На первую страницуВниз


МИХАИЛ РОЩИН:
“КАЖДАЯ ЛЮБОВЬ — ОСОБЕННАЯ”

В городе Сан-Франциско в марте 1977 года произошло сразу два заметных события, связанных с Россией. Впервые за 30 лет в порт пришёл советский теплоход “Михаил Лермонтов” — в то время флагман нашего пассажирского флота. А в сан-францисский театр АСТ “пришёл” Михаил Рощин. Вернее, не он сам, а его пьеса. Впервые за несколько десятков лет здесь шла советская пьеса — “Валентин и Валентина”, поставленная режиссёром театра АСТ Эдом Хастингсом. Это был один из примеров неожиданной любви к России, вернувшейся в сознание американцев с послевоенных лет — в начале “разрядки” при Картере.

Пьесу Рощина “Валентин и Валентина” американский режиссёр выбрал потому, что она уже была хорошо известна в России. В Москве шли по ней сразу два спектакля — во МХАТе (в постановке Олега Ефремова) и в “Современнике” (в постановке Галины Волчек, пьеса была поставлена и в ленинградском БДТ.

В спектаклях играли знаменитые актёры: Анастасия Вертинская, Константин Райкин, Валентин Гафт, Алла Тарасова, Софья Пилявская. Позднее по этой пьесе режиссёр Г. Натансон снял фильм, в котором играли Татьяна Доронина, Нина Русланова, Лариса Удовиченко, Марина Зудина, Александр Щербаков.

Простенькая история любви юноши и девушки, современных Ромео и Джульетты, тронула и увлекла всех. Именно этой пьесой Рощин вошёл в отечественную драматургию, — до нее он написал несколько пьес, которые никак не могли увидеть свет из-за цензуры, например, пьеса “Седьмой подвиг Геракла” (1963 г.) ждала своего часа 25 лет — она была опубликована и поставлена только в 88-м.

Постепенно стали известными и любимыми и другие рощинские пьесы: “Старый Новый год”, “Эшелон”, “Ремонт”, “Муж и жена снимут комнату”, “Спешите делать добро”, “Роковая ошибка”...

“Старый Новый год” и “Роковая ошибка” вышли и в киноверсии. Шумный успех имел фильм по рощинской повести “Шура и Просвирняк” с Феклистовым в главной роли.

Надо сказать, что повести Михаила Рощина ничуть не хуже его пьес, просто менее известны, так как пьесы — дело массовое, внешнее, а проза — одинокое, личностное, “кухонное”. Однако, многие любят Рощина именно как прозаика. Вот и сейчас в тихом писательском Переделкине Михаил Михайлович заканчивает огромную книгу о Бунине, которую уже ждут в издательстве.

Вручение Михаилу Рощину премии "Венец" в Центральном доме литераторов  
  Вручение   Михаилу   Рощину   премии “Венец” в  Центральном  доме  литераторов

В 1999 году Михаил Рощин получил первую в своей жизни премию Станиславского за вклад в развитие отечественного театра и премию Союза писателей Москвы “Венец” за заслуги в области драматургии.

— Михаил Михайлович, какое было у вас самое светлое и самое печальное впечатление детства?

— Моё детство прошло в городе Севастополе, моём любимом городе, который я, несмотря ни на какие перемены, считаю русским. Мой отец работал на морском заводе. Моей любимой игрушкой было колесо с крючком. Я целыми днями бегал с ним по улицам. И вот эта бегущая под ноги дорога, словно летишь, а не бежишь — одно из самых счастливых ощущений в жизни. А самое печальное — война. 22 июня — ночная бомбёжка. Немцы бросали не бомбы, а морские мины, чтобы перекрыть фарватер судам на выходе из бухты. Ну и на город, конечно, попадали. И рано утром мы, мальчишки, выскочив на улицу, увидели горящие дома, первых убитых и раненых. Это одно из самых страшных детских впечатлений (мне было 8 лет). А когда мне исполнилось 10 лет — в 43-м году, мы уже приехали в Москву. Для меня это был новый, очень странный город.

— Наверное, вас повели в театр?

— Да, в Большой. Давали “Демона”. Опера Рубинштейна. Это было потрясение, скажу я вам. Когда соседи потом спросили, что я видел и слышал, я стал рассказывать и в итоге всю оперу пропел наизусть. Слух у меня был хороший, но певцом я, как видите, не стал.

— Михаил Михайлович, и в писательской, и в театральной среде за вами прочно закрепилась слава неотразимого донжуана, прямо легенды ходят. Вы часто влюблялись?

— Очень часто и много, начиная с пяти лет, с детсада. У меня про эту любовь есть в повести “Южная ветка”. А “Валентин и Валентина” — тоже результат юношеской любви. Я чаще всего пишу о себе, опираясь на свой собственный опыт. Любовь всегда потом даёт творческую отдачу.

— Значит, любовь — ради творчества? Или всё-таки творчество ради любви?

— Нет, конечно, любовь — вещь самоценная. Я всегда очень отдаюсь любви, той женщине, которую люблю. Я не размениваюсь. На каждый мой роман уходило много лет. В результате таких романов у меня накопилось уже четверо детей и пять внуков.

— Но была какая-то особенна любовь?

— Каждая любовь — особенная. Но в молодые годы были у меня две катастрофы, две огромные потери. Одна — умер отец — в 50-м году. Это было внезапно, и я по-настоящему даже не успел с ним поговорить. Когда он мог со мной разговаривать, я был ещё мал, чтобы понимать какие-то глобальные вещи, а когда в 15-16 лет у меня уже накопились к нему вопросы по поводу всего происходящего в стране, хоть я и был ярый комсомолец, задать их отцу я уже не успел. После его смерти у меня не было рядом мужчины, с которым можно посоветоваться, мне пришлось самому осваивать действительность. И в жизни меня вели, в основном, книги. Я был им бесконечно предан. Я стал писать стихи, мечтал о литературном институте. Но в 20 лет, представьте себе, как тогда всё было сложно, я ещё не прочёл ни одной книги Бунина. Только уже в литинститутской библиотеке открыл для себя “Серебряный век”. Тогда, на первом курсе, я познакомился со своей второй очень серьёзной потерей. Она заканчивала пятый курс. Молодая поэтесса, писательница Наташа Лаврентьева. Она была самой заметной, самой красивой в институте. Я женился в 21 год. Мы решили уехать из Москвы в Камышин — в маленькую районную газетку. И там проработали пять лет. И жизнь ответила мне на те вопросы которые я хотел задать отцу. И вот, в одну из газетных поездок — на стройку, строилась Волжская ГЭС — случилось несчастье. Наташа вместе с парнем из редакции возвращалась на мотоцикле и разбилась насмерть. Осталась двухлетняя дочка. (И сейчас уже от неё — 23-летняя внучка).

— А другие дети?

— Старшему сыну — 27 лет. У него двое детей — Прасковья и Фёдор. Закончил ВГИК. Но кинематографом он заниматься не стал, ушёл из профессии в религию — вслед за своей мамой — Екатериной Васильевой. Младшему сыну — Алёше — 15 лет, он учится в десятом классе. И ещё есть дочка — Наталья — ей 34 года. Мама её — актриса Лидия Савченко. Все мы очень дружим между собой.

— Наверное, не очень многие советские драматурги могли похвастаться зарубежным успехом. А что вам дала заграничная слава?

— Она меня спасла — в прямом смысле этого слова. Когда в 78-м году в Хьюстоне Галя Волчек в театре “Элли” с американскими актёрами поставила “Эшелон”, я прилетел на премьеру и... мне стало плохо с сердцем. У меня всегда сердце было больное. И моя большая удача в том, что я попал в клинику к доктору Дебеки, который сделал мне операцию и поставил искусственный клапан, с которым я и живу уже 22 года.

— Кого вы считаете своими учителями в литературе?

— Я начинал писать, когда наша литература находилась в некоем обмороке. Было много литературной лжи и фальши. А я — традиционалист. Мои учителя — Чехов и Бунин. Огромное творческое значение для меня сыграло и знакомство с Александром Исаевичем Солженицыным — в ”Новом мире” у Твардовского. Когда я прочитал повесть “Один день из жизни Ивана Денисовича”, то понял, что запретов в литературе не бывает. И моя художественная задача всегда была одна — писать правду.

Беседу вела Елена Исаева 

На первую страницу Верх

Copyright © 1999   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru