На первую страницуВниз


Александр Родин — автор книг “Летний зной”, “В общем вагоне”, “Каинова печать”, “Я убил Лермонтова”, “Три тысячи километров в седле”. О рассказах Александра Родина, которые публиковались в “Неве”, “Знамени”, “Юности”, “Смене”, “Работнице”, “Семье и школе”, “Литературной России”, “Неделе” и в других изданиях, звучали по радио, Анастасия Цветаева писала в свое время, что они “не просто интересные, но талантливые”. Историческая повесть “Я убил Лермонтова” — литературная мистификация, написанная от лица Николая Мартынова, переведена на немецкий язык и издана в Германии; по ней на российском телевидении поставлен фильм “Каинова печать”.

 

АЛЕКСАНДР  РОДИН

 ЛЮБОВЬ

Мне тридцать два года, а я все еще не женат. Все мои приятели переженились, иные успели даже развестись, а я продолжаю ходить в мальчиках.
— Алексей, скоро женимся? — всякий раз спрашивает меня брат моей мамы дядя Витя, когда приезжает в Москву из своей Тмутаракани.
— Вы нас обоих имеете в виду или только меня? — пытаюсь отшутиться я.
— Ха, ха, Ха! Ха, ха, ха! — реагирует дядя Витя, — Остер, бродяга, остер!
Дядя Витя неизменно весел и бодр, общественные катаклизмы его если и коснулись, то во вред ему не пошли. Он, конечно, на чем свет стоит ругает Ельцина, демократов и новые порядки, умалчивая при этом, что благодаря новым порядкам он из рядового снабженца превратился в бизнесмена, то и дело летает в Москву (в бизнес-классе), а в собственном гараже держит две иномарки, правда, подержанные.

Моя мама никогда не спрашивает меня о женитьбе, но я вижу: она переживает, ее волнует мое холостое и, как ей кажется, сиротское состояние. “Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий?” — такую песенку одного из бардов прошлых лет недавно передавали по телевизору, и мама все вздыхала, слушая ее.
— Женить его надо, Катерина! — продолжает поучать дядя. — Сам он никогда не женится! Он у нас женоненавистник!
Вот уж попал дядя, как говорится, пальцем в небо! Я — “женоненавистник”? Знал бы кто!
Нет, я не только не женоненавистник, — всё как раз наоборот: у меня явно повышенный интерес к женщинам, быть может, где-то на грани нездорового.

Конечно, не я один, все или почти все мужчины, с которыми мне приходилось встречаться, заглядываются на улице или в транспорте на молодых женщин, на их стройные ножки, тонкие талии, приятные лица, на оголенные участки тела в открытых платьях. Но чтобы так волновал каждый, самый обычный, бытовой, если можно так выразиться, жест женщины, это, наверное, только у меня одного. Действительно, кто обращает внимание, испытывает какие-либо эмоции, наблюдая, как молодая женщина в троллейбусе, прежде чем встать со своего места и идти к выходу, не спеша перебирает, складывает целесообразно многочисленные лямки своих сумок? А я не могу оторвать глаз от этого процесса. Меня восхищает, приводит в восторг, когда девушка, на мгновенье оттопырив нижнюю губу, легким дуновением убирает со лба упавшую прядь волос (истинно женский жест!). Меня не оставляет равнодушным не только вид женщины, но даже один только голос ее: бывает, например, позвонишь по какому-либо телефону, ответит совершенно незнакомая тебе женщина, но от звуков ее голоса я испытываю какую-то особую приятность. Или, скажем, наблюдаешь, как идет по улице эдакая козочка на каблучках-копытцах, идет, ни на кого не смотрит (хотя, возможно, и хочется ей посмотреть!), на вид — сама неприступность, идет прямо, но кажется, что движется она как-то бочком, бочком, будто преодолевая сопротивление ветра, и ремешок от висящей на плече сумки пересекает грудь. И я (смешно сказать!) завидую этому ремешку, который имеет право прикасаться к ее груди (“Как я завидовал волнам”, стремящимся “с любовью лечь к ее ногам!” — написано у Пушкина).

Грудь, женская грудь — это главный предмет моих вожделений. Идет ли девушка в свитере, когда так красиво, как скульптурно обрисовываются полусферы грудей; или в обтягивающей трикотажной майке, на которой заметны выпуклости от сосков; или в легкой кофте свободного покроя, за тканью которой грудь только угадывается, — все это не оставляет меня равнодушным. Я не мальчик в переходном возрасте, но, что совершенно не дозволено в мои годы, — не могу удержаться, чтобы не заглянуть сверху в разрез платья, где сдавленные с двух сторон тугим лифчиком груди слегка выпирают из разреза. И я порой думаю: Боже, каким богатством обладает каждая, пусть некрасивая, пусть даже не очень умная, — буквально каждая, девушка! Знает ли она об этом? Или воспринимает свои нежные округлости, сотворенные по особому, неповторимому лекалу, всего лишь как обычную часть тела, которую надо и прикрывать от холода, и содержать в чистоте, и лечить, что тоже, наверное, бывает?

И уж совсем ненормально — признаваться стыдно! — меня волнует, более того, возбуждает один только вид небрежно брошенного на стул или даже висящего на веревке белого женского лифчика, сохранившего форму, которую ему предназначено оберегать (слово-то какое — “оберегать” рождено моим воспаленным воображением, хотя правильнее было бы сказать — “поддерживать”)…

Вот такой я “женоненавистник”! Всё перечисленное выше безусловно выходит за пределы нормального, и какой-нибудь психолог (психиатр?) наверняка оценил бы мое состояние не иначе как “сексуальную озабоченность”.

Мой дядя подобных научных терминов не употребляет, но, узнай он про эти мои мысли, поставил бы свой диагноз: “Это всё, братец, у тебя от воздержания! Заведи женщину, и все пройдет! Монахи и не такое себе воображали!”

Но и это неверно! Я совсем не монах. Конечно, у меня не так уж часто случаются встречи, которые заканчиваются постелью, но замечено, что и после этих встреч, когда, казалось бы, ты опустошен и, как написано в одном стихотворении, “налегке идешь обратно”, все перечисленные извращения моей психики не только не пропадают, но, пожалуй, даже усиливаются.

Что же делать? Как привести себя в норму? Последовать совету дяди — жениться на ком-нибудь? Но, как говорится, женитьба — шаг серьезный, надо дождаться так называемой любви, а она почему-то не приходит. Но организм тем не менее требует, и приходится довольствоваться случайными связями, причем достаточно редкими.

Почему редкими? Женщины, в том числе и молодые, по общему мнению, сейчас более чем доступны. Может быть, и доступны. Но — не для меня.

Вот, к примеру, мой начальник. Летим мы с ним, допустим, в очередную командировку в самолете, он скажет какой-нибудь наистандартнейший комплимент разносящей воду стюардессе, потом, на обратном ее пути, еще пару ни к чему не обязывающих слов, и стюардесса вечером — в его гостиничном номере, где на столе бутылка коньяка и две рюмки. Он ничего ей не обещает, не оставляет ни адреса своего, ни телефона, и они расходятся без каких-либо претензий друг к другу.

У меня так не получается. За каждой, даже мимолетной встречей тянется хвост, я чувствую себя чем-то виноватым, чем-то обязанным той, с которой провел некоторое время в постели. Причем, после удовлетворения своей страсти у меня сразу пропадает интерес к ней, я равнодушно, а иногда и с каким-то недружелюбным чувством смотрю, как она, полчаса назад мною любимая, расхаживает голая, не стесняясь, по комнате, и груди ее, столь прекрасные, пока они были в лифчике, теперь обвисают в разные стороны, как развешенные на веревке мужские трусы.

Неловкость и чувство вины всякий раз усиливаются еще и оттого, что ее реакция на постельные радости противоположна моей: если в начале она как бы не хотела, даже сопротивлялась (впрочем, не очень активно), то теперь, после всего, она полна нежности и готова со мной на край света. А я не только не готов, а думаю лишь о том, как, не обидев ее, поскорее выбраться из этой квартиры.

Однажды мне пришлось сильно поволноваться после одной такой встречи. Так случилось, что я сошелся с подругой Маши, сестры моего приятеля Коли Воробьева. Подруга эта — разбитная на вид, прошедшая, вроде, огни и воды, пробы некуда ставить. Ну, думаю, если произойдет, совесть мучить на этот раз не будет. И что же оказалось? Оказалось, что эта подруга Маши, разбитная и пробы некуда ставить, все еще девушка, и я у нее первый. И без каких-либо серьезных намерений. И слезы. Что делать?

Пошел в очередной раз к Маше, сестре Коли Воробьева, она, так уж случилось, была в курсе всех моих так называемых “любовных” похождений.
— Я виноват перед ней, — каялся я, рассказывая обо всем Маше, — И что меня повело? Черт попутал! Она ведь не давалась, я взял ее почти силой.
 — Да? Ты в этом уверен? — спросила меня Маша, прищурив свои серые с длинными ресницами глаза. — Можешь не терзаться, милый! Твоя инициатива была в этом деле минимальной. Она еще третьего дня сообщила мне, что намерена тебе отдаться.

Ну, Маша!.. Впрочем, хоть она и успокоила меня в тот раз, снять мои ощущения, связанные с женщинами, она не могла, таким я, должно быть, уродился. Мне, как бы это сказать, их жалко, особенно одиноких. И та козочка, которая идет, ни на кого не смотрит, она, ручаюсь, одинокая и, может быть, поэтому так демонстративно подчеркивает всем своим видом неприступность и независимость. То, что женщина одинока, я ощущаю даже на расстоянии. Бывает, надо по делу (по делу!) поговорить с какой-либо пока еще незнакомой женщиной. Звонишь ей, допустим, в воскресенье по домашнему телефону, и по тону, по тому, с какой готовностью откликается она на звук мужского голоса, я безошибочно могу судить о том, что она одинока, что не так уж часто звонят ей домой, тем более, в выходной, праздничный день. “Что же молчишь ты, что же молчишь ты, маленький, черный, злой телефон?” — прочел я как-то стихотворение в “Юности”.

Кстати, как раз Маша понимает меня.
— Ты нас жалеешь! — достаточно точно определила она.
— Почему — “нас”? — удивился я. — Тебя-то, Машка, я не жалею!
— Да? — спросила Маша и посмотрела на меня внимательно.

Когда мы в свое время готовились к сессиям в квартире Коли Воробьева, по комнате бегала в короткой рубашечке чуть ниже пупа маленькая его сестренка Машка. Мы цыкали на нее, чтобы не мешала, никто не принимал это дитё всерьез. И вот, когда я вернулся из армии, я встретил совершенно взрослого человека, хотя она была по-прежнему худенькая, телом как подросток. Но слова, выражение глаз, замечания — меткие, слегка ироничные, манера говорить, — не осталось и следа от прежней Машки.

И вот получилось, повторю, что именно ей, Маше, и никому другому, я рассказывал о своих метаниях в женском вопросе.
— Ты, Лешенька, не с теми встречаешься, — сказала мне как-то Маша. — Твой начальник свое дело знает туго, но его женщины не по тебе. Ты со своим филологическим образованием им не нужен, им бы “попроще”, не цитаты из классиков, а анекдоты “с картинками”. Ты лучше не пытайся подражать своему сексапильному начальнику!

Но я тогда не прислушался к словам Маши. Я решил, что, поскольку никаких серьезных намерений у меня нет, буду искать таких, как у начальника, которым ничего не надо, отряхнулась и пошла.

Но даже и такие, а, может быть, и похлеще, общаясь со мной, поворачивались какой-то другой своей стороной. Уж на что недавняя встреча у театра!

Летом в городе пустовато, все разъехались, податься некуда, и я решил как-то пойти в театр. В киоске театральной кассы мне продали два билета, потому что у них инструкция — по одному не продавать. С этими билетами в кармане я подошел к подъезду театра, где толпились люди, в основном женщины, спрашивали лишний билетик. У меня был лишний, и я мог выбрать себе любую спутницу по вкусу. И я выбрал красивенькую девушку, достаточно модно одетую, которая стояла чуть поодаль от других и билетов не спрашивала.
— Девушка, разрешите пригласить вас в театр! — сказал я ей.
— В театр? — спросила она будто с удивлением.
— Ну да, в театр.
— А что? И пойду! — сказала девушка, будто решившись на какой-то лихой поступок.
В темноте зрительного зала я взял ее за руку, она не возражала, и, как говорится, аппетит приходит во время еды.
— Пойдем что ли? — предложила она в середине спектакля, перейдя на “ты”.

На бульварной скамейке мы целовались, губы у нее были сочные, и, признаться, мне еще не приходилось целовать такую модную девушку, у которой, как говорят, всё при ней. Разговор, понятное дело, вертелся вокруг любовных вопросов. Света призналась, что любовный процесс увлекает ее сам по себе и что она “все умеет”. Видимо, я оказался не очень понятливым. И она развила тему. Оказывается, она познакомила свою приятельницу с одним парнем “кавказской национальности”, а он ушел от той, не заплатив, и теперь приятельница требует с неё, так сказать, неустойку… Все стало более или менее ясно.

— Поехали к тебе? — сказала она. — Жена в отъезде?
— Я не женат. Я живу с мамой.
— Маменькин сынок! — усмехнулась. — Хорошо. Есть куда поехать!.. Ты мне нравишься.
— Не надо, — сказал я.
— Боишься СПИДа? — насмешливо, даже с легким презрением спросила она. — Не боись!
Я промолчал.
— Ладно, иди домой! Мамочка заждалась. Она работает?
— Работает.
— А моя пьет. Я бы стерилизовала женщин, которые не могут обеспечить единственную дочь.

Когда мы шли по бульвару, она остановилась возле еще работающего, несмотря на позднее время, киоска.
— Ладно, — сказала, — купи мне сникерс!
Я купил.
— Тебе в метро? — спросила.
— Да.
— А у меня еще дела. Провожать не надо!
Я простился с ней и направился ко входу в метро.
— Эй! — крикнула она мне вдогонку. — Там у тебя есть приятели. Познакомь! А? Я замуж хочу.
Вот такая путана. Путана по-российски.

И было ее жалко, и подумалось, вот она, такая прожженная, профессионалка, мечтает о тихой семейной жизни, о домашнем очаге. И все они такие! Во всяком случае те, с кем мне приходилось встречаться.

Эта Света, конечно, знала “что почем”, ее не обманешь, но многие женщины, мне кажется, в стремлении принять желаемое за действительное часто переоценивают отношение к себе мужчин. От них то и дело слышишь: “Ах, как он меня любил!”, “Ах, он жить без меня не может!” — и это при описании случайных, кратковременных постельных встреч.
— Он меня носит на руках! — хвасталась Маше одна девица, рассказывая при мне про своего ухажера.
— Да? — насмешливо спросила Маша.
— Да, носит! На руках. Вчера носил. Не веришь?
— Почему не верю? Верю, что он донес тебя на руках до дивана. Но обратно ты шла пешком.
— Ах, ты все испортишь! — вспыхнула девица.

— Ну, Машка, ядовитая ты! — сказал я Маше, когда девица ушла. — И откуда ты все это знаешь? Большого опыта в этих делах, как я понимаю, у тебя нет.
— И малого тоже, — призналась Маша. — Теоретически, Алешенька, теоретически! “Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”.
— Нет, Машка, ты все-таки свой парень! — похвалил я ее. — С тобой можно говорить обо всем.
Маша посмотрела на меня внимательно.
— А может, не надо, Алешенька, так уж обо всем? А? — сказала тихо. Похоже, не сказала, а попросила.
Я смотрел на нее во все глаза, передо мной была другая Маша. Я понял, что веду себя непростительно грубо. Взрослый мужик, много старше ее, изливаюсь, выворачиваюсь наизнанку, не понимая, не стараясь понять, что происходит у девушки в душе.

Некоторое время — неделю или больше — мы не встречались, что-то произошло после ее последних слов, я должен был осознать, понять, что именно.
Она позвонила сама:
— Лешенька, приезжай, ты мне нужен!
— Еду! — ответил я.
— Ты не занят? Я не оторвала тебя от дел?
— Неважно! Еду!

Она встретила меня в дверях, бледная, глаза, мне показалось, заплаканы. Привела в свою комнату, плотно закрыла дверь.
— Леша, я не могу сказать об этом ни маме, ни брату. На днях я ложусь в больницу.
— В какую больницу? Почему?
— У меня опухоль.
— Что ты вообразила?
— Я не вообразила. На, пощупай!
Она подняла кофточку, лифчика не было, ее маленькие выпуклости с розоватыми нежными сосочками не нуждались в поддержке. Она показала мне пальцем, где находится опухоль. Я осторожно, бережно прикоснулся к ее маленькой груди. Под кожей ощущалась какая-то горошина.
— Чувствуешь?
Я чувствовал, я чувствовал!
— Да, что-то есть, — сказал я, собравшись с мыслями. — Но это ничего не значит!
— Значит, Алеша!
— Ты слишком молода, в этом возрасте такого не бывает.
— Бывает, Алеша, я теперь в курсе дела.
— Надо найти хорошего врача!
— Меня смотрели хорошие врачи.
— Что же будет?
— Будет, Лешенька, то, что мне отрежут грудь.
Я молчал.
— Я стану плоская, как доска.
— Ну.
— И ты меня не будешь любить!
— Буду! — сказал я. — Буду!
— Ну, не станем загадывать! — мягко улыбнувшись, сказала Маша и погладила меня, как маленького, по голове.

Я ехал от нее в метро. Лето, в вагоне полно молодых женщин. Загорелые блестящие коленки из-под коротких, дальше некуда, юбок. Выпирающие из разрезов платьев груди, словно им там тесно, и они, как молоко, кипящее в кастрюле, готовы перелиться через край. Я смотрел на все это рассеянно и думал, что у меня есть свое, мое, и оно лучше, чем все эти прелести вместе взятые. И что мы обязательно вылечим ее! И я буду носить ее, легонькую, на руках. И туда, и обратно.

 

На первую страницу Верх

Copyright © 2000   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru