В 2012 г. ушел от нас Александр Михайлович Ревич  – поэт, переводчик, лауреат Государственной премии РФ в области литературы и искусства (1998), автор многих поэтических книг и публикаций в «Новом мире», «Дружбе народов», «Знамени» и др. Александр Ревич родился в 1921 году. В июне 1941 г. после военного училища сразу попал на фронт. Затем – отступление, плен, побег – и снова участие в боях, в том числе в Сталинграде. Был трижды ранен, награжден тремя боевыми орденами. После войны учился в МГУ на историческом факультете, окончил Литературный институт.

Несколько лет назад, к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне, мы опубликовали подборку стихов Александра Ревича «На чёрном полустанке». Александра Михайловича больше нет с нами. Но стихи Александра Ревича, его яркий плодотворный талант и добрая память о нем останутся в русской поэзии навсегда. В 2010 году в издательстве «Русский импульс» вышла последняя, итоговая книга Александра Ревича «Позднее прощание» – лирика, поэмы, записки, воспоминания... Предлагаем вниманию читателей стихи из этой книги.

АЛЕКСАНДР   РЕВИЧ

* * *

В городе, где вёсны были белыми,
в кипени, как снег под Рождество,
в давнем сне, который за пределами
памяти и зренья, и всего,

только руку протяни – и сызнова
трогаешь листву, и не беда,
что росой холодной ветка брызнула,
той же самой, как была тогда,

те же, но теперь ещё безбрежнее,
день, река и облачный покой,
дерево, девчонка, та же, прежняя,
к ветке прижимается щекой.

День мой, сон мой, ветка и роса моя,
облако и майский первоцвет,
яблоня, девчонка та же самая...
Может быть, а может быть, и нет.

4 марта 2001

Гавань

Ветрено. С утренним лёгким ознобом,
С лиственной дрожью в окне.
Всё это видится в свете особом,
в зыбкой цветной пелене.
Говор воркующий всё беззаботней
слышится на чердаке.
Путь начинается за подворотней:
спуск по брусчатке к реке,
где под обрывом буксиры и лодки,
мачт корабельных леса,
где белоснежный фрегат мореходки
дремлет, свернув паруса.
Слёзы – не слёзы, но щёки намокли.
Весь этот мир над рекой
видится весь в театральном бинокле –
где было взять нам морской?
Где это было? Когда это было?
Голуби, чайки летят.
Видит лебёдки, дымки и ветрила
меркнущий старческий взгляд.
Ветер с причала, мазутный и хлёсткий,
где-то на том рубеже.
Всё, что увидел мальчишка в матроске,
вам не увидеть уже.

30 июля 2003

Из цикла «Памяти матери»

Жизнь, где без счёта помарок,
переписать не дано,
если она, как огарок,
гаснет – и сразу темно.

Где же мерцание в чаще,
блик на сосновом стволе,
голубь, над крышей летящий,
чистый листок на столе,

мир, то зелёный, то белый,
в солнце сквозящем пыльца,
в утренней мгле поределой
отблеск родного лица...

Вовсе не сон, не дремота
всё это сводит на нет
в царстве, где – чувство полёта
и ослепительный свет.

8 февраля 2001

Посёлок Хортица. 1941 г.

В той квартире, в безлюдном посёлке
как недавнего быта следы
были детские книжки на полке,
но ни хлеба, ни в кранах воды,
только ложе на прелой соломе,
и задуматься не было сил:
кто хозяином был в этом доме,
и кого этот кров пережил?
Мы на этой случайной стоянке
просидели всю ночь натощак,
а во тьме шли немецкие танки,
сотрясая холодный очаг.

21 сентября 2002

Чаша

Мог бы совсем не родиться,
мог бы... Но слава Творцу!
Вспомнишь забытые лица –
слёзы текут по лицу.

Снежное утро рожденья –
твой незапамятный мир,
тот, где чадили поленья
в печках озябших квартир.

Страху в глаза и отваге
острой крупою мело,
бились кровавые флаги
с белой пургою в стекло.

Снова пространство в сугробах,
вьюга и выстрелы в лоб,
и на холмах крутолобых
ноги вмерзают в окоп.

Всё это было когда-то
и остаётся вовек:
чёрные строки штрафбата
в белый впечатаны снег.

Жизнь завершается наша
зимней атакой во сне.
Выпита полная чаша,
самая малость на дне.

20 января 2001

* * *

Когда холодный твой закат
краснеет после снегопада,
тебе, живому, невдогад,
что никуда спешить не надо,
что ты стоишь перед чертой,
шагнёшь, и за её пределом –
весь мир земной с его тщетой,
закат на стёклах, сосны в белом,
тот мир, где всё живёт, спеша,
но даже посреди разгула
ещё невзрачная душа
уже куда-то заглянула.

10 марта 2001

Речь

	Так начинают. Года в два От мамки рвутся в тьму мелодий.
	Борис Пастернак

«Ты рано начал петь, – сказала мать, –
и году не было». – Бывает всяко,
но чтобы петь, не надо понимать,
и чиж поёт, а под рояль – собака.

Сказала мать: «Ты рано стал болтать».
В год с небольшим слова пришли из мрака,
пока ещё хромые, и, однако,
в четыре я уже читал, а в пять

стал буквами исчерчивать страницы,
а свет звучал, на ветках пели птицы,
и непонятный шум листвы царил.

Я смыслы образов и звуков множил,
так семь десятков лет на свете прожил
и только на восьмом заговорил.

6 июля 2001

* * *

Жизнь коротка, и мало совпадений
во времени: иной, прожив сто лет,
не задохнётся желтизной осенней
и роковой не встретит пистолет.

Там, в череде забытых поколений
твоей судьбы мог затеряться след,
но что нам в Клеопатре и Елене,
когда их рядом не было и нет.

А впрочем, это бред, и в нашем мире
лишь струнами звенел полёт валькирий,
и Гамлет нёс лишь на подмостках чушь,

а век твой был один во всей вселенной
с войной своей и со своей Еленой,
и нет нужды в переселенье душ.

6 августа 2001

Давнее

Все мы бредили Блоком в далёкие дни,
танцевали бостон и фокстрот,
рвались из дому прочь, рвались прочь от родни,
стали взводами маршевых рот.

И в ночном блиндаже, лишь умолкнет обстрел,
всякий раз, без особых препон
снова голос какой-то из прошлого пел,
уцелевший хрипел патефон.

Снова визг и разрыв, и удар наповал,
в лоб волна и осколок в груди,
но ещё патефон под завалом взывал
и хрипел: «Если любишь, приди!»

8 марта 2004

Поэма дороги

	По глухим далёким деревушкам возвращался с фронта я домой...
	Старая песня

Он сказал мне: «Твоего отца
встретил я в Екатеринодаре.
После боя пот катил с лица.
В скверике сидел он с кем-то в паре:
пиво пили, сухари грызя,
оба при погонах, при параде,
и хоть в классе были мы друзья,
прибыл я в передовом отряде
красных войск. Тот город час назад
сходу был будёновцами взят,
и, возможно, старой дружбы ради,
крикнул я: “Смывайтесь! Город наш!”
Он кивком со мною попрощался
и – бегом. Вокруг был ералаш.
С ним с тех пор я больше не встречался».

Тётка говорила: «Он тайком
в дом вошёл. Глядим: бродяга вроде.
Помнится, он был в тряпье таком,
как на самом жалком нищеброде,
словно выбрался из-под земли,
чёрный весь от копоти и пыли,
еле-еле мы его отмыли,
всю одежду вшивую сожгли,
в то, что отыскалось, приодели,
он ведь шёл с Кубани на фуфу,
простудился, кашлял две недели,
хорошо ещё не слёг в тифу.
Как ещё душа держалась в теле?»

Вижу, как он шёл по пустырям,
спал в стогу и прятался в овраге,
хлеб выпрашивал у хуторян,
примирившись с долей бедолаги,
как с дорожной палкой и сумой.
высохший, нездешний, тонколицый,
по глухим просёлкам брёл домой,
обходя слободки и станицы.

Помнится: совсем в другом году,
двадцать с лишним лет спустя, из плена
с посохом и торбою бреду,
видно, суждено мне на роду
повторить такое непременно.
Видно, так. Иначе – почему
мне пришлось однажды самому
испытать дорогу и суму,
спать в ометах, зарываться в сено?

Вспомнилось всё это на заре,
в час, когда колёса в такт стучали,
числа спутались в календаре,
может, все часы на свете стали
вслед за приговором в трибунале:
сдался в плен и сдал своих солдат...
к высшей мере!.. заменить!.. штрафбат!..
Может, вывезет ещё кривая?
Жизнь идёт, размерен стук колёс,
мчит состав, дай Бог, не под откос,
мчат вагоны, стук не прерывая,
ничего, что за стеной конвой,
что вокруг штыки заградотряда,
слава Богу, кончено с тюрьмой,
всем паёк положен фронтовой,
живы все, чего ещё нам надо?
Спят в теплушке рядовые, спят
все от лейтенанта до майора,
всех лишили званий и наград,
всех сюда загнали без разбора,
спят ещё под стук колёс, но скоро
многих не сочтёшь из тех ребят,
это будет скоро, скоро, скоро,
через час подъём, консервы ешь,
жуй краюху, чай хлебай горячий,
скоро, скоро, так или иначе,
с жизнью распрощаешься собачьей,
на исходный выведут рубеж,
а потом – наперевес винтовки
и – на колья проволочных мреж
без артиллерийской подготовки.

А пока что полз туман густой
над землёй, над энной высотой,
и состав уже подполз к платформе,
из вагонов выводили нас
в плотный слой тумана, в ранний час,
в тесный мир: вчера он был просторней.
Строй, поверка, быстрый перекур,
шуточки под взвизги местных дур,
и уже команда: по вагонам!
Что стряслось? Я, кажется, отстал,
поезд всё быстрей, а я вдоль шпал
во всю прыть – бегом за эшелоном.
Угораздило. Попал в беду.
Но ещё рывок – и на ходу
в поручень рука вцепилась шаткий,
миг – и я на тормозной площадке,
от судьбы, как видно, не уйду,
не укроюсь за кустом в распадке.
Вот он – лес, потом ищи-свищи,
вот он – мир, где всё в тумане тонет,
вот – болото, кочки да хвощи,
всё молчит, ничто не растрезвонит,
вот он – я, и рядом никого нет.
Но туман растаял. Ветер. Дождь.
Ни лесов, ни мимолётных рощ.
Где хвощи? Где кочки? Где болотца?
И гремит состав, летит вагон
в дождь и ветер, времени в обгон.
Чем вся эта скорость обернётся?
Снится мне: отец идёт пешком
с посохом корявым и мешком
от станицы – по степи – к станице,
то ли сам иду я с посошком
по степи... ещё мне что-то снится.
Мог бы я уйти за тот предел,
слиться с бором, с лиственною пущей,
но рукой зачем-то прикипел
к поручню тюрьмы своей, бегущей
в неизвестность, где конец пути.
пуля в лоб, а может, боль в кости
будет годы долгие знакома,
мир широк, да некуда уйти
от себя, от времени и дома.
Все дороги и тропинки все
на болоте, в чаще и овсе,
в кукурузе и чертополохе,
может быть, для нас не так уж плохи,
в дом родной, к последней полосе
мы шагаем, пленники эпохи.

В ночь, когда нас бросили в прорыв,
был я ранен, но остался жив,
чтоб сказать хотя бы о немногом.
Я лежал на четырёх ветрах,
молодой безбожный вертопрах,
почему-то бережённый Богом.

20 августа 2001

 
Стихи А. М. Ревича публикуются с разрешения вдовы поэта Марии Исааковны Ревич.

Александр Ревич

Первая книга поэм Александра Ревича. Александр Ревич. Поэмы. – М.: РИФ «РОЙ», 1994. Издатель и редактор – Анатолий Поляков