На первую страницуВниз

 


 

Ирина АРТАМОНОВА

* * *

Как все же был он мил,
Навеки уходя,
Хоть был опутан мир
Веригами дождя.
Хоть лето мчалось прочь,
Стремглав от нас двоих.
Хоть не сдержала ночь
Посулов никаких.
Хоть все произошло
Быстрей, чем взмах ресниц.
(За шторкой не лило –
Там небо пало ниц.)
Теперь – окно закрыть.
Понять: отныне – врозь.
И тихо закурить.
И не услышать: "Брось!"

 

Марина АСТИНА

* * *

Засовы, заносы, доносы и сны.
И нет мне ответа –
Откуда у проклятой Богом страны
Такие поэты?

С морей или с гор приходили они
В пески и болота.
Откуда над плоскостью тусклых равнин
Такие высоты?

В какую дорогу – с мешком за спиной
С предсмертною одой...
Откуда – над сказочно нищей страной –
Такая свобода?

 

Татьяна БЕК

* * *

Мы не птицы. Мы не улетим,
Даже если нас погонят силой...
Это ль называется victime
(То есть жертва), Господи помилуй?

Надеваю сильные очки,
Конопачу прорези и щели,
Вспоминаю – удочки, сачки,
Обручи, гербарии, качели,

Фантики, рогатки... Спасена!
Ибо, как ни оскудела зона, –
Есть и остается бузина,
Царственна, торжественна, бессонна.

...Дует ветер, дует вестовой
Северо-восточных территорий...
– Что бы ни случилось,
                                    я с тобой –
Всем ознобом, замыслом и долей!

 

Ефим БЕРШИН

НАТЮРМОРТ
(холст, масло)

Инне

Обнаженная рыба
упала ничком
на подмостки стола.
Опустившись на дно,
сквозь прореху в кувшине
глядело тайком
на её наготу молодое вино.

В позолоченной чашке,
почти у окна,
желтый парус лимона лежал на мели,
словно взяли и выпили море до дна,
не дождавшись,
пока уплывут корабли.

Не умея сдержать вытекающий сок,
над равниной салата
и прочей едой
недоеденный кем-то арбузный кусок
восходил из тарелки зарей молодой.

Под мужским каблуком задохнулось стекло.
А на узкой кровати,
правее стола,
в голубую подушку, дыша тяжело,
вопросительным знаком
хозяйка спала.

 

Евгений БЛАЖЕЕВСКИЙ

* * *

Когда забирали меня
И к Марсу везли на арбе,
Когда я свободу менял
На блеклую шкуру х/б,
Когда превращали в раба,
Совали в лицо автомат,
И делала власть из ребра
Народного
серых солдат,
Когда мое время текло,
Судьбу половиня, инача,
И маму метелью секло,
Всю в хохоте жалкого плача,
Тогда у истока разлук,
Явившись на сборное место,
Ударил, как репчатый лук,
По зренью армейский оркестр.
И бритый солдатский набор
Качнулся, разбитый на роты,
И Марс превратил в коридор
Дорогу и съел горизонты.
И я, покачнувшись, побрел
Туда, где ручищами сжата
Душа и горит ореол
Вкруг матерной рожи сержанта.
Туда, где становится мир
Тщетою солдатских усилий,
Где спутник тебе – конвоир,
И где проводник – не Вергилий –
Проходит пространством пустым...
Я многое дал бы, о Боже,
Чтоб сделаться камнем простым,
Лежащим на бездорожье.

 

Юлия БЛОХИНА

* * *

Близкие сидят, наморщив лобики.
Милый друг – не здесь и ни при чем.
Детские игрушечные гробики
Заперты потерянным ключом.
Вы зачем ему вложили в пальчики
Маргаритки сломленный цветок.
У меня в глазах кровятся мальчики,
И заходит солнце – на восток.

 

Дмитрий БЫКОВ

ПИСЬМО ИЗ КОМАНДИРОВКИ
Нине

Нет ни сахара, ни сигарет
В этом городе, Богом забытом,
И тебя в этом городе нет,
В дополненье ко всем дефицитам.
Правда, церкви на каждом шагу,
Но на каждой – потеки и пятна.
Есть ли я здесь – сказать не могу,
Потому что мне завтра обратно.

Потолок в этом доме худой,
Сплошь потекший, но ставни резные,
И художник, скелет с бородой,
Говорит о спасенье России.
За окном простирается плес
Или вид на песчаную косу,
Что на вечный российский вопрос
Отвечает презреньем к вопросу.

В этом городе кремль над рекой
И протяжные рыжие пляжи,
Веет сыростью, прелью, тоской,
Разлитой в среднерусском пейзаже,
Отопление отключено,
Что ни день, холодает безбожно,
И никто не поймет ничего,
И спасти ничего невозможно.

 

Герман ГЕЦЕВИЧ

* * *

Догорела последняя спичка,
И, утратив с реальностью связь,
Меж деревьев летит электричка,
Металлическим смехом смеясь.

И дорога, ведущая прямо,
Мне забыться на миг не дает:
От ворот православного храма
До кладбищенских ржавых ворот.

Над могилой Вадима Сидура,
Каждой веткой прижавшись к реке,
Держит дерево цепко и хмуро
Паутину в когтистой руке.

И чужая тревога тревожит,
Но пора бы понять самому,
Что никто никому не поможет,
Не поможет никто никому...

Но останется чувство привычки
Жить со всеми на грешной земле,
Где зеленый сквозняк электрички,
Словно гул реактивный во мгле.

 

Ольга ДАНИЛОВА

Два дня без наркоза – и можно дышать,
И больше не нужно откашливать с кровью
Обрывки того, что зовется душа,
Остатки чего-то, что было любовью.
Обида, что выжгла меня изнутри,
Прорвется наружу – и выступят слезы.
...А ты говори, говори, говори...
Мне все-таки больно, когда без наркоза.

 

Алексей ДИДУРОВ

МАЙСКОЕ ГУЛЯНИЕ

Эту бестию в светло-зеленом,
Муку города, приму дворов
Я счастливым встречаю поклоном,
Выгребая под утро из снов.
Я дышу смоляными духами,
Ослепленно сережки топчу,
Предавая себя с потрохами
За триоли теней по плечу.
Нелюбимый, как Гришка Отрепьев,
Хоть иные расклады знавал,
Как о "третьем" мечтает отребье,
Я по ней целый год изнывал.
И на столькое плюнув слюною,
И такое отпевши молчком,
Я запойно играюсь весною,
Как ребенок в руинах – волчком:
Синий, красный и лиственно-желтый,
Громы, гаммы и гам-полигам,
И сержанты косятся на шорты –
И мурашки бегут по ногам!
Обожженный следами своими,
По асфальтовой глади лечу
И старинное женское имя
Повторяю, как будто учу.
От восхода кручу до заката,
Где по кругу везло – не везло,
Где сломали нам время когда-то –
Вновь пошло, да мое-то ушло...
Здравствуй, майская песня изгоя,
Телесказочная заря,
Сила боли, энергия горя,
И лжецарствие фразы: "Не зря!"

 

Ирина ЕРМАКОВА

* * *

И чего вы хотели
За свои за два рэ? –
Мы не Лайзы Минелли,
Здесь не то кабаре.

Все мы в первом ряду,
Благо – крохотен зал,
В коммунальном аду,
Как Дидуров сказал.

Здесь поэты, как йети,
Каждый – снежностью горд.
Чем искусственней дети,
Тем стремнее аккорд.

Остальное – детали,
Треть хлопка за труды.
Слава тем, кто набрали
В рот тяжелой воды.

 

Елена ИСАЕВА

* * *

Уезжайте. Теперь я, наверное, справлюсь и с этим.
(Ведь не справишься – а в утешение так говоришь.)
Ведь в конце-то концов мы живем на единой планете.
(Ну, не ври, ты же знаешь – другая планета Париж.)

Я мечтала о нем. Я читала Ромена Роллана.
Где ходила Анетта – и я бы хотела пройти.
Почему же теперь для меня отчужденно и странно
Это слово звучит? И глухая зима впереди.

И московский декабрь – неприкаянный, пасмурный, синий, Ледяная тоска, и молчанье, и редкая весть...
Я несчастнее Вас – потому что останусь в России.
Я счастливее Вас – я любить научилась и здесь.

 

Инна КАБЫШ

* * *

...где в подворотнях бьют под дых
и все дома зимуют раком,
где накануне выходных
блуд узаконивают браком,

где на прилавках соль да хлеб,
да тараканища в томате,
где даже русский так нелеп,
что изъясняются на мате,

где "быт или не быт" – вопрос,
где ближний близкого пинает,
где, если явится Христос,
Его никто и не узнает.

 

Виктор КОРКИЯ

* * *

Сиротливость дворов проходных
и скрипучие двери подъездов –
что я знаю сегодня о них,
после всех моих переездов,
после всех полуночных квартир,
где застолье и дым коромыслом,
тот мерцающий в памяти мир,
никаким не наполненный смыслом,
еле брезжит. И только всего!
Как ни странно, все больше коробит,
что не помню себя без него.

Нет, не помню, как жизнь ни торопит!
Что же я, без него не могу,
разве так уж к нему я привязан,
перед чем, наконец, я в долгу,
если был этот мир мне навязан
и считается детством с тех пор,
и с тех пор долетает до слуха,
как старьевщик кричит на весь двор,
как заходится в кашле старуха!..
Этот мир. Я ушел из него.
Я ушел. Я успел. Я не умер.
Я не знаю о нем ничего,
потому что в нем жил, а не думал.
Сиротливость дворов проходных
и глухая тоска подворотен...
Ничего я не знаю о них.
Но и в памяти я несвободен.

 

Булат ОКУДЖАВА

ПЕРЕД ВИТРИНОЙ

Вот дурацкий манекен, расточающий улыбки.
Я гляжу через стекло. Он глядит поверх меня.
У него большая жизнь, у меня ж – одни ошибки...
Дайте мне хоть передышку и крылатого коня!

У него такой успех! Мне подобное не снится.
Вокруг барышни толпятся, и милиция свистит.
У него – почти что все, он – почти что заграница,
а с меня ведь время спросит и, конечно, не простит.

Мой отец погиб в тюрьме. Мама долго просидела.
Я сражался на войне, потому что верил в сны.
Жизнь меня не берегла и шпыняла то и дело.
Может, я бы стал поэтом, если б не было войны.

У меня медаль в столе. Я почти что был героем.
Манекены без медалей, а одеты хоть куда.
Я солдатом спину гнул, а они не ходят строем,
улыбаются вальяжно, как большие господа.

Правда, я еще могу ничему не удивляться,
выпить кружечку, другую, поскользнуться на бегу.
Манекены же должны днем и ночью улыбаться
и не могут удержаться. Никогда. А я могу.

Так чего же я стою перед этою витриной
и, открывши рот, смотрю на дурацкий силуэт?
Впрочем,  м н е  держать ответ и  т у д а  идти с повинной,
где кончается дорога... А с него и спросу нет.

 

Анатолий ПОЛЯКОВ

* * *

Ну конечно, ветер пахнет детством!
Я один стою на сквозняке.
И могу глядеть – не наглядеться,
как буксир проходит по реке,

как за баржей тянется дорожка...
Высоко, почти у ранних звезд,
метропоезд, как сороконожка,
медленно ползет на метромост.

Так стою – и словно ветром сдуло
мусор дрязг и мелочных проблем.
– Память! ты опять меня кольнула
огненным зигзагом буквы “М”.

И пока еще не отдышался,
в ста шагах от речки в стороне,
в лунном ореоле показался
дом знакомый – девочка в окне.

Вот она – уже стоит у пирса.
Только взгляд осмелился поднять.
И в перила черные вцепился,
так и не посмев ее обнять.

Вот их двое – девочка и мальчик.
С ними ветер. Кончился апрель.
И увозит их речной трамвайчик
далеко... за тридевять земель.

 

Евгений РЕЙН

ВОСПОМИНАНИЯ
В ПРЕОБРАЖЕНСКОМ СЕЛЕ

Где Петр собирал потешные полки,
Где управдом Хрущев унизил потолки,
В Преображенском я кончаю дни свои,
И никуда меня отсюда не зови.
Не будет ничего, не надо никогда,
Стоит перед окном апреля нагота,
У входа в магазин так развезло газон,
Когда я подхожу, знакомый фармазон
Спешит мне предложить вступить в триумвират.
Выходит – надо жить, не стоит умирать.
Так сыро, так темно, так скоро жизнь прошла...
Когда случилось все? Которого числа?
А свет под фонарем лупцует по глазам,
И поздно злобный вой отправить небесам.
Когда петровский флот со стапеля сходил
И наливался плод от европейских жил,
Державин громоздил, а Батюшков хандрил,
Какой подземный ход тогда ты проходил?
Преображенец прав, а правнук так курнос,
И, верно, Летний сад за двести лет подрос.
От замка напрямик не разгадать Москвы
И не смягчить владык обиды и молвы
Когда Ильич грузил в вагоны Совнарком,
Когда Сергей повис в петле над коньяком,
Когда генсек звонил Борису вечерком,
Ты отвалил уже свой черноземный ком?
Над люлькою моей приплясывал террор,
Разбился и сгорел "люфтваффе" метеор,
Скользил через мосты полуживой трамвай,
Шел от Пяти Углов на остров Голодай.

С площадки я глядел, как плавится закат –
Полнеба – гуталин, полнеба – Мамлакат.
Глухая синева, персидская сирень,
И перелив Невы, вобравший светотень.
Я на кольце сходил, где загнивал залив,
Где выплывал Кронштадт, протоку перекрыв,
И малокровный свет цедил Гиперборей,
Тянуло сквозняком от окон и дверей,
Прорубленных моей империей на вест,
Задраенных моей империей на весь
Мой беспробудный век... На мелководье спит,
Я видел, – кит времен, над ним Сатурн висит.
На бледных облаках тень тушью навела
Монгольскую орду и кровью провела
Кривой меридиан от рыла до хвоста, –
Так, значит, все, что есть и было, неспроста?

Ты знаешь, но молчишь – заговори, словарь.
Я сам тебе никто, а ты всему главарь,
И ты, моя страна, меня не забывай
На гиблом берегу – пришли за мной трамвай,
Квадригу, паровоз и, если надо, танк,
И двинем на авось с тобой, да будет так!
В Преображенском хлябь, размытая земля,
А ну, страна, ослабь воротничок Кремля.
Как дети, что растут в непоправимом сне,
Откроем мы глаза в совсем иной стране.
Там соберутся все, дай Бог, и стар, и млад,
Румяная Москва и бледный Ленинград,
Князья Борис и Глеб, древлянин и помор,
Араб и печенег, балтийский военмор,
Что разогнал Сенат в семнадцатом году,
И преданный Кронштадт на погребальном льду.
Мы все тогда войдем под колокольный звон
В Царьград твоей судьбы и в Рим твоих времен!

 

Юрий РЯШЕНЦЕВ

* * *

На склонах движущихся лестниц,
Пожалованных в чудеса,
Моих приземистых ровесниц
Вам не запомнились глаза?
Вот верный шанс на торжество
Средь юных модниц и прелестниц.
Иной спокойно мимо взора
Пропустит девичьи черты,
Поняв, что в них еще нескоро
Найдешь ту степень красоты,
Какая женщине нужна,
Чтоб стать солисткой среди хора.
Ты выглядишь всего лишь мило,
Котенок с бантиком в хвосте!
Не плакала, не хоронила –
Откуда ж взяться красоте,
Когда людская красота
Скорее знание, чем сила?
Беда, конечно, поправима,
Ты будешь адски хороша,
Коль только не промчится мимо
Страстных недель своих душа.
Пока же ты зверек, цветок,
Какой-то завиток из дыма!..
А вон – усталый ангел жизни,
А вон – ровесница моя
Во всей прелестной укоризне
Слепым подарком бытия.
И тонкость в ней, и тайный смех,
И дальний плач на чьей-то тризне!
Нет, в жеребенке длинноногом
Лишь предсказание одно.
Подземным проскакав чертогом,
Исчез, а мне не все ль равно?..
Но кто-то мне шепнет: – Не лги!
Не лги! – шепнет высоким слогом.

 

Сергей САТИН

ЛЮБОВЬ ВНЕЗЕМНАЯ,
ИЛИ ФАНТАЗИЯ В СТИЛЕ
ФУТУРИСТИЧЕСКИЙ ФОЛК

Выйду в космос я открытый
на закате дня.
Там, за старою орбитой,
знаю, ждешь меня.

Екнет сердце, дрогнут ноги,
лишь увижу твой
кружевной скафандрик строгий
с белою каймой.

Схоронимся за антенной
от нескромных глаз.
И никто во всей Вселенной
не осудит нас.

Любо время до утра нам
вместе коротать.
Тарахтит возок с ураном –
двести тридцать пять.

Тихий звон вечерний где-то
слышен среди звезд;
это парни у кометы
выдирают хвост.

Тетка Дарья дочь Варвару
загоняет в дом.
Астероидов отару
гонит дед Пахом.

Спят окрестные светила,
создают интим.
Как намедни ты шутила,
"Хорошо сидим!"

За тебя в огонь ли, в воду ль
прямо хоть сейчас.
Уж колхоз отдельный модуль
заказал для нас.

Скоро, скоро мы округу
созовем на пир.
Содрогнется с перепугу
мировой эфир.

Будут песни, крики "Горько!",
танцы до утра.
Привезет брательник Борька
"лунной" два ведра.

Брак законный, как известно,
и в пространстве – брак.
Надоело, если честно,
по углам, вот так.

 

Вадим СТЕПАНЦОВ

БУХГАЛТЕР ИВАНОВ
В день рождения
дорогому Леше от Вади

Луны ущербный лик встает из-за холмов,
в лесу продрогший фавн играет на сопелке.
Упившийся в соплю бухгалтер Иванов
Бредет сквозь лес к своей летающей тарелке.

Он не бухгалтер, нет, он чужезвездный гость,
застрявший навсегда среди российских весей,
он космолет разбил, и здесь ему пришлось
всерьез овладевать нужнейшей из профессий.

В колхозе "Путь Зари" нет мужика важней,
в колхозе у него участок и домина,
машина "Жигули", курятник, шесть свиней,
жена-ветеринар и прочая скотина.

Чего еще желать? Казалось бы, живи!
Работай, веселись, культурно развивайся,
читай "Декамерон", смотри цветной TV,
а то в облдрамтеатр на выходной смотайся.

Но нет, грызет тоска инопланетный ум,
обилие скота не радует, не греет,
искусство и TV не возбуждают дум.
Бухгалтер Иванов пьет водку и звереет.

Как волк голодный, он в полночный небосвод
вперяет иногда тоскливые гляделки
и, принявши стакан, потом другой, идет
к запрятанной в лесу летающей тарелке.

Укрытые от глаз ветвями и землей,
останки корабля покоятся в овраге,
куда упал со звезд когда-то наш герой,
сломав хребет своей космической коняге.

И плачет Иванов, и воет, и рычит,
пиная сапогом проклятую планету.
И, глядя на него, Вселенная молчит,
лишь одинокий фавн играет тихо где-то.

 

Екатерина ШЕВЧЕНКО

* * *

Ночного и горького, черного неба
все утро, весь день и весь вечер прождав,
погибшего царства бессмертная Ева,
я вышла под люрекс дождя.

Была я внутри невесомой свободы,
далекой от старых клише:
на золоте звездном не видела пробы,
на блюдечке лунном – клейма Фаберже.

И ночь была долгой, и ночь была тонкой,
высокой, как чистая страсть,
а я была легкой полночной девчонкой,
готовой под утро пропасть.

И я бы продолжила сладостный опыт
своей постоянной игры,
но небу в Останкино было так плохо,
так больно от острой иглы.

Оно наполнялось курящимся дымом
машин, крематориев, свалок трухи.
И все же высоко измученным клином
по небу летели стихи.

 

Виктор ШЕНДЕРОВИЧ

* * *

Как ни странно, но хочется жить –
Несмотря на отсутствие дворников,
Соли, мыла, незанятых столиков,
Овощей и бессмертной души.

Несмотря на ГлавПУР, Карабах,
Черта в ступе и дырки в зубах.
Невзирая на перечень весь,
Как ни странно, но хочется – здесь.

 

 

Владимир ЩАДРИН

НА ПОСТУ

Мы с сукой сторожим гараж.
То есть, кто сука, неизвестно.
Она не пьет и смотрит честно.
А я – иуда и алкаш...

Замки проверили, печати...
Иллюминаторы зажгли...
Открыли килечку в томате...
Чайку согрели... И легли.

Она – выкусывать чего-то
на правой ляжке у спины.
А я...
Созвездья мне видны.
Каштан. Железные ворота...
которым страж я и вратарь;
сам сука, суке – Бог и царь...

Загадочная вещь окно.
Ну что в нем? Дерево одно.
Кусок дороги. Два подъезда.
А вот, поди-ка ж ты, –
созвездья...

 

Юрий ЮРЧЕНКО

БЕЛОРУССКИЙ ВОКЗАЛ
Вадиму Мирошниченко

Небо затянуто серою коркою...
Пройдено. Прожито. Крест.
Вот и кончается улица Горького –
Ночь. Барановичи. Брест.

"Ловится", помни, – в купе или в номере –
Каждое слово и звук...
Входишь в ОВИР, чтобы выйти в Ганновере
И оглядеться вокруг.

Поезд отправится дальше, до Кельна,
И – закружит карусель...
Быстро привыкнешь, и будет не больно –
Вена... Лозанна... Брюссель...

Что же терять мне, колымскому школьнику? –
Нет, ничего мне не жаль.
Катится глобус по полю футбольному –
Бостон, Мадрид, Монреаль...

В этом таланте есть что-то порочное –
Всюду быть – в меру – своим...
Вот и кончается повесть о родине –
Мюнхен. Иерусалим.

Небо закатное, серое, мутное,
Вот – обагрились края...
...Дай задержаться же хоть на минуту мне,
Господи, воля твоя...
 

На первую страницу Верх

Copyright © 1999   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru