месте работают); Танюха — по выходным...
     — …Что, в понедельник? В понедельник я отдыхаю. Надо же и отдыхать когда-то. С тремя живу — четвертую держу. Настя, молодая еще, четырнадцать, может, женюсь на ней… И здесь девушка есть, Надюша. Да ты ее видел. Давай вечером с нами, ты ее подруге приглянулся.
     Понятно, откуда ветер дует.
     — А кольцо мое на пальце не смущает?
     — Не смущает.
     Не смущает? А меня тем более. Ну, давай. Читал где-то: любовь — благодарность за удовольствие. Может, и к Зое у меня… всего лишь «благодарность»?
     Подумалось так. И еще: смогу ли я, как Славик, «по графику»? Что ж, проверим, я смелый экспериментатор.
     Надюша оказалась ничего: кругленькая, ладная, улыбка милая. А «подруг» — сразу две, на выбор. Так даже лучше. Для чистоты эксперимента.
     Ее сразу узнал — та, что утром меня отметила.
     — …Вас Максим зовут?
     — Да, Максим.
     — А меня — тоже на «эм».
     — На «эм»? Попробую угадать. Маша? Марина?
     — Нет, нет.
     — Значит, имя редкое. Неужели Марианна?
     — Нет. Не старайтесь, не отгадаете. Матлуба.
     — Как? Мать Люба? Что, и дети есть?
     — Нет, детей нет. Пока. Я Матлуба. Это значит, что все мои желания исполняются.
     — Неплохо. А мне как вас называть?
     — Что, сложно? Ладно, пусть будет — Люба. Просто Люба. Меня все так и зовут.
     — Странно: Люба — на «эм»… Люба — значит, Любовь!
     А как вторую звали… Не помню, неважно. Симпатичная, но постарше, за тридцать. («Старше»…Это тогда так казалось!) Тут и выбирать было нечего. Так, формальность. Любовь, конечно. Никто в этом и не сомневался. Без обид.
     
     — …Вот мое первое желание и исполнилось. Почти.
     — А второе?
     — Второе? Давай сразу — на «ты».
     — Давай. Вот и второе.
     Сумерки… Синяя ковбойка в клетку, джинсы… Пуговка, еще одна…
     — Нет, Максим. Нет.
     — «Мужчина должен пытаться, а женщина должна защищаться», так? — Еще пуговка, ослепительно-белые кружева…
     — Максим, я сказала: нет! — А в глазах темный огонек: да, да, да! да! да!
     Вот ведьма, ну погоди.
     Отбивалась как могла, молча, но в полную силу. А силу применять нельзя, приемы всякие — нечестно. Схватка, не схватка — танец какой-то, ритм… И я на полтакта быстрее.
     Джинсы… кружева… Плечи, живот, грудь… в свете луны… — Ты такая красивая… обалдеть можно… — Ах!
     Всё получилось. И без помощи рук. Руки-то были заняты.
     Вдруг ее зрачки распахнулись, огонек вспыхнул и пропал. Рот приоткрылся…
     — О! — сказала она. — Максим!.. Ведь нет любви… — в этот самый момент.
     Как током ударило… Впился ей в губы — не надо больше, не говори ничего.
     
     Чего она потом только ни делала… Водкой меня поила. (Так здесь, видно, заведено — мужика поить надо.) Кружка алюминиевая, водка теплая, местного разлива. Вкус металла во рту… Рассказывала что-то: аспирантура, диссертация, минимумы… Мне это тогда по барабану… Кино в клубе, «Зорро». Давно хотел посмотреть, ее пригласил. Что-то на экране мелькает: люди, лошади… ничего не вижу — только ее… Притяжение, морок какой-то... Ноги уже сама раздвигала… Но душа — будто онемела.
     А в субботу нам уезжать. Любе — во вторник: у них заезд позже. До станции меня проводила (час в один конец на автобусе), телефон свой продиктовала. — Запомнил? — Запомнил. — Повтори. — Повторил. Повернулся — и тут же забыл. И камень с души свалился. На мост в сотню ступенек одним махом влетел. Вниз, на перрон — как на крыльях. Готов был впереди электрички бежать. А колеса стучат: домой-домой, домой-домой… А в груди: Зоя, Зоя, Зоя!.. Зима, снег, глаза ее, челка… Лицо — родное. Платок белый, оренбургский, волосы пышные, пепельные, редкой красоты. Поцеловал ее, она ответила — и земля ушла из-под ног. Целовались везде: на лестнице, в пустой аудитории, в парке, в лесу, на Красной площади… У роддома бегал, в окна ее выглядывал: увидеть бы, хоть одним глазком… В один день пол-Москвы объездил, и коляску, и кроватку достал (их только привезли; машину разгрузить? — да на раз!). С Верой Сергеевной ее домой забирали, вышла бледная, тонкая как тростинка, будто и не рожала вовсе. Дочку на руки принял и сразу передал — ее подхватил: чуть не упала… Домой-домой, домой-домой… Зоя! Ждет меня… Мимо лифта, на шестой этаж, с рюкзаком. Всё, у двери, звоню…
     Звонок гулко отозвался — и тишина. Никого. Достал ключи из рюкзака, открыл. Никого, пусто. Час, другой, третий… Дома — хоть шаром покати.
     Зоя пришла поздно. Платье новое, бусы красные, опять в брюнетку перекрасилась (уезжал — блондинкой была). Духами пахнет, и еще чем-то — портвейном? Где была, не спрашиваю: бесполезно, всегда молчит как партизан. Не ждала: думала, завтра приеду. Дочку с мамой к сестре отправила. Стала было кочевряжиться, как обычно; лицо воротит… Ну, теперь мы одним миром мазаны. Взял ее, как чужую.
     А руки чувствуют: моя, моя.
     …Рвется брезент…
     
     14. Без любви… Ни удовольствия, ни благодарности. А Света знает?
     Всё познается в сравнении, как говорил наш физик, Евгений Евгеньич…
     …Точка…
     Девочка моя… Ночь промаялся, когда Зою в роддом проводил: как, что, что дальше будет? Домой принесли, увидел ее — и всё: ни страха, ни сомнений, сразу и навсегда. Поил ее водичкой, из ложечки… Купал ее, книжки читал; на коньках, на лыжах, в бадминтон, в лес… Бывало, через весь двор бежит: — «Папа!..» А начнешь что-нибудь мастерить — она тут как тут: ей всё интересно. Вот это и было счастье: на работу бегом, и с работы бегом. Установка заработала, статьи пошли одна за другой. Да, каждая — год работы... Курсы, экзамены: философия, английский, биология, физиология. Стажировка в МГУ, в Институте мозга. Лекции студентам Физтеха, на кафедре живых систем… Капустники на Новый год!.. И с работы — бегом: дочка…
     А Зоя… Зоя была ей как бы старшей сестрой. Нет, кормила грудью (молока много было), пеленки меняла, агукала с ней, массаж… всё как полагается. А потом приезжала только по выходным. Естественно, всё внимание — дочери. А я как бы ни при чем, меня будто и нет… Старшая в семье Вера Сергеевна: — Зоенька устала, Зоеньке то, Зоеньке сё… А мне — зарплату принести (это святое), продукты купить. И помогать надо: постирать-повесить, квартиру убрать, посуду помыть. Да мне всё в радость было. Всё — в дом. Посуду мыть с детства был не приучен — оказалось, это так здорово! Руки заняты — голова свободна, можно подумать. И при деле, и песни пою. А петь я люблю… И книжки читать — все спят, а у меня еще есть часок-другой… Вера Сергеевна и дочку в садик отведет, и приготовит, и подаст, и рубашки погладит… Странные мысли стали в голову приходить — что на теще женат. (Только что не спим вместе.) А девочка наша подросла, в школу пошла. Такая красавица стала. На других детей смотрю — краше нее и на свете нет. Белый передник, бантики… Вот бы еще такую… почему нет? Но у Зои свои интересы: работа прежде всего… то у них вечеринка, то с подругами, то с институтской группой… Встречаю ее — веселая, довольная, — а меня и не видит: вся еще там.
     А у меня что есть? Моя работа. И моя девочка. А жена есть? Или нет?
     Что ж, насильно мил не будешь. Надо что-то делать. А что? Поговорить с ней? Рассказать, как скучаю без нее? И с ней — тоже как без нее... Но меня-то к ней тянет… А ее ко мне — нет. Лицо ее, любимое… когда спит, наглядеться не могу… И если скажу, это ведь уже не то будет… когда по подсказке.
     Нас Костя Марголин познакомил. Она же к нему приходила, на лекции, — в стройотряде вместе были. Костя Марголин! Ни одной юбки не пропустит. Его все так и звали — Кот Марголин…
     Летом дачу снимали в Малеевке, от Дорохова недалеко — Зое на работу удобно ездить. И я к ним приезжал, в пятницу. Раз стоим у крыльца, вломился здоровый бугай — рожа красная, в пиджаке; один палец, как моих два. Глаза залил и лыка не вяжет. К Зое, отношения выяснять, меня в упор не видит… Во мне всё так и закипело: — Эй, любезный!.. — Зоя его прогнала: — Иди, Коля, иди. — Стоит. — Иди, Коля, иди! После поговорим, — ушел, наконец. «Коля»! «После»! — это без меня что ли? Нашла с кем путаться. Плюнул, и тут же уехал.
     Перед школой решили — на море. Вместе, втроем. Папа, мама, дочка — мы семья! Здесь, недалеко отсюда, Эвкалиптовая роща. Сарайчик на две кровати, сто метров от моря. Красота, воздух! Магнолии в цвету, лавровый лист прямо на кустах растет. На берегу эти самые эвкалипты — огромные. А запах! А море!.. Хозяин, лет за сорок с гаком, старый холостяк. Помог талоны на питание достать, в пансионате. У него домик отдельный, бунгало — внутри всё бамбуком отделано. Всё своими руками: стены, стол, стулья, кушетка… Виноградной водкой нас угощал, тоже сам делал. Маслянистая такая жидкость, крепкая… Как-то пошли мы с дочкой на пляж. Искупались, на солнышке лежим. — Пап, а где мама? — Сказала, скоро придет… — Папа, а мама где? — Скоро придет, наверно, — глаза отвожу, не знаю, что и сказать: время к обеду… — Папа, ну когда мама придет?!
     Она так и не пришла. И, как всегда, никаких объяснений.
     …Самолет вонзается в берег…
     Однажды слышу, по телефону, с подругой: то да сё, вот дочка во второй класс пошла, отличница. Да, как мама. …А второго… а второго мы не завели.
     Как приговор.
     Осень, холодно, дождь… Так тоскливо стало.
     …Рвется брезент… Точка царапает взгляд.
     
     15. А потом всё так завертелось…
     Весна… Как чувствовал: что-то будет, что-то должно произойти… На Школу пригласили. Шефиню и меня. Мне не по профилю, но она собралась доклад делать, а данные-то я обрабатывал, своим методом. Такой эффект получился… Надо помочь: соавтор как-никак. Может, что новое услышу — интересные аналогии бывают. И в Эстонию еще раз съездить тоже неплохо… Она сказала: едем. Ну, поехали.
     И Зоя что-то почувствовала: проводила меня до метро, глаза грустные…
     Сосед по номеру, Витя… жестокий грипп, летучий — нос, горло горит. Заболел в тот же день. Лекарств нет. Что делать, не в номере же сидеть? И выходить неохота: там зима еще, Финский залив — сырость промозглая, холод. Хожу на заседания. А вечером… В баре — коньяк, горло полощу (и глотаю, естественно). Танцы, в основном быстрые, — и в душ. Клин клином, как у нас говорят.
     Элла, я ее сразу приметил. Да как не заметить: всегда в центре, платье — синий, белый, красный — как влитое сидит (наверняка импортное). Лицо открытое. А заводная!.. Этакая русская красавица — во «французском» платье. Мы с ней такие коленца выкидывали!.. Наконец, медленный танец… Улыбается, мне на ухо: — «Подругу мою пригласите, пли-из. Лера. Там, у стены, в черном…»
     Ну разве можно такой отказать? Подругу так подругу!
     Подошел и понял: она. Полновата немного; стрижка, глаза широко посажены, рот растянут, лапки короткие… Лягуша. Но ничего не поделаешь: значит, судьба такая. Беру как свою. Ведется легко, на каждое движение отзывается. Легкая добыча. Ладно, погуляй пока.
     На другой день увидел ее в баре, с компанией. Обрадовалась, за стол приглашает: — «Пива хотите?» — на столе три бутылки чешского. — «Спасибо, у меня коньяк: горло лечу. Я сейчас…» — к стойке, ее тоже коньяком угостил. Она: — «На брудершафт!» — «Да грипп...» — «Я от тебя не заражусь!» — Парк, звезды, фонари в голых ветвях… колдовской вечер.
     На третий день снова танцы. Она изменилась — другая совсем. Волосы завила? Принарядилась? Платье цвета льна, с вышивкой; колье витое, темного янтаря; серьги… И стройная — всё лишнее как рукой… глаза в пол-лица, ямочки на щеках…
     Проводил ее до номера — стайка подруг разлетелась, и Элла вышла, мы одни. Слово за слово… а глазами так и стреляет… Подхватил на руки, на кровать положил. Отвернулась к стене:
     — Я не могу вот так, сразу...
     «Постель была расстелена, а ты была растеряна…» Ну, мы и не таких видали, Любаше не чета. Избушка-избушка, встань к лесу задом, ко мне передом! Так, какие там слова волшебные — «Сим-сим, откройся»?
     — Я тебя люблю. — Что ты на это скажешь? Довольна?
     Любе таких слов не говорил. Ложь, ложь!
     Молчит, тихо лежит. И вдруг:
     — Я тебе не верю.
     Ах ты умница! Прямо в яблочко. В сердце.
     Повернул ее к себе, поцеловал… голова кругом…
     Лягушка обернулась царевной. А ложь — правдой.
     (Спрашивал ее: что это было, что за чудо такое? — Сама не знаю. Вся горю, за три дня — восемь килограмм. Потом еще восемь… в джинсы вельветовые влезла, я в них в десятом классе ходила.)
     …Реактивный рев…
     
     Так ничего и не было — и всё было. — «До завтра!» — «Спокойной ночи».
     Прошел к себе — Витя негромко сопит. Сел на кровать, спать не хотелось совсем. Посидел немного, вернулся — не заперто, спит, дышит ровно. Элла ночует где-то, кровать застелена. Постоял, вышел — дверь тихо прикрыл. Скоро утро, так и не заснул. О гриппе забыл, и вообще обо всём на свете... И есть перестал.
     Море замерзло: прибой застыл — сплошной лед. Сырой ветер, сырой песок, туман, чайки кричат. Мы идем вдоль берега, как во сне. Ноги вязнут: песок; а душа парит высоко — одна на двоих… Будто прожили вместе долгую и счастливую жизнь — когда это было? в другой жизни? в какой? В зале сидим на разных рядах. Но шила в мешке не утаишь — все смотрят как на блаженных… Шефине старался на глаза не попадать. А когда столкнулись нос к носу — о! вот уж не ожидал… — тот же затуманенный взор, блуждающая улыбка… Ага, и ты попалась!
     Она тоже была влюблена.
     …Горячий воздух плывет… Да, Света, бывали и мы в номерах. Если бы только знал, что дальше будет… Ну и что, если б знал? От судьбы не уйдешь… Еще и фаталист.
     
     16. А в Москве май, лето! Солнце, молодая листва! Тело легкое, голова легкая, как под наркозом. Небо глубокое, синее; город — родной, лица — добрые… Солнце, счастье!.. Зоя… У меня лучшая в мире жена, она всё поймет. А Лера? Она где-то там, высоко-высоко — над Финским заливом…
     — Зоя, ты знаешь, у меня другая женщина…
     Зоя всё поняла — по-своему. И замкнулась.
     Ну что ж, так даже лучше: клин клином. Вот всё и устроилось. Я люблю Леру, Лера любит меня. А Зое я не нужен. Она молодая, красивая. Отпускаю ее на свободу, всё беру на себя. Уверен, она тоже будет счастлива.
     Лера… Набрал ее номер: — Хочу тебя видеть.
     Встретились, будто и не расставались. Красные розы… — Спасибо! — Капли застучали по асфальту — достаю зонтик (маленький тест)…
     — Зачем нам два зонтика? — Лера сразу пустила меня под свой.
     Ливень! Гром! Счастье падает с неба. Мы бежим по лужам под зонтиком и хохочем. Куда? — да не всё ли равно!
     …Птичка, сдвоенный хвостик…
     
     Мы стали встречаться: Парк Победы, Волхонка, Ордынка, Нескучный сад…
     У нее — муж, и сын Саша. Мужа не любит (ну, это понятно), и никогда не любила. — А вначале? — И вначале. — Как же так? Ребенка ждала? — Нет. Так получилось…
     Понятно — что ничего не понятно. Хотя… должна же быть в женщине какая-то загадка. — А я по любви женился. — Конечно, по любви. Ты и не мог по-другому.
     С Зоей всё обострилось до предела. Она побледнела, подурнела, ходила как тень — своих встреч с Лерой я не скрывал. И я, глядя на нее, света белого не видел — буквально. Сердце сжималось; узнал, что такое «небо с овчинку» — поле зрения сузилось, и свет померк. Тем больше хотел видеть Леру: с ней был на седьмом небе, забывал обо всём, а мир был цветным и ярким. Это как наркотик… Долго так продолжаться не могло.
     Зато с шефиней теперь жили душа в душу. Устроилась в какую-то избирательную комиссию — не дура же она эту вонь нюхать. Приезжает раз в неделю — хозяйским оком всё оглядеть и со мной в коридоре посекретничать. У нее такой кадр! Завлаб, направление очень перспективное. А если удастся темы объединить, то на их базе!.. О, на их базе!.. Тут такого можно наворотить! — просто дух захватывает. С мужем расстанется, без сожаления; Люсю, естественно, с собой. Вот только надо проверить на совместимость, как он как мужчина.
     Родители уехали в Юрмалу, и девочку мою с собой взяли. Я к ним позже приеду. А пока в их квартире поживу. А дальше что? — А дальше я не загадывал: жил одним днем. Да что там — мгновеньем… Мы с Зоей в вагоне метро. У нее, с некоторых пор, появился интерес к моей персоне, даже разговором меня удостоила. Смотрит в упор: — А что если я рожу… не от тебя.
     «Что имеем — не храним; потерявши — плачем»… Теперь это уже не имеет значения. Моя станция. «Осторожно, двери закрываются…» — Шагнул как с обрыва, не оглянулся.
     …Самолет вонзается в берег…
     …Рвется брезент…
     
     17. Точка висит над морем…
     Проверка на совместимость…
     Дом-башня в тихом центре, тихий дворик…
     — Пройдешь за мной, минут через пять. Номер квартиры запомнил? А фамилию? Пойдешь мимо консьержки — назовешь. Это точно над нами. Спустишься на этаж по лестнице. Всё понял?
     — Понял: конспирация.
     Лера отдавалась этому самозабвенно. Вот так, и так, и еще вот так. И так кричала — и была так благодарна! — что готов был продолжать, еще и еще. Столько, сколько хотела. И как это у нее получалось? — семь раз за раз… Вот уж не подозревал за собой таких способностей… Это такое блаженство! — целовать глаза, шею, родинку на плече… каштановые волосы… грудь, покусывая маленькие розовые соски…
     — А ты, оказывается, рыжая!
     — В детстве — была. Потом потемнела.
     — У тебя и сейчас медный отлив; думал, подкрашены.
     — Нет, свои. И вьются тоже сами.
     — Рыжик!
     Хотелось сказать ей что-нибудь ласковое… Но все слова уже сказаны — Зое, каждое напомнило бы о ней, да и повторять — нечестно.
     Лера так хотела меня накормить… Наверняка вкусно готовила, такой запах на кухне — обед всегда на плите. (Зою мама к плите даже не подпускала.) Я отказывался, категорически: в дом ничего не принес — не идти же с продуктами мимо консьержки; а деньги… это вообще ни в какие ворота. Лера шла на хитрость: «Посмотри, что я принесла, — манго! Давай вместе попробуем… А давай вместе салат сделаем, из капусты? Капуста ведь не дорогая…» Едим из одной тарелки — она больше делает вид. Смотрит влюбленными глазами, снизу вверх… — «А ты?» — «Ешь-ешь, я раньше поела, пока тебя ждала». Ждала… Едва успеет дверь открыть — сразу бросится, обнимет так, что одним телом становимся, только кнопки от халатика отскакивают… Всё — на пол… Рубашка как-то порвалась — тут же нитка нашлась, иголка… А Зое я сам пуговицы пришивал, ужин в постель приносил… И спала в сорочке, бывало и в бигуди. Тронуть — ни-ни: прическу помнешь… Да и что на мужа внимание обращать — пройденный этап. Штамп-то в паспорте стоит, ребенок есть — цель достигнута, чего же еще? Иногда, правда, позволяла себя любить — без отрыва головы от подушки. А Лера, может, и у нее с мужем так? Как представлю… Нет, лучше не представлять. Она — моя, и будет моей. С Сашкой уже познакомился — из садика его забрали, на детскую площадку пошли. Он с горки съехал, прибегает: — Мама, дай на ушко скажу! — Лера так и просияла. Убежал… — Что он сказал? — Он сказал: «Этот дядя тебя любит!»
     Смогу ли и его полюбить? Может быть. Забавный мальчишка, на маму похож…
     — Ну что, плывем в Турцию?
     — Что?
     — Да нет, это я так, вспомнилось просто… Я ребенка хочу.
     — Что? Ты это серьезно? Вот не думала… Ребенок у меня уже есть.
     …Самолет пропадает из виду…
     
     18. …Мушка ползет…
     Юрмала… Как приехал, взял мою девочку — и на почту, звонок заказал. Минута… Пятнадцать… Двадцать… Вот сейчас, сейчас ее голос услышу!
     Вызывают в кабину.
     — Лера! Здравствуй, это я.
     Пауза. — Кто «я»?
     Внутри всё оборвалось. Вот это номер! С глаз долой — из сердца вон? Даже не узнала…
     — Это я, Максим. Ты одна? У тебя всё нормально? Хорошо, в Москве поговорим.
     …Мушка превращается в птичку, сдвоенный хвостик…
     
     Выбросил всё из головы. Родители уехали, я с дочкой остался. Мне с ней хорошо. Купались, на лодке катались, по грибы — маслята, подберезовики. Бильярд, бассейн, сауна... Кухня общая, готовим сами. Море, сосны, песок, воздух балтийский… В Ригу съездили — Старый город, новые впечатления… В соседнем номере — Наташа… Был в ней какой-то шарм… полнота ей даже идет. У нее мальчик, как Сашка. У нее мальчик — у меня девочка, подружились… Странная манера — доказывать всё от противного… Мальчик девочку за волосы дернул, она разозлилась на него, плачет. — «Ну давай его убьем за это. Зачем он такой нужен, правда?..» — Девочка плакать перестала: не надо убивать, жалко мальчика… Но жутко от таких доказательств…
     В номере напротив — дама постарше, подруга Наташи. Вылитая Любовь Полищук. Тип тот же, за словом в карман не полезет.
     — А тебе что здесь надо?
     — Ничего.
     — Ага, ничего! Знаем мы вас, мужиков, — а глаза голодные, злые.
     — Извините, «здесь» я отдыхаю.
     — Отдыхает он. Больной что ли? Болесть — на кого бы влезть!
     «Влезть»! Мне бы ваши проблемы. Мне бы с тем со всем разобраться… Словно два человека... Один Лере цветы носит, только ей одной и живет, встречи ждет не дождется. Другой… Другой Зое дорогие подарки дарит (гонорары пришли за переводные статьи), и точно знает: без нее жизни нет, и не будет. Был дом, семья, работа. Из дому ушел, семью потерял, работу забросил. Раздвоение личности, и нервы ни к черту. Хорошенькое осложнение после гриппа!..
     Ну, и как жить дальше?
     …Самолет вонзается в берег…
     Что ж, время покажет. Лера ребенка не хочет. И даже по телефону не узнала. Значит, не ждала. Погоди, а как она это сказала? — «ребенок у меня уже есть»… Да, ребенок есть, а муж? Что-то его никогда дома не бывает. А есть ли он вообще? Может, был когда-то. Наверняка был. Был да сплыл. Мужа не любит, это понятно: кого ж любить? И не любила никогда… Ну да, так ей теперь кажется. Так, а если мужа никакого нет — а я ей про ребенка… Что получается? Мать-одиночка с двумя детьми. Да еще от разных отцов! А предложения-то я ей не делал… И что ей родители скажут? Известно, что: жизнь ничему не научила, сколько можно на грабли наступать. Так-так, ну всё ясно: муж — объелся груш!
     …Рвется брезент…
     
     19. Дотянул до Москвы. Дочку с рук на руки сдал. Девочка моя… — «Мне и папа, и мама нужны, вместе!» — Вот так. А в глазах слёзы стоят.
     Лера… Встретились, прошли по нашим местам…
     — …Ты голос мой не узнала? у тебя что, еще кто-нибудь есть?
     — Нет. Кроме тебя — никого. Слышу, звонок междугородний: Федя мог позвонить из Львова, он к родителям поехал.
     — Ах, Федя… Можно сказать, идеальный муж: когда не нужен, его нет, а когда понадобился, он тут как тут. И где же твой мифический Федя? Хотя, лучше бы его Ваней назвать.
     — Почему?
     — Ну, Ваня, Иван-царевич…
     — Иван-царевич — это ты: ты меня к жизни вернул.
     — Меня, между прочим, зовут Максим.
     — Ну хорошо: Максим. А почему Федя — мифический?
     — Да нет его нигде, нет никакого Феди.
     — Как это нет? Он сейчас дома, вчера только приехал.
     — Ах, вчера…
     — Ты знаешь, раньше я такая вруша была… А тебе… тебе не могу неправду сказать.
     — А замуж за меня пойдешь? Постой, а ты Феде сказала?
     — Как-то пока не думала об этом… А так тебе плохо? — В глаза посмотрела… — Я вижу, ты мне не веришь. Пойдем, я тебя с Федей познакомлю.
     — Как, вот так, сразу? Обухом и по голове? А Саша?
     — Саша у родителей. Всё. Пойдем, пойдем.
     А мы уже как раз возле дома… Вот когда капустники пригодились: минутная готовность и — ваш выход, маэстро, прошу на сцену. Но там хоть роль назубок знал, и три прогона делали, а тут экспромт… Лера ему ничего не сказала. Значит, и мне проговориться нельзя. Что же, молчать как истукан? Наоборот: говорить-говорить, говорить как можно больше…
     Дверь открыл невысокий мужчинка в очках — щечки, усики редкие… Этакий хомячок с добрыми глазами, будто только нас весь день и ждал: — «Проходите-проходите! Я горилки привез самодельной, тут лещ копченый, сало деревенское, всё своё, из дома…» Она: — «А мы на Школе вместе были, и вот только что в метро случайно встретились. Да, совершенно случайно, бывает же такое…»
     Горилка пришлась как нельзя кстати… Мою Леру я увидел как бы за стеклом — в роли чужой жены. Словно… словно полоснули тонким лезвием (края раны еще не разошлись) — и тут же дали наркоз… Стол накрыли, за встречу выпили. Всех общих знакомых вспомнили, и Эллу. Выпили и за них… И лекции мои пригодились, так от зубов и отскакивают. (Правда, немного в другом ключе.) Слушают открыв рот: тема-то интересная — психология болезни. Вот, например: экспериментальная язва у гиббонов. Гиббоны живут семьей, совсем как люди. В клетке — пара: самец и самка. Ставят между ними прозрачную перегородку, из оргстекла… Око видит, а зуб, как говорится, неймет. Через две недели у нее ничего, а у него — язва, да-с. — «Ну да? За это надо выпить!» — Или вот: экспериментальный инфаркт у гиббонов. Это когда к ней, за прозрачную перегородку, подсадят другого самца. Ей опять ничего, напротив, даже очень ничего; а у него… — бац! — инфаркт. И дуба дал, как говорится, коньки откинул. — «Ну да? Еще по одной! Не чокаясь…»
     Горилка не хуже виноградной водки в голову бьет. В общем, наклюкались славно. Или как, «нагорилкались»? Тем более, с утра не ел ничего, а жирного и копченого нельзя: печень не принимает. Да поздно уже, пора и честь знать… — «Ну, на посошок!» — Прощаемся, руки жмем, чуть ли не целуемся. Браво, маэстро: отыграл, как артист, — с дыркой в боку.
     Лера говорит: — «Я тебя провожу». — «Да что там, не маленький, сам дойду». — «Я тебя провожу».
     Вышли на воздух — хорошо, а то очумел совсем. Идем к метро.
     — Ну, как тебе Федя?
     — Нормально! Нормальный мужик…
     — Не призрак? Вот и хорошо. Я вот что подумала. Федя защитился недавно, папа ему лабораторию обещал. Зачем ему карьеру ломать?
     — Зачем ломать, не надо ломать.
     — А ты лабораторию хочешь?
     — Конечно, хочу. Еще как хочу!.. Но только не так.
     — Ну да, кого я спрашиваю. А вот и метро. Доедешь? Или такси будем ловить?
     На воздухе протрезвел немного.
     — Давай теперь я тебя провожу.
     — Да я здесь с закрытыми глазами…
     — Я тебя провожу.
     — Хорошо.
     — Я вот что подумал. Мы с тобой вместе, так?
     — Да.
     — Ты меня любишь?
     — Да.
     — И замуж за меня пойдешь?
     — Да…
     — Тогда при чем тут Федя с его карьерой? Что молчишь? Так пойдешь?
     — Пойду, пойду.
     — Ну, до завтра?
     — До завтра. Завтра Федя дома будет, так погуляем.
     — А что ты скажешь?
     — А, придумаю что-нибудь.
     …Самолет пропадает из виду…
     «Пойду-пойду», — как-то легко у нее это вышло. «Придумаю что-нибудь», — значит, опять промолчит. Ох, грехи наши тяжкие… Где она, Турция? Другого берега не видно.
     …Реактивный гул. Точка…
     
     20. На другой день стою на Ленинском проспекте, в телефонной будке. Спиной сквозь стекло чувствую — стоит за мной кто-то. Ну, мало ли, тоже позвонить надо. Ба! да это Федя. Что-то он мне часто стал попадаться, с тех пор как материализовался. Следит за мной что ли? А номер видел, который я набирал? Да нет, чепуха какая-то: я сам не знал, что здесь окажусь. Сюда на автобусе приехал (в институт один — без пропуска туда не пустят), три раза в метро спускался… Да и место открытое, всё просматривается. «Совершенно случайно»? Невероятно! Невероятно, но факт. Смена жанра: сказка, мелодрама, вчера — трагифарс, а теперь еще детектив. Выхожу — он так рад меня видеть… Взгляд его восхищенный поймал — сразу в роль вошел, уже без горилки.
     Вечером — Лере:
     — А я Федю встретил, случайно, представляешь?
     — Да знаю. Он тоже там по делам был, и мне уже звонил об этом. Бывает же… Слушай, у меня к тебе предложение. Федя с Сашей на дачу едет на выходные.
     — Ну, а мы?
     — А мы с тобой — в Рузу, на три дня. Номер на двоих, я уже путевки купила, — в глазах так бесенята и прыгают!
     — Так нас в один номер не поселят.
     — Поселят. Мы — муж и жена. Федя паспорт дома оставит: он ему на даче не нужен.
     — Так ты хочешь, чтобы я… по его паспорту? Под его именем?
     — Ну да.
     — А фото? Я что, на Федю похож?
     — Да кто там на фото смотрит!
     Это уже водевиль получается. С переодеванием… Они тоже в мушкетеров играли. И ей роль Миледи досталась. Вернее, сама выбрала. (У нас эта роль вакантной была: желающих не нашлось.) А мне уже осточертело мимо консьержки ходить, фамилию чужую называть. Да еще Федя… Мне моя, моя жизнь нужна, не чужая.
     — Нет, я так не могу.
     — Ну вот, я так и знала!.. — бесенята сразу пропали.
     — А если знала, зачем путевки взяла? Раз Федя уедет, давай лучше в Москве останемся. Погода-то какая! Погуляем, да и квартира свободна. Путевки я оплачу.
     — Квартира занята: я Элле ключи обещала оставить…
     — Ах вот оно что.
     — Да, я ей должна: она тогда мне ключи давала, помнишь?
     — Помню. А нельзя Элле эти путевки отдать? В качестве компенсации.
     — Нельзя. Там уже фамилии вписаны.
     — Так-так. Говоришь, Федя с Сашей на дачу едет? А я с дочкой — в парк, на аттракционы. Я ей давно обещал. Да, и еще. Меня в колхоз посылают, с понедельника.
     …Птичка… летит наискосок, сдвоенный хвостик…
     
     В колхоз я сам напросился… У профорга даже брови вверх полезли от удивления. Ехали вдвоем, с Ольгой — остальные раньше уехали. Ольга, Ольга Васильевна. Наша Оля… Доктор наук, в тридцать шесть лет; два сына… «А что, — говорит, — на то и декрет: он спит — я пишу. Первый — кандидатская, второй — докторская. Спо-кой-на-я! Я спокойна — и дети спокойны…» Все наши капустники — это всё она, Оля… «Ну, в кого теперь будем играть?» — И мы играли — то в детский сад, то в пиратов, то в индейцев… Один раз даже в «Божественную комедию». Ха! Мне роль Адама досталась, а Ева — Иришка Глебова, наш переводчик. Так нас «поженили», с тех пор так и считали, что мы с ней вроде как «муж» и «жена». То ли люди так устроены, то ли в искусстве и вправду какая-то волшебная сила есть. «Служебный роман»? Ну нет, она же мне как сестра. А Оля — наша «мама». Мы ее любили. Нет, внешне ничего особенного. Но: удивительный дар — притягивать к себе людей. Вокруг нее сразу коллектив образуется. И всё кипит… «Литературкой» со мной поделилась, в электричке. С автобуса слезли, поели на травке (там еще километра два пёхом). — «Ну, давай, колись, что там у тебя».
     Не иначе как шефиня проболталась. Что ж, свои люди… Тем более в ее положении… трудно язык за зубами держать. Вот, так и так, в общих чертах. Короче, сбежал.
     — Ну что тебе сказать… Тебе решать. Может, здесь еще кого найдешь.
     — Клин клином?
     — Клин клином. Смотри только, чтоб понравилась. Хотя бы понравилась. А то потом так гадко будет…
     Это я и сам знал, а на душе как-то легче, и рюкзак легче стал. Это сколько ж клиньев надо… Нет, не всё я тогда Ольге сказал… Кажется, готов был на первой жениться, что захочет мне ребенка родить...
     …Рвется брезент…
     
     21. Точка над горизонтом…
     На этот раз такая четверка подобралась! — нас двое и двое из другого отдела. Самая яркая фигура — Роман. Высокий, красавец, проседь в волосах. С гитарой, настоящий мачо — и не женат. И Алла… Хрупкая такая девочка, но всё, как говорят, при ней. Черненькая, смуглая, а глаза синие-синие, невинные-невинные. Не замужем, молодая еще. Что-то потаенное в этих глазах… мол, знаю, чего вы не знаете, и готова поделиться.
     Свеклу убирали с поля. Работа не бей лежачего: дергай себе за ботву, земля мягкая; вот на прополке — тяжко… Из местных одни женщины работают (мужики с утра не просыхают). Мы их бригаду как бы на соревнование вызвали и на грядке обошли — знай наших! Хотя, им торопиться некуда… Как-то день дождливый выдался — работать нельзя. Мы, всей четверкой, в бараке сидим — девушкам нашим повезло: комнату на двоих дали. Рома под гитару песни поет — Визбор, Окуджава, Вадим Егоров, «Битлз»… Баритон приятный, играет хорошо. За окном дождь, а у нас уютно, тепло. Мы с Ольгой всегда рады компанию поддержать, тоже поем. Рома подмигнул: — Алла, а ты что молчишь, подпевай!
     — Не буду!
     — А что так?
     — Не хочу. Все песни ваши... просто чтоб жизнь приукрасить. Любовь-морковь, ля-ля-тополя… вранье одно — чтоб всё красиво-благородно, себя чтоб только возвысить!
     Роман такого наскока не ожидал.
     — Постой, девочка, что-то я не совсем понимаю. Есть всего два способа возвысить себя: первый — расти над собой… ну или унизить другого. Давай, не стесняйся. Но песни тут при чем?
     — А что тут понимать? Любовь! Всё определяют гормоны. И центр удовольствия. И это естественно. А что естественно, то не безобразно. Поэтому запретов никаких нет, всё можно. А песни эти…
     — Ах вот ты про что… Но у человека, помимо гормонов, есть душа, у нее свои законы… И человек существо общественное, общество свои рамки ставит. Всё, что вне рамок — под запретом. Пойми, нельзя жить в обществе и быть свободным от общества.
     Мы с Ольгой молчим: что спорить? как дети малые… И вообще: кто не любил, тот не поймет. А Рома завелся:
     — Да это не любовь, о чем ты говоришь, а половое влечение, поняла? «Влечение пола» называется. Не путай божий дар с яичницей.
     Алла так и взвилась:
     — Хватит, заколебали уже!
     — Что! А вот это уже мат, девочка.
     Всё, пора на воздух. Выхожу на крыльцо, под навес. Домики деревенские, антенны на мокрых крышах, палисадники, деревья, кусты, лес вдалеке… Дождь. А дышится как!.. Тут Алла вылетает:
     — Вот дурак! Я биохимик, это моя работа, и столько книжек прочла! Макс, хоть ты ему скажи, как физиолог. Ты же это знаешь…
     Глаза такие… туча-тучей, дождь вот-вот хлынет. Пусть успокоится сначала.
     — А Рома не биохимик.
     — Нет, он наш инженер.
     — На работе вам спорить некогда.
     — На работе мы работаем.
     Так, дыхание ровное… Ну что ей ответить? Что любовь это не удовольствие? Жить не можешь без любимого человека — и смысла нет. Хотя… это тоже можно гормонами объяснить. Но объяснить — еще не значит понять. Тем более, на собственной шкуре. Жалко: красивая девочка, шишек себе набьет…
     — Как физиолог… Гормоны, говоришь? Вот если женщина любит мужчину, она хочет от него ребенка, так?
     — Ну, допустим.
     — А ты, Алла, ты хочешь ребенка?
     — От любимого? — глаза просветлели.
     — От любимого, от кого же еще.
     — Ну, сначала надо замуж выйти...
     — Вот-вот: замуж выйти. И штамп в паспорте.
     — Да… и штамп в паспорте.
     — Вот и вся любовь, извини за каламбур. А ты говоришь — купаться! Да еще с гитарой. — Улыбается, так-то лучше. — Держи хвост морковкой!
     То-то я смотрю… кого-то она мне напоминает. То ли Клару Цеткин, то ли Розу Люксембург. А может, Александру Коллонтай. Или всех троих вместе… (Ну, они ей в подметки не годятся.) Сексуальная революция, «теория стакана воды», хиппи, свободная любовь… эка новость. Вроде всё просто, естественно. А ребенок? Казалось бы, что может быть естественней, а ребенок не вписывается, ему там места нет. Значит, фигня это всё.
     Ну, знаю про гормоны — ну и что?.. А что бы я сейчас ей сказал?.. — Понимаешь ли, Алла… Гипоталамус — это где центр удовольствия (но не только), конечно, лежит в основании мозга. Но есть и кора (это где извилины), и приказы оттуда идут. Что видит биохимик? — как бы поле боя: туда бегут, сюда… Вот адъютант прискакал, с пакетом от маршала — в нем приказ. Если гонца перехватят (а так действует яд), приказ не будет доставлен и, соответственно, выполнен. Но никто ведь не путает маршала с адъютантом. В бой, конечно, идут солдаты. Но не они всё решают: над ними еще командиры есть. И генеральный штаб. И Верховный Главнокомандующий. — И кто же этот Главнокомандующий? Господь Бог? — Ты почти в точку попала. Почти. Ну, оставим Бога в покое. Рома прав: у души — свои законы. Один из главных, скажем так: стержень — самоуважение. Стержень выпал — и всё: был человек, и нет человека. А центр удовольствия — это где награды раздают. Недаром говорят: за деревьями леса не видно.
     
     22. Гул… Точка… Или можно проще: дерево рубят топором — рубит ведь не топор, а топором… Ага, а она этак руки на плечи положит, прижмется: — «Ой, Макс, какой у тебя топор…» Фу ты... Чего только в голову не придет. Прямо по Фрейду. Ей что, мои объяснения нужны?! Лес рубят — щепки летят… К чему это я? Да… Свеклу собрали, утром за нами автобус придет. Напоследок прощальный костер устроили — вспомнили детство пионерское. Костерок небольшой, но, откуда ни возьмись, народ набежал, песни поем. Как грянули: «Ой, мороз, мороз, не морозь меня…» Эх, жаль, Ромы с гитарой нет. (И Ольги что-то не видно.) Ну, да мне не привыкать — без аккомпанемента. Посуду мою и пою. Что мама в детстве пела — «Рябинушку», «Степь да степь кругом», «Спят курганы темные»... Наверно неплохо: все соседи слышат — никто не жаловался. Музыке, правда, не обучен. Хотя у деда пианино было, «Отто Шеффлер» трофейный. На нем фотографии в рамках стояли, для красоты… Дед хотел было его мне подарить. Но оказалось, что у меня вроде как слуха нет. И чувства ритма… Дядя Генрих, большой музыкант… — по бабушке, сын ее старшей сестры. Мне лет пять, мы к нему в гости приехали. Одно имя — Генрих! — завораживает, а уж квартира... прямо дворец сказочный. Или музей: статуэтки, штучки разные под стеклом, на стенах маски страшные, музыкальные инструменты… В большой зале — черный рояль на толстых ножках, а в комнате детей — крокодил под потолком. Настоящий — огромный, как живой. А сам дядя Генрих — длинный, выше папы; волосы длинные; лицо темное, длинное — строгое-строгое… Руки длинные, и длинные-предлинные пальцы. Перстень с черным камнем. И пиджак какой-то не такой: спереди короткий, сзади длинный — фрак называется, а вместо галстука бант черный — бабочка. Только с репетиции, Большой Симфонический, Оркестр Светланова, он там Первую Скрипку играет, а иногда даже дирижирует… Эти слова — полушепотом, с придыханием… (Потом я таким себе Паганини представлял, или графа Калиостро.) Вот он подходит ко мне… Красивая такая шкатулка в руках: — на, держи; вот здесь открывается… И вдруг — бац! — черт как выскочит!.. Мерзкий, ужасный — и как запищит! Все смеются, а мне не до смеха — внутри холодно стало. И он тоже захохотал — будто железом по стеклу, — глазищи черные, как у того черта, и не мигают… Потом к роялю позвал. Сел на круглую табуретку, одну клавишу нажал: — слышишь, ми-и… ну, давай, ми-и-и, пой! — Я онемел: не пойму, что от меня хотят. Еще раз нажал: — ну! — а я рад бы, да не могу. Он вздохнул, крышку закрыл. Расческу достал, по крышке постучал. И мне расческу дает: повтори! — И я постучал. Он у меня расческу забрал, — слушай, говорит, — и снова постучал. А я растерялся совсем: все на меня смотрят. Щеки горят, уши закладывает, руки не слушаются — и стучу опять что-то совсем не то… Так пианино у деда и осталось. Он мне его потом подарил, через двадцать лет, когда моей девочке пять было.
     А музыке я сам учился. В пятом классе — на барабане, при Доме пионеров, барабан у пионервожатой выпросил. Дома у нас еще проигрыватель был — «40 лет Октября», почти мне ровесник — и пластинки всякие: Утесов, Шульженко, танго, фокстрот… Еще шейк — «на костях», на рентгеновских снимках записан — Леша принес, с верхнего этажа. Со школы придешь — и петь, и танцевать можно, перед зеркалом. Сначала не выходило, а потом стало получаться. Чтобы верную ноту взять, надо ухо пальцем закрыть. Даже «Джамайку» могу, как Робертино Лоретти (правда, на октаву ниже). И в школьный ансамбль взяли, ударником — ритм вообще мне легко дается, это моё… И вот, слышу — по ту сторону костра: из общего хора — голос один, женский. Сильный и чистый.
     И сам пою, в полную силу — одну песню за другой — с ней в унисон, и на два голоса… Глазами ищу в темноте — кто ж этот соловей? Платье светлое — сквозь дым, в отблесках огня — она, не она?.. «Рябинушка». Пою, и на голос иду. Вот уже рядом стою — смотрим друг на друга во все глаза. Тонкая как тростинка, волосы светлые…
     — Как тебя зовут?
     — Зоя.
     
     23. Точка над морем…
     Зоя! Нет, не бывает таких совпадений. Дочка в третьем классе — дочь, в третьем. Муж — алкоголик… Ну, понятно: муж — не муж. А жена — не жена… Зоя… лицо, голос, походка… Словно знали друг друга всю жизнь. Может, мне была предназначена ты, а встретилась та? Но всё еще можно исправить, еще не поздно.
     Прохладно, накинул ей ватник на плечи; идем куда глаза глядят. (А куда глядят? — темно, хоть глаз коли: фонарь позади остался.) В ногу идем, совпадаем во всём: в каждом взгляде, в каждом движении… Соната звучит — адажио — и ведет... Нет, так не бывает! Плывем во мгле… пламя от пламени — взгляд от взгляда, жест от жеста... Так не бывает! Не может быть… А если есть? А если есть — то нет никаких запретов!
     Анданте перешло в аллегро — мы не заметили как. Ритм — всё быстрее, быстрей… Зоя! Уж ты-то не скажешь, что нет любви, — любовь накрыла волной, покрыла небо и землю… — Ах! — Волна счастья. Любовь моя, жена моя, так вот оно — плоть едина. Не надо, только не говори ничего. Так хорошо… и не снилось… У нас будет сын, обязательно будет сын! И он будет во всём, во всём лучше нас, и…
     Черт снова выскочил из коробки: — «Только не туда!..»
     Фуга оборвалась… словно фугас влетел в оркестровую яму, и прежде чем раздался взрыв, я услышал звук корежимых инструментов. Меня подбросило…
     Оглушенный, я помог ей встать и поднял с земли ватник.
     Ритм исчез, тишина давит на перепонки, ноги не идут: приказ пришел сразу на обе — чуть не упал. («Ну-ка, стоять, Зорька! С левой ноги — шагом-арш!..»)
     Как дошли до фонаря, не помню. Проводил ее, а сам побрел к костру, погреться — холод в груди, холодно так... (Это еще вопрос, кто кого проводил. У нее было такое лицо… как у нашей Малышки, когда меня за палец тяпнула.)
     Костер давно прогорел, все разошлись. Хотя… кто-то прутиком в золе ковыряет, угли раздуть пытается… Алла! Поверх кострища сучья как попало навалены... Машинально всё разобрал, сложил костер, вниз бересту положил. Спички… Вот и пламя вверх потянуло, ветки занялись. Жар костра, а внутри — холод. Огонь руки жжет, а теплей не становится… — «Алла, пойдем в дом, на кухне погреемся». — «Нет, я здесь еще посижу: люблю на огонь смотреть». — «Смотри не простудись!»
     Открываю дверь — из комнаты Ольга выходит, за ней Роман. Видят меня, но будто не замечают. Так-так, значит, и вы туда же…
     — …Ну почему, Оля, почему? Ты же видишь: здесь все это делают, все…
     — Во-первых, не все. Там сейчас за дверью девочка мерзнет. А во-вторых, ты знаешь: и я — не «все».
     — Знаю. Потому тебе это и говорю, только тебе. Так что? не нравлюсь, да?
     — Нравишься, более чем.
     — Тогда почему, Оля? Муж? Он что у тебя, «самый-самый», как в мультфильме?
     Ольга прислонилась к косяку: — «А действительно, муж… он что, самый красивый? Нет. Самый умный? Тоже нет. Может быть, самый сильный? И опять — нет… — Глядя Роману в глаза, отчеканила каждое слово: — Но он — Юрий — Александрович — Короленко. И другого такого нет. Всё понятно?»
     Вот так. А ты говоришь — купаться!
     …Самолет идет на посадку…
     Утром: стоим у фонаря, ждем автобуса. Не спал: согреться так и не смог — сплю на ходу. Как в тумане: девушка идет, тонкая как тростинка… Ищет кого-то? Медленно — прямо на меня… А, да это Зоя, Зоя-два, в джинсах ее не узнал — она же в платье была. Спелись, что называется. В чем-то мы с ней совпадали… Дочка в третьем классе, а муж пьет… ну понятно… Нет, не похожа она на Зою. Чтоб у Зои когда-нибудь такое лицо было… Глаза красные, как у Малышки: плакала…
     Поцеловала меня, при всех. Повернулась и пошла.
     На сиденье со мной Алла села. Всю дорогу проспал — у нее на груди.
     Что естественно, то не безобразно.
     
     24. …Реактивный гул…
     Автобус высадил у метро. Москва… Очередной круг — где вошел, там и вышел. Конечно, это всё «цветочки». Так, на волнах покачался…
     Не успел разобрать вещи — звонок. Вера Сергеевна: — «Зоя заболела, одной мне не справиться, приезжай».
     Знаем мы эти штучки. Как в анекдоте про тещу: «нет уж, умерла так умерла».
     — Позовите Зою, пожалуйста. Я хочу с ней поговорить.
     — Позвать не могу.
     — Она что, не встает?
     — Зоя в больнице, ее готовят к операции. Вот хочу передачу отвезти, а ребенка не с кем оставить.
     — Что у нее, аппендицит?
     — Нет, по женским…
     Вот тебе раз. А как же моя девочка? Без мамы и без папы… Я должен быть там.
     Профессор хренов! Лекции он читает — психология болезни. Болезни — это где-то не здесь, это у других. А у себя под носом? Это же ты, ты!.. Да я и подумать не мог… Она же в Сочи собиралась…
     В палате восемь человек, в углу у окна — Зоя, бледная, осунулась, глаза пустые… Халатик старенький… Вышли в коридор, она будто еще не отошла от наркоза.
     — Зоенька, я с тобой. Ты не рада? Ну… улыбнись! Всю жизнь не пойму, чем я тебя так обидел. В партию не пустил, карьеру тебе сломал, да? Ну, скажи, дело прошлое…
     — Ты не карьеру, ты меня ломал. Ты ведь знаешь, я комсоргом была, достойной себя считала. А ты, самый близкий мне человек… ты против проголосовал.
     — Я тебя потерять боялся. Пришлось бы тебе выбирать — между семьей и общественной работой. И выбор предсказать нетрудно: кто-то на свадьбу всю группу хотел позвать, в полном составе. А вот командировки предвидеть… Сейчас до сих пор жалеешь?
     — Нет, что ты, о чем тут жалеть.
     — Вот и хорошо. А почему глаза на мокром месте? Ну всё, всё, я с тобой, я вернулся…
     — Доктор сказал, что детей не будет. Скорее всего.
     …Птичка… летит наискосок…
     
     Странные всё-таки люди: когда могут — не хотят, а когда не могут…
     В воскресенье пригласил Леру в Коломенское. День яркий, прозрачный… Солнышко… Запах такой… Листья — кругом, везде: на высоких кронах, на земле, под ногами… Так странно на мягкое наступать — еще живые и… обречены. Церковь Вознесения, от нее вниз — панорама Москвы-реки... Спустились с холма, перешли ручей, поднялись к старому кладбищу. Отдаленный звон — колокола звонят… праздник какой-то? День освобождения… и очищенья. Небо меж ветвей — синее, чистое... Лера была хороша как никогда. И печальна. Словно знала, что видимся мы в последний раз.
     Хотя оказалось, что не в последний.
     …Самолет вонзается в берег…
     
     25. Привез Зою домой, и стали жить как прежде. Как прежде? Да нет… Она изменилась: движения скованны, на лице полуулыбка; когда ложилась, сразу отворачивалась к стене. Прихожу с работы: — Ну что, как ты? — В ответ одна и та же фраза, — глядя перед собой: «Муж любит — и хорошо».
     …Рвется брезент…
     
     Дней через десять — звонок: Лера. — «Хочу тебя видеть!»
     — Я сейчас не могу.
     — А когда?
     — И потом — тоже.
     — Ты что, меня бросил? Нам надо встретиться, поговорить…
     — О чем говорить, всё сказано. Поправить ничего нельзя.
     — Я понять хочу… Мы даже не попрощались!
     — Попрощались.
     — Когда?
     — Когда я тебя проводил. Помнишь?
     — Но ты же ничего не сказал!
     — Не хотел тебя огорчать, думал, сама всё поймешь, так лучше будет.
     — Давай встретимся, в последний раз.
     — В последний раз? Хорошо. Но это ничего не изменит.
     Я не мог ей отказать.
     
     Встретились на Чистых прудах. Лебеди, листья на темной воде, деревья облетели… Чужая женщина — чужая жена. Всё, всё. Главное — не оставлять ей надежды, рубить так сразу: — «Здравствуй. Начнем с того, чем закончили: наша встреча ничего не изменит».
     Она побледнела.
     — Но… Кое-что изменилось.
     Изменилось? Что могло измениться?
     — Ты ждешь ребенка?
     Это платье ей не идет. Желтые круги вокруг глаз…
     — Нет.
     — Тогда что?
     — Я… я Феде всё рассказала.
     — Что? Зачем же ты это сделала… — Чуть не сказал «глупая», это бы снова нас сблизило, соединило. Нет, держать дистанцию, границу не переходить. — Так зачем, Лера, зачем?
     — Ты же сам хотел…
     — Да, хотел — тогда. А сейчас поздно.
     — Но ведь ты не приходишь, не звонишь… Это ежедневная пытка! — каждый день, каждый час — без тебя… Я просто не выдержала.
     — Значит, сказала… Так вы и меня обсуждали?
     — Да…
     — И на чем сошлись, если не секрет.
     — Ну, такой Божий человек…
     Да, «я человек простой, без извилин», как говорит наша Вика Гаспарян…
     — Юродивый, да? Ну, смелей, смелей! Это потому, что от путевки отказался?
     — В общем, да. Я твоей женой хотя бы три дня хотела побыть, а ты…
     — Как это — «побыть женой»? Три дня? Моей? Да не моей, а Фединой. А я должен был играть роль — его заместителя, так сказать, исполняющего обязанности, так? Ну что ты молчишь? Мне надо всё — или ничего.
     — Знаю, ты ребенка хочешь. Но ведь от лаборатории ты бы тоже отказался…
     — Лера, ну что ты говоришь. При чем тут лаборатория? Какая связь?
     — Ребенка надо на что-то содержать, кормить.
     — Ты же говорила, что у меня нормальная зарплата…
     — Да, говорила. На сегодня — нормальная. Но ведь ситуация изменилась бы…
     Да, деревья облетели. Лебеди белые, лебеди черные. Гуси-лебеди… Избушка-избушка…
     — Разговор какой-то странный у нас получается — в сослагательном наклонении. Ты бы сперва замуж вышла, ребенка родила, а потом бы и спрашивала, хочу я лабораторию или нет. Тогда и стимул бы появился. И выглядело бы это иначе. А то получается, что я на тебе из-за лаборатории женился.
     — А тебе надо чтоб «выглядело»?
     — Да. Для одного человека — для самого себя.
     — Можешь оправдывать себя чем угодно. Но ты поставил свою честность выше нашей любви.
     Мертвые листья на темной воде… Не такие уж они и чистые, эти пруды...
     — Возможно. А представь, что я сделал наоборот. И что бы тебе досталось? Тебе бы досталось — то, что от меня осталось. То есть — ничего. Изворачиваться, лгать — это не для меня. Я жене сразу всё рассказал, когда и не был еще с тобой, когда не было еще, о чем рассказывать. Семью бросил, из дома ушел… А ты… Постой, а ты с Федей…
     — Не спрашивай. Ты ведь знаешь: я не могу тебе... Он мой муж. Пусть — пусть я плохая. Но всё же лучше твоей жены.
     Что тут сказать… Принять это? — да никогда! Но и крыть нечем.
     Как в анекдоте: хочет и рыбку съесть, и на трамвае покататься…
     — Хорошо. Федя твой муж. И он получит лабораторию. И вообще, он же всё для вас делает — для тебя, для Саши… Чего тебе еще надо?
     — Тебе Федю жалко?
     — Просто хочу понять. Зачем еще я-то тебе нужен?
     — Что тут понимать? Федю я не люблю — я тебя люблю. Знаешь, как говорят? Не по-хорошему мил, а по-милому хорош.
     Вот-вот слёзы брызнут... Кажется, всё сделал, чтобы избавить ее от этого разговора.
     — А еще цыганка сказала: любовь придет — голову потеряешь; а голову не потеряешь — любовь потеряешь. Лера, пойми, ничего изменить нельзя.
     — Но ведь я живая! Ты слышишь, я живая, мне больно!
     — Поздно, Лера. Прости.
     Она будто не поняла, не хотела ничего понимать:
     — Ты придешь? Когда?
     Ну что ей сказать…
     — Приду. Когда смогу.
     
     26. Что ж… Что ни делается — к лучшему. Окажись я на месте Феди, рано или поздно кто-то оказался бы на моем… Даже не предполагал тогда, чем мне это аукнется… В душе будто выскребли всё. Вернулся в свое обычное состояние — работал запоем. Нет, операций больше не делал — не хотел. Да и не видел в этом смысла. Лабораторные у студентов… еще двух дипломников подкинули… Главное, надо было обобщить полученный материал. Математические модели построил, тут такое стало вырисовываться! Классификация нейронов — при варьировании параметров. Не Таблица Менделеева, конечно, но принцип тот же. И еще кое-что... На две кандидатские хватит — хороший задел для докторской. Написал обзор по своим работам. Даже шефиня заинтересовалась, прочла. Предложила один абзац переделать, мол, так лучше будет. Спорить не стал, правку внес и ее соавтором поставил — за проявленный интерес. Не жалко, и на будущее пригодится. (Пригодилось — только не так, как ожидал.) Обрадовалась: аттестация на носу, а у нее всего одна работа в печать отправлена, маловато для старшего научного. Володя, наш инженер, мне с расчетами помог — и его включил, ну это сам бог велел. Катюше тоже предложил — для аттестации. Посмотрела на меня долгим взглядом, глубоким, как раньше: — «Нет, что ты. Ведь ты ее, эту статью… выносил! Как же я могу…» — и глаза снова затуманились.
     Статью отдал в «Биофизику», как депонированную рукопись, — по объему больше никуда не проходило. Еще одну послал в киевскую «Нейрофизиологию»… Тут — конференция в Пущино, по моделированию нейронной активности. Ванина встретил… Ванин-Лисовкий, вел семинары в Институте передачи информации. — «Что-то семинаров давно не было». — «А семинаров больше не будет». — Он, оказывается, из Академии ушел, в институт какой-то. Говорит, и ставки есть, и работать можно. Хотя, — как это он сказал? — обстановка «не академическая»…
     Прошел Новый год — первый раз без капустника…
     Весной — персональное приглашение в Киев, в Институт кибернетики. Очень моими работами заинтересовались — Ирэна Подольская, и ее группа. Поехал в июне, приняли на ура. Только не могли понять, почему до сих пор не защитился.
     — От кого защищаться? вроде никто не нападает.
     — Шутить изволите? А почему голос грустный?
     — Да у меня здесь ни родных, ни друзей…
     — Может, вам сходить куда-нибудь? Вы в Лавре были?
     — Был, раньше.
     — Понравилось?
     — Нет. Не люблю на мертвецов смотреть.
     — Как у Маяковского, «ненавижу всяческую мертвечину»?
     — «Обожаю всяческую жизнь!»
     — Тогда лучше во Владимирский собор. И обязательно в Кирилловскую церковь — там фрески недавно отреставрировали, двенадцатый век…
     С гостиницей еще утром рассчитался, сумка с собой, до поезда уйма времени… Никогда не было так одиноко. Эх, Лера, Лера… Год прошел с нашей встречи.
     Ни собор, ни фрески особого впечатления не произвели: золото сусальное, собор давит, росписи — неживые. Может, настроение было такое… А вот иконостас в Кирилловской церкви… Врубель… В Третьяковке «Демона» видел, «Царевну-Лебедь» — красивая сказка. А тут — «Богоматерь с Младенцем» — глаз не оторвать. «Христос»… Иисус так в душу и смотрит. И всё видит, насквозь.
     Постоял-постоял — вышел, а щеки мокрые…
     
     27. Точка превращается в мушку…
     В октябре — симпозиум в Минске, первый большой доклад… Слайды подготовил, взял ручку-указку — как антенна раздвигается… Фирменный поезд, верхняя полка. Такую баню устроили: еще тепло, а топят как зимой, и вентиляция не работает. Всю ночь уснуть не мог… Только заснул — толкает меня кто-то, тормошит: — «Вставай! да вставай же!»
     Думаю, какого черта?
     — Вставай, приехали! Минск!!
     Олеся. Така гарна дывчина — кровь с молоком. Кофточка свободная, а так на груди и топорщится… — два раза покурить выходили в тамбур. Буквально с полки меня стащила:
     — Одевайся, быстрей! Да не стесняйся ты… Сумку не забудь.
     Вышли на перрон…
     — Едем ко мне! Сейчас! Я здесь живу, в Минске, в квартире двухкомнатной — одна…
     Прямо своя в доску. Господи, да что ей от меня надо! Шутки шутками, но могут быть и дети. В чужом городе, у чужой женщины — мой ребенок?..
     — Так я на симпозиум приехал, сейчас регистрация начнется.
     — Телефон мой запиши!
     — У меня ручки нет.
     — На симпозиум ехал — а ручку дома забыл?
     — Их там при входе дают…
     
     Всё отлично прошло. В лаборатории приглашали… Даже компьютер есть. А под столом — предмет какой-то: чемодан, не чемодан... Коллега этак вальяжно в кресле откинулся, лакированной туфлей, острым мыском по «чемодану» постучал: — «Знаете, что у меня там? А? Не знаете? У меня там мегабайт! На сто лет хватит».
     …Летит наискосок, сдвоенный хвостик…
     В Москву вернулся «на коне». Только зашел, шефиня новую сотрудницу представила: — «Познакомься, это Тоня. Из Омска, в Москве аспирантуру окончила, защитилась недавно, будет у нас работать». И тут же потащила меня в коридор:
     — Нет, ты подумай, вот гад! Ну и гад!
     Такой кульбит! — уже рвать и метать готова.
     — Что, что случилось? Ты это о ком?
     — О ком?! Да муж мой бывший! знаешь, что отчудил?
     — И что?.. — мужа ее мельком видел, на вокзале: он ее провожал, и встречал.
     Дрожит, лицо пятнами пошло.
     — Что-что! Оказывается, у него женщина была. Всё это время! Нет, ты понимаешь?! Всё это время у него была женщина. Уже жениться успел, и дочка родилась!
     — Да ну! Постой, так ты сама замуж собиралась…
     — Собиралась.
     — А муж твой что по этому поводу говорит?
     — Что говорит? Известно, что: «Сказку о рыбаке и рыбке» все читали, — так и говорит.
     — Сказку? Новый муж, значит, завлаб. А прежний кто?
     — Инженер, просто инженер. Мы давно поженились.
     Да, выходит, у всех свои сказки…
     — А с новым как, расписались уже?
     — Скоро распишемся. И съедемся. Квартиру присмотрели на размен. По этому поводу и встретились…
     — Вот видишь, всё хорошо, у тебя новая жизнь начинается. Так из-за чего сыр-бор?
     — Всё равно: гад, гад!!
     Видно, еще любит его, терять жалко — хоть и на другого нацелилась. Или свою вину чувствует — и не признает. А может, и то, и другое, и третье. Кто их, женщин, поймет? Да, повезло мужику: дочка родилась! И любимая женщина есть, семья…
     — Ну-ну, успокойся.
     — Успокоилась уже.
     Ага, успокоилась. Руки сцепила так, аж костяшки пальцев побелели.
     — Расскажи, у тебя-то как?
     — Ничего, съездил, отстрелялся. Нормально.
     — Да я не про то. Как у тебя с той девочкой?
     — А, вот ты о чем… А мы расстались.
     Она снова взорвалась:
     — Здравствуй, лошадь, я Буденный! Как это — расстались?!
     — Так получилось.
     — Значит, поматросил и бросил, да? Все вы, мужики, кобели…
     Посмотрела на меня внимательно:
     — А ты хоть знаешь, кто у нее отец?
     Вспомнилась вдруг нога в щегольском ботинке: «Знаете, что у меня там?..»
     — Знаю. Шишка в министерстве.
     — Чего улыбаешься? Не шишка, а большая шишка. Очень большая. А в каком министерстве, знаешь?
     — Знаю. Полусреднего машиностроения.
     — Он еще шутит. А твой тесть — кто?
     — Никто.
     — Вот видишь… Ну и дурак.
     …Самолет пропадает из виду…
     
     Как-то невдомек было, во что мне станет этот разговор. Ну, подумаешь, кобелем назвала… Женщина — нервы, уязвленное самолюбие… Со мной как с другом поделилась, а что самое ценное? — доверие. Не учел, что у нее слово с делом не расходится. Вернее, дело со словами. Бывшего мужа не достать — но кто-то же должен ответить! За всех «кобелей»…
     …Реактивный гул…
     
     28. Талантливый человек талантлив во всём, — ее любимая поговорка. Мгновенно могла сообразить, «как это делается». Как говорят, руки откуда надо растут. Операции делала виртуозно. На ходу технологию эксперимента изменить — пожалуйста! Шестнадцать проводов в миллиметровый кембрик засунуть и развести — нет проблем. За ночь платье с вышивкой ришелье сочинить, кофточку связать — с удовольствием, хоть в комбинации с замшей. Фирменный лейбл поставит — от заграничных не отличишь. Фирма веников не вяжет! Разные блюда из одного куска мяса приготовить? — запросто: под майонезом, с морковкой, с черносливом, с грибами… Никакой работы не гнушалась — и крыс забить, и полы, если надо, помыть… А уж в искусстве подковерных интриг да укрощения строптивых ей просто равных не было — даром, что парторг. Кому-то козью морду сделать, ниже плинтуса опустить — проще пареной репы. И мало не покажется.
     Как это делается? Лучше застать жертву врасплох. Пусть даже не догадывается, что она жертва. До поры до времени, до часа икс. Этакая хорошо подготовленная импровизация… Первым делом — всех настропалить. Методом опроса-допроса с пристрастием — в форме доверительной беседы тет-а-тет. Здесь все средства хороши: игра на чувствах, внушение, мягкое манипулирование… А если не подействует — угрозы и шантаж: не мытьем так катаньем. Да и чего проще? Когда люди долго бок о бок живут и боками трутся — это такой компот! В нем всегда можно парочку мух выловить. А уж сделать из этой мухи слона — дело техники. А если мало знакомы — тут другой коленкор. Можно сказать, чистый лист. Такую харю изобразим — портрет маслом! В цветах и красках. Найдется ж хоть один герой-рыцарь, взорвется благородным негодованием: — Как же так? да я его… в порошок сотру! — с пеной у рта. Остальные добавят — додавят. Кто-то, может, и промолчит; но открыто встать на сторону жертвы вряд ли кто осмелится. Вполне сойдет за молчаливое осуждение. И всё пойдет как по маслу.
     Вся прелесть в том, что можно позицию арбитра занять. Мол, я тут ни при чем: так коллектив решил. Или даже прибитую жертву из этой кучи дерьма за уши вытащить — чтоб знала хозяина.
     …Точка превращается в мушку…
     Вот — день зарплаты, большой сбор. Пришли и те, кто в другом месте работает, только в день зарплаты и бывает. Зина торт принесла — она тоже редкий гость. Все за стол сели (одна Тоня «у станка»: эксперимент идет, время дорого). Пьем чай, вроде можно расслабиться, а какая-то напряженность чувствуется… Ну, и кто сегодня именинник? Зина? А почему все на меня смотрят? Ба! уж не меня ли чествовать собрались? Так, и о чем, собственно, спич? Что мы с Лерой расстались? Шефиня одна в курсе, и то в общих чертах. Не станет она так подставляться. Наверняка придумают что-нибудь, какие-нибудь общие слова. Ну, и кто бросит вызов?
     Зина вытерла рот салфеткой, отодвинулась вместе со стулом и начала… Мол, до нее дошли сведения, что от коллектива отрываюсь, и вообще — зазнался. Варяга в зачинщики пригласили. Это хорошо: значит, никто из наших эту миссию на себя не взял. Да, тяжко им будет — такую байду доказывать. Ну что ж, к барьеру! Мне не привыкать…
     Я встал и выдал речь.
     — Уважаемые коллеги! Думаю, многие из вас хорошо меня знают, как облупленного. Поэтому нет нужды представляться и, тем более, оправдываться. Для остальных — скажу. Да, я с самого начала усвоил дурную привычку подписывать свои работы одним своим именем. Дело в том, что до недавнего времени ими никто из руководства не интересовался, и никто не помогал. Но теперь, к счастью, ситуация изменилась. Вот экземпляр моей новой, итоговой статьи. Как видите, здесь три фамилии — и, соответственно, три подписи. (Мое имя действительно стоит первым, поскольку статью написал именно я.) Надеюсь, интерес к моей работе не ослабнет и впредь, и мы продолжим эту традицию. В соавторы приглашаю всех желающих принять участие. Что еще… общественная работа? — собственно, она у всех на виду: капустники все смотрели, а некоторые даже со мной в колхоз ездили, и на овощную базу ходили. Что касается конференций, симпозиумов, конгрессов и тому подобного… Конечно, приятней — и будь такая возможность, я бы предпочел — ехать в компании. Но приглашения приходили на мое имя, персонально. И поэтому, к моему глубокому сожалению, взять с собой никого не мог, при всём желании. Вы уж простите меня за это. А моим оппонентам я бы посоветовал впредь черпать сведения из более надежных источников. Спасибо за внимание. Если есть вопросы — пожалуйста, с удовольствием на них отвечу.
     Зина покраснела, потом побледнела...
     — Извините: не вижу тут никакого криминала. Я и сама так делаю: и работы сама подписываю, и на конференции езжу…
     Шефиня встала с перекошенным лицом:
     — Володя, а ты что молчишь? Кто мне говорил, что прибор надо было перевезти…
     Володя только плечами пожал и руками развел. Пришлось мне за него ответить.
     — Действительно, был такой случай. В прошлом году. Надо было привезти осциллограф со склада — своим ходом, на двух автобусах — на перекладных. А у Володи, как оказалось, срочная работа. Ничего, я и один справился — всего-то пятнадцать килограмм… Да вот он, в установке стоит.
     Шефиня разозлилась:
     — Катя! А кто мне говорил, что трупы выносить некому?
     Бедная Катя… Сквозь слёзы в голосе стала выкрикивать что-то — явно «с чужого плеча». Под какой пыткой выбили у нее эти «показания»? А ведь лежачих не бьют. Видно, опять мне придется…
     — Да, я помогаю Кате выносить трупы — на помойку, за два квартала отсюда: чтоб никто не догадался. И делаю это регулярно, последний раз — не далее как вчера. (Тоже что-то вроде общественной нагрузки.) И в прошлую среду, действительно, был такой случай: я должен был ехать на заседание Физиологического общества, времени в обрез…
     Шефиня сходу бросилась в атаку — о, гнев праведный!..
     — Заседание у него, видите ли! А ей за дочкой надо было, в детский сад!
     — Ну да, именно так всё и было: я пошел на заседание, а Катя — в садик, за дочкой. Мы пакет в морозильник положили и ушли. Вынес на другой день, с очередной партией. Ничего страшного ведь не случилось: мясо не протухло… извините, не испортилось.
     Шефиня закусила губу и перевела взгляд на Риту.
     О, Рита крепкий орешек, под чужую дудку плясать не станет. К тому же ее в прошлый раз прорабатывали…
     Рита ответила взглядом на взгляд — и молчала. Каких усилий ей это стоило…
     Наконец, не выдержала:
     — Что вы на меня так смотрите? Не буду я ничего говорить.
     — Не будешь? Ах, так!
     — Нет, не буду.
     — Ну, я тебе это припомню!
     И ведь припомнит, у нее не заржавеет.
     Рита достала платок и вытерла слёзы…
     Шефиня была вне себя. Последняя надежда — Вика.
     Вика поднялась с загадочной улыбкой:
     — Я человек простой, как вы знаете… Да, без извилин. Лично у меня — у меня лично — к Максу претензий нет. Но ты моя подруга, для тебя всё, что угодно, ты знаешь. Как это говорят? для дружка — и сережку из ушка? Хотя, это для милого дружка… Ну, неважно. Так вот, — для тебя — могла бы обвинение хоть из пальца высосать… — Вика поднесла пальцы к губам. — Могла бы, но — видишь? — не получается!..
     Шефиня побелела как полотно…
     Ну что, съела? Нашла коса на камень. Не на того напали.
     …Самолет врезается в берег…
     
     В тот же день мы дружно написали заявление о переводе в другой отдел. Не всё ли равно, где работать? Главное — вместе.
     Все как-то быстро разбежались. И шефиня собралась уходить. Каково ей сейчас? Злоба так и кипит. Конечно, сама виновата: ведь умная женщина, результат могла бы просчитать. Жаль, что так получилось… Но другого выхода не было. Что же, дать себя зарезать как барана? Неужели вот так и уйдет?
     Я подал ей шубку:
     — Тома, извини. Мы же теперь соавторы, можно сказать почти родственники — а ты мне правилку устроила. Нехорошо. Ай-яй-яй!
     Она криво усмехнулась: — «Вот такое я говно!»
     …Рвется брезент…
     
     29. Точка…
     Думал, сражение выиграл, а выходит — проиграл: такого врага себе нажил, не позавидуешь. Ну, ничего, свои люди, как-нибудь утрясется: я ей еще нужен. Эксперимент — это полдела, а вот результаты осмыслить... Тоня заканчивала опыт. Вроде нормальный человек — лицо немного грубовато, но глаза честные.
     — Тоня, вы извините меня, пожалуйста.
     — За что?
     — За всё за это. На самом деле, у нас добрые, товарищеские отношения. Мы много лет работаем вместе… А вы наверно к таким сценам не привыкли. Кстати, вы в курсе, как это делается?
     Ее честные глаза широко раскрылись:
     — Да как вы смеете!! Тамара Тиграновна прекрасный руководитель! и замечательный человек!
     Ба! знакомый текст. Сколько раз мне предлагали его выучить и озвучить… Да всё как-то недосуг.
     — Ну зачем вы так. Надо было это раньше сказать, когда здесь народ был. А сейчас мы с вами одни, никто даже не слышит.
     — А мне всё равно, слышат или нет. И зарубите себе на носу: ничего другого вы от меня не услышите.
     — Спасибо. Извините еще раз — надеюсь, теперь уже понятно, за что.
     — А за что спасибо?
     — За откровенность.
     Мадридский двор! А экземпляр интересный, далеко пойдет. По головам. В нашей среде простейшие вида хомо сапиенс — большая редкость. У них своя мотивация, своя логика. Пусть примитивная: делать дело ради самого дела — им это и в голову не придет. Зато энергии не занимать, приспособляемость дикая, и хватка бульдожья. Так, включай мозги, представь себя на ее месте… Приехала издалека, сейчас на временной ставке (да, Лена в декрет ушла). Прописка — тоже временная… Скорее всего, аспирантское общежитие. Чтоб закрепиться в Москве, нужна постоянная ставка. И моя ей на данный момент подойдет. Что от меня требуется? — чтоб ставку освободил. Как говорится, с вещами — на выход. Так Тамара для нее, что ли, старается?
     Что ж, раз нападают, надо защищаться.
     …Реактивный гул…
     Написал очередную статью — шефиня попросила почитать. Ну, думаю, лед тронулся. Куда там! Сыро, говорит, в печать отправлять нельзя. А там одни формулы — смотрит с умным видом, как коза на аквариум… Отдал Шуре Гольдбергу на отзыв. Отзыв положительный. От самого Гольдберга! — тут не поспоришь. Всё равно, говорит, — сырая. Ну что ж, поборемся: я автор, мне и решать… В отчете мои шесть статей седьмым пунктом записала — в один короткий абзац. И не подступись. Прессинг по всему полю…
     Статью надо через семинар провести, доложить. А отдела нет — и семинара нет: в новом отделе другая тематика. Что ж, от Института мозга что ли посылать? — хлопотно, да и не хочется: свой как-то роднее. Нашел семинар — Алик подсказал. Там Игорь Иваныч председатель. Красивый такой старик — а глаза молодые… Подмахнул всё, не глядя.
     — Так вы хоть посмотрите…
     — А что смотреть? Я вас на конкурсе слышал.
     — Так это новая статья.
     — Ну и что? Я вам полностью доверяю. О защите думали?
     — Думаю пока.
     — Думайте быстрее. Я вот уже два раза защитился. Да, чтоб кандидатскую защитить, надо решиться. А чтобы докторскую — обнаглеть, — Игорь Иваныч подмигнул. — Решайтесь! Как это говорят… Надо ковать железо, пока горячо.
     Горячо… Что верно, то верно. Как тот уж на сковородке. Так горячо, что уже припекает. Шефиня с Тоней объединились — прямо как у Жванецкого: «Против кого дружите?» Казалось бы, ну что они мне могут сделать? — кислород перекрыть? на хвост соли насыпать? Но ничего в голову не идет: мысли разбегаются и руки дрожат (рефлекторно), когда их флюиды чую. И вообще: терпеть не могу, когда меня так не любят… К тому же скоро нас из корпуса выселят — придется всё заново строить. В новом отделе ко мне хорошо относятся, по-человечески. Но — в моей теме ничего не смыслят. И куда мне — с такими тылами? Расклад не в мою пользу. Да и защищаться всё равно в другом институте придется… Тут как раз московская конференция, Ванина встретил… Улыбка у него такая, черт… глаза щурятся… Предложил, в крайнем случае, к нему перейти. На ту же должность, с тем же окладом. «В крайнем случае»… Это что, условие? Или просто вводное слово? Звучит двусмысленно. А случай и в самом деле крайний… Вот так.
     Весной помог нашим с переездом и подал сразу два заявления: на отпуск и «по собственному». Шефиня со мной долго говорила: мол, я тебя не держу, но ведь на новом месте может быть и хуже… «Не держу»? Тогда о чем спич? Всё, приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Раз доверия нет, здесь ловить нечего. И нечего терять.
     …Самолет вонзается в берег…
     В отпуске, наконец, до диссертации руки дошли. По ходу такие идеи нарисовались… Чуть новую статью не начал. Но — не распыляться! Основную часть написал. И Ванину отдал, уже на новом месте.
     …Реактивный гул…
     Так я оказался там, где оказался.
     
     
     Часть III
     
     30. …Точка царапает взгляд…
     Поначалу столько надежд было… Ванин обещал всё посмотреть. Новый объект — виноградная улитка, на ней столько результатов получено! — классика уже. Компьютеры везде! Установка готова к работе. Усилителей этих — не таких, какой я на коленке смастерил, а фирменных, — солить можно. (Вот куда вся валюта пошла!..) Эксперимент прямо на магнитограф идет — шестнадцать каналов! Двадцатый век все-таки. А в Академии приходилось по старинке, на фотопленку… Библиотечного дня, правда, нет. Каждый день — от звонка до звонка. Но ксерокопии — по заказу — прямо в отдел, книжки кое-какие на полках стоят. Да и не до этого сейчас… С боссом, наконец, познакомился. Красавец-мужчина, прямо Жан Маре. Усы, бородка холеные. И будто в костюме и при галстуке родился. (Без них его и представить невозможно — Фантомас отдыхает!) По виду — настоящий ученый. Куда там Шуре Гольдбергу! — в очках, фланелевой рубашке и мятых брюках.
     Да, босс мне понравился. Взгляд живой, проницательный. И планы — наполеоновские… Видно, и я ему приглянулся: в свою группу взял, под личное руководство. А вот сотрудники его… Квелые какие-то, глаза грустные. Казалось бы, простой вопрос — чем вы занимаетесь? Для знакомства лучше не придумаешь. Да о своей работе ученый готов часами говорить, только волю дай. А тут… Реакция странная — никто отвечать не хочет: кто в пол смотрит, кто в сторону. А кто — в глаза, волком. Как личное оскорбление… Это Саша Козлов, инженер-программист. Некоторые целый день в тетрис играют. Витя Силин… Спортсмен, лицо интеллигентное… Неужели времени не жалко? — его и так мало. И Андрей Николаевич... Ванин говорит, талантливый математик… А это, мол, вместо водки. Водка-то тут при чем?.. Даша… Хмурая всегда, неприветливая… Казалось бы, психолог, кандидат наук… Бочка закомплексованная… Она должна была меня методике обучить. Смотрите, говорит, внимательно: один раз покажу, повторять не буду. Ну что ей трудно — еще раз показать? Ведь одно дело делаем. А сама то в курилке торчит, то выкройки изучает! Нашла занятие… Босс на всё это сквозь пальцы смотрит. И где он таких набрал?
     …Летит наискосок…
     В октябре проводил Зою в санаторий, в Железноводск. Ей действительно надо было подлечиться… А мне — методику освоить. Время быстро прошло, встречать на вокзал поехал. Все уже из вагона вышли, а ее нет. Я — в тамбур. Зоя! Стоит, не шелохнется. И на меня смотрит. По-новому как-то, зрачки будто глубже стали. Думаю, устала с дороги… Беру вещи и вперед… Дома, захожу в спальню — лежит, одеялом до глаз закрылась. А в глазах страх: зрачки расширены. (Ну да, страх; от усталости они бы сузились…) Руки протянула: — Иди ко мне, я соскучилась.
     Всю жизнь этого ждал — но не так. Вспыхнуло: «…Осторожно, двери закрываются…» — секунда на раздумье, не больше. Понял вдруг, что это уже не та Зоя: она — предала. Что в первый раз. (Да, в первый, это видно, — но от этого не легче.) Что сейчас меня просто использует. (И совершенно искренне: ведь помочь могу только я, муж, и никто другой.) Что это всё опыт мне говорит. (Значит, ничем не лучше нее.) Что нет любви: ведь даже желания нет. Что не надо этого делать… Что всё равно: я ее не предам — готов умереть за нее, прямо сейчас. И что секунда уже истекла.
     Я лег с ней. И сделал то, что она просила.
     …Самолет пропадает из виду…
     
     Утром — за стеной — два голоса. На повышенных тонах. Вера Сергеевна… А второй… Зоя? Чтобы Зоя когда-нибудь так кричала?! Они же — душа в душу, не ссорились никогда… Выхожу на кухню — всё тихо, мирно. Завтракают: кофе, яичница... Как ни в чем не бывало. Так-так. Соскучилась, говоришь… Понятно.
     Пришел на работу, включил установку — надо работать. Молотка в руках не чувствую. Бах — улитка всмятку. Брызги подтер, пошел за другой. Бах — и вторая… Вот черт! Хорошо, не видит никто…
     …Рвется брезент…
     
     31. Точка… Что, что я сделал не так? Всего лишь повернулся к волне спиной? Надо как-то… Что-то надо делать: время идет. Не могу ничего. Не хочу. А надо.
     Так, какие есть варианты? Опять «клин клином»? «с чистого листа»? Это мы проходили, сто раз. Так сказать, нулевой вариант. Проблемы он не решит: с этим всё равно надо что-то делать. Так, что еще? Аборт?
     Да, всё будет, как было. Альтернатива — всю жизнь воспитывать чужого ребенка.
     Ну, нет! Это уж дудки. Значит, аборт.
     Аборт? Это иллюзия: как было, уже не будет. Да надо ли мне, как было? Я же ребенка хотел… А если это мой ребенок? В любом случае, другого отца у него нет, и не будет. Что же, убить его?! И как после этого жить? как ни в чем не бывало?! Как было, уже не будет. Никогда. И рожать Зоя больше не сможет: этот-то — чудом… Не будет больше детей. Так, аборт делать нельзя. Ни в коем случае.
     Но ведь — чужой ребенок, ребенок — чужой!..
     Значит — убить?! Ребенок-то в чем виноват?
     У попа была собака, он ее убил… Вот дьявол! Уже не выйти из этого круга.
     Черная, мертвая зона. Всё из рук вон… Делать ничего не могу — даже думать о чем-то другом. День тянется бесконечно. Еще день, и еще… В висках стучит, череп лопается — каждую минуту, секунду… А счетчик-то тикает: решай быстрей! А то поздно будет.
     Хотел только одного — чтобы не было этого, совсем. Проснуться — и забыть. Как страшный сон. Но это не сон. Не сон!!
     Господи, больно-то как!.. И виду нельзя подавать.
     Есть, есть ад, ад — существует. Есть адское пламя. Здесь, на земле.
     Вроде простая задача: всего два варианта — на выбор. Выбор! — от одной мысли горло перехватывает, сердце пропускает удар… Хотя, что-то мне подсказывало: должен быть выход — должен быть и третий вариант. Всё как-нибудь решится, само собой… Да, слаб человек: все мы выдаем желаемое за действительное. Хоть за соломинку ухватиться, за воздух… Должен быть выход — но выхода нет. Нет. Задача не имеет решения. Решения не имеет… Всё, всё, прекрати. Это тебе не детские задачки про свечки щелкать.
     Всё перегорело, и пепел остыл.
     Утром захожу на кухню — Вера Сергеевна чай пьет, с вареньем. Налила еще чашку: — садись, в ногах правды нет. Сел, пьем чай, молчим… И — осторожно так — спрашивает: известно ли мне, что у Зои будет ребенок.
     — Да, известно. Хотя Зоя мне этого не сказала. — И что дальше? К чему этот разговор? Вроде что-то еще…
     Наконец, решилась: — а известно ли, что не от меня.
     Бац!.. Ну что ж, по крайней мере, открытым текстом. Удар попал в цель. Но виду подавать нельзя. И что она хочет услышать?
     Ответ вышел как-то легкомысленно, сам собой.
     — Вера Сергеевна, жизнь так хитро устроена… Мы не всегда знаем, от кого ребенок, — причем не только мужчины, но и женщины. Но здесь как раз всё просто: Зоя — моя жена; стало быть, и ребенок — мой.
     («Стало быть»… слова-то какие интересные. Вот только что — не было ничего, а стало — быть. «Быть или не быть?» — Быть!)
     Вот всё и решилось. Может, сам Бог подсказал. А может, дьявол…
     …Сдвоенный хвостик, летит наискосок…
     
     Зоя позвонила мне на работу: она эту неделю в Москве, хочет со мной встретиться.
     Кажется, второй медовый месяц намечается. Быстро сарафанное радио работает! — «…Как всегда? То есть, как раньше, на “Площади революции”?» — «Нет, на “Добрынинской”». — «Отчего так?» — «Потом объясню».
     Встретились. — «Ну, куда пойдем, в театр? Или так погуляем?» — «Пока — прямо».
     Идем прямо. Свернули куда-то… Впереди — фонарь горит, здание желтым светится, ограда — железные прутья… Ворота…
     — А что здесь?
     — Больница. Всё, мы пришли.
     — Навестить кого-то?
     — Нет. Заберешь меня отсюда. Через три дня.
     Зоя, как всегда, решила по-своему.
     …Самолет вонзается в берег…
     
     Больница? Зачем? Нет, нам не надо сюда. Нельзя, нельзя этого делать!
     — …Ведь это наш ребенок, понимаешь, наш!..
     Не помню, что я еще ей говорил, что она мне говорила…
     Взял ее за руку и увел. Прямо от железных ворот.
     Зоя! Руку ее в своей чувствую…
     Так рук и не разнимали — до самого дома. Мы — вместе!
     А в душе ангелы поют.
     …Реактивный гул… Ангелы поют…
     
     32. Точка над морем…
     Вера Сергеевна рада была... И девочка наша… Обнимает, целует — мама и папа!
     Такая сила во мне взялась — горы готов свернуть. Операции стали получаться. Почти как у Даши — у нее, конечно, руки женские... Вот, беру улитку, молоток…
     Тут Даша входит: — А, улитку принесли. Давайте сюда, сегодня я сама всё сделаю.
     Хорошо, думаю, еще раз посмотрю. Для контроля: может, все-таки чего-то не учел, везде свои тонкости есть. Неужели это мой энтузиазм ее заразил? — А что так, почему, — спрашиваю. — Сегодня у нас гости.
     Гости?.. Установка работает, на стойках разноцветные лампочки мигают. В центре улитка — как королева на троне, ядовито-зеленым светится. Манипуляторы с электродами хищно поблескивают, и микроскоп на нейроны нацелился. За микроскопом Даша, в белом халате… — прямо кино, научная фантастика! А за спиной у нее картина вообще фантастическая. Шесть генералов — в шеренгу! (Их босс привел.) Смотрят, как… на новые ворота. «Гости»! Ну и ну…
     Посмотрели — ушли. Даша с кресла поднялась:
     — Уф-ф! Убирайте всё. Думаю, без меня справитесь.
     — А что это было?
     — Как что, вы разве не знаете? Показуха!
     Так, понятно, откуда деньги. «Показуха»! Ну, по большому счету, меня это не касается. Буду делать свое: установка-то работает. Потренируюсь еще — до Нового года.
     А в новом году нас босс вызывает, всю группу: Дашу, меня и Сашу. Опять о планах рассказывает. На повестке дня — повышение точности эксперимента. Важно, мол, нуль прибора с высокой точностью отслеживать, не «гуляет» ли он, — чтоб надежная точка отсчета была.
     Вот, думаю, повезло. У меня как раз статья на эту тему вышла. Метод расчета всех параметров — как вообще эту проблему обойти. Тогда, в принципе, и приборов дорогих не нужно, — как говорится, голь на выдумки хитра. А тут к тому же усилители фирменные стоят, и характеристики их замечательные в описании имеются. Докладываю боссу…
     Что тут началось! Он так орал…
     Мол, рассуждать мы все умеем, а вот дело делать…
     — Хорошо, Владлен Георгиевич. И как вы себе это представляете? Как этот нуль увидеть и его изменения зафиксировать?
     — Самописец подключите. Не знаете, где взять? Вон, напротив, в соседней комнате.
     — И что же получится? — нуль самописца. Вы предлагаете прецизионный усилитель нашим самописцем проверять? Он же на два класса ниже, как минимум. Там «нуль» отверткой выставляется.
     — Всё, хватит рассуждать! Это вам персональное задание. На ближайшие две недели.
     Что ж, задание есть задание; я даже не против, чтобы меня использовали. Но — как всадника, а не как его лошадь…
     — Это что, работа для научного сотрудника?
     — Лаборантов у нас нет. Всё, разговор окончен. Идите.
     Оп-па! Ну и влип… Как у нас говорили, можно и микроскопом гвозди забивать.
     
     Вернулись к себе, сидим, перевариваем. Вдруг Дашу как прорвало:
     — Вы что, с ума сошли?! Кто вас за язык тянул! Ему нельзя возражать. Вот вам живой пример, — на Сашу показывает. Саша в ручки кресла вцепился и в потолок смотрит, чтоб слёзы не капали…
     — Да я помочь хотел. У меня же статья…
     — И статьи ваши — как быку красная тряпка: у него же после кандидатской — ни одной публикации.
     — Как, он даже не доктор? А по виду, как минимум, член-корреспондент… И во всем отделе никто его соавтором не поставил?
     — И в отделе ни одной публикации.
     — А как же Ванин? Ванин-то печатается.
     — Ванин от университета работы посылает, у него там эксперимент идет. А я думала, вы тоже из этих…
     — Из кого из «этих»?
     — Ну, из блатных.
     — Нет, я сам по себе. А как же вы? Вы же всё умеете, установка есть, время есть…
     — Не хочу. Здесь я одна могу из улитки препарат делать. За это меня и держат.
     — Понятно.
     — Что вам «понятно»?
     — Почему вы меня учить не очень хотели.
     — Ах, это… Мне до лампочки: вы все равно здесь долго не задержитесь.
     — Вот как? Это почему?
     — А вам здесь все равно делать ничего не дадут. А сделаете — босс ни одной публикации не пропустит.
     — Как же так?.. Но ведь кандидатскую он защитил? И препарат этот его именем назвали…
     — Вот за препарат ему степень и дали.
     — Ясно. Но может, как-то поговорить с ним, объяснить…
     Саша сверкнул глазами:
     — Бесполезно. Он же ничего не понимает, и слушать не хочет: я начальник — ты дурак!..
     
     Да, здесь не Академия, это точно. Странно: и деньги есть, и люди — а дело не идет. Но ведь дело-то у нас — общее… С утра самописец притаранил — тяжелый, зараза, еле обхватил, еле донес. Возле установки поставил — здоровый, гроб, почти всё пространство занял. Подключил. Никаких чудес: пишет прямую линию…
     Саша только глянул презрительно и пошел курить.
     Даша пришла: — А это что, так здесь и будет стоять? — вопрос риторический.
     Пишет… Пишет… Прямая — бесконечна. Ну, и долго это издевательство будет продолжаться? Ни от какой работы не бегал — грядки километрами полол, сортиры в казарме мыл, здесь за улитками убирать приходится… Ну и что? Нормально. Главное, чтоб от работы хоть какая-то людям польза была! Ну, будь я тупой как валенок, я бы две недели этот самописец мучил — и сам по этому поводу не мучился… Вот уж, поистине, горе от ума!.. От ума? Да был бы на самом деле умный — не вляпался бы в это дело, точно. Не зная броду, не суйся в воду — народная мудрость. Опять, опять два варианта: либо задание не выполнить — либо себя полным идиотом считать. На выбор. Нет, уж лучше сортиры мыть, выкройки изучать… Так вот почему физиономии у всех постные. Вот они чем занимаются!.. Наукой здесь и не пахнет. Видимость одна. «Показуха»… А Ванин как же? Ну, Ванин — ученый. Не первый год его знаю: семинары вел, свою монографию давал почитать… Как он-то здесь оказался? А ведь он предупреждал… Так вот что значит «обстановка неакадемическая»! И почему — «в крайнем случае». Пишет, зараза…
     На работу идти уже не хотелось... Приборы даже не включал: рука бы не поднялась. Да не идиот же я, в самом деле. Что делать — не знаю. И что боссу сказать — если лицом к лицу… Надо с кем-то посоветоваться. Иду к Ванину — Ванина нет, и завтра не будет… На третий день — есть! — смотрит, как Витя в тетрис играет… Подхожу: так, мол, и так — ваш совет нужен. Три раза ему всё рассказал, а он так и не смог себе уяснить, в чем дело, как такое вообще может быть: — «Вы наверно что-то не так поняли». — К сожалению, так. Да я рад был бы, если бы это просто недоразумение оказалось. Но факт есть факт. Хотя, согласен, нормальному человеку, тем более кандидату наук, такое и в голову не придет. Как можно о показаниях высокоточного прибора судить по показаниям гораздо менее точного?! Это же ежику ясно. О том, что у самописца емкость на входе и постоянного тока он не воспринимает, я вообще молчу. Физика, пятый класс средней школы. Ну, столько лет прошло, мог и забыть...
     Уже и Витя ему объяснил; потом мы оба, в два голоса… Засмеялся беззвучно — дошло, наконец. Вдруг лицо снова стало серьезным, будто окаменело. Подбородок, нос острый — в профиль на Мефистофеля похож…
     — Забудьте.
     Вот уж не ожидал. Легко сказать — забудьте!
     — То есть, как? А как же задание?
     — Забудьте. Да, он ошибся. Но он не дурак, не станет об этом напоминать. Считайте, что он забыл. Просто считайте, что он забыл. И всё. Но, — Ванин лукаво улыбнулся: — я вам этого не говорил.
     Умный, черт!.. И хитрый. Недаром — Ванин-Лисовский. «Ваниным» только прикидывается. Хорошо, забудем. А делать-то что? К установке не подойти: там самописец стоит — и убрать нельзя. И как теперь боссу в глаза смотреть? — задания-то я не выполнил… А зарплата идет. Дармоедом себя чувствовать не привык.
     …Самолет врезается в берег…
     Хотя, он и сам виноват. Бывают же люди — с техническим кретинизмом. Красивый, подтянутый, энергичный… а уж апломба — не занимать! Но — как тот самописец — на два класса ниже. Тех, кто под ним. Но кто-то ведь его над нами поставил? — тоже, видно, не большого ума. Вот и на выходе — полный ноль. Человек явно не на своем месте: ему бы в кино ученых играть. А тут… и сам страдает, и люди.
     …Рвется брезент…
     
     33. Точка… на том же месте…
     Столько времени зря потерял! И опять делать нечего. Чем бы заняться, думаю. На полке книгу нашел — о зрительном восприятии у человека. Издательство «Мир», переводная… Что ж, почитаем — на будущее пригодится.
     Устроился в дальнем углу. Интересная книга… Но — ко сну клонит: сплю плохо. К концу дня стал носом клевать, задремал за столом… Вдруг, как гром средь ясного неба: — «А вы тут чем занимаетесь?!»
     Я вздрогнул: босс! Принесла же нелегкая…
     Подходит — металл в голосе:
     — Вы чем занимаетесь, я вас спрашиваю!
     Так и подмывало спросить: — а вы чем занимаетесь? Так бы всё в глаза ему и высказал! Но — врасплох он меня застал, да и не готов пока.
     — Вот, книгу читаю.
     — Дома надо книжки читать!
     — Дома я другие книги читаю. А эта — по работе, она здесь, на полке стоит.
     — Дайте сюда. Что это? Вы что! Мы человеком не занимаемся.
     — Как, а для чего же мы…
     — Всё, я сказал. Дома читать будете.
     — Извините, Владлен Георгиевич, в Академии у нас библиотечный день был…
     — Здесь вам не Академия. Забудьте.
     Вот и этот говорит — забудьте. Это что, у них манера такая? Фантомас разбушевался. Ну, сейчас я с тобой по-другому поговорю, ты у меня попляшешь…
     — Простите, Владлен Георгиевич, я только хотел вам напомнить, что библиотечного дня у нас нет. Ведь нет, так?
     — Нет. Э-э… то есть, да — нет.
     — Вот. А книги — есть, и, согласно вашему распоряжению, выносить их отсюда нельзя. Правильно?
     — Да, выносить нельзя.
     — И оставаться здесь после работы без специального разрешения категорически запрещено. Верно?
     — Да, ни в коем случае.
     — Следовательно, для чтения должно быть выделено время в течение рабочего дня. Иначе, зачем тут книги стоят, для мебели?
     Босс изменился в лице:
     — Не понимаю, к чему вы клоните?
     Да, логика явно не его конек…
     — Сейчас объясню. Правила существуют для того, чтобы их выполнять, не так ли?
     — Разумеется. Так.
     — Поэтому при установлении правила необходимо позаботиться о его физической реализуемости. Вы согласны?
     — Согласен…
     — Так вот. Если следовать данному правилу — не читать в рабочее время на рабочем месте, — то эти книги не сможет читать никто и никогда. Еще и ксерокопии статей заказываем — получается, зря деньги народные тратим?
     — Ну, знаете!.. А… а я же вам задание дал, — в голосе снова металл прорезался. — Покажите, как вы его выполняете.
     На самописец хочешь взглянуть? — пожалуйста.
     — Совершенно верно, задание я получил. Вот самописец, он подключен к усилителю…
     Смотри-смотри — что ты там хочешь увидеть? Прямая, она и есть прямая.
     — А почему не работает?
     — В данный момент выключен. Ведь что мы делаем? Мы проверяем нуль усилителя, как бы имитируя эксперимент, так?
     — Да…
     — Эксперимент у нас длится около пяти часов, верно?
     — Да, верно.
     — На это время я и ориентируюсь при его имитации. На сегодня эти пять часов истекли. Вот и осталось время почитать.
     Сейчас спросит, почему лента короткая…
     — Пять часов, говорите? По ленте этого не скажешь.
     — Так я лентопротяжный механизм отключил — зачем зря бумагу тратить. Если перо отклонится, перпендикулярная линия появится. Как видите, этого нет.
     Ну что, съел? Возражать ему, видите ли, нельзя. Тоже мне, Доктор кукольных наук. Да только я не Буратино. Это тебе не с Дашей, не с Сашей разговаривать: я за себя постоять умею, плакать не буду. Ага, спину показал!
     Убежал как ошпаренный. По-английски, даже не попрощался. Да, переоценил его Ванин… На душе гадко. Тьфу! А что делать: правды он всё равно не поймет. И податься мне некуда: нигде ставок нет. А Зоя беременна… Мерзко. И руки дрожат.
     …Самолет пропадает из виду…
     
     34. …Рев… Точка…
     Утром прихожу: первое, что увидел — самописец. Стоит, красавец.
     Включил установку — пишет прямую. А куда ему деваться: штекеры воткнуты, провода идут. Вынул штекер, снова вставил — пишет прямую, перо даже не дрогнуло. Не чувствует ничего. Что и требовалось доказать.
     Что доказать, кому? Зачем я вообще это делаю?
     Пошел к улиткам — хорошо, хоть какое-то дело есть. Террариум почистил, режу морковку шайбочками (улитки морковку едят — винограда-то нет), а мысли всякие в голову лезут, путаются… А если бы сигнал с усилителя шел? Ну, изуродовал бы его самописец, как бог черепаху, — высокие частоты зарежет: полоса узкая, он ведь для других целей предназначен. Самописцу нет никакого дела до усилителя: ни до его потенциала, ни до его характеристик замечательных. Вот и боссу до меня никакого дела нет… Выходит, усилитель никак себя проявить не может, — а самописец у всех на виду… У босса вроде бы всё логично, но — физически не реализуется. Абсурд.
     Не реализуется? Но вот же оно, есть! Этот абсурд — сама реальность. Босс — твой начальник, факт? Факт. А самописец ты же сам принес и сам подключил, своими руками… Он и сейчас там стоит… Ну всё, всё. Дался тебе этот самописец! Вот так и сходят с ума… Улитки морковку почуяли, «рога» выставили… Красивые, грациозные, ползут — на одной ноге... Штук двадцать пять… нет, двадцать восемь. Да не рога это вовсе: там что-то вроде глаз на конце, похоже только на рога… А вот — две вместе, им не до морковки сейчас: любят друг друга. Повезло улиткам: у них и мужские, и женские органы есть — каждая и мамой, и папой будет… Так, и полчаса не прошло, еще весь день впереди. А что делать? Делать-то — что? Книгу дочитать? Читаю, украдкой… Что же, выходит — краду?! Зарплата-то идет. Невыносимо.
     В курилке — никого… А ведь уже было такое, был я в такой ситуации. На стройку послали на неделю, от комсомола. Что ж, раз надо, значит, надо. И опыт имеется — стройотряд. Огромное здание строится — гостиница ЦК КПСС. Народу много набрали — молодых мужиков, со всей Академии. Только на объект не выпускали — чтоб чего не случилось. В будущем конференц-зале держали, взаперти. И делать ничего нельзя, ни-ни: ни читать, ни писать, ни — тем более — играть. А что можно? Просто сидеть. Отсиживать человеко-часы — для галочки… Время как резина тянется. Пытка. Пять рабочих дней… Хорошо, хоть до обеда — это чтобы нас обедом не кормить. Еще к себе в отдел успевал заехать. Вика, Катя: — ты ж на стройке числишься — гуляй! Какой «гуляй»? — мне работать надо, время-то идет…
     В Академии, что хочешь, то и делай. И я делал — то, что хотел. И работа шла, и выход был. И Шеф никогда не мешал. (Раз идет по коридору навстречу — этакий «черный квадрат». Этакий шкаф два на два, в черном костюме, палец в грудь тычет: — «Ты! У кого работаешь?») А здесь… какая-то шарашкина контора! Почти тюрьма — только на ночь домой отпускают… Погоди, так у нас все на шарашках и работали: и Королев, и Туполев, и другие… И такие дела делали! Вот и Солженицын пишет, сейчас про это во всех журналах печатают… Так от них результата требовали: результат был нужен, позарез. А теперь что нужно? — ИБД — имитация бурной деятельности. Вот такие как босс наверх и пролезли… «Здесь вам не Академия»! Да, попал — из огня да в полымя.
     Что ж делать, пошел к Вите. Встал у него за спиной, как Ванин стоял. Тетрис — «Стакан»: фигурки из квадратиков падают — стакан наполняется… Андрей Николаевич говорит: — «Идите сюда: у меня объемный, куда интересней! Хотите попробовать?»
     Делать всё равно нечего. Попробовал, вроде получается. «Вместо водки»: сорок минут — как один миг. И что в итоге? Результат меня не волнует, а время прошло — и не вернуть, как не было его. Так гадко стало, чувствую: я — не я; то ли помыться, то ли кожу сменить…
     …Самолет вонзается в берег…
     
     35. Ну всё, приплыли. Так, а что я здесь делаю? Как я вообще здесь оказался? А-а… Ванин обещал… Я же диссертацию хотел защищать.
     О, на ловца и зверь бежит! — поймал Ванина в коридоре: может, он что скажет.
     Нет, ничего не скажет. Почему? Да говорить не о чем — мол, это всё фигня на постном масле.
     …Рвется брезент…
     Оп-па! Вот это номер.
     — Вы же меня в Пущине слушали.
     — Не слушал.
     — Ну да, возможно: там доклад только на стенде был… А в Москве?
     — И в Москве.
     — Ну да, а в Минске вы тогда не были… А как же вы совершенно неизвестного вам человека к себе на работу взяли?
     Оказывается, это мне было нужно, в моем положении. А он меня приютил, сироту казанскую… Выходит, это я неизвестно чем занимаюсь, и в ученые хотел затесаться, степень получить, а он меня раскусил, на чистую воду вывел.
     Ах, Лисовский, ну и фрукт! Такого я еще ни от кого не слышал, и спуску не дам.
     — Дорогой мой, вы всё же меня не с улицы подобрали — из Академии наук. Там я десять лет работал, и был на хорошем счету. А здесь — недавно, но кажется, что очень давно: здесь так время идет. Тем не менее, как ни странно, я всё еще щепетилен в вопросах чести. И требую сатисфакции. В любой удобной для вас форме.
     Да, Дюма-отец много мне дал. А Солженицын всё отобрал. Хотя… видно, не всё.
     Ванин растерялся. Но тут же нашелся:
     — Семинар. Только семинар.
     — Семинар? Отлично. То, что надо. Но семинары, кажется, больше не проводятся?
     — Ничего, соберем. Через неделю.
     Слово Ванин сдержал — собрал семинар. Лица — знакомые, незнакомые… Из МГУ, Института мозга… Высшей нервной деятельности… Юра Фирсов, Оля Домбровская, Саша Гусев — я по его статьям постановке задач учился… Всего человек двадцать. Босс не пришел: говорят, он такие мероприятия не посещает. Ну, нет так нет. Итак — честный бой. Всегда готов. Сейчас всё расскажу, покажу, а там пусть клюет. Если сможет.
     Но Ванин нанес удар первым. Сказал, что впервые представляет работу, результаты которой кажутся сомнительными — и не только ему самому. Вот подлая душа… Слушали, однако, внимательно. Только Андрей Николаевич на середине заснул — и храпел. (Что ж, дело житейское: ну, устал, человек пожилой, с кем не бывает.) Вопросы задавали по существу, последний — где материалы опубликованы. — В основном, в «Физиологическом журнале СССР», в Ленинграде. В киевской «Нейрофизиологии», большая статья — в «Биофизике», в Москве. Ответ всех удовлетворил: ведущие издания, в них так просто не попадешь, за красивые глаза не напечатают. Всё, победа!..
     Но тут проснулся Андрей Николаевич. И вступил в бой. Он так кричал… Мол, в математике я ничего нового не открыл, а такие выкладки может сделать и школьник.
     А, так вот кто этот «черный рецензент»!
     Разумеется, я с ним полностью согласился:
     — Вы абсолютно правы, Андрей Николаевич. На открытие в области математики я не претендую — это физиология. А математические выражения использую как универсальный язык. И принцип данной работы как раз заключается в том, чтобы минимальными средствами получить максимум информации — об исследуемом объекте. То есть о нервной клетке…
     Что тут началось!.. Зал устроил мне овацию — чего, на моей памяти, никогда не было. Саша Гусев встал и пожал мне руку. Чистая победа.
     Ванин-Лисовский тоже подал мне руку. И произнес заключительную речь:
     — Вот это — то, что вы сейчас слышали, — и есть именно то, чем мы все здесь занимаемся.
     
     36. Ждал, что Ванин, как честный человек, ко мне подойдет. День, другой… Не подошел. Значит, и он не настоящий: не науку любит в себе, а себя в науке. Прихожу на работу, а там самописец стоит…
     …Самолет пропадает из виду…
     Как-то в конце дня в комнате один остался, Саша с Дашей ушли. Взял с полки диссертацию — ну-ка, как там избы делают? Дашина. О, «на соискание ученой степени кандидата психологических наук». Интересно… Знакомая методика. Результаты получены… на препарате виноградной улитки… На этом безмозглом существе! Психолог называется, вульгарный материализм какой-то. И степень присвоена. М-да… Рядом диссертация Ванина. Так, посмотрим… А год? Десять лет назад… В конце — формула. Как итог. В монографии его этой формулы нет, точно помню. Ну да, она бы там на страницу не поместилась. И главное, непонятно, что с ней дальше делать… И к этому я так стремился? Из-за чего копья ломать? — чтоб еще одним «кандидатом» больше было? Чтоб еще один пухлый том на полке стоял?
     Что, зелен виноград? — Да пусть его улитки едят!
     Нет, не будут они это есть: им настоящее подавай.
     …Рвется брезент… Точка…
     Но делать что-то надо. Хоть лапками дрыгать. Как та лягушка, что из сметаны масло взбила. Что ж, если гора не идет к Магомету… Сам к Ванину подошел. Рукопись мою он не читал — Андрею Николаевичу отдал, на отзыв. А тот в нее наверно уже селедку завернул, так что и спрашивать бесполезно. Но кроме Ванина никто здесь наукой не занимается, значит, и выбора нет.
     — Хочу в вашей группе работать, как вначале договорились.
     А он ресницами хлоп-хлоп:
     — А что вы делать умеете?
     Вот тебе раз, веником прикидывается. Так что, всё по-новой?
     — Препарат виноградной улитки.
     — А мы на улитках не работаем. Мы на лягушках работаем. Вернее, собираемся. Вон Сева установку делает…
     Лягушки так лягушки…
     — Я установки делать могу.
     …Птичка… летит наискосок…
     
     Стал работать с Севой. Босс не возражал.
     Сева принес лыжные палки и позвал в мастерскую, помогать. Зачем, думаю, алюминиевые трубки в установке нужны? может, кронштейн какой-нибудь? Оказалось, это будет каркас — для рюкзака. Сева туризмом занимается, и снаряжение сам делает. Костюм себе сшил отличный — штормовку, брюки. А теперь вот рюкзак. Машинку «Зингер» принес, портативную. Не работала — починил. Механик от бога, руки золотые. И выкройки сам чертит, и шьет замечательно.
     Рюкзак классный получился: нагрузка так распределяется — большой вес легко нести можно. Сева был доволен. Он Ванина в рюкзак посадил — семьдесят кэгэ! — и по всему отделу пронес. Все так и отпали. Потом палатку сделал. Собственной конструкции. Сева! Вот свободный человек — делает, что хочет, и никто ему не указ. Вот чему позавидовать можно…
     Так ведь и я — делал то, что хотел. И не завидовал никому. А теперь… А теперь в подручных у Севы. И ладно бы чему путному научился, а то… От скуки на все руки. И как дошел до жизни такой? Шел-шел и дошел. Где-то свернул не туда? Но где?? Так, начнем от печки… Хотел узнать, как мозг работает. В мозгу — отделы, структуры. А в них нервные клетки. А в них — мембраны, ионные каналы… Вот куда, на уровень молекул. Так ведь и у улитки нервные клетки есть… И пиявка — это целый мир! Так говорил Заратустра. Но человек не пиявка, не лягушка… А «человеком мы не занимаемся». Стоп. Меня ведь люди интересовали. Нейроны, мембраны… Люди как-то без всего этого живут, знать не знают — и ничего. И прекрасно без этого обходятся… А я хотел до сути дойти, всё ниже и ниже спускался. И как теперь наверх, через четыре уровня? А никак. Только волевым усилием.
     Так, а с чего всё началось?..
     Пионерский лагерь, младший отряд… Дождь, линейку отменили. И кто-то сказал, что в клубе кино — «Три мушкетера»!
     
     37. Точка…
     К началу я опоздал… Дуэль д’Артаньяна с Атосом. Портос, Арамис, гвардейцы… А я уже там, среди них, с первой фразы, с первой секунды. «Один за всех! — И все за одного!»
     Человеком себя почувствовал.
     Кино! — вот где настоящая «показуха». Именно то, что видишь, слышишь — это и есть результат. И в науке так… Собственно, что такое наука? Это перевод — с языка явлений на доступный нам язык. Ведь явление уже существует. Само по себе. И чем яснее, чем нагляднее перевод, тем лучше. Иначе, зачем огород городить? И в кино: чем лучше показано, тем к правде ближе — в смысле, к художественной. Значит, это и есть настоящее… Так вот к чему у меня интерес был, вот чем я должен был заниматься. Да и сейчас не поздно. Не поздно.
     Ха, анекдот: «Играете ли вы на рояле? — Не знаю, не пробовал»…
     Я ритм чувствую, мизансцену, партнера. И память так устроена — словно фильм вижу. Вот только как выйти отсюда?
     …Мушка превращается в птичку…
     Тут босс меня вызывает. Что надо, думаю. — Из ростовского филиала отчет годовой пришел, надо отзыв написать.
     Отзыв так отзыв. Я три дня попросил. Мол, в библиотеку сходить, освежить кое-что. Сторговались на двух.
     В первый день я этот отзыв отбарабанил, прямо на машинку, в трех экземплярах. Делов-то! Девять грубых нарушений — в методике и представлении данных. Остальное — так, по мелочи. Всего семнадцать пунктов. Халтура, одним словом, ни стыда ни совести — такой отчет представлять… В тот же день во ВГИК поехал. Там в деканате узнал: Хуциев курс набирает, на режиссерский — пять человек, в июле экзамены. Со школьной скамьи не берут. И правильно: жизни не знают, пороху не нюхали. А у меня стаж десять лет. Учиться днем — значит, работать вечером. Прорвемся!
     А на второй день — на «Мосфильм». Там Нина, подруга Марины, ассистент режиссера. Экскурсия, так сказать. Хотел в творческую атмосферу окунуться.
     Окунулся… Павильон полутемный, огромный, как цех, потеряться можно. Под ногами кабели везде — смотри не споткнись. Нина проводила меня, говорит, куртку не снимай: в павильоне холодно. А девчонки в углу полуголые стоят — варьете снимать собираются, кордебалет. Пригляделся — а на них трико под костюмом, телесного цвета… Хорошо хоть не замерзнут. Вот в углу софиты вспыхнули, съемка началась. Фонограмма пошла. Крупный план: мужик, плотный, в цилиндре и смокинге, — приплясывает, подпрыгивает. И чего подпрыгивает? Оказывается, это он как бы степ отбивает. На самом деле чечетку другой вытанцовывает — ноги отдельно снимают… Маленький такой, шустрый… А третий, худой и длинный, сальто назад крутит. Тоже в цилиндре и смокинге. Непрерывно, дубль за дублем — …тринадцать, четырнадцать… Вот это да! Пятнадцать, шестнадцать… И цилиндр — как приклеенный. (Выходит, в кадре одного трое играют — потом смонтируют.) Упал. Встал, прихрамывая, пятую точку потирает… Вот и весь творческий процесс. Даже режиссера на площадке нет… Да где ж у них «мозговой центр»? Ладно, думаю, разберемся — кино, оно разное бывает.
     На третий день отчет с отзывом боссу на стол положил.
     …Рвется брезент…
     В тот день умерла Вера Сергеевна.
     
     38. Точка… Вроде не болела ничем. Так, ночью желчный пузырь прихватило. Утром «скорую» вызвали. Я ее сам до больницы проводил и на работу поехал, даже на носилки не клали. А вечером — инсульт…
     Из машины вышел — ступенька высокая — руку ей подал. В первый раз. И как оказалось — в последний. Она мою руку в своей задержала, посмотрела так… словно прощалась. Мне и невдомек…
     Родственники некоторые потом возмущались: — врачи называется, даже давление не померили! А что давление? — только повод. А причина… Нервы, мысли навязчивые, постоянный стресс… Где тонко, там и рвется. Сосуды в мозгу постепенно ломкими делаются. Это процесс длительный, мина замедленного действия, два-три месяца как минимум.
     Три месяца… Три месяца прошло. У Зои уже живот округляться начал…
     Хотя, кто знает… Последнее время она читала много — я «толстые» журналы с нового года выписал. Там такое стали печатать! — о «красном терроре», «Архипелаг ГУЛАГ»… Вера Сергеевна… Их поколение… Они для страны жизни не жалели, войну прошли, детей рожали — думали, счастье им будет. Жили-жили — и бац! Родина-мать таким упырем обернулась. Это не каждый выдержит.
     Похороны — отпевали в церкви; поминки… Голова пустая, словно в другое измерение выпал. На работу прихожу — все со мной здороваются. Почтительно так. То по коридору идешь — никто даже не замечает, а тут… Саша Козлов — мы с ним давно не разговариваем — подошел, первым руку пожал, молча. Неужели их так чужое горе волнует? А я-то… И Даша на меня глаза подняла, другими глазами смотрит: — Спасибо вам. — Да за что?!
     Оказывается, отзыв мой на компьютере набрали и распечатали — по рукам ходит. Вот уж не ожидал, что он такой фурор произведет, — подумаешь, три страницы на машинке. Видно, накипело у всех.
     А мне не до того. Зоя стала меня сильно беспокоить, ее состояние… Заговорила вдруг. Пойти — не пойти, сделать — не сделать, купить — не купить, поклеить — не поклеить, побелить — не побелить… Да таких заморочек — миллион! Ну что ей ответить? У меня таких проблем не было никогда: что считал нужным, что мог, то и делал. Не задумываясь. (Может, она с мамой эти вопросы решала?) Даже сон видел: Зоя спит, а на виске у нее кожа приподнялась и крышечка приоткрылась, а там — микросхемы, микросхемы… Как в компьютере. Когда снова замолчала, так рад был — ведь ей рожать…
     Сын у нас родился, наш мальчик. Год уже. Зоя сейчас с ним.
     …Птичка, летит наискосок…
     Чего только не было за этот год… О кино и думать забыл. И к Севиным поделкам интерес потерял. Такая тоска… Хорошо, Толика встретил. Смотрю, в курилке, лицо знакомое, вроде на семинаре у Ванина видел. И он мне обрадовался, как родному… Толик — поэт. У него подборка стихов вышла — в «Литературке» вроде, или в «Неделе», с фотографией, — бухгалтерша газету принесла, всем показывала. Печатается давно. Подружились мы с ним, обедать вместе ходим. (В буфете всегда жареная колбаса с горошком.) За разговором и время быстрее идет… И Андрей Николаевич ко мне проникся, свою историю рассказал. Жена его кооператив организовала. Пирожки печет. И получает — в сто раз больше него. Ну ладно бы в пять или в десять, а то в сто! Он математик, кандидат наук — теорему какую-то доказал. Докторская была на подходе, по распознаванию образов. А у нее всего-то — кулинарный техникум… Он даже пить начал. Бросил, теперь вот в тетрис играет. Пирожки печь — это ведь каждый может… Ну да, ну да. Вера Сергеевна тоже пирожки пекла…
     …Самолет пропадает и виду…
     Весной жизнь вроде веселее пошла: Зоя ребенка ждет, Сева байдарку строит, Толик роман пишет, на компьютере. А мне что делать? Время-то всё равно идет — мимо. Я к Ванину: — хочу сесть за компьютер.
     …Реактивный рев…
     
     39. С компьютером мы сразу нашли общий язык. И задача сразу нашлась: у Ванина километр пленки в эксперименте записано, был нужен пакет программ для обработки — в реальном времени. Для докторской… Уж не знаю, что он там наснимал. Посмотрел его новую статью в журнале — сплошной туман, ни одного внятного вывода. Может быть, так; а может, и этак. Зато всё корректно, всё тип-топ, комар носа не подточит. Но теперь… не мое это дело. Мое дело — чтоб программа работала. Вот этим программист от ученого и отличается — другая мера ответственности. На душе легко… И жутко от этой легкости: привык сам за всё отвечать, до конца.
     Хотя… ответственности тоже хватает. Ведь ни одна программа сразу не идет — хоть в одном знаке ошибся. Надо всё время у себя ошибки искать. Это учит смирению. И учит не смиряться: не успокоюсь, пока не заработает. К зиме всё построил, отладил — пашет как зверь. Сама ленту тянет, сама графики строит и на принтер выводит. Только магнитограф включи — и понеслась... Хотя босс мне строго-настрого запретил. Вот ведь как: байдарки, значит, делать не возбраняется…
     …Мушка… птичка, сдвоенный хвостик…
     Ванин в Ростове докторскую защитил, его там директором института выбрали. И он уехал. (Вот мода пошла — директоров выбирать!) Остались мы опять под боссом… Тут конференция институтская, на доклад записался — не пропадать же добру. Тезисы в «Трудах института» напечатали, в «братской могиле». Да нужны мне эти тезисы!.. Аудитория огромная, амфитеатр, на сцене — президиум. Выступали почему-то с места, пришлось всё на пальцах объяснять. Босс на два ряда ниже сидел, в первый раз меня слушал. Так в рот мне и смотрел — чуть шею не вывихнул.
     Он потом весь отдел собрал. Опять планы грандиозные, целый час речь толкал. (Ну и куда мы поплывем? — с пьяным капитаном...) Наконец: — Все свободны! А вы — останьтесь. (Ага, «А вы, Штирлиц, останьтесь!») — Давайте работать. Я кандидат наук, вы кандидат наук…
     А меня от одного его вида мутит.
     — Владлен Георгиевич, я не кандидат наук. И вам это известно.
     — Ну, это формальность.
     — Да нет, Владлен Георгиевич, не получится. — На этот крючок меня уже не поймаешь.
     — Тогда, — металл в голосе, — ищите другое место работы.
     …Самолет вонзается в берег…
     
     Ванин обещал помочь, он по делам в Москве был, позвонил. В Институте мозга, в одной лаборатории вакансия открылась. У них договор с Германией — гранты, контракты… Надежда умирает последней, поехал после работы. Оказалось, Севу тоже пригласили. Костюмчик скромный, вихры на пробор зализаны — сразу не узнал… Что ж, думаю, ну какой мне Сева конкурент? Но взяли Севу. Мол, идей своих навалом — руки нужны… Пришел домой, надо пеленки стирать. Стираю, — «Руки нужны, голова — нет. Ну, значит, всё правильно…» — а самому выть хочется. В голос. Тут Зоя входит. И что-то мне такое гадкое сказала… и вышла… В голове — вспышка. Пеленки бросил — за ней, в комнату… и ударил ее. Наотмашь. По лицу. А у нее пацан на руках…
     И всё: не понимаю ничего, не чувствую. Ни-че-го…
     …Реактивный рев…
     
     Наверно, оба испугались — что разбежимся… Да куда мы денемся, с подводной лодки. Уже не знаю теперь, люблю ее или нет… Там, кроме тетриса, еще игра есть. Чем-то на жизнь похоже. Нет, сам играть не сажусь, смотрю, как другие играют. Это куда интересней… Человечек в лабиринте, перед собой камень толкает — работа у него такая. То в одной, то в другой комнате что-то ему перепадет, бонусы всякие. А его монстрики атакуют — здоровье, жизнь отнимают. Человечек от них отстреливаться может. Или камнем закрыться — как щитом. Без камня он быстрее бегает, но — закрыться-то нечем. А всех не перестреляешь. Два-три монстрика вместе — и всё, могильная плита. Хорошо хоть три жизни у него за игру. Но прежде чем новую жизнь начать, он себя, то есть место гибели своей найти должен… Вот так и у меня сейчас: одна жизнь кончилась, другая не началась. А тут — Света.
     А, так вот почему я билеты на два дня раньше срока заказал…
     Хорошего понемножку.
     
     40. Точка?.. Точки нет, чисто.
     Всё, пролетели. Дети на месте. Так, глянем на часы… Не может быть! Что, стоят?
     Нет, тикают. Двадцать шесть минут… Всего-то двадцать шесть минут прошло — и вся жизнь… Уже двадцать семь… Автобус через два часа.
     Вчера вообще денек не задался. Маска разбилась. Вдребезги.
     Вышел из моря — бросил на гальку… Всегда так делал, и ничего. Думал, что не бьется: «советское — значит, отличное!» Видно, срок пришел.
     …Горячий воздух плывет… Света. Рядом совсем — только руку протянуть…
     Да что маска, новую куплю. Хотел Свету на танец пригласить. Ну, на танец-то можно! Тем более в последний вечер… К черту шлепанцы, после ужина мокасины надел, рубашку свежую. Ноги так и пружинят, сами несут. Решил к морю прошвырнуться, воздухом подышать. Смотрю, кто-то навстречу идет. Света? Нет, не Света: платье в цветочек — она таких не носит; да и ростом повыше. И походка нетвердая, пошатывается… Нет, точно не Света.
     Поравнялись: щеки розовые, веки голубые, ресницы черным намазаны. Чудо в боевой раскраске…
     — Добрый вечер, Максим.
     — Света? Что с вами?!
     — Ничего, всё нормально. На каблуках отвыкла ходить.
     Отвернулась, глаза опустила. Что-то уж очень тушь густая на ресницах…
     Да нет, тут что-то еще — слёзы!..
     — И все-таки, что случилось? Вас кто-то обидел?
     Вздохнула.
     — Неужели я вам совсем, совсем не нравлюсь.
     Нравитесь, Света. Еще как нравитесь. Только что это вы с собой сделали?
     — Давайте присядем.
     Сели на скамейку.
     — Ой, а что это вы тут сидите? Ой, а все уже на танцы пошли… — соседка по этажу, симпатичная такая особа, здороваемся у лифта...
     — Ой, а вы встречаетесь? Всё это время? Ой, и не знал никто. Ой, и у вас любовь! — так и светится вся. А у самой слюнки текут.
     Вот черт принес… Киножурнал — «Хочу всё знать». Дразнилка детская: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!» Ну что ей ответить? Что не было ничего? Вот только что в первый раз на лавочку сели? Всё равно не поверит. А Свете еще два дня тут кантоваться, сплетнями замучают… Лучше тему сменить.
     — Да, пора на танцы. Последний вечер, я уезжаю завтра…
     — Ой, и вы прощаетесь. Ой, как романтично! Ой, ну прямо как в кино!
     Да, собьешь такую, не тут-то было. Кто про что...
     А Света на спинку откинулась — ногу на ногу, слёзы мгновенно высохли: — Да, встречаемся. Да, всё это время. Да, любовь!
     Вот тебе и «ой!»
     Тут девочка моя подбегает:
     — Пап! Мы с ребятами в видео-зал идем, там кино! фильм заграничный!
     — Так сегодня же танцы, последний день… Мы же договорились.
     — Ну, пап! Я туда хочу, с ребятами!
     Ну что, отпустить ее? А если с ней что случится? А я в это время… Никогда себе этого не прощу.
     — Так, мы идем на танцы.
     — Ну, пап!! Ну, пожалуйста!
     — Так. Слушай меня внимательно. Никто — никуда — не пойдет. Всё, я сказал.
     Так весь вечер в номере и просидели.
     
     41. Тихо так, прибой шумит… Точки нет, только белесое марево на горизонте… Горячий воздух плывет. Запах моря, нагретого камня. Льдышки маленьких мертвых медуз… В Писании одно место никак не пойму. Что враги человеку домашние его. Кто же это мне враг? — моя девочка? Помню, как ее домой принесли, — ручки, ножки… Как она росла, как ходить училась… Девочка моя, да я всю жизнь — с ней. Она и есть моя жизнь. И она — враг?
     Нет, не могу в это поверить… Через двадцать лет ей будет сколько мне сейчас. И что с нами будет? Что я могу ей дать? Страшно подумать — через двадцать лет! Хотя… эти двадцать лет быстрее пройдут. Год человек меряет отрезком прожитой жизни. Не прямая — логарифм получается. «Чем дольше живу я, тем годы короче...» — недаром в песне поется. А по жизни время то быстро летит, то ползет, медленно… Сейчас вот стоит. А ведь так рвался куда-то, бежал… Вот только бы школу окончить, вот только бы институт… В Эвкалиптовой роще — на пляже! — только и думал, как свою установку достроить… Если б ничего не случилось, если б наш отдел был, я бы так там и работал, в Академии. Диссертацию бы защитил, в капустниках играл… И Зои мне бы вполне хватило — одной. Вполне бы хватило. Вполне. Если б она у меня была…
     Если б да кабы… Диагноз: патологически нормален. Читал где-то: человек есть то, чего он хочет. Значит… Значит, как ученый я… умер? Но ведь я — жив! Жив… И кто я есть? Здесь я никто, и звать меня никак. И там, в Москве. И перспективы нет. И жаловаться грех, ведь и Христа распяли… Всё равно, ни с кем бы не поменялся… Странное ощущение по жизни: словно взбираюсь на гору — а гора уходит под воду. Прямо из-под ног… Прогнило всё… В конце лета мне говорят: улитки нужны, двести штук. Договорился с питомником подмосковным. Но там только контейнером, по тысяче отпускают. Хорошо, говорят, пусть будет тысяча. Оплатили контейнер. Поехал, привез. (И рад был: денек солнечный, и хоть дело какое-то нашлось!) А весной дверь на черную лестницу открыли… чую, запашком знакомым потянуло... Спустился на пролет, а там… Контейнер, прямо на ступеньках… Восемьсот трупов. В черной слизи плавают. И вонь. Жуткая вонь...
     Прогнило всё. А ведь держится на чем-то… Катится куда-то. По инерции. Масса-то огромная. Вроде пока всё тихо, спокойно — вот, загораю себе у моря и в ус не дую. Затишье перед бурей? Неужто и правда — всё к чертям собачьим? Господи, воля Твоя… Да может ли быть такое? Как говорят, роковое стечение обстоятельств… А в природе как?.. Про пожар в джунглях читал: всё выгорает, дотла. Время пройдет — там снова джунгли. Джунгли-то джунгли… Но — ничем прежние даже не напоминают. Да ведь и Троя пала. А неприступной была. Конь Троянский… Звучит почти как «Миша Меченый»… Неисповедимы пути Господни… Распутин, Рас-путин… Ха! как-то странно Николка его называл… Путин. Просто Путин. (Типа, «всё путем»? Или: «Верным путем идете, товарищи!» Хотя, после «Миши Меченого» и «Ёлкина-Палкина», чему ж удивляться-то?) И будет его правление, якобы, восемнадцать лет. И цифра какая-то странная: ни на четыре, ни на пять не делится. Может, всё-таки двадцать, спрашиваю. Нет, сказано: восемнадцать. Президентский срок четыре года установят. А потом конституцию поменяют… Конституцию поменяют? Ну, сумасшедший, что возьмешь. Прямо как у Высоцкого… Владимира. А потом — кто? Не помню. Какая-то совсем простая фамилия… Трошин? Прошин? Нет, Трошин — это певец, про журавлей поет… и тоже Владимир. Авель, брат Каина… Тьфу! Так и до Канатчиковой дачи недалеко. Как говорят, с кем поведешься...
     Неужели всё уже написано? Тогда что от нас зависит? И в чем тогда смысл?.. Как-то задачку одну решал. Решил — формулу получил. И тут меня осенило: а что если совсем по-другому попробовать? Вторую формулу получил — другую совсем, не сводимую к первой. Как же так, думаю: задача одна, а формулы — две? И обе верные. Что-то не так. Решил график построить, по точкам. Графики сошлись, оба. Кривые друг на друга легли, до четвертого знака… Выходит, одним путем, другим, а результат — один, от судьбы не уйдешь… Ничего, прорвемся. Что нам сделается… Золото потому и золото, что не ржавеет. Благородный металл… Благородный? А Света? Да, нехорошо получилось, скверно. Света… А если это судьба? Э, нет. Ну, трахнул бы ее в номере — и что? Да еще при ребенке. Даже подумать мерзко… Ну всё, всё. Света тут при чем? Света-то в чем виновата?
     Вдаль смотрит…
     — Света, а вы стихи любите?
     — Хорошие — люблю.
     — Вот, что-то вроде письма: «Дон Кихот — Дульсинее». Товарищ мой написал.

Пока привал короткий — я пишу.
В предутреннем, еще неверном свете.
Все, что взбредет на ум карандашу.
Все, что потом тебе доставит ветер.

Ты не была среди других имен,
вся жизнь пройдет, пока познаешь — кто ты.
Вот жизнь прошла, — и я переведен
из Дон Жуанов прямо в Дон Кихоты.

Еще никто не знает обо мне.
Проходят дни, в круговороте канув.
И я с годами чувствую больней,
что невелик пока для великанов.

И все равно я лезу на рожон,
преодолев досаду и усталость.
...Но я уже достаточно смешон...
И, стало быть, всего шажок осталось.

     Света… Лицо серьезное, зрачки темные, глубокие…
     Губы шевельнулись:
     — Еще.
     — Еще?..

Может быть, это всё повторится,
словно фильм, позабытый давно:
твои разные, разные лица
незаметно сольются в одно.

И в мистерии той грандиозной,
отметая параболы схем,
ты мне скажешь с улыбкой серьезной,
что нигде, никогда и ни с кем.

И осыпется абракадабра!
И вся жизнь без тебя на Земле
безобразной гримасой кадавра
понемногу потонет во мгле.

     Вздохнула… Что я еще могу для нее сделать?.. Время есть. Немного, но есть.
     Может, позвать ее в море? Как же это сказать — «Плывем в Турцию»? Нет, не годится. А как? — «Пойдем, поплаваем»? — боже упаси. Нет, лучше вот так: — «Света, хочу еще раз окунуться перед дорогой, не составите компанию?»
     Да, так и скажу. Вот сейчас.
     
     Когда-нибудь я напишу об этом. Да, напишу. Начну примерно так:
     «…У горизонта море сливалось с небом. Вдали по глади бежали барашки. Такие маленькие, аккуратные… Вся жизнь впереди. И нет ничего невозможного. — Вперед, только вперед? — Теперь он знал: чтобы отличить видимость и реальность, надо всё испытать самому; и порой, чтобы идти вперед, надо обязательно вернуться назад... А тот, кто знает, уже не равен себе».
     Да, напишу. Когда-нибудь. Лет через двадцать. Когда рак на горе свистнет.
     Когда женщины будут брить ноги, а в Америке будет черный президент.

Москва, 2012, 2013 г.

Анатолий Поляков – Стихи и проза – Статьи