Станционные голуби, глухо воркуя, ходили...
Станционные голуби, глухо воркуя, ходили.
Откровенность стремлений их, в целом, казалась резонной.
Бочка с квасом на площади, парочка в автомобиле
оживляли не слишком характер картинки сезонной.
Под мосточком из шпал ручеёк тёк когда-то. Он высох.
Шпалы прежде ещё растащила с прицелом житейским
та мордва, что жила у горы, именуемой Лысой –
по мотивам науке неясным, но вряд ли библейским.
Любопытно и то, что от речки с размерами лужи,
большинство после школы пошло косяком в мореходку.
Ты следил за немногими. Выплыли. Жили не хуже,
из валют мировых признавая лишь женщин и водку...
Как же долго ты ехал сюда, где за площадью вскоре,
возле сваи бетонной, забитой с рождения криво,
свой бумажный кораблик пускает в далёкое море
загорелый мальчонка с того же дощатого слива.
Сивцев Вражек
День походил на сон дурной.
Когда хандра дошла до блажи,
я сдался... я на Сивцев Вражек
пошёл Смоленскою Сенной.
Отсюда, где асфальт щербат,
где стёрлись полосы на «зебре»,
в глубь тела, в каменные дебри
тянулась улица Арбат.
Светились окна Мак Кафе,
но, поменяв ориентиры,
передвигался к Монплезиру
субъект изрядно подшофе.
Что по течению грести,
что против. В принципе, неважно –
на Беговой иль Колымажной
свободу духа обрести!
Всё это присказка. Предлог.
Суди, читатель, без поблажек,
спроси: «При чём тут Сивцев Вражек?» –
я не отвечу, видит Бог.
Стих сам собой живёт. Без правил.
Я лишь строку ему оставил
и лучше выдумать не мог.
Прости мне глупые привычки.
Где нужно, сам расставь кавычки.
Суди. Но ты мне не судья –
ты знаешь сам, какая пытка
для сердца каждая попытка
бежать от самого себя.
Ты мне поверишь в час лихой,
не в миг безоблачного счастья,
в годину чёрного ненастья,
в минуту ревности глухой.
Одна любовь
...В петлю не полез,
не сошёл и с ума.
Себе удивился:
«Азъ есмь!»
Врачи говорили –
проходит сама
со временем
эта болезнь.
И дни равнодушно
сложились в года,
и век за окошком иной.
А всё-таки жил ты
лишь только тогда,
когда был
смертельно больной.
31.12.99
Сонет Цурэна
В начале было Слово...
Поднявший парус, потеряет сушу…
Земная арифметика проста.
Как лист увядший падает на душу.
Как он бессчётен. Как душа пуста.
Но и в иных пределах всё щемящей,
по осени с годами всё слышней
слова вдогонку жизни уходящей,
и отзвук тайных слёз души о ней.
Во что бы нас судьба ни облачала,
чем бы в пути ни грела нам сердца,
кто облечён на поиски начала,
тот обречён до самого конца.
Надёжен наш ковчег. Простимся, бедный брат,
скользя по морю жизни в океан утрат.
Укусеница
Впору менять глаза
М.К.Щ.
Она уступчива. На поддержанье мира
обычно шло не больше порции пломбира,
она съедала – и сдавала рубежи…
Но в воскресенье я бессилен был, хоть тресни:
насквозь прошли весь Зоопарк на Красной Пресне,
так нет…
«Укусеницу» вынь да положи!
Я отвлекать её пытался.
На слона
смотрела с воодушевлением она,
и на царя зверей, и так на лабуду
(хорька, енота, попугая какаду,
каких-то ящерок),
на крокодила Гену,
что мирно спал у всех прохожих на виду.
Но чуть расслабился и…
Сладить с ней невмочь,
в сто раз упрямее, чем Твистерова дочь!
«Хочу уку-у-у-у-у- а-а-а-а!» –
не помогли ни два пломбира, ни слова.
Все жальче голос ее делался, все выше,
прижались уши у встревоженных мартышек,
защебетала мелкота: «Кто там? Что там?»,
подводной лодкой лег на дно гиппопотам…
Всему виной был лёгкий гусеничный кокон,
каким-то ветром занесённый между окон,
а я, тогда ещё умеющий мечтать,
присочинил, как паутину, вместе с пылью,
весной стряхнут с себя трепещущие крылья –
рождённый ползать, вновь родится, чтоб летать.
Ведь всё запомнила. Букашка, егоза!
(а я и речь её не отличал от зуда).
Забавно, что увидеть в гусенице чудо
доступно всем. Цена одна – менять глаза.
Тот день
«Куда тебя, беднягу, занесло*»
в день полупраздничный,
в час вовсе неурочный?
Взгляни – стоит несметное число
таких домов в кварталах крупноблочных.
Всё повторится –
в стёртом до основ,
заплёванном, с пустою стеклотарой
вагоне,
рядом со случайной парой,
не наблюдающей ни ближних,
ни часов –
увидишь, как за стеклами вдали
прозябший день бесследно канет в вечер,
как в день,
когда неведомый диспетчер
не мог сдержать вращения земли.
___________
* Из Н. Рубцова
1 января 2002
Точка зрения кота, или Неоптимистическая трагедия
Точка зрения кота: «Жизнь пошла совсем не та.
Раньше был сплошь праздник жизни, нынче – только маета.
Я со Степой вместе жил, днём квартиру сторожил.
Он меня нашел в подъезде и работу предложил.
Пса соседского спросите, он такой же старожил.
Уходил с утра Степан на работу делать план.
Не сидел и я без дела – завтрак съем и на диван.
До обеда полежу, у порога посижу.
Жду. Придет домой, пошутит, что все двери прогляжу.
Сядем ужинать, он спросит: “Как ты тут?” – Я доложу.
По субботам на обед даст мне баночный паштет,
сам не ест (он на диете) ни паштет, ни “Китикет”,
только выпьет пару пива, соблюдая этикет,
и уснёт под телевизор, что несёт какой-то бред.
Пасть хотел заткнуть заразе… Всё облазил – кнопки нет!
Но однажды Стёпа мой не один пришёл домой,
с ним какая-то вертлявка в рыжей шубке меховой.
Эх, как нам жилось вдвоём – он при мне, а я при нём,
а сейчас топиться впору, будь поближе водоём,
плюс коты воды не терпят – недостойный нас приём!
То, что он привел не ту, видно было за версту,
всё вверх дном перевернула, наводила красоту.
В мусорку снесут ваш коврик – захотите вы смолчать?
Я в шкафу к её шинели приложил свою печать,
чтоб мой запах от «Шанели» научилась отличать!
Нет бы тихо постирать – мне весной так не орать,
что и мёртвого разбудит, – мол, ноги её не будет,
от него, мол, не убудет, через день он всё забудет…
Приговор: стер... лер... зовать!
P.S.
Претерпел я от реформ, вместо крови – хлороформ.
Если прежде снились кошки, нынче снится только корм.
А змея его Лариса, называет Стёпу – “Киса”.
Я и это проглотил. Ах ты, крашеная крыса!
Коготочки просто смех. Имени не слышал гаже.
Утверждает нагло: – мех гуще стал, и морда глаже.
P.P.S.
К ночи же сбегу в подъезд. Вдруг возьмёт кто на работу,
на мышей начну охоту – кто не трудится, не ест.
В завтра мутное гляжу, вера в чудо угасает –
сколько это ни лижу, ничего не отрастает…»
Душа
Памяти А. Г.
Задирист, тощ, всегда взъерошен, смуглокож,
он на драчливого галчонка был похож
и как-то слишком выпадал из общих правил.
Самолюбив, он жизнь однажды на кон ставил –
шёл на троих, её не ставивших ни в грош.
И карты выпали нам каждому свои.
Детдом сменил он на общагу в Навои –
под солнцем места поискать у стройки века.
Всё перепробовал, вплоть до баланды зэка.
Стал знатоком кайла, фарси и рубаи...
Случайный гость, когда-то больше мне, чем брат,
не захотел ни Кремль увидеть, ни Арбат.
Он мне читал, окурки в блюдечко вминая,
на кухне ночью, глухо, словно вспоминая
слова из книги обретений и утрат:
«Жизнь – лишь на краткий миг зажжённая свеча.
К её разгадке смертный не найдёт ключа.
Но, обречённая на поиски ответа,
душа несёт сквозь вечный мрак частичку света,
от невзначай её задевшего луча».
Я проводил его. «Прости» – в порту сказал.
Автобус рейсовый шёл на Речной Вокзал.
Был ранним час – два-три попутчика, не больше.
Я б задремал, когда б не голос билетёрши
над мужичком, который лыка не вязал.
Летящие на свет
Набросок бледен.
За немыслимостью лет
остался грифель,
акварель сошла на нет...
Едва заметно
лёгкой шторы колыханье.
Стихает всё.
Густеет сумеречный цвет.
Ты распускаешь волосы –
так чёток силуэт,
что за толчками сердца
не поспеть дыханью...
И не было примет
понять, что с нами будет, –
у перекрёстка судеб
летящими на свет.
Из писем на юг
«Моя хорошая, у нас опять зима.
Снег крыш не выбелил, но скрыл от глаз детали.
Моя хорошая, здесь не сойти с ума:
пытаться можно... но получится едва ли.
Мощёной улочки затейливый изгиб.
Домишки серые убоги и зловещи.
Вверх по стеклу – густая сеть венозных трещин
и ветви тёмные декабрьских голых лип.
Здесь всякий день сказаться хочется больным,
купить вина, нагреть его, глотать лениво,
и время нынешнее сравнивать с иным,
и ближе к полночи увидеть перспективу.
Моя хорошая, за столько долгих лет
она новей не стала, на моё несчастье –
след от часов на смуглом худеньком запястье
и глаз твоих в ночи меняющийся цвет.
Моя хорошая, вообрази сама...»
Уездный город Н. Гостиница. Зима.
Небархатный сезон
Волна черней, чем у морского бога зев.
Светило тонет в тучах, землю не согрев,
осадков в день, как на Канарах за год в сумме.
Пляж пуст – пяток «моржей» да пара старых дев,
баклан вдоль берега летит, отяжелев,
баржа с песком отходит в сторону Сухуми.
Для люда пришлого из ныне разных стран
еврей открыл второй армянский ресторан
с избытком лёгких вин и блюд настолько плотных,
что всем, имеющим желанье и карман,
от мира можно отрешиться, как варан
на местном шоу экзотических животных.
Не любопытством я был загнан, а грозой
на встречу с гадом, пережившим мезозой.
Пергамент век его, язык, что тоньше жала,
внушали вместе уважение и страх –
он жил тогда уже, когда на трёх китах
земля, по слухам, и в проекте не лежала!
Я не сказал бы, что с тех пор совсем воскрес,
но стал спокойней выходить на волнорез,
тот волнорез, откуда до оледененья
бросали гальку мы с сынишкою на спор –
он был и мал, и худ, но так в движеньях скор,
что приводил всех наблюдавших в изумленье…
Колыбельная
Спи, моя девочка, видишь – вон там на столбе
лампа зажглась, освещая соседние крыши.
Ослик не плачет, он дышит все тише и тише.
Он засыпает, спиною прижавшись к тебе.
Спи, моя милая, хватит вам солнечных дней.
Вытри слезинку, я рядом присяду с тобою.
Славная девочка, будешь и ты с золотою
туфелькой, точно размером по ножке твоей.
Спи, моя светлая, – капелька, что из-под век,
высохнет быстро, а утром никто не заметит.
Будет твой бал. Юный принц на балу тебя встретит.
Встретит – и сердце свое потеряет навек.
Спи, моё солнышко, видишь, как ослик к тебе
крепко прижался и дышит так ровно и сладко,
будто нисколько ему не мешает помадка,
после кормленья прилипшая к нижней губе…
Мне ничего не надо...
...стреляться глупо.
М.К.Щ.
Мне ничего не надо.
Того, что есть,
на сегодня хватит.
Свет поутру в окошке,
семь нот в запасе,
чернил в избытке.
Музыка абсолютна.
Её невольник
за то и платит.
Дёшево это стоит.
Не всяк захочет
подобной пытки.
Можно стоять на вахте,
бежать на месте,
дымить на рейде.
Можно пробиться в люди,
служить народу –
итог известен.
Можно всю жизнь копаться
или на грядке, или во Фрейде.
Можно, всё то что можно,
а что не можно –
торг неуместен.
Вот потому нет дела
до притяженья
душе нетленной.
Только махнуть крылами,
небесной тяге
своей внимая,
только бы растворяясь
в почти желанной,
пустой вселенной
снова услышать голос,
далёкий голос...
Других не знаю.
