ЧЕРНАВА
* * *
Здесь волость целая была,
Надсадно мельница скрипела,
И жизнь, как в майский день пчела,
В цветке гудела.
Гнилые сваи из воды
На обмелевшем перекате
Торчат, и в дикие сады
Летят вороны на закате.
Теперь, каких-то тридцать лет,
Как быстро молвится преданье,
Что и надежды малой нет
На правду и на состраданье.
И только яблоня всю ночь
Мне шепчет о былом и белом,
Цветущем, сон свевая прочь, –
Как быстро время пролетело.
Кто в эти яблони входил,
Кто ветки нагибал с плодами,
Кто в них вздыхал, кого любил,
Кто трогал зрелый плод губами?
Нет, мне ответа не найти,
Я ничего не понимаю, –
Так взять – и запросто уйти
По воле собственной из рая.
Но пусть над этою водой
Сегодняшнею, беспечальной,
Полувопрос невольный мой
Печальной оборвётся тайной.
Пусть задохнутся города,
Живое жизнь мертвит и губит.
Так – слава Богу, что не будет
Меня в том времени, когда
Меня действительно не будет.
* * *
Если весло забирает вправо,
Влево утлую лодку ведёт.
Брошу весло, прощай забава,
Пусть себе, как хочет плывёт.
Ибо я не рулил, не правил
Жизнью своею в жизни своей,
Сам провиденью весло оставил, –
Сам не плох, а с Богом верней.
Из веков безвозвратно прошедших
Доносятся голоса по воде.
Очи Бога – глаза воскресших,
Голоса и глаза везде.
Луч в прибрежных ивах играет,
Гнус лоснится, слепит вода.
Дышит Бог, или Бог мигает –
Гнётся ветка, идут года.
Вот они – ремизы и плотвицы,
Медовый донник и белена,
Разлатый берег, янтарь живицы,
Лист со слезою, ракушки дна.
Всюду Твои Эдемские игры,
Веришь, на берег ступив ногой, –
Рай не между Ефратом и Тигром,
Рай между Доном и Окой.
Баллада о соме
Где свисают над омутом ветви чинар,
Где обрывист, лобаст крутояр,
В затемнённой колдобине выстроив дом,
Два столетья живёт себе сом.
Он бессмертен, понеже за семьдесят лет
Обретает бессмертие сом, смерти нет
Для него. Он минует барьер,
Не в пример ему сам Агасфер.
Повышается с весом его интеллект:
Вещь в себе, он уже не объект, а субъект.
Поздний Томаса Мура приветствует звон
В песнопеньях Козловского он.
Не квокченье, а пенье по лёгкой воде
Возбуждает его в умудрённой поре.
Пузырится тишайшая гладь кипятком,
Если сом подпевает: «Бом, бом».
Не идёт он в ячеи радушных сетей,
Отказался от мяса утиных детей,
И над плотью его доминирует дух,
Как над зреньем ослабленным – нюх.
Мастодонт и гроза облюбованных мест,
Бывший хищник животную пищу не ест.
Удручённый крючками не сразу, но вдруг,
Перешёл на молочный продукт.
Бесполезно меняет пастух водопой, –
Вездесущ и охоч до коров водяной:
Раза в три уменьшая совхозный надой,
Обработает всех до одной.
И от губ его мягких бурёнки не раз,
Закативши глаза, приходили в экстаз,
А потом налегке, как с дырой курдюки,
Выходили ни с чем из реки.
Но увидеть его никому не дано:
Чуть аврал, субмариной уходит на дно,
И впадает в депрессию раньше, чем в сон,
Как Битюг после Павловска в Дон.
Иногда ему мнится молока с икрой,
Или прадед на суше лежит под горой:
В восемнадцатом веке – посол Апеннин,
Тело меряет в девять аршин.
И тогда пробегает тревожная рябь
По воде, в небесах разверзается хлябь,
Неизбывные волны крушат крутояр,
Буря пестует гривы чинар.
Чернава
Есть миг бескомпромисснее черты,
Как на затылке дуло пистолета.
В нём вспышка есть, преддверье темноты,
В нём день, как ночь, в переизбытке света.
Свет пропадает, но ещё светло.
Черна листва, черны цветы и травы.
Чернеет рябь. В Рязани есть село
С названием обугленным Чернавы.
Там солнце, оседая на закат,
Испепеляет в середине лета
Траву и тварь в траве, и лысый тракт,
И трактор, надрывающийся где-то.
В нём едет пьяный, чёрный тракторист,
Перекрывая рёв, орёт чернуху...
Черны стада, как порох чёрен свист
Кнута, – мембраны прилипают к уху.
Там пчёлы чёрный мёд к летку несут,
И чёрные собаки в спину лают,
Там бабки земноокие живут,
И девки после сглаза не рожают.
А небо голубое, а видать
До небоземи, кровь черна под кожей,
И начинаешь смутно понимать,
Что свет и темнота – одно и то же.
На смерть Гарика Хрустального
Хрустальный Гарик умер от вина,
Присел на стул, устал и не проснулся.
Так сообщила мне в письме жена
Евоная, короче – оттянулся
На всю катушку, алкоголь в крови
Сухой возни превысил допустимость.
Мин херц! Прими признание в любви,
Тем паче, без надежды на взаимность.
В ту пору я неподалёку жил
И знал его маршруты и повадки,
Когда к ларьку он линии чертил,
Как «Ту» хетенским носом на посадке.
Ладошки, параллельные земле,
Отставив, что-то вроде балансира,
На босу ногу, но в дезабилье
Вертал назад со склянкой эликсира.
Он хаживал ко мне, и мы не раз
С ним предавались радостям запоя,
И грани оживляющий топаз
Входил в нутро безумца золотое.
С тех пор не пью, он раж во мне убил,
Не с Южиным же мне соревноваться,
Я для него «Чернаву» сочинил –
Вещь славную, он так и не признался.
Он был меня талантливей во всём:
Поэт, хотя не написал ни строчки,
Мудрец, в стакан смотрел, а жил не днём.
Проспиртовав искомость оболочки,
Земную жизнь сознательно губя,
Ничто не обойдя с улыбкой мимо, –
Он сам мумифицировал себя,
И плоть его в земле неразложима.
Не я, а он до ваших дней дойдёт
И явится весомо, грубо, зримо.
Как в наши дни вошёл водопровод,
Сработанный ещё рабами Рима.
Душа ж, я думаю, хотя в мирских делах
Он вельзевул был сущий и хазарин,
Обрящет с поллитровкою в садах,
Где с воробьем Катулл
И с ласточкой Державин.
* * *
В августе тыквы растут веселей, чем свиньи.
Перчик зелёный становится остро-красным.
Вот баклажан или, как там его, бишь, синий,
Или, а впрочем, не в розыске и не важно.
Вид помидора будит во мне вампира,
Как лампионы, светятся днём томаты.
Вот патиссонов тарелки в плюще сатира.
Вот кабачков желтоватые аэростаты.
Как полководец, я прохожу рядами
Славной пехоты картошки и бороздою
Каждой любуюсь; ветер идёт верхами,
Жук за межой пограничной грозит войною.
Вот огурец – заматерел не в меру,
Коркой обветрел, прогоркл и жуётся плохо.
Чем-то походит на греческую триеру,
Треснувший надвое, полый стручок гороха.
Держит антенну укропа паучья нитка.
След оставляя, вперёд по капустному лону,
С непобедимым примерным упорством улитка
Тащит на полюс свой маленький дом-валторну.
Жизнь протекает меж речкою и огородом,
Что ни придётся, походя, хаваешь с грядки,
В речке полно плотвицы, в морковке – мёда,
Сядешь под куст – в животе родовые схватки.
* * *
Угрюмая суводь, воронок следы,
Осевшие взвеси.
Чувствительной ртутью прозябшей воды
Сжимается Цельсий.
Снижаются птицы с наддольных высот,
Их смутны размеры.
Разреженный воздух морозом идёт
Со дна атмосферы.
Цвет скуки мышиный, свинец в облаках,
Твердеет дернина.
Лишь бакен ныряет у стрежня в волнах,
Как красная мина.
Бесплотный за выгиб бежит березняк
В глухое поречье.
Пластаются дымы, в составе – столбняк,
Ни лая, ни речи.
Ни выстрела в пору двуствольных утех,
Но ранюсь подранком,
Глазами по крышам срываясь с застрех
О нищую дранку.
* * *
Я ещё там, где бесшумно скользя,
Так что расслышать почти что нельзя,
Мордою гладь рассекает
Выдра, и день умирает.
Я ещё там, где вилки под луной
Белокочанной блестят головой.
Сад озаряет терраса
Светом медового Спаса.
Я ещё там, где о шиферный скат
Яблоки с яблони гулко стучат.
Листья бессонны, как Аргус,
И закругляется август.
* * *
– Смотри на запад – видишь, где мысок,
И тучи с края. –
А я смотрю на огненный восток,
Погода-то какая.
– Да, хорошо, но к полдню будет гром,
Иль дождь, по крайней мере,
Погоду здесь диктует запад, он...
– Отказываюсь верить.
– Всё дело в том, что здесь вот так всегда:
Стихия, никакого постоянства...
– Да брось, о чём ты говоришь, когда
В России область больше государства
Иного...
Гнус бессчётный у виска,
В кузнечиках беспечность,
В ландшафте неизбывная тоска,
В запасе вечность.
Ребёнок разогнал велосипед,
Старик в лесу над ягодой колдует,
Гудит в ушах, теряет тропка след…
Пока разлит по лицам русский свет,
Не запад здесь погоду нам диктует.
Пастораль
Когда от пастбищ на покой
Бредёт медлительное стадо,
С крутых боков свевает зной
Земли приятная прохлада,
И значит – вечер, на покой
Бредёт медлительное стадо.
Между кладбищенских оград
Закат клубами догорает,
И пастухов привычный мат
Дух мертвецов не возмущает,
А мой – подавно: меж оград
Закат клубами догорает.
Коровы сгрудились, мычат,
Молочных чистых рек во имя;
Хозяек руки облегчат
Отягощённое их вымя.
Коровы радостно мычат
Молочных белых рек во имя.
Когда стада людей в метро
Спешат, и всяк в них разобщённый,
В подземки тесное нутро
Ныряет, взорам обращённый.
Поездка общая в метро,
Вид изощрённо-разобщённый.
Мне взглядом проходить сквозь взгляд
Попутчиков давно не внове,
Не примеряю их наряд,
В них смысла меньше, чем в корове.
Я без того имею взгляд
Почти на всё, что всё не внове.
Они стихийны, и они
В моём пейзаже неуместны.
Им келий узкие огни
Милы и тапочки любезны,
А в них они – всегда они,
Тут идиомы неуместны.
Так нас сужает до мирка
Отсутствие единства целей.
Пейзаж пустеет, облака
Бредут гуртом к моей постели.
Пейзаж пустеет; что ж, река
Течёт, течёт, не зная цели.
Кот и собака
Встану до солнца с надеждой хорошего дня,
До петухов, пастухов, так и просится – до сотворенья.
Кот и собака в путь провожают меня,
Кот и собака – достойные стихотворенья.
Кот и собака ночуют в одной конуре,
Но не об этом, хоть это и впрямь необычно,
Кот и собака чуть скрипнет – уже во дворе
В пору любую меня провожают привычно.
Что за обязанность – так засидевшийся гость
До остановки семьёй провожается дружно.
Каши им вынесут, если случится, и кость,
И ничего от меня им, по сути, не нужно.
Спит, не нарушит священное право, жена,
Право на сон – никаких исключений, однако,
Трётся приветливо кот, и собака нежна,
Нет, ни за что не проспят меня кот и собака.
* * *
После завтрака лёгкая мучит изжога.
Закурю, затянусь.
Неизменно встречают меня у порога
Кот, собака и гусь.
У посудин томятся втроём без опаски,
Чуют нюхом своим
Будь то завтрак, обед или ужин, как в сказке
Братьев Гримм.
Кот с надеждой в окошко глядит поминутно,
Пёс в тени у куста
Изнывает, гусёк волочит своё судно,
Щиплет кончик листа.
Наконец-то. Несут. Ожидание трудно.
Гусь цедит мимо рта,
Умудряясь урвать у собаки, попутно
Отхватить у кота.
Впрочем, все при своём остаются, однако,
Не зевают друзья:
Кот косит на собаку, собака
Щерит пасть на гуся.
Никакого от них ни прибытка, ни прока,
Хоть гони всех взашей,
Но без них никуда, но без них одиноко,
Хоть убей.
Гусь, заморыш, стремглав от воды убегает,
Кот не ловит мышей.
И собака давно не рычит и не лает,
И не рвётся с цепей.
Пусть полезнее вилы, коса и лопата…
Бесполезны – и пусть
Бесполезны... Хорошие всё же ребята
Кот, собака и гусь!
* * *
Душицы нежной сладость
Исходит от полей.
Воспоминанья радость
Вне области людей.
Уже затем, что смертны,
А небо – навсегда,
И так несоразмерны,
Как искра и звезда.
Живи себе беспечно
И не спеши понять,
Что жизнь, увы, конечна,
И надо умирать.
Ещё медвяны росы,
Еще ликует день;
В далёкие покосы
Перетекает тень.
О, ширь без человека!
Где сам ты – лишь глаза.
Без чука и без гека...
С булыжника, с аза,
Всё узнаёшь не сразу,
За сотни лет назад,
Что не вмещает разум –
Охватывает взгляд.
* * *
Ни тьма, ни свет, трезвеет серый день,
Старьёвщики расселись вдоль заплота,
Что ж, им вставать в такую рань не лень.
Хоть ни какая, всё-таки – работа.
В стране, где продается всё и вся,
Они нашли свою под старость нишу,
Как крест, свой хлам на общий торг неся,
Одной заботой вместе розно дышат:
Как выжить? Вот вопросов всех вопрос.
Но, кажется, их скарб имеет спрос.
Я видел сам – какой-то христарадник
Купил намедни у хрычовки чайник.
И каждый день я мимо прохожу
Вдоль длинного зелёного заплота,
И на товар диковинный гляжу,
И даже выбираю взглядом что-то.
Тут лампы погорелые, смарагд
Бутылочный, с отбитым носом бонза,
Не начатый «Архипелаг ГУЛАГ»,
Калоши, иммортель, свинец и бронза
Наколота, как сахар кусковой,
Безмен, сказавший правду в этом мире...
Передвиженье облаков в эфире –
Быстрей домой, дождь зарядил гнилой.
Так каждый день я мимо прохожу
Вдоль длинного зелёного заплота,
Одно лицо средь многих нахожу,
Отмеченное праведностью Лота,
С прозрачностью скупою леденца
И старческим смирением конца.
А дождь мозжит, не день мозжит, не два,
На улице почти бесчеловечно,
Октябрь, но не сидеть же дома вечно.
Сквозь дождь фосфоресцирует листва.
И я иду на улицу, иду
Вдоль длинного зелёного заплота,
И – никого (вся площадь на виду)
Ни в приближенье, ни за поворотом.
Я, кажется, совсем уже промок,
А за спиною прыгает мешок.
