ГАЛЕРЕЯ «ЭРФОЛЬГ»
живопись,
графика, скульптура
Гавриил Заполянский
Гавриил Заполянский — сын Арона и Иды Шахер,
родился в 1933 году в г. Черновцы. Отец был владельцем небольшого
мехового магазина.
13 июня 1941 года семья выслана в Сибирь (Томская область,
Пудинский район, с. Шерстобитово.) Реабилитированы в 1989 году.
Учился в Томском государственном университете,
на филологическом
факультете. Творческий путь начал как литератор. Первый роман «Aз есмь»
был одобрен в 1966 году пятью членами редколлегии журнала «НОВЫЙ МИР»,
но затем, после ухода главного редактора А. Твардовского, роман
отвергнут новым составом редколлегии. Другие рукописи: цикл романов,
повести, пьесы также не опубликованы.
Начало занятий живописью относится к 1958—59 гг. Первые опыты —
акварель. С 60-х годов — участие в выставках народного творчества,
с 1975 года — в профессиональных.
Излюбленная техника — гуашь. В этой технике выполнено около
500 работ. Предпочитает работу над большими циклами. Наиболее важные для
художника — «Славянские и еврейские мелодии», «Еврейский лубок», «Время
царя Давида», «Герои Шолом-Алейхема».
Есть живопись на холсте (масло, темпера), деревянная скульптура,
станковая графика.
Участие в выставках — при содействии фонда культуры СССР и
объединения «Московская палитра».
«Гавриил Заполянский увидел
в еврейской теме нечто личное, свое, неповторимое. Он все время ищет способ
сделать свое искусство орудием раскрепощения человека. Ему претит всякое
искусственное регулирование жизни. Наивность соседствует у него
с прозрениями, откровенность с раздумчивостью, брутальная чувственность
с поэтической нежностью…»
Доктор искусствоведения
Игорь Светлов,
Москва.
Гавриил Заполянский
КОГДА ХУДОЖНИКУ
ВЕСЕЛО...
Художники — большие нахалы. Они непременно хотят
жить в памяти потомков. И ради этого совершают немало грехов и ошибок.
Сколько раз они брали милостыню из рук палача!
Но эта постоянная жизнь в будущем времени дает художнику и некоторые
преимущества: например, можно не паниковать при смене общественных лидеров,
были бы холст, картон и краски. Но никто так не зависит от политической
конъюнктуры, как человек с палитрой. Ибо он создает картину. А картина имеет
свойство говорить безапелляционно: такова наша жизнь, таковы наши идеалы,
наши лица. И делает он это — поверьте слову! — часто бессознательно, из
одной любви к истине.
Под окном моей мастерской играют дети. Окно открыто. Дети видят, что я
рисую.
— Вы художник?
И на этот вопрос надо отвечать, вертеться как карась на сковородке, но
дать какой-то внятный ответ этим детям и самому себе.
Боже, как это возникло, что это за страсть такая — ухватить зеленый
лоскут неба с медным облачком над самым лесом… Старика, задремавшего под
цветущей яблоней… Женский профиль, явившийся у молочного ларька из Синайских
пустынь… Строения на высоком дальнем берегу, за тополями и виноградниками…
Мираж до боли знакомого, но забытого на время мира: там, там — все иначе...
Что могут эти прямоугольники со скачущими всадниками, натурщицами,
штыковыми атаками, парусниками, вечерними стадами, качающиеся на веревках
в музеях? В тысячах альбомов я не видел веселого лица художника.
Всем интересно, с чего это начинается. Путь занимает мало кого. Об
итогах избегают спрашивать. В который раз раскидаешь картоны по полу и
думаешь: твое ли это? Всюду мерещатся Шагал и Сезанн — не дают оторваться!
На одной выставке художников Башкирии увидел немало сиренево-синих
композиций. Вместо летающих шагаловских евреев, были летающие башкиры. Мои
герои тоже охотно ходят по облакам. Они, наверное, там что-то важное ищут,
но оно приходит однажды совсем другим путем. В детстве я любил рисовать
веселых козлов с большими бородами. К этому счастливому «козлиному» периоду
душа тянется, ей-богу!
И вот ты однажды проснулся и почувствовал странную беззаботность,
редкое спокойствие. Некий давний, простой мотив начинает звучать и в тебе, и
совсем рядом. То ли возглас во дворе, то ли случайный запах с кухни
всколыхнет затаенное, давнее, как прошлый век. Кто там восседает за столом
с черными, как антрацит глазами, мохнатыми бровями под лисьей шапкой и
бородой, застилающей половину стола? Он смеется, как горец, сверкая белыми
большими зубами, уминает котлету за котлетой, запивает вином, шутит, славит
Всевышнего и потом пускается в пляс. Мать смеется. Мы смеемся с братом и
хлопаем в ладоши. Мне — пять, брату — семь лет. Когда это было? Это было до
войны, в Черновцах, на Буковине... Это было, наверно, в 1937 году... Боже
праведный! Лесной раввин — наш гость, танцует в светлом доме, где есть
ханукальный подсвечник и большой стол, за окнами растут орех и слива...
Пройдет два-три года, и мы узнаем, что такое черный хлеб на субботу, новые
паспорта с особыми пометками, ссылка в Сибирь. Там, на берегу черной таежной
речки Чузик, промерзшей до дна, в лютую зиму 1943 года похоронен мой отец.
Весной в половодье берег размыло... Я иду в мастерскую и рисую... скрипача.
В ледяной пустыне скрипач одинокий играет на своей скрипочке. Кто-нибудь да
вспомнит о нем, кто-то да услышит. Это мой отец говорит со мной. Так мы
беседуем. Хороший выдался денек, не часто бывает...
На каком-то неуловимом моменте работы художник начинает утрачивать
привычное, рассудочное мышление. В такие счастливые минуты точно
бессознательно подбирается цвет к цвету, мазок к мазку и то, что получилось,
лучше потом вообще не трогать — вся работа пойдет прахом. Случается —
страшно сказать! — берешь краски не кистью, а... самой ладонью, и лепишь то,
что пригрезилось, пальцами, втираешь и смешиваешь цвет той мерой, которая
возможна только в живой руке. Такие композиции бывают суматошны по цвету,
фигуры угловаты и небезупречны, но если что-то и вправду произошло, то это
«доходит»...
Есть художники, которые охотно развешивают свои картины в мастерских.
Есть художники, которые не могут долго смотреть на свои работы и
поворачивают их лицом к стене. Мне ближе вторые, хотя в последние годы я
притерпелся к некоторым своим картонам и смотрю на них без прежней паники.
Тут, пожалуй, есть смысл и остановиться.
Осталось добавить, что много лет я был собирателем украинского
фольклора, и славянские мотивы не случайны в моих картинах. Интерес к лубку
и к так называемому примитиву сложился тоже под влиянием «изобразительного
фольклора», который я мог видеть в живой среде сельского быта, мотивах
обрядовой поэзии, народного эпоса и драмы. Тут обнаружились глубокие связи
между славянской и еврейской народной поэзией с их философией сердца. Все,
что я делал последние годы уместилось в несколько больших циклов: «Время
царя Давида», «Еврейский лубок», «Славянские и еврейские мелодии»...
Я не часто радовался тому, что делал, но иногда неведомые силы и
неведомая свобода уводили в царство безгрешной мечты, простых народных
сюжетов и это давало утешение и радость. Верен ли этот путь? Есть утешение
в том, что лубок не миновал взгляда Гойи и Шагала.
Народный идеал не знает высокомерия. Безвестные художники хорошо знали
главные сюжеты жизни и расстановку фигур в народной драме. В этом искусстве
сошлись гротеск и пародия, историческая трагедия и фарс, игра и эпос. Тут
есть над чем поразмыслить в поисках пути.
А ТЕПЕРЬ — СМОТРИТЕ.
Ханука
к., гуашь. 62
х 84 см. 1990.
|
|
|
|
|
|
|
|
Знамение в пустыне
к., гуашь, темпера. 62 х 84 см. 1991.
|
|
|
|
Расскажу тебе сказку, ворона
к., гуашь. 62
х 84 см. 1990. |
|
|
|
|
|
|
|
Разрушение Храма
к., гуашь. 62
х 84 см. 1990. |
|
|
|
Знак судьбы
к., гуашь. 62
х 84 см. 1991. |
|
|
|
|
|
|
|
Боже, дай нам силы
к., гуашь. 62
х 84 см. 1991. |
|
|
|
Суккот. Танец
к., гуашь. 62
х 84 см. 1991.. |
|
|
|
|
|
|
|
Умудренные долгой печалью
к., гуашь. 62
х 84 см. 1991. |
|
|
|
Еврейские мелодии
(Песнь Иерусалиму)
к., гуашь, темпера. 62 х 84 см. 1990. |
|
|
|
|
|
|
|
Спецпереселенцы, 1941 год.
Нарымский край.
Памяти сосланных в Сибирь
в 1930 – 1940-е годы.
к., гуашь. 62 х 84 см. 1990. |
|
|
|
Воспоминание о Сибири
к., гуашь. 62 х 84 см. 1990. |
|
|
|
|
|
|
|
Снег в весеннюю ночь
к., гуашь. 62
х 84 см. 1991. |
Персональный сайт художника Г.А.Заполянского.
|