Очередной проект Константина Батынкова — о другой жизни. То, что делает Батынков, — достаточно просто, читабельно и часто, когда он того желает, — изящно, чрезвычайно вариативно с, казалось бы, неизбежным при этом растворением авторского стиля. Чего, вопреки авторским же стараниям, не происходит. 
     Батынков работает неистово и обильно, мотивируя свои креативные извержения исключительно внутренними творческими потребностями. По его изначальному посылу, к выставке “Другая жизнь” грозил написать полсотни холстов. Это за пару-тройку месяцев. Для его забугорных коллег по цеху, плотно встроенных в механизм реального динамичного арт-рынка, это норма, они оценят его “стахановские” подвиги. Однако не поймут. Там подобного титанизма хватает: ситуация требует, к тому же Батынков из принципиально иного культурного пространства, из другой жизни. В одной Крокин галерее состоялось два проекта художника, абсолютно не замкнутого на технической стороне процесса. То была цветная фотография, графика и, на сей раз, живопись. Однако, это разговор о поверхностях, в лучшем случае о механизме, а интрига заключена не в спокойном отношении Батынкова к средствам передачи чего-либо, или качеству этой передачи. Отнюдь. Перед Батынковым дилемма между “что” и “как” не возникает по определению. Феномен его авторской идентификации проявляется в иной, более существенной категории — пребывании в пространстве искусства или вне его на равноудаленной от него дистанции, в упоении формой или при полном к ней равнодушии, растворении в содержании или вообще, в ничем не мотивированном делании. 
     Батынков менее всего художник-автор, он — куратор, легко этим авторством делящийся с кем-либо иным. О чём он недавно публично заявил одним из многочисленных своих проектов. Он прежде всего куратор собственных идей, ему интересен сам процесс, диалог, подразумевающий наличие оппонента, антитезы. Но условный противник так и останется условным; где “свой”, где “чужой” неясно, как, впрочем, и неважно (по аналогии с проектом начала года “Свой — чужой” в Крокин галерее). Батынков и внутри ситуации и вне её, он и программист и пользователь одновременно. Он воспроизводит некую действительность, симулирует собственное по отношению к ней переживание и позицию. “Другая жизнь” — новый сценарий, новый интеллектуальный продукт, но всё о том же. “Другая жизнь” — антитеза; это попытка всё вернуть на своё исконное место. Попытка разобраться, попытка с изначально заложенной безрезультатностью. Батынкову хочется вернуться в рамки изобразительности как основы визуальной культуры, устав от собственных же профанаций на эту тему. Если М. Дюшан в свою бытность отвинтил в одной из европейских уборных писсуар, назвал его фонтаном и, ничтоже сумняшеся, наделил его статусом искусства, оставив свою бесценную подпись, то К. Батынков самым, что ни есть кощунственным образом, возвернул (фигурально выражаясь), сей объект на изначально ему соответствующее место. Батынков берётся за старую добрую живопись, усматривая в ней языковую адекватность дню сегодняшнему, пресыщенному концептуальной многосложностью и новыми технологиями. Всё вручную, всё “хэнд мэйд”, всё оригинально, чуть топорно, при этом убедительно, размашисто и пастозно.
     Батынков пишет не реальность, а представление о ней, её обратную сторону, не заламинированную в пластик, без синтетики искусственного многоцветия. На монохромных поверхностях он живописует некую агеографическую “провинциальную” антиутопию, мыслимую в соотношении с утопией реальной, наблюдаемой нами то непосредственно, то со стороны, из другой жизни… Огни большого города, лакированные автомобили, пластмассовые красавицы и принудительные вакцинации — то, к чему, собственно, Батынков находится в конструктивной оппозиции, что остаётся за пределами его картины. 
      “Другая жизнь” — это проект о “парке культуры”, который всегда рядом, доступен, но на всякий случай изолирован забором изысканной ковки. Там можно купаться в фонтанах, вкарабкиваться на космический многоразового использования, но единожды и окончательно уже использованный “Буран”, там можно на подтяжках сигануть вниз головой с каланчи, возомнив себя Тарзаном, и остаться при этом никем. Сюжетов много. Там не любят героическую гримасу, а сама героика плотно слита со стаффажем, где дистанция “от великого до смешного” не читаема, а “шанель” и “шинель” предстают явлениями одного порядка.